Текст книги "Русское самовластие. Власть и её границы. 1462–1917 гг."

А вот что говорит преподобный Максим Грек в своём «Слове о непостижимом Промысле Божием…» (начало XVI в.): «Ныне так возобладала страсть иудейского сребролюбья и лихоимства судьями и властителями, посылаемыми благоверным царем по городам, что они даже слугам своим дозволяют придумывать всякие неправедные обвиненья против людей состоятельных, и для этого они подкидывают иногда по ночам в их дома разные предметы, а иногда о великое нечестье! притаскивают труп мертвого человека и покидают его среди улицы, чтобы таким образом, под предлогом якобы праведного мщенья за убитого, иметь повод привлечь к суду по делу об убийстве не одну только улицу, но и всю эту часть города, и чрез то получить в виде мерзких и богопротивных корыстей множество серебра… Православные христиане, изобилующие богатством и всяким имением, и к тому же получившее на время власть, которую следовало бы им употребить, если бы была в них искра страха Божья, на то, чтобы снискать себе при посредстве всякой правды и милосердья неистощимое богатство на небе; они же, будучи объяты величайшим неистовством несытого сребролюбья, обижают, лихоимствуют, грабят имения и стяжания вдовиц и сирот, придумывая всякие вины против неповинных, не боясь Бога, этого страшного отмстителя за обижаемых, осуждающего лихоимцев на нескончаемые муки, и не стыдясь людей, живущих вокруг их, разумею поляков и немцев. Ибо эти, хотя и к латинской принадлежат ереси, но управляют подчиненными им со всяким правосудьем и человеколюбием, согласно с законами, установленными благоверными и премудрыми царями: Константином Великим, Феодосием, Иустинианом и Львом Премудрым, со всяким благоразумьем и мудростью. Где найдешь у латинян тех такой вид неправосудия, какой ныне существует у нас, православных?»

Если же говорить об отношениях власти-подчинения, «распылённых» внутри самого русского общества, то в первую очередь следует обратить внимание на наличие достаточно массовой категории уже не «этикетных», а самых настоящих холопов-рабов. Они составляли примерно 10 % населения, т. е. образовывали вторую по численности социальную группу после крестьян[113]113
  Хелли Р. Указ. соч. С. 36, 658–660.


[Закрыть], при том, что рабство (по крайней мере, в отношении единоплеменников и единоверцев) в ту пору давно уже исчезло в Западной Европе и исчезало в Центральной и Восточной Европе (к XV в. оно было отменено в Польше, к концу XVI – в Литве). На Руси же рабство существовало непрерывно с древнейших времён. Среди холопов были выходцы из самых разных социальных слоёв (прежде всего, конечно, низших), попавшие в рабство разными путями, в основном сами запродавшие себя, а иногда проданные своими отцами. Последнее обращает наше внимание на гигантскую власть отцов-домохозяев: «В московскую эпоху не встречаем ещё постановлений, которыми бы сколько-нибудь ограничивалась власть отца в личных его отношениях к детям. Отцы представляются неограниченными распорядителями участи своих детей: женят их по усмотрению, посвящают их Богу, могут поступить с ними в кабалу и даже продавать детей в рабство. Судебник 1550 г. запрещает только отцу-рабу продавать своих свободных детей в рабство. Право наказывать детей почти не имело пределов, так как за их убийство отец подвергался только заключению в тюрьму на год. Детям не только не было предоставлено право жаловаться на родителей, но за всякую жалобу они подлежали наказанию кнутом, с прибавлением “нещадно”… имущественная личность сына не имела никакой законной охраны и вполне зависела от доброй воли отца. Отец мог выделить ещё при жизни своей часть сыну, но мог и не выделить, и даже выделенное взять обратно»[114]114
  Сергеевич В.И. Указ. соч. С. 365.


[Закрыть]. Полностью во власти мужей находились жёны. Таким образом, домохозяин был маленьким семейным государем. Власть мужа и отца была огромна и в Западной Европе, но в рабство детей там всё-таки не продавали – за отсутствием последнего.

