Текст книги "Ангелы террора"

Глава 12

Доктора мой экстрасенсорный сеанс избавил от геморроя, а мне прибавил навязчивого поклонника. Дела мои шли на поправку, и в докучливой врачебной опеке я не нуждался. Врач, как мне казалось, совсем забросил свою практику и торчал у меня с утра до вечера, пытаясь вытянуть сведения, которыми я не располагал. Я неоднократно говорил ему, что мучить меня вопросами бесполезно, я сам не знаю, как у меня получается лечебный эффект.

– Если бы я знал, как это получается, – в конце концов грубо сказал я, – то получил бы Нобелевскую премию.

В 1900 году премию еще не присуждали, но о завещании Альфреда Нобеля было известно, и что это за премия, публика уже знала.

– Но, батенька, попытайтесь понять, это так важно для человечества! – не принимая никаких аргументов, нудил доктор.

Татьяна Кирилловна, как только я начал ходить, срочно, не пожелав встретиться и объясниться со мной, переехала жить к своей московской тетке; Илья Ильич держался со мной скованно и никак не объяснялся. Впрочем, я на выяснении отношений не настаивал, мне и так все было ясно, поэтому чего-то требовать и негодовать не имело никакого смысла. Тем более, что о моей женитьбе на херсонской девице не могло быть и речи. Я по-прежнему не считал себя свободным от брачных уз с матерью своего ребенка, какие бы временные промежутки нас не разделяли. Аля была для меня самым близким и родным человеком.

Илья Ильич теперь постоянно где-то отсутствовал, Домоправительнице он объяснил, что у него важные дела. Однако, мы с ней вполне представляли, чем он теперь занят – пасет свою юную невесту «от сглаза и порчи». Я был уверен, что никакой мифической тетки не существует, а есть съемная квартира, где наши голубки воркуют без помех.

Съехать от Поспелова я не мог, во-первых, был еще слаб, во-вторых, оставалась опасность, что, пока я не поправился, со мной сведут счеты оставшиеся в живых соучастники Поэта, в-третьих, меня разыскивала полиция. Оставалось сидеть у себя на антресолях и общаться с занудой доктором.

Иногда ко мне заходили Гутмахер с Ольгой. Аарон Моисеевич, как ни странно, ни капельки не скучал без потерянных благ цивилизации. Он с наслаждением играл со своей пассией в «мужья-жены» и с удовольствием рассказывал о своих детективных приключениях. Они с Ольгой шлялись по дорогим ресторанам, посещали театры, кутили в «Яре», благо моих денег на это вполне хватало.

Илья Ильич сумел-таки экспроприировать состояние нашего киллера, нажитое, как говорится, нечестным путем, и поделил его, как и было оговорено, на четыре равные части. Вот эту мою четверть профессор Гутмахер со студенткой Дубовой и прокучивали в злачных местах.

Самым непонятным было то, что никто не хотел рассказать, что случилось со мной после перестрелки во флигеле; как и кому удалось меня оттуда вытащить; как там оказались Ольга с Гутмахером; что сталось с моими противниками; и главное, почему меня ищет полиция. Как только я заговаривал на эту тему, у всех тут же находились отговорки, и ни на один вопрос мне не отвечали.

В конце концов, мне все это так надоело, что я решил сбежать из под плотной опеки моих доброхотов и решить вопрос с посещением Антона Павловича. Тем более, что я уже пребывал в нормальной физической норме и жаждал действий. Последней каплей или толчком для принятия окончательного решения послужила заметка в газете «Московские летописи». Там на последней странице уведомлялось, что известный беллетрист А.Чехов проездом в Швейцарию посетил «Художественный Общедоступный» театр и был тепло встречен московской публикой.

– Если я не пойду сегодня, он уедет в свою Ниццу, и больше такого шанса у меня не будет, – сказал я сам себе, откладывая газету.

Анна Ивановна поначалу восприняла мое намеренье «погулять по городу» в штыки, но я ее переупрямил и с боем получил свою вычищенную и выглаженную одежду.

Быстро одевшись, я вышел на заснеженную, плохо убранную улицу и остановил первого попавшегося «Ваньку» на крестьянских санях. Уже садясь в сани, я подумал, а как мне, собственно, представиться Чехову?

