Текст книги "Прелести и прелестницы"

И сцепленные раскалённые ладони оказались на затылке. Сергей встретился с её взглядом на расстоянии сомкнутых глазниц и отстранился от кареязыких вспышек.

– Ты такая горячая…

– Не пошли. Это не твоё, – язвительно отрезала она.

11.

Её кожа коричневым отливом пронизывала мыльную пену. И пена была янтарной, дымчатой, искристой. Она рваными облаками выстилала ванну, холмами накатывалась на стенки, нахально лезла через края. Плыла, отрывалась, взлетала. Оттеняла, мимикрировала, подкрашивала. Сергей никогда не подозревал за химией таких волшебных свойств.

Бедро Натальи предательски скользило, колено Сергея больно ударялось о выступ, вода беспардонно заплёскивалась в рот. Ванна была явно мала для двоих. Наталья пристанывала и смеялась:

– Как безумно трудно, наверно, бумагомараке очередному справляться с эротической сценой. Думаю, просто невыносимо. Представляешь себе что-нибудь вроде… Своей дрожащей рукой он вцепился вдруг в низ её живота. Она напряглась как струна, до боли прогнула спину, замерла. Он притиснулся небритой щекой к её подбородку так, что ободрал его в кровь. Но она этого не почувствовала. Дразнящее тепло разлилось вдруг у неё под солнечным сплетением. Она непроизвольно придвинулась и обвила его бёдрами. Он настолько не чувствовал своего тела, что сразу даже не понял, что уже в ней. И он начал двигаться. Сначала медленно, с трепетом, диким напряжением в ягодицах. Потом всё быстрее, безудержней, ненасытней. Без слов, с хрипом, с закрытыми глазами. Она сжала его голову, шею с неестественной силой. Казалось, вот-вот и задушит его – своей звериной хватки она не ведала. Она вторила его порывам всё яростней, бесстыдней, животней… И вдруг всё оборвалось, разомкнулось, скатилось на свои орбиты. Они оказались каждый в своём обмороке. Потом медленно выплывали порознь. Потом вновь увиделись…

Сергей не отвечал, Во рту булькал пенный раствор.

– И ведь самое смешное, – говорила Наталья потом, уже без одышки, – что всё это вроде так и есть. Но главное слово в последнем предложении – вроде. Полнокровная реальность ускользает. Как сильная рыба в тухлом пруду банальностей. Описать – не значит сказать. Сколько горячки в описание не закачивай. Тут совсем другое нужно.

– И что же?

– Талант, Серёжа, – пояснила Наталья спокойно и ласково.

12.

– Неужели вы и вправду не понимаете, зачем мы вскрыли квартиру? Вы же взрослый человек…

– А неужели не видно, что дверь к порогу прилегает герметично? И ничто протечь не может!

– Нам необходимо всё проверить. Мы не экстрасенсы. И что внутри делается через дверь не видим. Да и откуда у вас такая уверенность, что всё подогнано герметично?

– Хозяйством надо по-человечески заниматься…

– Похвально, конечно. Но это не аргумент. По крайней мере для нас не аргумент.

– Странные вы люди…

– Не странные, а при исполнении.

– Да исполнять по-разному можно…

– Давайте без хамства. Договорились? Что вы сами по этому поводу думаете? Может, какие персоналии в этой связи на ум приходят?

– Понятия не имею. С какой стати я должен на кого-то грешить? Будто мне больше думать не о чем.

– Теперь, я полагаю, придётся подумать и об этом. Происшествие вовсе не шуточное. И вас касается впрямую.

– Вы так считаете?

– Ну не под соседской же дверью, а именно под вашей весь этот ужас.

– Ужас?..

– Если вы считаете, что море крови – это не ужас, то вашим нервам можно искренне позавидовать.

– А вы не допускаете никакой случайности?

– Случайно кровью подъезды не заливают.

– Я не подъезд имею ввиду, именно мою дверь.

– Мы обязаны допускать всё.

– А вообще уверены, что это кровь? Я, конечно, не специалист по физиологическим жидкостям. Но так навскидку утверждать бы не стал.

– Возьмём на экспертизу.

– Обязательно возьмите. И опросите других жильцов. Что вы зациклились на этом?…

– Спасибо за совет. Как-нибудь разберёмся, что нам необходимо предпринять.

