Текст книги "Желтый жук"

– Кто-то сидит на стуле, – глухо прошептал Сол.

– Кто, разрази тебя гром?!

– Человек какой-то. Сидит и тоже смотрит в трубу. О Боже! Куда он делся? Пропал… Только что был и нет. Хуфра какая-то…

– Вот-вот, – облегченно вздохнул Кидд. – Это тебя все еще тащит. Хуфра ты моя, – он нагнулся и поцеловал Сола в лоб, в то самое место, куда намеревался вбить гвоздь.

Счастливый, Сол заморгал глазами.

– Ладно, – сказал капитан. – Теперь держи трубу и не шевелись. Смотри прямо на этот стул, а я измерять буду.

Кидд достал и открыл буссоль. Он весьма дорожил этим инструментом. На нем был выгравировано его имя и вензель самого короля. Он часто вспоминал церемонию вручения, прямо перед отходом в северные моря.

– Посмотрите на его рожу, – сказал тогда король. – С такой рожей он далеко пойдет. Он мне всё кого-то напоминает, но я не могу понять, кого.

– Может быть, Папу?

– Хуяпу. На русского короля он похож, вот что. Смотри, дружище, не попадись к русским в плен, а то они еще примут тебя за своего короля.

– У них этот король как-то по-другому называется, цезарь, что ли?

– Вот-вот. Гай Юлий Цезарь и есть. Говорят, очень мальчиков любит. Так что, смотри, капитан, не нарвись.

Узкоглазые русские, которые лечили его на Печоре, понятия не имели, как выглядит их король. Они вообще слыхом не слыхивали, что есть над ними какой-то король…

Морщась и шевеля губами, Кидд взял румб по трубе и вписал свое измерение в пергамент. Завинтил карманную чернильницу, взял из рук Сола трубу, спрятал за пазуху и достал из кармана гвоздь.

– Дай-ка мне молоток, – сказал он.

Сол увидел, как остро блеснул на солнце заточенный кончик гвоздя (ведь медь на срезе – что твое золото) и вспомнил, как на одном из привалов Кидд точил этот гвоздь о камень.

Кидд вдруг заплакал, пудовыми кулаками вытирая глаза.

– Птичку жалко, – пояснил он. – Ты по что птицу обидел, яйцо у нее сожрал? Вот представь себе: сидишь ты в дупле, никого не трогаешь, птица такая, яйцо высиживаешь, дитятко свое… Вдруг какой-то ракалья, монстр такой, берет твое яйцо, пожирает на твоих же глазах… Гадина ты ползучая. Зачем птицу обидел, овечий ты человек, овца, отвечай сейчас же!

– Да я… – начал было Сол, но капитан перебил его:

– Ты птицу обидел или нет? Ты обидел птицу, червяк вонючий!? Ах, ты птицу обидел! Да я ж тебя за эту птицу… Я знаешь, что с тобой сделаю? Вот этим вот молотком, гнида, и этим гвоздем… Шутка. Ты лучше прямо сиди, как будто я тебя сейчас рисовать буду. С камерой-обскурой. И закрой глаза… Ты в Бога-то веришь? Ну и славно… Надо же! Беззащитную такую, бедную такую птицу… Лебедя…

* * *

Впрочем, возможно, это был и орел… Хмырь и Ван стояли под деревом и, задрав головы, пытались разглядеть товарищей сквозь листву. Ничего толком… Лишь само дерево, да потревоженная птица, делающая один круг за другим.

Капля упала Вану на нос.

– Кажется, дождь собирается, – проговорил он.

Странная это была, подозрительно теплая капля. Ван смазал ее мизинцем, посмотрел.

– Кровь, разрази меня гром!

Другая капля обожгла Хмырю руку… Тот сделал жест, с которым сотни лет спустя будут глядеть на циферблат наручных часов, понюхал свое запястье.

– Нет, – заключил он. – Это дерьмо.

– Кровь! – воскликнул Ван. – Кровь это, а не дерьмо.

– Дерьмо, – пожилым назидательным тоном протянул Хмырь.

Сверху слышался бойкий стук молотка, меди о медь, и жалобный приглушенный вой, от которого леденело душа. На людей, стоящих под деревом, падали частые крупные капли, будто бы действительно дождь пошел, при ясном небе.

– Бог мой! Да на тебе ж и вправду кровь…

– А на тебе и впрямь дерьмо. Кровь и дерьмо. Что они там делают-то?