– Малую Дмитровку знаешь? – спросил я извозчика, низкорослого крестьянина, одетого в вывернутый тулуп.

– Как же, мы все знаем! – обрадовал он меня своими способностями.

– Сколько возьмешь?

– Полтинничек, пожалте. Меньше никак, нам резона нет, конец неблизкий.

– Ладно, поехали – согласился я. – Как будешь ехать?

– Известно как, по дороге, – резонно ответил извозчик.

Я уже был достаточно научен разнообразными способностями наших соотечественников отравлять жизнь окружающим своей дуростью и некомпетентностью, потому потребовал уточнения маршрута:

– Расскажи, где это?

– Эка, ты, барин, Фома неверующий. Я Москву, как пять пальцев, знаю. Прямо поедем, потом свернем, а там и рукой подать.

– Ясно, видно, что ты дока, – согласился я. – Страстной монастырь знаешь?

– Как не знать.

– Сможешь до него доехать?

– Как не смочь, конечно, смогу. Только ты давеча просился в Митрово, а это в другой стороне.

Я не стал выяснять, что мужик понимает под таинственным «Митровым», и устроился на застеленной рогожей соломенном сидение.

– Поезжай к Страстному монастырю, дальше я покажу.

– Добавить в таком случае двугривенный надоть, конец неблизкий!

– Езжай скорей, добавлю.

– Помолиться или просто так, из любопытства? – спросил извозчик, скорее всего не из интереса к моим делам, а для поддержания разговора.

– Помолиться, – ответил я.

– Дело хорошее, не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не простится. Только дорог стал, скажу я тебе, барин, нынче овес, – сообщил после минутного размышления свое обобщенное мнение о порядке в мироздании возница. – Кусается!

– Овес у нас всегда дорог, как и все энергоносители, – согласился я.

Мужика непонятные слова не смутили, то ли не расслышал, то ли неведомо как перевел на свой понятный язык.

– Это да, здеся в Москве все кусается! Я вот все езжу и думаю, а для чего в Москве столько народа живет, ежели у нас в Костромской губернии овес дешевле?

– Так не все же одним овсом питаются.

– Это ты востро подметил, господин хороший, я вот еще чай оченно уважаю. За день намерзнешься, Пойдешь в трактир, примешь шкалик! Хорошо.

«Господи, – подумал я, – меня к Чехову везет чеховский же персонаж».

– Ты куда поворачиваешь! – поймал я за руку любителя чая, попытавшегося в начале Пречистенки повернуть не налево, а направо.

– Знамо куда, ты же сам велел к Страстному везти! – удивился извозчик.

– Так Страстной монастырь налево, а ты проворачиваешь направо.

– Тут ближе будет, – не очень уверенно сказал мужик и развернул свою клячу. – Привередлив ты, как я посмотрю, барин. Все тебе не так.

Было начало десятого вечера, и я надеялся застать писателя дома. В противном случае придется ждать его на улице.

Как представиться Антону Павловичу, я не знал, Осталось надеяться на собственное нахальство и изворотливость, и его беззащитную деликатность.

От Страстного монастыря мы опять повернули налево и попали на тихую, почти провинциальную Малую Дмитровку, застроенную небольшими особняками.

– А говорил в монастырь на моление едешь, – упрекнул забывший обиду извозчик. – Коли сказал бы, куды тебе надобно, я б тебя враз домчал. Эх, залетные! – прикрикнул на свою единственную клячу костромской крестьянин и помахал над головой лошади кнутом.

Я, не отвечая, разглядывал дома, чтобы не пропустить тот, на котором в будущем будет висеть мемориальная доска. Перед тем, как отправиться в прошлое, я намеренно сходил на эту улицу, чтобы не пришлось расспрашивать прохожих, где найти дом Шешкова, у которого Чехов обычно останавливался, приезжая в Москву.

Улица за сто лет почти не изменилась. Не хватало только нескольких офисных зданий, построенных в XX веке.

– Останови здесь! – велел я извозчику, увидев впереди знакомый дом. Мне еще нужно было время придти в себя и внутренне приготовиться к встрече.