– Разберитесь, прошу вас. Ей-богу, мне и без этого представления нескучно.

– А развлечений мы вам как раз и не обещаем.

13.

Наталья минуты три простояла как вкопанная. Глядела, глядела под дверь и не могла глаз оторвать. В голове вспыхивало дурацкое, ниотсюдошнее. И что за день такой? И на работе, кажется, финиш. Долбанная трясучка экономическая… И врачиха в консультации чёрт знает чего наговорила… И с деньгами полный звездец. И это лыко в строку…

Она вздрогнула, наконец, очнулась. Поёжилась от своих причуд мозговых. Огляделась судорожно.

Что же делать?.. Нет-нет. Так нельзя. Чуть раздумаешься – и всё пропало. Нужно действовать. Немедленно. Она ведь тут не причём. В самом деле не причём…

Если что-то ведь уже не поможешь. А замараться в момент можно. И не расхлебаешься… К тому ж, если вызвать, наверняка, её Хомяк прискочит. Поди объясни, какого она здесь нарисовалась.

А может, всё-таки , поднять тревогу? Так чтоб без неё. Со стороны. Да нет. Чёрта с два так выгорит. Тем более, что там сейчас внутри? Откуда она знает? Может, она и испортит что? Что? Она ничего не может знать…

«Ничего, – приговаривала Наталья, на полусогнутых сбегая по ступенькам,– ничего». Подъездная дверь долго не поддавалась. Но наконец она нащупала внутреннюю кнопку домофона и оказалась во дворе. Каблук косо обломился о бордюр, и Наталья хромоножкой метнулась в тёмную подворотню. Чуть ли не на ощупь выбралась на загазованный проспект и, едва не загремев под машину, припадая на правую, перетрусила через перекрёсток.

Когда она обернулась с противоположной стороны, в подворотню, с визгом притормозив, нырнул запыхавшийся милицейский газон.

14.

За время, пока не виделись, Хомяк сильно изменился. Раздался в пояснице, заматерел, ссутулился малость. Короткая, чуть ли не под ноль, стрижка окончательно округляла его и без того не квадратную физию. Былой щёчный румянец обернулся буроватой апоплексической сеткой, крапчато сползавшей на шею. Двигался Хомяк тяжеловато, без спешки, с достоинством. Чуть набычившись и не меняя выражения лица. Восточный божок, да и только!

Он появился из дальней комнаты, когда Сергея вот уже битые полчаса донимали распросами. При его явлении спрашивальщики прервались и переглянулись выжидательно. Стало понятно, что Хомяк у них главный.

Они не встречались уже лет сто. И Сергей чуть было не присвистнул от удивления, завидев знакомца.

– Ну, здорово, – протянул руку Хомяк, будто они расстались лишь вчера, – так-то вот, брат.

Казалось, он был несколько смущён происходящим. По крайней мере хмыкал и вздыхал исправно.

– Как ни крути, а неисповедимы пути господни… То кто-то пятки пощекочет, то нос из ладошек сделает. Ох, уж эти божьи проделки! Но всё равно рад свиданьицу. Хоть и в таком идиотском варианте.

– Насчёт варианта, это ты глубоко прав, – только и нашёлся Сергей.

– Ну что, ребята, всё выяснили? – обратился Хомяк уже к подчинённым. И не дожидаясь ответа, вытащил из-под ладони одного из них только что исписанные листки.

– Ну, правильно, правильно, – говорил он себе, читая, – здесь вот только полностью фио, адрес. Ну, ты понял…

– Это такая бюрократия! Удавиться, – вернув записи, пожаловался Хомяк Сергею, – хоть прямиком в писари переквалифицировайся…

Сергею вспомнилось вдруг, как Хомяк жаловался ему по пьянке на бабские экивоки.

– То взбрендит ей на турбазу закатиться, то британку вислоухую прикупить, то бал-маскарад для подружак устроить. Идей в башке – что пчёл в улье. А денег – как мух после потравы. На хрена все эти претензии?

Хомяк вообще любил жаловаться. Это была не жажда сочувствия, а просто манера общения. Прибедняются же не для того, чтоб ужаснуться заставить. А так, на всякий случай, чтоб гусей не дразнить. Так и Хомяк – тень только свою соблюдал.