– Может он его там – того? – подмигнул Хмырь.

– Нет, – озабоченно покачал головой Ван. – Слишком уж много крови…

Вдруг раздался выстрел, и пуля вспорола землю прямо у них под ногами. Убедившись, что с неба тут падают не только кровь и дерьмо, но и добрые порции свинца, друзья бросились наутек, прочь от проклятого дерева, и остановились, запыхавшись, поодаль, на самом краю поляны. Послышался треск: что-то медленно падало сверху, ломая ветки. Падая, оно останавливалось, задерживалось и сползало, шелестя, стукаясь и древесно треща, наконец, глухо коснулось земли. Друзья подошли и посмотрели.

Это был, конечно же, человек, судя по тому, что он имел руки и ноги, и одновременно – непонятно кто, потому что у него не было головы.

– Это опять Бумба, – предположил медовар.

– Нет, – возразил юнга. – Бумба, он там. – Это, скорее, сам капитан.

– Нет, капитан, он большой. Похоже, что это Сол.

– А что если это вообще, кто-то третий?

– Откуда бы ему взяться на дереве?

– Так, может, он давно там сидел…

Тут оба увидели массивную задницу Кидда, медленно спускавшегося по стволу.

– Опорожнился, наконец, бедолага, – пробурчал он. – Но отнюдь не получил от этого наслаждения. Эй, куда вы все подевались? Санта-Клаус пришел, ваш добрый папа Карло. Ювелира не видели? Нашего особо приближенного министра финансов? Странно, должно быть, завис где-то. Нынче осенью все как-то зависает у меня. Очень это нервная работа, господа. Ах, вот и он… Сорвался, несчастный, голову потерял со страху. Не умеет он по деревьям лазить, вот что.

– А где голова-то? – глупо спросил Хмырь, подходя.

– Дык, зачем ему теперь голова? Снимайте-ка с него браслеты и штаны себе, камзол там, если нужно. Обосрался, бедняга. Да и до сих пор, как я вижу, продолжает. Итак… Ну идите-ка вы сюда. Я вас не трону. Вам ведь еще яму копать. Вы уж мне яму выкопайте, а зарывать я ее сам буду, ладно… Надоело говорить и спорить… А вот и дырка от пули. Осталось – пустяки.

Кидд достал из кармана колышек, заточенный Ваном, и воткнул его в землю. Затем обвязал бечевкой ствол желтого тополя и дотянул до колышка, обмотал два раза, пошел дальше, разматывая клубок. Когда бечевка вся вышла, остановился и произнес, гнусаво и монотонно, как поп на проповеди:

– От дерева прямо через выстрел ровно пятьдесят футов…

Хмырь и Ван тем временем занимались Солом, переворачивая его и тряся, словно тряпичную куклу.

– Сэр! – послышался недоуменный голос Вана. – Ума не приложу, где у него ключик браслетный делся… Все карманы вывернули: никаких тебе мешочков, цепочек – ничего!

– Может, потерял? – предположил Хмырь.

– Да, потеряет он… – Кидд задумчиво почесал затылок. – Все ясно. Знаю, где у него ключ. Вспори-ка ему брюхо.

– Это я с удовольствием, кэп! – бодро отреагировал Ван.

Он достал из-за пояса свой ятаган, кривой, словно серп, и быстро полоснул Сола по животу. Рана раскрылась и зазияла, над ней пошел легкий парок. Ван опустился на колени, кончиком ятагана осторожно разрезая требуху в горячем брюхе товарища.

– Ого! – радостно воскликнул он спустя минуту. – Вот он, ключ! И перстень какой-то… Это у Бумбы был такой, – догадался он, обтерев перстень о рукав.

– Ага, прикарманить, собака, хотел. Так ему и надо, псу. Он, когда с Бумбы запас снимал, кто за ним смотрел? Давай-ка все это сюда, – протянул руку Кидд. – Вот видите, как с таким связываться. Прочь его тащите, чтоб не вонял… А вам двоим, ребята, я доверяю, как никому. Один за всех?

– И все за одного, – хором отозвались матросы.

– А теперь яму копать, – Кидд топнул ногой оземь. – Тут!

Пользуясь своим турецким ятаганом как серпом, Ван срезал круг травы в три ярда, Хмырь поплевал на ладони и воткнул в землю лопату. Сняв дерн, они уложили его в аккуратные штабеля. Вскоре оба уже стояли по колено в яме и бодро махали лопатами. Кидд быстро ходил вокруг, покуривая трубку уголком рта.

