Текст книги "Пушки заговорили. Утренний взрыв"

Глава девятая
Этюды к картине

I

Когда полиция проявляла интерес к кому-либо из обывателей, это производило вполне понятное большое впечатление на всех соседей. Естественно, что переполошился метрдотель «Пале-Рояля», когда, вызвав его к телефону, помощник пристава столичной полиции Дерябин справился у него насчет художника Сыромолотова.

– До настоящего времени ни в чем не замечен, – встревоженно ответил он, но Дерябин, крякнув неопределенно в трубку, прогремел весьма отчетливо:

– Дело в следующем… Прошу слушать внимательно и ему, художнику, передать точно, чтобы не вышло недоразумений…

– Я запишу, запишу! – заторопился успокоить его метрдотель, причем даже и спину выгнул дугою.

– Да, вот именно, запишите, что я-я… прошу его, художника, приехать ко мне в полицейскую часть… И пусть захватит все свои принадлежности… И непременно паспорт… Записали?.. Та-ак… От трех до пяти я буду, – добавьте, – от трех до пяти, не позже… Все!

Разумеется, никому из служащих гостиницы не доверил метрдотель такого важного поручения. Он явился в номер Сыромолотова сам и, к своему изумлению, очень обрадовал художника.

– От трех до пяти? – переспросил Сыромолотов. – Прекрасно! Два часа, значит, будет в моем распоряжении! Лучшего нельзя и желать. И время хорошее, от трех до пяти… А сейчас сколько?

– Почти двенадцать, – поспешно вытащив свои часы, ответил метрдотель и добавил: – Со всеми, сказано, принадлежностями и непременно чтобы паспорт.

– Ну еще бы без принадлежностей, – усмехнулся Сыромолотов, – что касается паспорта, то я его пришил к жилету и без него вообще не делаю ни шагу. Об этом не извольте беспокоиться.

Насмешливый тон и веселый вид художника успокоили метрдотеля, но все же в половине третьего он счел за лучшее напомнить ему, что ему необходимо сделать. Однако Сыромолотов уже выходил из номера с ящиком и этюдником в то время, когда ревнивый исполнитель приказов всесильной полиции показался в коридоре.

– Это и есть ваши принадлежности? – осведомился метрдотель, прикоснувшись пальцами к этюднику.

– А что же еще, вы полагаете, надо мне взять? Броненосец? – спросил в свою очередь Сыромолотов, поглядев на него очень серьезно.

Когда добрался художник до своей натуры (причем не обошлось без предъявления паспорта), шел уже четвертый час, но солнца было еще много, а главное – не было дождя. Дерябин встретил Алексея Фомича вполне благодушно и прежде всего раскрыл перед ним свой портсигар.

Очень естественно удивился он тому, что художник не курит, что не имеет обыкновения и напиваться до бесчувствия, и решил:

– В таком случае вы – настоящий феномен!

Теперь, когда Дерябин был без фуражки, Алексей Фомич не мог не отметить про себя, что лучшей натуры для его картины незачем было бы искать, и вновь, в который уже раз, припомнил, что нашла для него эту натуру Надя, что эта драгоценная деталь – такой пристав на красавце коне – подарена ему ею.

Значительно облысевший, хорошо сформованный лоб, и под ним слегка прищуренные, явно прощупывающие глаза; плотные щеки, несколько излишне набежавшие на нижнюю челюсть; крупные мочки ушей; раздвоенный широкий подбородок; широкие и как будто брезгливые ко всему ноздри, а нос прямой, без горбинки; шея – как кусок телеграфного столба, и плечи такие, что на каждом могла бы усесться с большим для себя удобством базарная торговка… «Хорош! Очень хорош!» – восхищался про себя натурой художник, а Дерябин спросил, как будто заметив это восхищение:

– Показать вам и моего коня?

– Непременно! Непременно!.. И даже больше, чем показать: сесть на него, – вот что было бы превосходно! Сесть! Я вас ведь на коне решил написать.

Алексей Фомич даже выкрикнул последние слова: ему показалось вдруг, не передумал ли Дерябин, не желает ли он оставить в назидание своему потомству обыкновенный, вполне всеми принятый поясной портрет?