Пределы власти: теория

Что касается описания верховной власти в московской политической литературе, то следует прежде всего заметить, что в строгом смысле слова такой литературы до середины XVI в. не было вовсе. Отдельные политические темы или идеи обсуждались в религиозно-богословских текстах, конкретно – вопрос об отношении государства и церкви. В.Е. Вальденберг выделяет два направления в решении этого вопроса: «…одно… отстаивает… свободу церкви, объявляет, что она не подчинена князю (причём невмешательство князя в дела церкви и составляет содержание тех норм, на обязательности которых для князя направление настаивает), другое, наоборот, церковные дела подчиняет, в том или ином объёме, князю, предоставляет ему право вмешательства в церковные дела»[115]115
  Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 349.


[Закрыть]. Второе направление было «гораздо более развито»: «Оно дало такое количество писателей [среди которых митрополиты Иона и Даниил, преподобный Иосиф Волоцкий, старец Филофей] и отдельных памятников, что его, по справедливости, можно назвать главным направлением (курсив здесь и далее Вальденберга. – С.С.) древнерусской литературы в развитии учения о пределах царской власти»[116]116
  Вальденберг В.Е. Указ. соч. С. 350.


[Закрыть]. Итак, максимум ограничения верховной власти, представляющийся сознанию московского книжника, – «невмешательство в дела церкви».

В то же время мы «не встречаем и понятия полной неограниченности в смысле абсолютизма царской власти, в смысле права её на полный произвол»[117]117
  Там же.


[Закрыть]. Более того, у Иосифа Волоцкого есть недвусмысленный призыв не подчиняться неправедному царю: «Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейшиже всех, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диаволь и не царь, но мучитель… Ты убо такового царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит». Но этот призыв имеет не политический, а нравственный характер – образ монарха, подверженного «скверным страстям и грехам», отступника от Бога и Его заповедей довольно абстрактен: не уточняются конкретные проявления его «нечестия» и границы неповиновения «царю-мучителю». Политикоправовыми категориями русская мысль рассматриваемого периода практически не оперирует. Вальденберг называет процитированный выше пассаж Иосифа Волоцкого «учением о тиране», но Иосиф нигде не использует этого понятия. «Сами термины “ограниченность” и “неограниченность” в древнерусской литературе не встречаются; не заметно в ней и употребление других каких-нибудь выражений, которые были бы однозначащи с этими терминами»[118]118
  Там же. С. 353.


[Закрыть].

Тема власти и её пределов затрагивается в беллетристическом «Сказании о Дракуле воеводе» (80-е гг. XV в.), предположительно принадлежащем перу дьяка Фёдора Курицына. Это, разумеется, не политический трактат, но весьма характерно, что жестокость валашского князя Влада Цепеша в отношении своих подданных скорее оправдывается, чем осуждается, ибо главный мотив его действий – справедливость: «И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинил кое зло, татбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ли велики болярин, или священник, или инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысь». По мнению авторитетных исследователей, «Сказание…» – «своего рода модель царского поведения»[119]119
  Панченко А.М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Пётр Великий: концепции первого монарха //Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 465.


[Закрыть].

Особняком в русской мысли того времени стоит «Послание митрополиту Даниилу» Фёдора Карпова (20—30-е гг. XVI в.). Автор – боярин, дипломат, высокообразованный человек – среди прочего пишет, ссылаясь на Аристотеля, что государство должно управляться по правде и по справедливым законам (судя по контексту, понимаемым как нравственные, а не правовые нормы), использует понятие «дело народное» (очевидная калька «республики»), его настрой в отношении существующих порядков заметно критичен. Но политические идеалы Карпова сформулированы слишком расплывчато для того, чтобы можно было сделать о них какие-то более конкретные выводы.

Важно отметить в официальном дискурсе описание верховной власти как чужеземной по происхождению – в «Сказании о князьях Владимирских» (1-я пол. XVI в.) говорилось, что родоначальник династии московских самодержцев Рюрик был прямым потомком брата римского императора Августа – Пруса. «’’Сказание” было целиком и полностью мифом о правителе – иначе говоря, в отличие от обычных европейских мифов о троянском родоначалии, в нём не было и намёка на связь между русским народом и мифическими троянскими переселенцами»[120]120
  Уортман РС. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. М., 2004. С. 47.


[Закрыть].