Но нынче в тени этой Сергею что-то неразличимое мерещилось. Почему Хомяк, дружбан старинный, не сразу обозначился? А ждал пока архаровцы его всю душу из Сергея вытрясут. Он что с самого начала не знал, к кому бравую бригаду его занесло? Или по-простецки показать захотелось, кто он теперь такой есть? Или для крутых служивых старые дружбы и не в счёт вовсе? И ему глубоко по барабану, кого они там на кухонке обрабатывают?

А может, мелькнуло внезапно, он сам всю эту комедию и организовал? Пронюхал что-то про их с Натальей нежности – и взыграло. Решил дать понять, страшилку устроить. Всякое, дескать, может приключиться, если что…

– Ну тогда всем спасибо. Никого больше не держу, – кинул Хомяк своим, -на базу, конечно. Я там скоро буду.

Мужички дружно встали и порысили вниз по лестнице к машине. Копытца их быстро смолкли.

15.

– Серёга, вся эта контора у меня вот тут сидит, – исповедовался Хомяк, когда остались одни, – веришь, было бы куда – убёг без оглядки. Только и знаешь: подзатыльники для профилактики, отчёты липовые, лизание начальственных жоп. Банка с тараканами – все друг другу глотки грызут, срут на голову, пожирают с потрохами.

– Да оно сейчас куда ни плюнь, везде так, – успокаивал Сергей, – шило на мыло менять – только время терять.

– Не знаю, не знаю, – вздыхал Хомяк, – когда каждый день мордой – в дерьмо, именно это дерьмо и ненавидишь.

– Да брось ты. Неужели вокруг ничего другого нет подчистую? Помнишь, как мы с тобой всегда находили что-нибудь приятственное, а?

– Его тогда куда поболее, чем нынче было.

– Это ты прекрати. И сейчас, ежели по сусекам поскрести, пустой не останешься. Деревня вон хоть твоя. Ты уж забыл, наверно, когда и был там. А надо почаще – рыбалочка, шашлычок. Нервишки и унимаются. Друзей, опять же, узнавать скоро не будешь. Скажи-ка навскидку, когда последний раз по-взрослому сиживали. Нет нам за это прощения. Но я думаю, исправимся. Обещаешь? Семья…

Здесь Сергей осёкся и для приличия закашлялся слегка. Запросто так, слёту цинизм не давался.

– Да, корешиться нужно. Созвонимся на днях, – угрюмо согласился Хомяк,– к чему ж дичать за здорово живёшь?

– Может, плеснуть маленько? У меня есть.

– Да ну, ты что! Я при исполнении. В момент стуканякнут…

Когда Сергей возвращался, проводив Хомяка до вызванной машины, под ноги попался сосед Игнатьев.

– Это ты затеял всё представление, наблюдатель хренов? – поинтересовался Сергей, – тебе что, больше всех надо?

– Что ты несёшь?! – взвился Игнатьев, – вся площадка в кровище, а я молчать в тряпочку должен?

– А меня дождаться не мог?

– А почём я знаю, может, ты на том свете уже. И ждать тебя, что у моря погоды…

– Типун тебе на язык. Провалился бы ты со своим тем светом.

– Да ты что?! – ужаснулся Игнатьев, – как же без меня? Один за всем смотрю… А о ремонте хлопоты…

Не дослушав, Сергей захлопнул дверь.

16.

Сергей с ненавистью заглянул на кухню, где ещё вовсю стоял едкий запах казённых курилок, вернулся и рухнул в продавленное кресло. Прикрыл глаза и несколько минут лежал, не двигаясь. Потом вытащил мобильник и набрал Наталью. Пока длилась вся эта милицейская комедия, Сергей не на шутку дёргался. Вдруг Наталья и в самом деле заявится, как было условлено. Не поймёт, что происходит нечто неудобоваримое, и сунется выяснять. Он живо представил встречу гостьи с Хомяком и несколько раз крепко тряхнул головой, не желая переживать неслучившееся. И без того переживаний до чёрта!

Но телефон Натальи оказался отключен. Почему, интересно? По домашнему он, понятное дело, звонить не стал.