Но Дерябин не передумал. Он сказал даже:

– Ведь мы же договорились, чтобы на коне, – и приказал кому-то седлать свою лошадь.

Успокоившись на этот счет, Сыромолотов огляделся в кабинете Дерябина – просторной комнате с тремя большими окнами, резными стульями и письменным столом красного дерева, и решил, что нужно что-то сказать приятное натуре своей, чтобы вполне расположить ее к себе.

– Прекрасный кабинет у вас, – сказал он. – В такой мастерской можно бы написать по-ря-дочной величины картину!

И на одной из стен тут же представил свою «Демонстрацию перед Зимним дворцом». Он сам не заметил того, что очень загляделся на свою будущую картину, так что Дерябин, наблюдавший в это время его, рокотнул снисходительно:

– Занятный вы народ – художники!

– «Коня, коня! Полцарства за коня!» – продекламировал Алексей Фомич с большим подъемом.

– Оседлают – доложат, – деловито отозвался на это Дерябин, но, взглянув в окно, добавил: – Можем, впрочем, выйти на двор: седлают.

Взял фуражку, надел ее перед зеркалом, поправил портупею, размял плечи и под руку с Сыромолотовым спустился с лестницы.

– Вот это называется удача! – не мог не сказать Алексей Фомич, когда прямо перед ним возник во всей своей красоте и гордой осанке конь Дерябина.

Да, это была действительно удача.

Вороной жеребец-орловец, около которого возились двое городовых, застегивая подпругу и пробуя, не туго ли затянули, пытливо глядел на него, Сыромолотова, – совершенно нового здесь, во дворе полицейской части, для него человека, а в глазах художника сиял восторг.

Настроение сразу же появилось такое, как девять лет назад на обширном дворе конского завода генерала Сухозанета, где тренер гонял скаковых лошадей на корде, где каменные под железом конюшни были украшены сбоку каждых ворот бронзовыми, неплохо сделанными лошадиными головами.

– Как его имя? – спросил Сыромолотов, слегка похлопав коня по крутой шее с коротко подстриженной гривой.

– Черкес! – с чувством повторил Алексей Фомич и, припомнив, что черкесов и ингушей нанимали в девятьсот пятом году помещики для охраны своих имений от крестьян, добавил: – Прекрасное имя! Очень к нему идет это имя!

Черкес раза два наклонил низко голову, точно соглашаясь. Хвост его был подвязан замысловатым узлом. Холеная шерсть лоснилась.

– Ну, не будем терять дорогого времени. Прикажете сесть в седло? – игриво пробасил Дерябин, приложив даже руку к фуражке, и, не дожидаясь ответа, неожиданно для Сыромолотова легко, едва коснувшись ногою стремени, поднялся и вот уже устраивается удобнее в седле, а Черкес под тяжестью его, быть может семипудового, тела переступает ногами и ждет, поставив топыром уши, когда его этот увесистый всадник пошлет к воротам, чтобы скакать по улице, звонко стуча копытами по мостовой.

Но всадник с папиросой во рту не шевелит уздечкой. Он приказывает городовому вынести для художника стул, потом, вдогонку, кричит:

– Два стула!..

Алексей Фомич расположился на этих стульях со своим этюдником и ящиком для красок на таком расстоянии от конного помощника пристава, какое подсказал ему холст на этюднике, и из пачки углей вынул наиболее прочный на вид, так как приготовился к действиям энергичным, а при таких действиях тонкий уголь очень скоро ломался в его сильных пальцах.

Дерябин сидел на седле вполне картинно, даже не казался тяжелым, и, чтобы поддержать в нем такую посадку, сколько нужно было для зарисовки, Алексей Фомич сказал первое, что навернулось:

– Теперь большая редкость встретить такого коня, как Черкес, в тылу… То есть, не в армии, хотел я сказать…

– Реквизиция конского поголовья полиции, разумеется, не коснулась, – не без сознания своего достоинства отозвался на это Дерябин.

– Хотя война и мировая, – подхватил Сыромолотов, чтобы завязать, по своему обыкновению, разговор с натурой.