– Рассчитаться бы нужно, барин, как было уговорено.

Я поискал в кармане. Полтинника не нашлось, дал бумажный рубль.

– Оченно вами благодарны, – сказал довольный извозчик, – а на чай и за быстроту не изволишь набавить?

– Сколько же еще набавить? – спросил я, оттягивая за разговором начало незваного визита.

– Как вам будет благоугодно, по сиротству нашему, в рассуждении овсов.

– Синенькой хватит? – вполне серьезно поинтересовался я, вынимая из портмоне пятерку.

– Оно, конечно, коли так, то и ладно, давай скоко есть.

Извозчик с недовольным видом взял купюру и, как мне показалось, недовольно бормоча себе под нос, уехал. Я так и не понял, рад ли он с неба свалившемуся заработку или сетует, что мало выпросил.

– Ну, что же, Антон Павлович, со скорым свиданием, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, и решительно пошел к дому.

Калитка в палисадник была открыта, я без спроса вошел в небольшой дворик и поднялся на низкое крыльцо. Еще не поздно было отступить, но я взял себя в руки и решительно дернул веревочку звонка. Где-то внутри задребезжал колокольчик.

Спустя несколько долгих секунд дверь широко распахнулась, и на крыльцо выскочила смеющаяся девушка в переднике и длинной косой, переброшенной на грудь.

– Вам, сударь, кого? – спросила она, не в силах унять внутреннего смеха.

Девушка была некрасивая, с длинноватым носом, но оживленное лицо делало ее симпатичной.

– Мне Антона Павловича Чехова, – слегка запоздав с ответом, сказал я.

– Проходите, раздевайтесь, он в гостиной! – весело сказала она и, затворив за мной дверь, убежала внутрь дома.

Я оказался один в прихожей. Ситуация делалась нелепой. Идти в гостиную одетым было неприлично, а раздеться и изображать званного гостя, нелепо. Однако, мной больше никто не интересовался, пришлось на что-то решаться. Я снял шинель и фуражку, повесил их на вешалку и робко вошел в комнату. Там за большим круглым столом сидело несколько человек. Одного из них я узнал сразу, хотя он был без своего неизменного на портретах пенсне.

На столе стоял начищенный самовар, стаканы в подстаканниках, горкой лежали бутерброды. Разговор был оживленный, веселый, и меня не сразу заметили. Наконец, нелепо торчащая в дверях фигура привлекла внимание, и разговор разом смолк.

– Антон Павлович, это к вам! – сказала, влетая в комнату, веселая девушка.

– Да, да конечно, – произнес, вставая Чехов. – Это ко мне.

Он вплотную подошел ко мне, смотрел, близоруко щурясь, видимо, пытался вспомнить, кто я такой, и не узнавал.

– Извините, господа, мы вас ненадолго оставим, – сообщил он остальной компании. – Пройдем-то в библиотеку, там будет удобнее говорить.

Чувствуя себя самозванцем, я обреченно пошел за ним следом. Чехов провел меня сквозь проходную комнату в библиотеку, повернулся и выжидающе посмотрел в лицо.

– Здравствуйте, Антон Павлович, – прочувственно сказал я.

– Здравствуйте, – чуть улыбнувшись кончиками губ, ответил он, – Простите, не помню вашего име-ии-отчества.

– Алексей Григорьевич, – торопливо представился я.

– Вы Алексей Григорьевич от Алексеева?

– Алексеева? – повторил я за ним. – Какого Алексеева?

– Константина Сергеевича, – удивленно сказал Живой классик.

– А, Станиславского, – по имени-отчеству вспомнил я псевдоним великого режиссера, – нет, я сам по себе. Я, собственно…

– Понятно, – скрывая иронию, проговорил он, – вы учитель или земский врач. Пришли выразить признательность и посмотреть на коллегу? Извольте. На меня в Крыму смотреть приходят целыми гимназическими классами…

– Слышал, – сказал я, – поэтому обещаю не называть вас «певцом сумеречных настроений», не курить сигар и не учить вас писать книги.

Чехов улыбнулся и впервые посмотрел внимательно. Потом надел пенсне и сделался совсем похож на хрестоматийного Антона Павловича.

– Думаете, получится?