Что же здесь всё-таки произошло? Вполне могли и подростки нашкодить. Прослышали, что Сергей – какой-никакой фирмач, отловили во дворе приблудного завшивленного кота – их тут пруд пруди – да и перерезали ему горло на площадке у сергеевой двери. Пусть подёргается, чтоб жизнь мёдом не казалась!

Или какой-нибудь изрядно поддатый тип здесь башку себе раскроил? А запросто. За ступеньку носком зацепился – и будь здоров. Только лужа для такого расклада великовата. Хотя, как знать…

Или ещё вариант. Тушку освежёванную – кабанью ли, ягнячью – тащили по лестнице наверх куда-нибудь. А у двери Сергея целлофан вдруг и лопнул. И весь сок этого тела немалого оказался в аккурат там, где и был обнаружен бдительной каргой Игнатьевым. Правда, тогда и след капельный дальше потянуться должен… А может, он и был. Сергей что, ходил высматривал?..

Непреодолимая усталость разлилась стремительно по всему телу. Словно и в самом деле лопнул некий пакет, в котором весь её запас ждал терпеливо своей минуты. Безраздельная слабость, желание окуклиться и спать, будто неотвратимые волны, захлестнули с головой. И противиться им не было ни сил, ни смысла. Сергей отключил мобильник, разделся и нырнул под одеяло. Темнота пришла сразу…

…но ненадолго. Проступили размытые линии – то фокусирующиеся, то расплывающиеся. Их ветвления, слияния, наложения. Они извивались, совпадали, разбегались в стороны. Мерцали, затухали, вновь тускло опалесцировали. Можно было только на мгновенье улавливать знакомые очертания, чтоб затем их безвозвратно терять. Невозможно было даже зафиксировать в сознании, что именно возникло внезапно и кратко – только ощутить мгновенно: это являвшееся прежде, оформленное не вдруг, вынырнувшее повторно. Это было, было… Но что это было? Понять времени уже не оставалось. Потому как упрямо обозначались уже иные изгибы, углы, полукружья. Перемещались, уродовались, давая жизнь совсем новой картине, которая изживала себя, ещё не оформившись. Казалось, нечто стремилось к остановке, кристаллизации, окончательности. Но это не удавалось, рушилось, летело в тартарары… До тех пор, пока свежее цунами темноты не смело эти безостановочные и бесплодные стремления.

Потом начало светлеть. Сколько минут или часов прошло до того, Сергей не понимал. Чувство времени потерялось. Он увидел большую длинную комнату с красными полотнищами, плакатами и лозунгами по стенам. За ободранными партами плотно сидели бедно одетые люди. Друг на друга они не смотрели. Глаза их блестели лихорадочным блеском, пальцы сжимались в кулаки, желваки напряжённо ходили. Они пристально глядели на покрытый бордовой материей стол, за которым сидело несколько хмурых, чем-то рассерженных мужчин. Перед ними были разложены бумаги, папки, папиросы. Один из них время от времени что-то записывал, а в паузах нервно вертел в пальцах чернильную ручку. Другие изредка переговаривались – коротко и отрывисто – но больше молчали тяжко, будто на душе был несдвигаемый камень.

Из-за парт к столу подходили тощие нервные юноши, матёрые коренастые службисты, мускулистые энергичные бабы в косынках. Они говорили – увлечённо, горячо, временами срываясь на крик. Иные беспрестанно и проворно жестикулировали, метались между столом и первой партой, апеллировали к лозунгам на стенах. Другие каменели, стеклинили глаза, переходили на потусторонние загробные обертоны. Третьи вещали по-товарищески, от души, без околичностей. Выступали дружно, без пауз, накатисто: едва завершал один, его чуть не плечом оттеснял от стола следующий. Круговорот этот был стремительным, затягивающим, бесконечным.