– Что же из того, что война мировая?.. Ведь в свое время она окончится, – философски спокойно проговорил Дерябин. – Полиция же – это уж навеки.

– Навеки? – совершенно машинально повторил художник, работая углем.

– А как же иначе? – спросил Дерябин и покосился на Сыромолотова так выразительно, что тот не замедлил с ним согласиться.

– Конечно, нельзя даже и вообразить государства без полиции.

– В том-то и дело… А чего же стоит полиция без лошадей?

Вопрос этот был поставлен помощником пристава так, что художнику оставалось только ответить:

– Разумеется, ничего не стоит.

– Войны что! – продолжал философствовать Дерябин, сидя в седле. – Войны – это для государства все равно что для человека скачки, например, с призами или вот какой-нибудь коммерческий шахер-махер: можно выиграть, а можно и проиграть, а то и сделать ничью, как в шахматах бывает… А для министерства внутренних дел только что работы прибавляется во время войны… Однако ее и в мирное время бывает до черта!

И с этим приходилось согласиться Сыромолотову. Справившись с контуром тела Дерябина, он сказал сочувственно:

– Да, служба у вас тяжелая.

– В этом-то и весь вопрос! – очень живо подчеркнул Дерябин. – И это должны сознавать все интеллигенты, а не то чтобы либеральничать и кукиши нам из своих дырявых карманов показывать!.. Стой-й-й! – по-кавалерийски скомандовал он Черкесу, который не понимал, почему он все еще торчит на дворе, а не скачет лихо по улицам.

Однообразные движения головы и ног Черкеса, впрочем, мало мешали Сыромолотову заносить его стати на холст, и он скоро бросил остаток угля в ящик и взялся за палитру и кисть, говоря при этом:

– Без министерства внутренних дел, – вы совершенно правы, конечно, – никакого современного государства представить невозможно… Как и без министерства иностранных дел…

– Как и без войн, – добавил Дерябин.

– Да, по-видимому, именно так, – действуя широкой кистью и густо кладя краски, сочувствовал своей натуре Сыромолотов. – По-видимому, без войн как человечество не обходилось, так никогда обойтись и не сможет… Щуки поедают карасей, лисицы кур, ястреба перепелок… ведь так, кажется…

– А Россия съест Австрию, – докончил за него Дерябин.

– Вы полагаете? – очень удивился его выводу Сыромолотов.

– А вы полагаете, что Австрия съест Россию? – не замедлил удивиться и Дерябин.

– Ну, куда уж ей, несчастной!.. И Германия подавится.

– То-то и да, что подавится.

Когда единомыслие в сфере политики было достигнуто, работа Сыромолотова пошла еще быстрее и успешнее, и не больше чем через час на холсте этюдника, на вороном красивом и сильном коне, очень плотно с ним слившись всем своим мощным телом, сидел тот самый всадник, без которого теперь не мог уже никак представить огромную свою картину Алексей Фомич.

Этот всадник был для него теперь точно самый дорогой подарок судьбы. Одеть его шинелью, как это он думал сделать, не могло уж быть трудным, а Черкес, этот прекрасный вороной конь, он должен был войти и в картину без малейших изменений.

Наблюдавший художника Дерябин увидел по выражению его лица, что он им доволен, и спросил:

– Что? Можно мне спешиться?

– Вполне! – весело сказал Сыромолотов, хотя держал еще кисть в руке. – На сегодня довольно.

Дерябин спрыгнул с Черкеса далеко уже не с такой легкостью, с какой вскочил в седло, сказал: – Засиделся, однако! – и подошел посмотреть этюд.

– Да-а! – раскатился над головой все еще сидевшего Алексея Фомича густой голос Дерябина. – Итак, Черкес, мы с тобой воплощены…

Алексей Фомич еще старался вникнуть в слова Дерябина, чтобы понять, одобрение в них или порицание, а тот уже кричал одному из городовых, державшему лошадь:

– Мигунов! Веди Черкеса в конюшню!