Европейский контекст: Франция

Но действительно ли власть московских монархов была уникальной для Европы позднего Средневековья – раннего Нового времени? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать хотя бы краткий экскурс в европейскую историю второй половины XV – первой половины XVI в.

Начать, очевидно, следует с Франции, ибо там в указанный период королевская власть была наиболее сильной. В частности, во время Столетней войны она получила возможность создать постоянную армию, содержавшуюся за счёт прямого налога – тальи (им облагалось в основном крестьянство). Людовика XI, хитрого и жестокого политика, при котором происходил решающий этап централизации страны, нередко сравнивают с правившим почти одновременно Иваном III. И впрямь: при сопоставлении двух этих монархов возникают иногда поразительные параллели. Например, в 1477 г. во время войны с Бургундией Людовик повелел изгнать из только что захваченного города Арраса 12 тыс. человек и заменить их таким же количеством людей из других регионов Франции. Внешне это очень похоже на выводы из Новгорода, происходившие немногим позже. Но есть и серьёзные отличия, хорошо подчёркивающие московскую специфику. Во-первых, аррасские депортации производились в период войны, меж тем как выводы из Новгорода – в мирное время, через десять лет после его присоединения, и стали нарушением договора великого князя с новгородцами. Во-вторых, аррасский эксперимент полностью провалился. Вот что пишет современный биограф ЛюдовикаХ! Жак Эре: «…злосчастная попытка колонизации продлилась недолго. Уже в декабре 1482 года [т. е. ещё при жизни Людовика] беглецам, поселившимся в землях Максимилиана [эрцгерцога Австрии] и депортированным во французские города, разрешили вернуться. Многим из них вернули имущество… После смерти короля Людовика Карл XVII тотчас отпустил на все четыре стороны переселенцев, силой привезённых в Аррас, позволив им вернуться на родину или уехать в другие места, куда пожелают, “дабы жёны и дети их могли лучше жить и снискать себе всё насущное”»[121]121
  Эре Жак. Людовик XI: Ремесло короля. М., 2007. С. 301.


[Закрыть]. Возможно, по своей личной склонности к произволу Людовик не слишком отличался от Ивана, но социальные, политические, правовые и культурные особенности Франции не давали ему возможности развернуться.

Весьма интересно сравнить, как решался вопрос о передаче власти у Капетингов (Валуа) и Рюриковичей. В 1440 г. будущий Людовик XI, тогда наследник престола (дофин), становится одним из главных вождей феодального восстания против своего отца Карла VII. После подавления восстания Людовик почему-то не только не закован в кандалы, но и получает в управление провинцию Дофине и продолжает конфликтовать с отцом. Затем бежит в Бургундию, где ведёт себя как явный враг короля. У Карла к тому времени уже есть сын от второго брака (тоже Карл), но, странное дело, он не провозглашает его наследником и не лишает Людовика права на престол, хотя при этом панически боится, что тот может его отравить. После кончины Карла VII мятежный дофин без проблем становится новым королём. И тут новая загадка, если смотреть на это дело с московской точки зрения: Людовик не трогает своего младшего, сводного брата, а, напротив, даёт ему в наследственное владение герцогство Беррийское. Результаты этой вроде бы очевидной глупости сказываются уже через четыре года: Карл Беррийский делается одним из лидеров феодальной Лиги общественного блага, объявившей войну королю. Потом братья ещё не раз ссорились и мирились, но умер Карл Беррийский не «в железях».

В правление сына Людовика Карла XVII его дальний родственник (и возможный претендент на престол) герцог Луи Орлеанский возглавил против королевской власти мятеж, потерпел поражение и угодил в темницу, но через три года его освободили. Когда бездетный Карл XVII преставился, Луи стал королём Франции Людовиком XII.

У него никак не рождался наследник, но он в связи с этим не сажал в тюрьму своих племянников, один из которых (вовсе ему не симпатичный) стал потом королём Франциском I. Вообще, за всё время царствования дома Капетингов (в широком смысле слова, с X по XIX в., от Гуго Капета до Луи-Филиппа) мы не знаем ни одного вполне доказанного случая умерщвления близких родственников внутри династии, чем так богата семейная хроника как Рюриковичей, так и Романовых.