Вот вышел решительный сутуловатый молодой человек в гимнастёрке. Его чистое лицо, взволнованный голос, внимательный взгляд были неуловимо знакомы. Он начал сдержанно, глухо, медленно. Но по ходу развития темы оживился, вошёл в тембр, воспрял. Он распрямился, поднял подбородок, решительно расположил на плечах голову. Речь стала пульсирующей и звучной, деепричастные обороты разворачивались веско и пламенно, сравнения были зримы и уничтожающи. Воздух сотрясался ритмично, отзывчиво, задорно. Разгорался охотничий азарт, крепла бульдожья хватка, закипало губительное упоение. Оратор вытянул шею, задрожал как натянутая струна, воздел левую руку…

Да это же Игнатьев! Молодой и яростный Игнатьев. В момент всепоглощающего исступления, почти сладострастного экстаза в нём безжалостно проступили резкие черты грядущей старости. Словно будущее отмерялось ему за сказанное. Шейные вены, гусиный кадык, нервические морщины обозначились угрожающе и неотвратимо. Словно в этот момент кто-то отнял у него юность, здоровье, перспективу. Будто шустрый неведомый механик мгновенно перемотал ленту игнатьевского времени на жизнь вперёд. Потому как проку в ней никакого нет. Есть огонь, жажда, вера. А смысла не отыскать. Как, впрочем, и в любой другой. Просто одних жалко, а других – нет. « Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалели…». Кто знает, нужно или не нужно? От призывов сие не зависит.

17.

Сергей очнулся, минуту-другую полежал с закрытыми глазами, нехотя выбрался из-под одеяла. Брезжило пасмурное утро. Серый свет робко заполнял комнату. Белоголовые утренние фонари всё хуже различались на дымном небе. Голова была тяжёлой, мутной, несвежей.

Сергей побрёл на пропитанную чужими запахами кухню, поморщился, хлебнул водицы из чайника. Поглазел в окно, помял виски, врубил телевизор. На экране невыразительные полуголые девицы вяло кривлялись под компьютерную песенку. Неутомимая реклама то и дело перебивала мотивчик.

Соображалось туго. Чем грозит день грядущий? На фирме сегодня должно быть совещание. Или его перенесли? В райадминистации с одним товарищем пару вопросов перетереть надо. А то шеф с живого не слезет. А у секретутки шефа сегодня день рождения. По пути букетиком надо разжиться. Ох, уж эти условности. Но куда деваться? Это, ведь, хлеб. С каким-никаким слоем масла. Тошнотворный порой. Но Сергей многое научился переваривать… Он как-то заметил, что потихоньку стал воспринимать служебные порядки спокойно и даже естественно. Он не то чтобы принял их, просто перестал обращать внимание. Словно пропитался всем этим насквозь и не выделял больше как постороннее. И иногда даже в дни досуга смутное беспокойство ощущал. Словно чего-то недостаёт. Натуральный синдром выходного дня. Вот дожил!

Где этот чёртов мобильник? Всё руки не доходят домашний завести… Пора входить в дебильный свой круговорот вещей и свершений. Ничего не попишешь…

Телефон обнаружился почему-то под подушкой. Чудеса в решете! Сергей тоскливо прикинул, с чего начинать, и нажал клавишу включения. Однако аппарат опередил владельца, ответив разухабистой музычкой. Сергей несколько дней назад под настроение выбрал её для звонков. Теперь она казалась совершенно идиотской.

– Ты жив? Что с тобой? Я звонила всю ночь…

Голос Сергей угадал спросонья не сразу. Или в самом деле узнать было мудрено? Пропащая душа…

– Я приехала с дачи… На площадке кровь… В прихожей кровь.. В крови – муж. Он умер. Ты понимаешь?…

– Что?!. Я сейчас же еду к тебе.

Трубка ответила непрерывным гудком.

18.

Когда Сергей к Хомяку заходил в последний раз, он и не помнил. В незапамятные времена. Наталья то ли в отъезде была, то ли где в гостях. В общем, Хомяк пребывал в одиночестве. Приходить, когда семейство дома в полном составе, Сергею самому перед собой было в лом. Принуждённость, натуга, дурная игра. Нужно ли на то досуг драгоценный свой тратить?

Другое дело, когда по-мальчишески потрепаться. От скуки да проблем кровососущих. Болтовня, ведь – лучшая психотерапия. А душу с первым встречным не отведёшь. Разве по хорошей пьянке только. А так – редкий контакт нужен. Совпадение энергий. У Сергея таких знакомцев было наперечёт. И с годами они не множились.