Решив, что Дерябин недоволен этюдом, Сыромолотов закрыл этюдник и поднялся со стула, но помощник пристава спросил изумленно:

– Вы что же это? Как будто даже имеете в мыслях унести это к себе домой? А?

– Непременно, а как же иначе? – изумился в свою очередь и художник.

– Вот это мне нравится! Зачем же в таком случае я торчал тут перед вами полтора часа болван болваном?

– Ах, вот что! Вы думаете, что вы совсем не получите от меня этого этюда? – попытался даже рассмеяться весело Алексей Фомич. – Получите, получите, только мне надо над ним еще поработать дома… Ведь сейчас он совершенно еще сырой, его надо отделать, усовершенствовать, и тогда… сочту своим приятным долгом привезти его сюда вам.

– Вот тебе на! Когда же это будет?

– Не позже как через день, но зато это уж будет настоящая небольшая картина, а не этюд, – поймите!

Дерябин глядел на него недоверчиво, и ему пришлось привести еще несколько доводов в доказательство того, что этюд не имеет никакой ценности по сравнению с законченной картиной, пока, наконец, блюститель порядка в столице не согласился подождать всего только один день, чтобы вместо этюда получить «настоящую картину».

А Сыромолотов, выходя из полицейской части, так крепко держал свой этюдник, точно Дерябин подарил ему сокровище сказочной цены.

II

Это был первый этюд Сыромолотова к новой его «Демонстрации», притом этюд, написанный в Петербурге, на месте действия его будущих демонстрантов, из которых первой и главной стояла в его глазах Надя.

Приехав к себе в «Пале-Рояль» (чем явно обрадовал метрдотеля), Алексей Фомич тут же, безотлагательно начал переносить и Дерябина и Черкеса с этюда на другой холст того же размера. Солнце и увлечение позволили ему закончить это дело почти с такою же быстротой, с какой писался им этюд.

Фон, на котором позировал ему Дерябин, был очень сложным: на широком дворе стояли пожарные машины, имевшие праздничный вид, как будто только окрашенные киноварью, с металлическими частями, начищенными до блеска; за машинами белели стены не то конюшен, не то сарая с зеленой крышей; а за этими стенами высился брандмауэр с отскочившей кое-где штукатуркой… Этот фон был совершенно лишним для его картины, и он не занес его на этюд; теперь же, по памяти, сделал несколько мазков, которые могли бы говорить сердцу помощника пристава, что он сидел на своем Черкесе не где-то в пространстве, а в своей обстановке, привычной и благонадежной.

На картине тот же Дерябин стоял в представлении Сыромолотова на фоне, который был неизмеримо сложнее этого и в котором каждая деталь не могла быть незначительной, непродуманной, случайной: ведь Зимний дворец теперь был для художника не просто архитектурным мотивом, а символом, притом таким же живым, как и Дерябин, поэтому и все, что должно было вместиться на холсте между ним и фигурной решеткой дворцовой ограды, не имело права не быть найденным точно в каждом пятне и в каждом штрихе.

Однако чем труднее для передачи в красках рисовалась теперь Сыромолотову его картина, тем лучше он себя чувствовал: энергичнее, прочнее, шире. Он как будто бы рос сам вместе со своей картиной и даже сказал как-то в этот день про себя, но в то же время почему-то вполне отчетливо для слуха: «Теперь я – Сыромолотов плюс „Демонстрация“!»

В таком настроении от своего внезапного роста он не мог уже сумерничать один у себя в номере и поехал к той, которая дала ему замысел картины, – к Наде.

Он не мог не сознаться самому себе в том, что его тянуло к Наде, но когда он задавал себе вопрос: «Почему же все-таки тянуло?» – то отвечал на него вопросом же: «Как же так – „почему“? А картина?»

Действительно, отделить Надю от своей будущей картины он уже не мог, если бы и захотел: ведь Надя стояла в центре картины, она давала ей этот огромный смысл и значение, которое он чувствовал особенно здесь, в Петербурге.

Он полон был к Наде особой нежности, которой никогда не замечал в себе в отношении к сыну, даже когда тот был совсем еще ребенком, и объяснял эту нежность тем, что она, – сама, впрочем, не ведая об этом, – его как бы втянула и подняла, чего не сделал, да и не мог сделать Ваня, – «любимое дитя Академии художеств».