Вряд ли французские монархи были более гуманными людьми, чем их московские коллеги, но, очевидно, закон о престолонаследии, который с XIV в. относился к числу основных законов королевства, что-то для них значил, равно как и для французского общества. Трон автоматически передавался старшему сыну монарха, в случае же пресечения правящей фамилии – старшему принцу крови, т. е. представителю той ветви Капетингов, которая ранее других взяла начало от королей. Французские юристы XV в. писали, что во Франции корона наследуется в силу права и потому король не может ею свободно распоряжаться и передавать по своей воле, «король не может лишить наследства своего сына без причины справедливой, священной и разумной, а также и без суда; и необходимо, чтобы всё это было совершено в присутствии представителей трёх сословий королевства, самого короля и 12 пэров; необходимо, чтобы причина лишения сына наследства была им всем известна и перед ними или их депутатами изложена и чтобы выслушан был сын и проведён обычный судебный процесс» (Ж. Жувенель дез Юрсен).

Единственный прецедент лишения законного наследника короны – случай дофина Карла (будущего Карла VII), сына безумного Карла VI, произошедший во время Столетней войны. Пользуясь болезнью мужа, королева-регентша Изабелла через голову дофина передала престол своему внуку-младенцу – сыну английского короля Генриха V и её дочери Екатерины. Но «именно после этого прецедента право неотчуждаемости французской короны окончательно утвердилось, так что впоследствии попыток обойти права законного наследника больше не было»[122]122
  Малинин Ю.П. Франция в эпоху позднего Средневековья. Материалы научного наследия. СПб., 2008. С. 256.


[Закрыть]. Так же чётко во французском законодательстве был прописан институт регентства: в случае малолетства короля от его имени правили либо королева-мать, либо старший принц крови; издаваемые от их имени акты имели ту же силу, что и подписанные королём.

Во Франции профессия юриста уже с XII столетия была уважаемой и востребованной, а к XV в. судейские (офисье) стали весьма влиятельной социальной группой. Капетинги активно использовали её для борьбы с претензиями феодальной знати – юристы, опираясь на положения римского права, обосновывали суверенитет королевской власти. Но, с другой стороны, правовая легитимация последней со временем начинает её же и ограничивать, монархи сами неожиданно стали попадать в юридические ловушки, расставленные для других. Так, Парижский парламент (верховный суд Франции) был обязан регистрировать все королевские указы и в случае несоответствия нового закона старым сообщать об этом королю, предлагая свои возражения или замечания (право ремонстрации). Впервые этим правом Парламент воспользовался в 1338 г. Но с XV в. практика регистрации королевских актов, по словам российского специалиста по истории Парламента С.К. Цатуровой, приобретает со стороны судейских «характер оппозиции»: конец столетия отмечен «постоянными конфликтами Людовика XI с верховными ведомствами [кроме Парламента, это ещё и Счётная и Налоговая палаты], отражёнными в его обширной переписке. Лейтмотивом этих писем на протяжении долгого правления Людовика XI оставались приказы, просьбы и увещевания короля к верховным ведомствам утвердить и зарегистрировать его указы»[123]123
  Цатурова С. К. Верховные ведомства и лимиты власти короля Франции в сфере законодательства в XIV–XV вв. // Власть, общество, индивид в средневековой Европе. М., 2008. С. 167.


[Закрыть].

При Карле XVII Парламент отказался одобрить намерение короля собрать в свою пользу десятину с французского духовенства, и королю пришлось отступить. Во время нахождения Франциска I в испанском плену в 1526 г. Парламент вёл себя как орган, исполняющий его обязанности, и даже вступил в конфликт с королевой-матерью. Король, вернувшись домой, немедленно отменил все парламентские постановления, подрывавшие полномочия регентши. Судейские подчинились, но сделали недвусмысленное заявление: «Мы хорошо знаем, что Вы выше законов и что никакая внешняя сила не может принудить Вас соблюдать законы и ордонансы, но мы полагаем, что Вы не должны желать всего, что в Вашей власти, но лишь того, что сообразно с разумом, благом и справедливостью, а это и есть юстиция». Французские мыслители XIV–XVI вв. считали Парламент «уздой от тирании» и уподобляли его древнеримскому Сенату.