Принимал Хомяк с деревенским радушием. Доставал мамкины маринованные огурчики, рубал высмотренное на рынке сало, торжественно жарил свойские яйца. Крупно кромсал бородинский, вскрывал овощные консервы из кладовки, вытряхивал в миску подвяленную рыбёшку. Провианта было в избытке. Сервировка отсутствовала. Да она в таких случаях и ни к чему. Не эстетства ради встречались же…

Хомяк лез в потайное место за шкаф и с напускной небрежностью водружал на стол старомодную бутыль с коричневатой жидкостью.

– Двойной перегонки, на перегородках, – со значением пояснял он, -родственнички мои – не промах! Коньяк и рядом не стоял!

И в самом деле снадобье действовало особо. Нутряно, задушевно. Раскрывала не то, чтобы тайники, но хранилища заветные. Того, что в текучке повседневной ни за что бы на свет божий не вышло. Ни секреты какие, а безделицы, чёрточки, подглядки. И всё в жизни иным боком поворачивалось. Потешало, раззадоривало, завораживало. Увлекательно становилось, вкусно.

– Вот говорят, что простые ребята тонкого общения не понимают. Что, дескать, им нужно? Стаканяку-другую в себя опрокинуть, пузо жратвой до глотки набить да девку грудастую за задницу ухватить. И вся песня! Вся да не вся. Во-первых, нужно чтобы плескалось в стаканяке не абы что. А то, что по жилам потечёт грамотно. Во-вторых, пожрать, конечно, дело святое. Но в охотку, со смаком и чтоб всё к ряду было. Тут стиль блюсти нужно. Желудок призван сердце радовать. Не свиньи ж мы… И уж что касается третьего вопроса, задница заднице рознь. Сколько ни выпить. Безразборство мужичье – это сказка бытовая. Мужички – чуткачи ещё те. Душа не ляжет – рука не поднимется. А уж что другое тем более. Разве только что олигофрены клинические…

– А ты думаешь, по весям рассейским олигофрены в дефиците? Да каждый второй посёлок с утра бухой поголовно, включая грудных младенцев – мамаши-то от мужичков не отстают. Так что об умственных способностях не будем.

– Знаю, знаю. А то к родителям не езжу. Ну, может, молва и перетрезвонивает маленько. Но есть такое дело. Из песни слова не выкинешь.

– Оно и в самом деле, не жизнь у нас, а песня.

– Какая есть… Но поём мы, Серёга, порой вовсе и не фальшиво. Иные даже заслушиваются.

– До поры, до времени.

– А что не до времени?

– О времени не стоит.

– Согласен. Не та материя.

– Материю пощупать можно…

И Хомяк снова тянулся к бутыли, разливал, хозяйски осматривал стол.

– Наркомовский, – одобрительно отзывался он, разглядывая стаканчик на свету, – дедовский ещё. Прямо-таки к истории прикасаешься. Может, из этого сосуда энкавэдешный начальник какой пивал. Или райпрокурор. Да наверняка. Дедуля мой, царство ему небесное, в этих кругах кружился. До войны ещё крякнул. Я его только по семейным преданиям знаю. Где там правда, а где ложь – с ходу и не разберёшь. О, я даже в рифму заговорил!

– Что ж тут удивительного? Всё на свете так или иначе рифмуется. А ты не знал?

Хомяк сопел, поднимался, шёл подкладывать закуску. Рифмы были не по его части. Основательность, размеренность, нормальность ему требовались. И чтоб интересно было, не пресно. Мечтатель садовый…

В окне незаметно серело. Внутри ровно разливалось добротное хомяковское тепло. Хотелось видеть звёзды. Но дни попадались как на подбор пасмурные. И ни черта на небе не зажигалось.

19.

Хомяк лежал, вытянув руку в сторону и вверх. Будто тянулся к чему-то, да так и не достал. Или что упустил вдруг и поймать рванулся. Но не вышло…

Сергея поначалу не пропускали. Он принялся было объяснять, уговаривать, доказывать. Но долго изгаляться не пришлось. В дверях показался один из недавних непрошеных его визитёров. Поглядев на Сергея тяжко и испытующе, он молча кивнул оцеплению, и молодцы расступились.