Сознаться в том, что Надя могла каким-то образом на него повлиять, заставить его, хотя бы и совершенно ненароком, чем-то в себе поступиться, Сыромолотову мешала еще привычная отчужденность от всех, пусть даже самоуверенность, или гордость, или как бы это ни назвать иначе; но и не отметить на себе отблеска ее юной непосредственности он, внимательный к самому себе, тоже не мог. Ему с нею было хорошо уже потому, что она его понимала в самом важном – в картине. Даже и пристава ему подсказала, который незаменим, который единственный… С этим-то приставом в душе (и на этюде и, мысленно, на картине) он и приехал к Наде, но, кроме Нади, а также и Нюры, в комнате, хорошо уже ему знакомой, нашел он еще и Катю Дедову, зашедшую к своей подруге по курсам.

– Я – людоед! – зловещим шепотом сказал Кате Сыромолотов в виде рекомендации, так же точно, как двумя днями раньше говорил Наде и Нюре, но Катя только приятно улыбнулась на это ему, показав безупречно прекрасные зубы.

Ее он не мог бы назвать красивой, но красоту заменяли в ней здоровый румянец на круглых щеках и простонародно-веселые огоньки в глазах трудно определимого при вечернем освещении цвета.

Сыромолотов с первых же слов понял, что сестры Невредимовы рассказали ей уже о нем все, что знали, даже и о задуманной им картине. Ни малейшей тени отчужденности он не замечал в ней. Напротив, говоря с ним, она даже совсем как-то по-товарищески дотрагивалась до его руки своей неслабой на вид рукой. Отметил он про себя и такую ее особенность: когда она смеялась, то закрывала почему-то глаз. Голос же ее оказался грудной, весьма к ней располагающий.

Разумеется, Алексей Фомич, едва познакомившись с Катей, достал свой карманный альбомчик и начал зарисовывать ее карандашом, тут же решив написать с нее этюд к картине красками при первой к тому возможности.

Он говорил при этом, обращаясь к Наде:

– На картине, Надя, ваша подруга непременно будет рядом с вами. Это решено и подписано.

– А ближе она будет к зрителю, чем Надя, или дальше? – тут же справилась у него Нюра с ревнивой уже ноткой в голосе.

– Нет, не ближе, – успокоил ее Сыромолотов, – однако непосредственно рядом… Вот на таком расстоянии! – и показал кончик мизинчика.

Катя сказала на это вполне серьезно:

– Очень почетное для меня место, дай бог всякому.

Художник уловил в ее голосе искреннюю нотку, и это еще больше расположило его к Дедовой. И позировала она, точно сдавала зачет профессору, а это не могло не настраивать на вполне деловой лад и самого художника, и он сделал с нее за полчаса несколько зарисовок.

В этот приход он попал к Наде позже, чем в первый раз: горела керосиновая лампа под зеленым абажуром, стоявшая не на столе, а на книжном шкафе, чтобы во всей комнате было светло.

– Это вы историческую картину хотите писать, Алексей Фомич? – спросила вдруг Катя.

– Как так историческую? – удивился Сыромолотов, но тут же добавил: – Она, конечно, станет совсем как историческая лет этак через тридцать – сорок.

– Да ведь вы же «Девятое января» хотите сделать? Или я не поняла тебя, Надя?

– Я тебе этого не говорила! Откуда ты это взяла? – удивилась теперь уже и Надя, а Сыромолотов сказал спокойно:

– Нет, я – не исторический живописец и рыться в пыли веков не чувствовал никогда охоты.

Но тут же представил он Дерябина в шинели, снег на шее и на крупе Черкеса, снег, падающий с неба крупными хлопьями на всю массу людей на площади, и добавил:

– Вам, Катя, как и Наде, придется одеться все-таки потеплее: тогда, действительно, будет зима.

– А мне? – спросила Нюра обиженно.

– И вам, и вам тоже, – успокоил ее Алексей Фомич. – Будет ли это девятого января будущего года, этого я, конечно, не знаю, но в этом году – в ноябре, в декабре, например, – едва ли будет.