Таким образом, юристы, по сути, стали претендовать на роль особой судебной власти Франции, контролирующей законодательную деятельность короны. Положение парламентских судей было довольно устойчивым, их невозможно было лишить должностей иначе как за какое-то тяжёлое преступление, по приговору их же коллег. Уже с конца XV в. судейские должности могли фактически покупаться и передаваться по наследству, что создавало определённую автономию офисье от королевской власти. Кроме Парижского, в каждой провинции существовал свой парламент, который также имел право ремонстрации на местном уровне. Разумеется, когда монархам было очень нужно, они продавливали свои указы, ломая сопротивление судейских, но в общем Валуа стремились скорее к компромиссу, чем к конфликту с этой важной корпорацией, без которой управление королевством было немыслимым. «…Французское королевство… своим спокойствием… обязано бесчисленным законам, охраняющим безопасность всего народа от посягательств со стороны королей», – писал в начале XVI в. Никколо Макиавелли. Излишне, наверное, напоминать, что юристов как таковых в России не было до середины XIX столетия.

Во Франции с XIV в., пусть и нерегулярно, созывалось сословно-представительное собрание – Генеральные штаты, которые вотировали налоги и с которыми монархи обсуждали важнейшие вопросы жизни страны. Реальная политическая их роль была невелика (хотя они и пытались её играть в периоды кризисов 1356 и 1413 гг.), но это был выборный орган (причём депутаты получали наказы от избирателей), участие в котором приучало дворян, духовенство и горожан к участию в общественной жизни и к смелым политическим теориям. Например, на заседании Генеральных штатов в 1484 г. один из депутатов от дворянства мог произнести такую речь: «Короли изначально избирались суверенным народом… Каждый народ избирал короля для своей пользы, и короли, таким образом, существуют не для того, чтобы извлекать доходы из народа и обогащаться за его счёт, а для того, чтобы, забыв о собственных интересах, обогащать народ и вести его от хорошего к лучшему. Если же они поступают иначе, то, значит, они тираны и дурные пастыри… Как могут льстецы относить суверенитет государю, если государь существует лишь благодаря народу?» Речь эта, по свидетельству современника, «была выслушана всем собранием очень благосклонно и с большим вниманием». И хотя как раз с конца XV в. значение Генеральных штатов резко падает, в двух третях провинций (в том числе в таких крупных, как Бретань, Бургундия, Дофине, Лангедок, Нормандия, Прованс и т. д.) не прекращали регулярно собираться местные штаты – и значение их было весьма велико. Взносы в королевскую казну в «штатских» землях «определялись не одной лишь монаршей волей, а компромиссом между запросами короля и тем, что соглашались вотировать провинциальные собрания, которые потом сами и организовывали сбор налога»[124]124
  Малов В.Н. Три этапа и два пути развития французского абсолютизма // Французский ежегодник 2005. Абсолютизм во Франции: К 100-летию Б.Ф. Поршнева (1905–1972). М., 2005. С. 97.


[Закрыть]. В результате «штатские» земли платили талью приблизительно в 10 раз меньше, чем области, где штатов не было[125]125
  Лахман Р. Капиталисты поневоле: Конфликт элит и экономические преобразования в Европе раннего Нового времени. М., 2000. С. 222.


[Закрыть]. Впрочем, в последних тоже функционировали штаты, но более локального, окружного уровня, причём «нередко они отвергали новые налоги и добивались снижения старых»[126]126
  Хеншелл Н. Миф абсолютизма: Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. СПб., 2003. С. 21.


[Закрыть]. Налоги обсуждались и с отдельными муниципалитетами, в руках которых находилось городское самоуправление (жители Руана даже называли свой город «республикой»[127]127
  Там же. С. 18.


[Закрыть]). Во Франции существовало более 300 кодексов региональных и локальных кодексов обычного права, которые вполне признавались королевской властью.