– Пошевеливайтесь, лежебоки! – подбадривал он. – Вы народец ушлый. Гулять да пороться все вы горазды, а как настоящую работку… Вы, почитай, половину суши захватили, а до моря еще не добрались… Ах вот оно что! – он хлопнул себя по лбу. – Как это я сразу не понял? Северными морями идти далеко и трудно, а южными вам не пробраться: турки проливы стерегут. Один выход: на Балтику. Но там шведы дань собирают. Это вот почему вас чиновник этот морской грамоте учил. А как я донесу сии планы до шведского короля? Сколько ж он мне заплатит!

Кидд в волнение заходил еще быстрее, просто забегал вокруг ямы на длинных своих ногах.

– С сушей, значит, не справились, теперь в море лезут. Ну-ну. На Аляску аж перевалили. Всей земли вам не удержать, конечно. Продайте ее, пока не поздно. Аляску – англичанам, Камчатку – японцам, Сибирь – китайскому императору, а Юг – туркам. А то сидите, как собаки на сене – ни себе, ни людям. И триста лет просидите, ничего путного с этой землей не сделаете. Землю, ее любить надо, обрабатывать, а не стеречь. Ее копать надо… Чего уставились-то? Копать, говорю, копать!

Когда яму вырыли по горло, Кидд докуривал третью трубку.

– Умаялись, – посочувствовал он.

Две головы, возвышаясь над землей, согласно кивнули.

– Ну вот, покурите, – Кидд протянул свою трубку и дал затянуться по старшинству: сначала Хмырю, потом Вану. – Ну как, теперь уж не трусите, что убью? У меня и пуль-то в пистолетах не осталось: одну Бумбе отдал, другую – черепу. Не лопатами же я вас забивать тут буду… Кстати, Ван, сынок, дай-ка сюда свою лопатку, яму с краю подровнять…

* * *

– Да уж, и вправду, один за всех, – пробормотал Кидд, – опершись на окровавленную лопату. – Один за всех тут отдувайся теперь.

Он отпер и раскрыл сундук. Лицо его озарилось – как блеском золота, так и собственным душевным светом. Он побросал сверху браслеты, снятые с ребят. Расстегнул штаны, помочился в сундук, затем закрыл и запер. Став на четвереньки, с мучительным воем «Ы-ы-ы!» – столкнул сундук в яму, где он мягко лег на Хмыря и Вана, обнявшихся в последней своей постели…

Кидд закопал яму и затоптал рыхлый грунт. Потом собрал и уложил на место квадраты дерна. Все это выглядело подозрительно: остался выкошенный круг и целая куча земли.

– За всех за вас теперь, один… – бормотал он, разбрасывая землю в стороны. – А вы все четверо, получается, за одного. Всем спать спокойно. Аминь.

Кидд оглянулся по сторонам и далеко в кусты зашвырнул лопату. Что-то было не так. Слишком странно выглядело это лысое место. Он пошел на край поляны и, чертыхаясь, наломал сучьев. Развел на лысом месте костер. Теперь поляна приняла человеческий вид: прохожий, окажись он в этих безлюдных местах, легче всего подумал бы, что какой-нибудь путешественник сделал тут привал, костер пожег, сготовил себе нехитрую еду. Закинув за плечи сумку, Кидд зашагал прочь.

На Трактир Епископа, невысокую крутую скалу в трех милях южнее точки погребения золота, он взобрался уже к вечеру. Само это место он выбрал еще в прошлом году, когда они вот точно так же вошли в бухту, обойдя Сулливан-айленд с севера. Тогда он ходил сюда вдвоем с Гейзом, храбрым матросом-немцем, который помогал ему делать измерения и расчистил в листве тюльпанного дерева амбразуру, чтобы череп было видно только с одной-единственной точки, с Чертова стула. Гейза, конечно, пришлось потом прикончить. Тогда было лето, и на дереве во всю цвели тюльпаны. Запоздало пришла в голову мысль, что надо было еще тогда, летом, сделать череп непосредственно из Гейза и тотчас определить место – в таком случае, сегодня было бы меньше возни. Надо сказать, что Кидд изрядно устал за этот тяжелый день.