– А может быть, вам, Алексей Фомич, просто не хочется, чтобы в ноябре? – предположила вдруг Нюра.

– Вот тебе раз! – изумился этому он. – Почему же не хочется?

Надя тоже посмотрела на сестру недоуменно, но та не смутилась. Напротив, она объяснила бойко:

– Мне бы лично, будь я на вашем месте, ни за что бы не хотелось! Это по той простой причине, что я бы за три месяца такой огромной картинищи ни за какие коврижки не могла бы окончить!

Сыромолотов улыбнулся в усы, улыбнулась и Надя, а Катя спросила Нюру:

– Что же ты думаешь, что она устареет, если не будет закончена вовремя?

– Разумеется, устареет, – ответил за нее Сыромолотов, но Нюра поправила его:

– Не то что устареет, а только станет уж тогда исторической, а вы ведь этого не хотите? – и она поглядела на художника исподлобья лукаво.

– Ого! – отозвался ей, прикивнув маститой головой, Сыромолотов. – Это называется – знай наших!.. Но, пожалуй, пожалуй, что вы правы: лучше угадывать события, чем плестись за ними в хвосте.

– Я думаю, события будут теперь идти быстро, – сказала Надя, а Катя добавила:

– Даже не идти, а лететь, раз война сделалась мировая.

– Как это лететь? – не поняла или сделала вид, что не поняла, Нюра.

– Очень просто: подгоняют теперь революцию отовсюду в сорок кнутов: «Наступай скорее!» – объяснила Катя.

Сыромолотов же вспомнил то, что всего лишь часа четыре назад говорил ему Дерябин, и, занятый своим альбомом, буркнул, ни к кому не обращаясь:

– А полиция что же делает? Спит, что ли?

Это упоминание о полиции так не вязалось с тем настроением, какое создалось в комнате Нади, что все три девушки приняли его за шутку и рассмеялись дружно.

Странным показалось Сыромолотову услышать этот дружный, вполне искренний смех над такою, казалось бы, непреоборимой глыбой, как Дерябин, сидящий на вороном Черкесе. Он даже поднял брови и оглядел поочередно их всех трех, начиная с Нади, на которой дольше задержался взглядом. И, обращаясь к Наде, сказал:

– Вы, Надя, сами же мне указали на Дерябина, за что вам большое спасибо от лица искусства, однако почему же он кажется вам так смешон? По-моему, он в достаточной степени серьезен, и у него сабля сбоку и револьвер, и городовых полон двор, и пожарные машины, и лошади как звери, и чего только нет, а у вас что же собственно, чтобы выстоять, например, даже против пожарной кишки?

– А вы на нашем заводе когда-нибудь бывали? – с явным вызовом спросила Катя.

– На каком это вашем заводе? – не понял он.

– На Путиловском. Я ведь оттуда.

– Слыхал про Путиловский, но бывать там никогда не приходилось.

– Позвольте, а кто же будет у вас на площади? Ведь рабочие-путиловцы, конечно, и других заводов? – продолжала Катя.

– Разумеется, кто же еще? – очень твердо ответил Сыромолотов, хотя еще за момент до вопросов Кати он не представлял отчетливо, что масса демонстрантов на Дворцовой площади, огромная, многотысячная, плотная масса, – из кого же главным образом может она состоять, как не из рабочих?

Надя же, точно только что обдумав ответ на его замечание о Дерябине, сказала:

– У Дерябина револьвер и сабля и пусть еще пожарные машины, чтобы окатывать с головы до ног водою, а путиловцы делают орудия и снаряды для армии…

– И могут взять да и перестать их делать, – закончила за нее Катя.

– Перестать? – переспросил Сыромолотов.

– Понятно! Забастовать и выйти на улицы, между прочим и на Дворцовую площадь. И что тогда может с ними сделать полиция, когда их в одном только Петербурге сотни тысяч?

– Сотни тысяч?.. – удивился было Сыромолотов, но тут же согласился: – Разумеется, теперь, во время войны, их должно быть гораздо больше, чем в мирное время… Значит, целая армия!