Французские монархи вынуждены были считаться и со знатью, хотя, конечно, её значение неумолимо падало. Макиавелли писал, что у французской аристократии «есть свои привилегии, на которые королю посягать небезопасно». Ещё при Людовике XI она могла оказывать ему вполне успешное вооружённое сопротивление и диктовать королю условия мира (упомянутое выше восстание Лиги общественного блага в 1465 г.). Принцы крови, герцоги и пэры (прямые вассалы короны) имели неоспоримое право заседать в Королевском совете, высшем органе управления государством, и нередко составляли там оппозицию тем или иным монаршим инициативам. Король не мог требовать от дворянина чего-либо ущемляющего его честь и совесть. В статутах рыцарского ордена св. Михаила, основанного Людовиком XI в 1469 г., говорилось, что в случае войны короля с «естественными сеньорами» рыцарей последние могут воевать на стороне первых. Если король нарушал права рыцаря, тот имел право выйти из ордена и даже мог требовать суда и наказания короля. Военная служба в связи с наличием в стране постоянной армии не была для дворян обязательной. Даже «в конце XVI в. знать была ключевым актором французской политики: принцы и герцоги управляли во всех главных областях… Знатные семейства в качестве губернаторов захватили и формальные полномочия короны по назначению чиновников на областном и местном уровнях. Губернаторы строили клиентские сети, утверждая членов менее знатных семейств судьями в областных парламентах, сборщиками налогов, офицерами провинциальных армий и держателями церковных должностей и бенефициев… Большая часть дохода, собранного губернаторами… тратилась внутри областей на армии, возглавляемые ведущими аристократическими семействами и хранящие им верность, а также на патронат для клиентов губернатора»[128]128
  Лахман Р. Указ. соч. С. 221, 223.


[Закрыть].

Символическим выражением ответственности монархов перед их подданными были «клятва королевству» и «обещание церкви», которые приносились при коронации и миропомазании. Церкви обещалось сохранять в полной мере всю церковную юрисдикцию над клириками и мирянами и все личные и имущественные иммунитеты; королевству клялись в том, что «всеми силами пресечены будут всяческие несправедливости и хищения, во всех судебных решениях будут придерживаться милосердия и справедливости, дабы благой и милосердный Бог и меня, и вас осенял своей любовью».

В области теории по вопросу о границах королевской власти мнения французских юристов разделились. Большинство, работавшее на монархов, доказывало, что юридически король ничем не ограничен, что он сам есть закон, пределы его власти полагают лишь Бог и Его заповеди. Принцип «что угодно государю, имеет силу закона» встречается во французских сборниках права и юридических трактатах с XIII в. Меньшинство, напротив, подчёркивало зависимость короля от действующих законов: «Франция управляется монархической властью, но эта власть не абсолютна, она сама управляема определёнными законами… Франция – это наследственная монархия, умеряемая законами». Но и те и другие отличали «истинную» монархию, стремящуюся к справедливости и прислушивающуюся к «добрым советам» подданных, от тирании, руководствующейся лишь личным произволом правителя. Тираном становится тот, кто «управляет народом не по праву», тираны «всегда жаждут власти и, пренебрегая справедливостью, заботятся не о спокойствии подданных и какой-либо их пользе, а набираются сил и духа, чтобы задавить их тяжкой кабалой налогов и страхом», но «тот, кто не желает охранять справедливость, недостоин королевского сана».

Некоторые оппозиционные авторы напрямую оправдывали сопротивление тиранической власти: «…тогда лишь властям и государям надлежит повиноваться и страшиться их, когда полученной от Бога властью законно пользуются и должным порядком вершат справедливость… Разве не могут главные и старшие люди королевства, когда государство разорено и опустошено, ради общественного опасения объединиться воедино и заставить дурного правителя, чтобы после стольких зол он управлял законным порядком, в соответствии с божественными и человеческими законами, похвальными обычаями, пользуясь советом могущественных и мудрых людей?» (Т. Базен).

Французские юристы проводили чёткую границу между собственностью короля и собственностью его подданных. Ж. Жувенель дез Юрсен, обращаясь к Карлу VII, разъяснял: «Что принадлежит мне, то не ваше… вы владеете своим доменом, а всякий другой – своим». Поэтому уплата налогов в общественном сознании воспринималась не как автоматическая обязанность подданных, а как «помощь», которую они оказывали своим правителям в трудную минуту. «Взимание налогов без согласия налогоплательщиков (согласие же можно получить, если просьба о помощи основана на праве) расценивалось как кража чужого имущества, деяние бесчестное и преступное»[129]129
  Малинин Ю.П. Указ. соч. С. 200.


[Закрыть]. На практике, разумеется, короли такие «кражи» совершали нередко.