– Постараюсь, – пообещал я.

В Чехове было что-то такое, от чего волнение улеглось, и говорил я с ним без внутренней дрожи, даже слегка развязно. Вернее будет сказать – раскованно,

– А почему вы вспомнили про сигары?

– Читал, как вас окуривал какой-то беспардонный гость, – ляпнул я, забыв о способности писателей помнить и подмечать мелочи.

Чехов теперь уже сквозь пенсне внимательно посмотрел на меня и задумчиво пожевал нижнюю губу:

– Странно, что вам известен этот эпизод, не вспомните, от кого?

– Кажется от Бунина.

– Вы знакомы с Иваном Алексеевичем? – оживился Чехов.

– Весьма поверхностно, – сознался я, – вас я знаю лучше.

Говоря о знакомстве, я имел в виду творчество, но писатель этого не знал и удивился.

– Разве мы встречались?

– Нет, лично не встречались. Просто я много чи-тал о вас и неплохо знаю вашу биографию.

– Серьезно? Тогда вы в более выигрышном положении, чем я. К сожалению, я такими знаниями похвастаться не могу. И что же вы обо мне знаете?

Темнить и дурить этого необыкновенного человека мне не хотелось, как и пугать его своим нестандартным появлением в его жизни.

Я попытался отговориться:

– Знаю, как вы в Таганроге сушили испитой чай и подмешивали в свежий. О том, что все в человеке должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и одежда. Знаю о вашей врачебной практике, как вы в Серпуховском уезде боролись с холерой… Простите, Антон Павлович, но я действительно много о вас знаю.

– Позвольте узнать, откуда? – то ли смутился, то ли удивился он. – Вы, случайно, не тайный агент?

– Агент? Нет, я только ваш читатель.

– Но я о таких вещах никогда не писал.

– Писали, – не согласился я. – В письмах.

– Вы читали мои письма? – пораженно спросил он. – А что это за фраза о том, что все в человеке должно быть прекрасно?

– Это, если не изменяет память, из вашего письма Михаилу Павловичу.

– Мише? Странно, я не помню.

– Это письмо входит во все сборники ваших писем, а выражение сделалось крылатым.

– Как? Кто-то посмел без разрешения издать мои Письма?

– Что здесь такого, письма классиков входят во все их полные собрания сочинений,

– Вы имеете в виду издание Маркса? – еще больше удивился он.

– Нет, это издание я не читал. У меня другое... более позднее.

– Так вы, что, посланец из будущего?! – догадался Антон Павлович, разом начиная терять ко мне интерес, – С какой, простите, планеты?

– Я не посланец, а простой путешественник по времени, причем даже не сумасшедший. А вот относительно будущего вы правы. Я действительно из будущего. Потому и знаю, что вы сейчас в Москве, и где живете. Долго не решался познакомиться с вами, сегодня решил рискнуть…

– Из какой же вы эпохи? – внимательно наблюдая за моими глазами, спросил он.

– Из следующего века, между нашими временами чуть больше ста лет.

– Понятно, и как там, в вашем времени? Что новенького?

Мне стало понятно, что разговор переходит в плоскость общения врача с пациентом.

– Если я скажу, что вы только что написали черновой вариант «Трех сестер» – это вас убедит?

– Действительно, написал. Но об этом вы могли узнать в «Художественном Общедоступном» театра Я говорил об этом с труппой.

– О вашем романе с Ольгой Леонардовной труппа тоже знает?

Чехов очень мило смутился и скрылся за улыбкой

– Я не делаю из этого тайны.

– Хотите, я расскажу, как случилось, что я заинтересовался не только вашим творчеством, но и вами? – напрямую спросил я.

– Пожалуй, если не очень долго, вы видели, меня вдут гости.

– Да, конечно, гости… Извините, что так вас задержал. Пожалуй, я действительно пойду.

Было заметно, что Чехову сделалось неловко. Он даже слегка покраснел.

– Простите, голубчик, я вас не гоню. Рассказывайте, это действительно интересно.

– Я как-то попал в ваш музей в Мелихове.

– У меня там есть музей? – перебил меня Чехов. – Я же продал Мелихово.