– И еще какая! – подхватила Катя. – А далеко ли уйдет без этой армии та, которая сейчас на фронте?

Катя сказала это с большим подъемом, и Сыромолотов увидел, что у нее появилось вдруг новое для него выражение лица. Даже щеки ее показались ему не так круглы и румяны, как раньше. Она просто загорелась вся, – и щеки, и лоб, и подбородок, – и взгляд ее несколько запавших глаз стал не по-женски жестким.

– Держите это выражение, пожалуйста! – обратился он к ней, заторопившись и подняв палец. – Я это сейчас занесу в альбом.

И несколько минут потом он ничего не говорил, напряженно схватывая то новое в ее лице, что показалось ему вдруг значительным, а когда удалось ему это, сказал:

– Вот такою вы, Катя, и будете у меня на холсте!.. И такими, как вы сейчас, будут у меня все. Вы для меня большая находка, должен я вам признаться.

На столе, как и в первый раз, стоял самовар и стакан чаю давно уже был налит для Сыромолотова заботливой Надей, но только теперь он дотронулся до него и выпил его залпом, хотя он был уже почти холодный.

– Вы говорите, что вы с Путиловского завода? – спросил Катю Алексей Фомич. – А что же именно вы там делаете?

– Как что именно? – удивилась Катя. – Живу там у отца с матерью. Я и родилась даже там.

– Значит, ваш отец что же, работает, что ли, там?

– Конечно, а то как же.

Кем именно работает на заводе отец Кати, не спросил Сыромолотов, не счел это удобным, он протянул только:

– Во-от в чем дело! – и добавил: – А вот вы вспомнили про девятое января…

Катя не без гордости перебила его:

– Вот тогда-то, девятого января, и выступили наши путиловцы!.. Я тогда еще девчонкой была, но все хорошо помню.

– Путиловцы, значит, это?.. Видите, как!

Несколько мгновений смотрел Сыромолотов на Катю, не отрываясь, и проговорил наконец:

– В таком случае мне, значит, надобно ехать к вам на завод и там делать этюды к картине… Вот уж действительно не знаешь, где найдешь, где потеряешь! У себя в мастерской я потерял, а здесь нашел… – Вспомнил снова Дерябина и добавил: – Какой, однако, знаменательный для меня выдался сегодня день!

Тут он нашел точное слово: день этот дал ему не только Дерябина и Катю, но еще много воображаемых им теперь, но тоже найденных уже людей, которые и должны были заполнить холст. То, что было для него неясно еще утром, сделалось почти осязаемым теперь; то, что представлялось ему утром обыкновенной пестрой уличной толпою, приобрело единое мощное лицо. Прежде у картины его был только многозначительный фон – Зимний дворец и несколько выразительных фигур на переднем плане; теперь же заполнялась вся левая сторона картины, большая по размерам, чем правая. А именно это и казалось ему самым трудным для воплощения, так как было новым для него самого, непривычным, тем, что еще только шло в жизнь и против чего жизнь выставляла людей, с детства намозоливших глаза, людей, одетых в однообразные серые казенные шинели.

– Вот видишь, Надя, – сказала Нюра, – я ведь говорила тебе, что Катя подойдет Алексею Фомичу гораздо больше, чем ты, – так оно и вышло!

Надя ответила на это сестре негодующим взглядом, а Сыромолотов, заметив это, поспешил обратиться к Нюре:

– Каждая хороша на своем месте, и вы тоже… – И добавил: – Вопрос теперь только в том, когда и чем может окончиться война.

– Когда?.. Говорили все, что через полгода, – отозвалась ему Нюра, так как смотрел он только на нее.

– Едва ли через полгода, – покачав отрицательно головой, сказала Надя, а Катя решила:

– Это всецело зависит от солдат и рабочих… От солдат на фронте и от рабочих в тылу. Стоит им только выйти из повиновения их начальству, какой бы нации они ни были, вот и конец войне.

– И тогда что же начнется, после такого конца? – спросила Нюра.

– Как же так что? Разумеется, революция, – ответила Катя.