Он сидел на Чертовом стуле и смотрел в трубу. В лучах заходящего солнца Сола было видно с трудом: казначей смотрел на него вытаращенными глазами и, казалось, дразнил своего капитана высунутым языком. Золотой звездочкой блестела шляпка гвоздя.

– И отчего у этих русских порой бывают такие большие носы? – пробурчал Кидд, покручивая окуляр. – Просто орлы какие-то…

Достигнув берега, он почувствовал себя вконец измученным. Снял ботфорты и, тяжело опустившись на остывающий песок, пошевелил обрубками пальцев. Шхуну отсюда было хорошо видно: двое матросов играли в кости на корме, один сидел в бочке. Кидд с отвращением подумал о том, что сегодня еще придется грести, одному…

Вдруг острая боль пронзила его пятку. Кидд дернулся, перекувырнулся на песке, завопил благим матом.

Какая-то тварь, может быть, змея… Глупость безбожная: вот так нелепо, не на виселице даже – кончить свою бренную жизнь! Он встал на четвереньки, злобно вращая глазами, и вскоре, наконец, увидел жука… Замахнулся, намереваясь припечатать его ладонью, но внезапно какое-то странное тепло разлилось по кишкам, и будто хмель ударил в голову. Несколько мгновений он еще соображал ясно: ядовитая тварь цапнула его – вот почему и сделалось так дурно, но сразу и неудержимо, словно наслаждение девкой, протекли сквозь его тело умиротворение и любовь.

– Это ты меня укусил, дурашка? – мягко спросил Кидд.

Жук принял угрожающую стойку, подняв свои крупные клешни. Кидд понял, что чрезвычайно любит этого жука, как никогда никого не любил прежде – ни отца родного, ни женщину, ни короля…

– Ах ты, кусака… – тонким голосом пролепетал Кидд и почувствовал, что весь становится мягким, расплывчатым и вот-вот всосется в песок – от всепоглощающей его неземной любви…

Жук был огромный, с воробья величиной, слишком огромный для насекомого, и, казалось, он все растет и растет прямо на глазах. Жук был желтый, почти золотой.

– Золотко ты мое… – прошептал Кидд. – А золотко я всю жизнь любил. Золотко, красное, как кровь. Золотко, желтое, словно дерьмо. Кровь, золото и дерьмо… Вот магическое заклинание. Вот для чего стоило появиться на свет.

Край солнца, по обыкновению, блеснув зеленым лучом, скрылся за гребнем горы. Стало стремительно темнеть. Кидд не мог понять, как он оказался здесь, когда успел так набраться рому или лаодану, почему сидит напротив желтого жука, и что всё это может значить, и где все – толстый неуклюжий Бумба, носатый Сол, верный юнга и этот, как его…

– Вот тебе, жук. Возьми и никому не показывай, – Кидд достал кусок пергамента с чертежом и воткнул напротив жука в песок. – Сиди, дружище и сторожи. Хоть сто лет сторожи, не сходи с места. Один за всех?

– И все за одного, – скрипуче прошептал в ответ желтый жук.

* * *

Его выловили совершенно голым у борта шхуны, где он булькал и вопил, как резаный, ухватившись за якорный канат. Наутро Кидд медленно оделся, вышел на мостик и потребовал позвать казначея, борца, медовара и юнгу – всех русских из экипажа. Штурман, после Рождества похмельный, вежливо возразил, что с этими ребятами он уже отплыл на берег утром вчера, а ближе к ночи был найден обнаженным у борта шхуны, где мертвой хваткой вцепился в якорный канат. Еще штурман сказал ему, что в лодке был отвезен сундук. Кидд покачал головой, закурил трубку и глубоко задумался. Он совершенно не помнил вчерашнего дня: все вертелось и ускользало, будто втягиваясь в водоворот, и вспомнил его лишь спустя год, когда, крутясь и качаясь в петле, видел, естественно, всю свою жизнь. Вот он и вспомнил все: желтый песок, когда босым мальчишкой бежал по пляжу к матери, череп, сидевший на ветке, словно сова, юную леди, с коей был помолвлен, румбы, тюльпанное дерево, полное тюльпанов, и желтого жука, который охранял и до сих пор охраняет заветный кусок пергамента на песке. И все это стремительным вихрем втягивалось в пеньковую петлю, закручивалось и исчезало, оставляя за собой лишь ясный желтый свет, да три крепких значимых слова: кровь, золото и дерьмо.