Наталья стояла в конце коридора и смотрела, не отрываясь. Недвижно, бессмысленно, во все глаза. Сергей стал рядом. Службисты фотографировали, что-то измеряли, заполняли бланки. Отходили в соседнюю комнату, вполголоса разговаривали. Возвращались, аккуратно обходили огромное бесформенное бордовое пятно, расползшееся от стильного светло-серого пиджака. Оно уродливым нимбом окружало обширные плечи, гладко выбритую бычью шею, крупную голову со слипшимися волосами. Что выражало лицо? «Нетерпение», – подумалось Сергею. Впрочем, какая разница?

Никогда порывами да резкостями Хомяк не страдал. Ждать умел хорошо. Сполна вынашивал свои победки. Или уж и в самом деле, «когда умирают люди, меняются их портреты»?

– Вы знаете, что это? – спросил один из службистов и указал. Из нагрудного кармана пиджака торчал большой клок испещрённой грифелем бумаги. Обёрточной, дурного качества, мятой. Угадывалась на ней какая-то бегло обозначенная равнина. Чахлые травы, пологобокие пригорки, сонная речка, уходящая в никуда. Вся эта безлюдная и тоскливая земная поверхность дана была эскизно, небрежно, точно фоном. А центра композиции не было. Он располагался где-то выше, за рваным краем, в отсутствующей части листка. Там, где должно быть небо. Если бы не чья-то рука. Что же там в вырванном со всеми потрохами небе?..

И Сергей – словно током ударило – понял. Вернее, вспомнил.

– Что это? – переспросил служивый.

– Не знаю, – зло ответила Наталья.

Сергей кратко заглянул ей в глаза. Они были непроглядны.

20.

– Здравствуйте, здравствуйте, Наташенька. Очень, очень рад, – нараспев поприветствовал седой при аккуратной бородке хозяин и по-свойски чмокнул гостью в щёчку. Он был в домашнем отороченном золотом халате и мягких узорчатых тапках с загнутыми по-турецки носами.

– А это твой ухажёр? Очень приятно. Прошу не стесняться и чувствовать себя как дома. Проходите, проходите, пожалуйста.

Хозяин был вовсе не стар. Просто седина его была сплошной, полнокровной, броской. Из-за круглых очков в серебряной оправе ласкающе поглядывали маленькие внимательные глазки.

– К столу я вас пока не пущу. Торопиться нам некуда. Аппетиту поднакопиться надобно. Сначала я позволю себе ознакомить вас с достопримечательными уголками того курьёзного помещения, в котором вам довелось оказаться. Прошу, дорогие мои, следовать за мной.

«Илья Ильич – чудо», – горячо шепнула Наталья на ухо Сергею в коротком коридорчике, пока они вопреки протестам хозяина разувались.

Стены небольшой комнаты пестрели эстампами, фотографиями, причудливыми фигурками. Сувенирные тарелочки перемежались яркими аппликациями, искусные вышивки – обработанными минералами, языкастые колокольца – темноватыми иконками. За стеклом видавшего виды шкафа толпились потрескавшиеся амфоры, стёртые по краям ларцы, кедровые, полные огромных орехов шишки. В углу красовалась громадная, в рост среднего подростка, ваза с изображениями лучников и конников по выпуклым бокам. От множества разнообразных предметов в комнате было тесно. Казалось, что даже дышалось труднее – все трое стояли друг к другу почти вплотную.

– Обратите внимание вот на эту вещицу. Не правда ли очаровательна? – рекомендовал Илья Ильич с улыбкой обладателя, указывая на безглазую бабу из серого камня с несоразмерно крупным шаровидным животом, – чешские археологи презентовали. При раскопках под Брно нашли. Ещё при советской власти. Замечательные, помнится, были ребята. Сколько вместе выпито!

А вот эта древокрылая птица – из одного северного староверского поселеньица. Забавная публика, эти староверы! Когда приехали туда в экспедицию – нипочём с нами общаться не хотели. Неужели, спрашиваем, вам неинтересно, что в мире делается. Вы же здесь как в пещере. Ни радио, ни телевизора, ни газет. Вы же только про кур в своём курятнике и знаете. А вдруг совсем рядом что-то такое ужасное, что вскорости все курятники и снесёт. Ведать же об этом нужно. Чтоб спастись как-то. Или уж подготовиться по крайней мере. И что же эти чудики отвечают? Да нет там, говорят, ничего. Одни только люди с пёсьими головами. Кругом они только. Пусть и горят в огне всепожирающем.