– У вас несколько музеев. Я был в трех: в Мелихово, на Садово-Кудринской в Москве, где вы снимали квартиру, в Ялте в вашем теперешнем доме и, думаю, есть еще в Таганроге и, возможно, Южно-Сахалинске, но я там не был.

– Зачем же мне столько музеев? – усмехнулся писатель. – У вас что, больше некого поминать?

– Почему же, думаю, у Пушкина памятных мест больше, чем у вас.

– Ну, хоть этим вы меня утешили. А то я испугался, что только одного меня потомки и почитают.

– Так вот, в Мелихово я спросил у одной из смотрительниц, кем вам приходится Михаил Чехов.

– Это мой младший брат.

– Я спрашивал о другом Михаиле, выдающемся режиссере.

– Что, был и такой?

– Да, ваш племянник, сын Александра Павловича

– Маленький Миша? Он стал режиссером?

– Да, но он жил в эмиграции, и у нас в стране мало известен. Эта смотрительница мне сказала, что он «не настоящий Чехов», а ваш дальний родственник. Потом я попросил показать фотографию Авиловой, в этом музее очень много фотографий.

– Вы знаете о Лидии Николаевне?

– Знаю, она написала чудесную книгу о ваших отношениях. По-моему, лучше всех из ваших знакомых. Потрясающая женщина!

Мне показалось, что обсуждать свою личную жизнь Чехов категорически не хочет. Во всяком случае, он ничего больше не спросил об Авиловой и сменил тему разговора:

– Так обо мне многие писали?

– Естественно, вы же классик! Большинство из тех ваших знакомых, кто умел писать и хоть немного вас знал.

– Интересно. Я бы с удовольствием почитал. Ругают, поди?

– Кто же великих писателей ругает? Скорее примазываются. Я и Чехов, я и Толстой, я и вселенная.

– Да, – задумчиво сказал Антон Павлович, – коли многие напишут, значит, многие меня пережили. Вы ведь не скажете, когда я умру?

– Конечно, не скажу. Да и зачем это вам?

– Пожалуй, этого действительно человеку знать не нужно. Извините, я вас перебил, вы остановились на Мелихово.

– Да. После музея я решил проверить музейных работников, взялся читать ваши письма и по ним в вас влюбился.

– Так-таки и влюбились! – рассмеялся он. – И что же вам так понравилось?

Я задумался, не зная, как сформулировать мое к нему отношение.

– Скорее всего, то, что во многом думаю так же, как вы. Тот же самый вариант: «Я и Чехов». А из переписки мне больше всего понравились ваши письма Суворину.

– Да, с Алексеем Сергеевичем мы долго были близки по духу. Потом это куда-то ушло.

– Ну, сколько я смог разобраться, не по вашей вине.

– Пожалуй, – грустно сказал Чехов и задумался. – Знаете, Алексей Григорьевич, приятно встретить человека, который младше тебя на сто лет и столько знает о твоих самых интимных делах. – Судя по выражению лица, этого-то очень приятно ему не было. Тем более что он тут же добавил. – Печально все это.

– Не скажите, – возразил я, – многие люди, как о великой удаче мечтают, чтобы окружающие, тем более потомки, покопались в их белье. У вас в этом отношении все в порядке. Не в белье, конечно, а в репутации. К тому же Мария Павловна тщательно поработала над вашим образом. Та же Авилова вернула ей все ваши письма и под ее нажимом созналась, что подробности ваших отношений придумала. Правда, Бунин этому признанию не поверил. Написал, что Лидия Николаевна потрясающий и честнейший человек. Мне тоже так кажется.

– Она замужем, а я болен, – прямо-таки, по-чеховски кратко и емко сказал Антон Павлович. – Ну, а Маша у нас известный блюститель морали. Всегда хотела быть святее папы Римского.

Я не нашелся, что сказать, чтобы не встрять в их семейные дела. Спросить, как ни хотелось, что у него на самом деле было с Авиловой, не решился. В общении с этим человеком, при всей его мягкости, не получалось быть фамильярным.

– Значит, меня не забыли? – спросил он. – Не думал.