– А почему же вы все говорите, что ваша картина будет называться «Демонстрация», Алексей Фомич?

Этот вопрос Нюры нечаянно совпал с подобным же вопросом, который самому себе задал в этот момент Сыромолотов, и он ответил скорее самому себе, чем Нюре:

– Дело ведь не в названии… Название двадцать раз можно переменить.

Катя же продолжала о том, что для нее было уже вопросом решенным:

– У нас теперь и на фронте много сознательных людей, не только в тылу… Теперь разве мало запасных, которые девятьсот пятый год помнят? Они разве не понимают, что победа – это наша погибель? Отлично понимают и победы добиваться не будут…

В этот вечер Сыромолотов засиделся у сестер Невредимовых: он ушел от них только в десятом часу и, уходя, повторил то, что уже раз сказал:

– Нет, как хотите, а для меня это положительно знаменательный день!

III

Все, что делал раньше Сыромолотов как художник, вырастало как бы из его личного опыта жизни, питалось соками его мозга, созревало вдали от чьих-либо других, посторонних искусству глаз. Без свидетелей даже, не только без посредников, вел он борьбу с самым иногда неподатливым материалом; он никого не пускал в свою мастерскую, когда работал над той или иной картиной, и картины его, каждая сама по себе, составляли только часть его возможностей: сегодня он вот каков, завтра будет другой, вчера был третий. Картины его как бы шли за ним длинной вереницей, не дерзая выступать вперед.

Как ни странно казалось ему теперь, но, – он должен был самому себе сознаться в этом, – картина, названная им «Демонстрацией», только еще задуманная им, только еще поселившаяся в его мозгу, однако очень настойчиво просящаяся на холст, шла уже впереди его, и он всячески стремился к ней подтянуться.

Не только потому, что холст для нее понадобился огромных размеров, он как бы начал робеть перед этой картиной, – нет; не многолюдство на холсте, а совершенно исключительная значительность того, что должно было на холсте совершаться, огромность исторического момента – вот что начало действовать на самоуверенного художника, чувствовавшего себя силачом прежде, за какие бы темы для своих картин он ни брался.

Как Святогор до того момента, когда нашел тягу земли, всякий подвиг на земле считал для себя легким, но не мог не задуматься перед «сумочкой переметной» – тягой земли, так временами чувствовал какую-то оторопь и Сыромолотов перед темой, которая с каждым днем росла и становилась все величественней и, главное, ответственней.

Совершенно новым для него было это чувство ответственности, полной несвободы своей в той области, которая, казалось бы, навсегда, до самой смерти, представлялась ему заманчиво свободной.

Но отойти от этой темы, как бы ни связывала она его, он уже не мог: она притянула его вплотную. Больше того: все задачи, какие решал он в области колорита, перспективы, рисунка на своих полотнах, представлялись ему теперь только этюдами к этой гигантской картине, этюдами, без которых он не мог бы даже и помыслить приступить к ней.

На картине должна была воплотиться мечта очень многих поколений русских людей, и зритель при взгляде на гигантское полотно должен был почувствовать, что перед его глазами последний акт вековой борьбы, что заморозивший Россию царский режим рушится у него на глазах.

Какие краски просились из него, художника Сыромолотова, чтобы засверкать на холсте решимостью, перед которой немыслимо устоять даже Дерябиным! Какое выражение лиц – общее для всех и особое для каждого! Какой порыв многотысячного народного тела, порыв, ничем не более слабый, чем шторм на море!

Сильный человек, Сыромолотов чувствовал, как мурашки бегали у него по спине, когда он вглядывался в свою еще не написанную картину… Она покоряла его не только с каждым днем, а с каждым часом. И когда он вернулся в «Пале-Рояль» от Невредимовых и Кати Дедовой, он сел писать письмо в далекий Симферополь (теперь этот милый его сердцу город начал казаться ему непозволительно далеким, где-то чуть ли не на экваторе). Писал он, конечно, Марье Гавриловне, на попечении которой осталась его мастерская и которую ему надо было предупредить, чтобы она не ждала его в назначенный им срок, что дела задержат его в Петербурге несколько дольше, чем он думал, когда уезжал.