А денег – если у них штуковину какую купить захочешь – не брали. Дарили иногда. Но с условием. Чтобы людям с пёсьими головами никак не попало. В пепел обратят!

А это с Дальнего Востока. Осколок метеорита. Химики подтверждают. Когда-то ещё в студенчестве на этюды в тайгу сорвались. Горячие да молодые! Вы представляете себе, что такое жить там в палатке в конце октября. Ведром ледок с утра в ручье пробивать, костёр поддерживать круглосуточно, мешок с буханками да тушёнкой десять километров из сельпо тягать. Зато на всю жизнь остаётся. Хотя бы и в виде полиартрита проклятого. Обостряется, сволочь, что весна, что осень. И не уймёшь ничем. За романтику дорого платить приходится!

Илья Ильич живописным жестом стряхивал седую прядь со лба, покровительственно оглядывал гостей и переходил к другому экспонату. Двигался он плавно, бесшумно, грациозно. Золотые ленты его халата шевелились как змеи.

Процесс доставлял Илье Ильичу видимое удовольствие. Пояснения его становились всё детальнее и пространнее, вставные новеллы – красочней и неправдоподобней.

– Вы не ханжи, дорогие мои? Тогда представлю вот этого золочёного мальчика. Он родом из Вены. Много-много лет назад виноделы знаменитого Гринзинга столь мёртво закупоривали бутылки со своим божественным нектаром, что распечатать их зачастую не было никакой возможности. Даже с помощью всяческих изощрённых приспособлений, коллекции которых украшают витрины тамошних гастхофов в наши дни. И когда одним прекрасным вечерком три простачка-ремесленника решили застроиться у одного из них дома, возникла проблема. Как они ни бились, вожделенное содержимое сосуда оставалось недоступным. И вдруг младенец, сын владельца гостеприимного крова, выхватил бутыль из рук страждущих и своим восставшим детородным органом легко исполнил обряд освобождения томящегося Бахуса. С тех пор младенец был тысячекратно увековечен в разнообразных скульптурах, предметах роскоши, а также в изделиях прикладного назначения. И так как по глазам видно, что я вас истомил нескончаемыми рассказами, то одним из вышеназванных изделий мы через пару минут и воспользуемся.

Он отодвинул стекло и взял штопор с полки.

– Прошу прощения, – встрял Сергей, – а не могли бы вы рассказать вот об этом. И он кивнул на сероватый бумажный квадрат, пронизанный нервными дрожащими карандашными линиями. Они расплывались, сходили на нет, исчезали. Но утрачивая продолжения, всё равно угадывались, витали, присутствовали.

– Об этом и обо всём, что душе угодно – за столом.

Илья Ильич, приобняв гостей за плечи, мягко и уверенно повлёк их в соседнюю комнату. Гордо продемонстрировал мальчика в действии, со значением наполнил фужеры и усадил Наталью с Сергеем за скромное и изысканное угощение.

Закусывал Илья Ильич вкусно. Малюсенькие маринованные огурчики разгрызал с особенным мелодичным хрустом, паштет на тонкий просвечивающийся хлеб мазал идеально ровно, оливки с лососем подцеплял легко, весело.

– Вы просили рассказать? Если заметили, это хорошая фотокопия. Работа одного гениального оборванца. Он рисовал много. Всё больше на каких-то клочках, случайных листках, чуть ли не на манжетах. Фамильная его фишка – это линия. Едва обозначенная, колеблющаяся. Вибрирующая как смычок у скрипача. А всё равно точная, безошибочная. Мастерство, конечно, было от бога. Но бомжовская закваска тоже. Фрукт был ещё тот.

Поначалу действительно бедствовал. Никто не покупал ничего. А потом слушок о нём пошёл. Кое-что брать стали. Денежки какие-то появились. Но образ жизни от того не переменился. Пьянки, ментовки, шалашовки ужасные. Хоть и женился не раз, это ничего не решало. Да он и сам не слишком стремился ни к благолепию, ни к деньгам. Раздаривал свои почеркушки направо и налево. В последнее время – народ понимать стал – иной раз в кабаках рисунками расплачивался.