– Отнюдь, – горячо возразил я, – слава ваша со временем только растет! – Фраза получилась вычурная и напыщенная, я в очередной раз смутился. – Честно говоря, и сам не пойму, почему. За сто лет жизнь на земле переменилась, теперь на тот же Сахалин по воздуху на аэроплане можно добраться за восемь часов. Поменялись культурные ценности и приоритеты. У нас было много прекрасных писателей, которые не меньше вашего смеялись над человеческими пороками, Так что о тайне вашей популярности вопрос не ко мне. Кстати, я как-то слышал, что вы необыкновенно популярны в Китае.

– Где? – удивился Чехов, потом негромко рассмеялся. – Почему именно в Китае?

– Увы, понятия не имею. Наверное, созвучные ментальности.

– Я не знаю слова «ментальность», что оно означает?

– Это что-то среднее между мировоззрением и психическим складом, – как мог, объяснил я.

– Вот не думал, что я так универсален.

– Пожалуй, именно универсальны. Ваши пьесы, как и шекспировские, ставят во всем мире. Все находит в них свое и причем трактует ровно наоборот.

– Странно, я всегда считал, что пьесы мне не очень даются.

– Мне тоже, – сознался я, – однако, режиссеры и зрителя придерживаются другого мнения. А почему вы не спрашиваете, каким стало будущее, обычно людей это интересует в первую очередь?

– Так вы об этом уже сказали: до Сахалина по воздуху можно долететь за восемь часов, а люди остались прежними.

– Разве вам не интересно узнать, что случилось за сто лет, какие за это время были войны, революции?

– Нет, для вас это все прошлое, а для меня будущее, которого я не увижу. Если о нем судить по вас, то ничего кардинально не изменилось. Надеюсь, вы в своем времени не уникум?

– Упаси боже, самый заурядный человек.

– Вот видите, значит и в вашем будущем все остается так же, как и сейчас. А то, какой царь будет править, какая группа людей придет к власти, должно быть интересно лишь им самим.

Возразить было нечего. Чехов даже не пытался насладиться своей грядущей славой, что непременно сделал бы на его месте почти любой человек: «Как там я, что обо мне говорят, как мной восхищаются?»

Вместо того, чтобы забросать меня такого типа вопросами, Антон Павлович задумался и повернул лицо к темному окну. Я чувствовал, что визит пора завершать, но не решался его беспокоить. Помогла давешняя веселая горничная. Она без стука открыла дверь и радостно сообщила:

– Антон Павлович, к вам гости приехали, Ольга Леонардовна и Владимир Иванович.

Чехов тут же очнулся, заспешил.

– Идемте, Алексей Григорьевич, я вас с моими друзьями познакомлю,

– Спасибо, Антон Павлович, я вас и так задержал, Пожалуй, я лучше пойду.

– Да? – полувопросительно произнес он. – Вам не интересно остаться?

– Интересно, – признался я. – Но я буду в вашей компании явно лишним. Владимир Иванович – это кто, Немирович-Данченко? – Чехов кивнул. – А Ольга Леонардовна, Книппер-Чехова?

– Пока просто Книппер, – усмехнулся он. – С вами действительно страшно общаться. Все-то вы знаете наперед! Ладно, идите, не буду вас задерживать.

Мы направились к дверям.

– Обо мне писать будете? – с шутливой таинственностью спросил он в дверях.

– Непременно, как и положено, – ответил я, – получится, «Я и Чехов»! Только вряд ли кто-нибудь поверит, что мы встречались.

Мы вышли в гостиную. Там, кроме прежних гостей, были статная молодая женщина в дорогом вечернем платье и высокий мужчина во фраке. Кто они, догадаться было несложно. Я примерил Антона Павловича к красивой, величественной немке. Скромный «домашний» Чехов и светская львица в моих глазах никак не совмещались. «И на старуху бывает проруха» – подумал я, отвешивая собравшейся компании общий поклон.

– Я сейчас, только провожу гостя, – сказал Чехов гостям.

Он довел меня до прихожей. Я, чтобы его не задерживать, быстро накинул на себя шинель.

– Прощайте, Антон Павлович, несказанно рад был вас увидеть.

– И какие у вас остались впечатления? – спросил он, подавая мне руку. – Не разочарованы?

– Нет, Чехов – он и есть Чехов!