Текст книги "Фантастическая проза. Том 3. Поезд в один конец"

А потом они слушали органный концерт в исполнении Гарри Гродберга в концертном зале Пицунды и бродили по реликтовой роще рододендронов, нарисованной Гошей в девяносто втором. Где-то неподалеку шумело море.

– Минин, – сказала Вика. – А пойдем в море искупаемся? Представляешь, вернемся домой, а мы в море купались. Жаль, блин, похвастаться нельзя. А все равно никто не поверит!

– А если исчезнет все? – спросил Гоша. – Представляешь, куда нам отсюда добираться? А у нас денег нет.

– Ну, триста рублей у меня есть, – неуверенно вздохнула Вика. – Только ты прав, не надо рисковать, у меня два зачета завтра.

Уже дома, стоя под душем, она грустно сказала:

– А все-таки жаль, что мы в море не искупались. Представляешь, я никогда на море не была. Минин, давай на море съездим? Тут ведь недалеко, я смотрела по атласу, даже тысячи километров не будет. Ближе, чем до Москвы.

В постели, уютно устроившись под мышкой у Гоши, она долго фантазировала о путешествиях, хотела побывать на снежной вершине. «Представляешь, Минин, у нас жара, а там холодно-холодно!» И еще она хотела побывать в Австралии. «Там, Минин, кенгуру есть и эти, как их, долбоносы!» – «Утконосы!» – привычно поправил Минин. «Фиг с ними, пускай будут утконосы! – не менее привычно согласилась она. – Минин, давай спать, я сегодня так устала, столько нервов потратила! Думаешь, легко по картинам шляться?»

Она быстро уснула, а Минин ворочался в постели и никак не мог уснуть, а потом задремал, и ему вдруг приснились утконосы, играющие в теннис с кенгуру, а судил матч пингвин, в своем перьевом костюмчике похожий на джентльмена из Английского клуба. Кенгуру был ловким, а утконос хитрым, но все равно почему-то чемпионом стал бурый медведь, который до этого отличался лишь тем, что ловко ломал ракетки.

Под утро он проснулся, ощутив рядом непривычную пустоту.

Вика сидела на кухне, накинув на себя его куртку, и читала учебники.

Подняв к вошедшему взгляд, она улыбнулась испуганно и немного виновато.

– Минин, ты чего? Рано еще! Ложись спать. А мне надо хоть учебники полистать, зачеты все-таки!

Такой он ее и запомнил.

В этот день Минин ездил в царицынский город-спутник Ахтубград, где взялся художественно оформить своими смелыми дизайнерскими решениями кафе-столовую завода пусковой аппаратуры. Представителем заказчика был быстро лысеющий, но еще скрывающий лысину хитрым зачесом мужичок в роговых очках и въедливый, как скипидар. Все ему было не так, многое приходилось переделывать, гениальные мысли, приходившие в голову мужику, менялись, как клиенты у проститутки, – неожиданно и часто. За работу Минин взялся просто так, чтобы навыки не растерять, а потому серьезно подумывал, не бросить ли ему все к чертовой матери. Только наработанный авторитет останавливал, не хотелось, чтобы про него говорили как про человека, способного бросить работу, сделанную только частично.

Вернулся он уже вечером – взвинченный и злой.

Дома никого не было, он посидел немного, но Вика не появлялась. Ближе к девяти часам вечера чувство беспокойства только усилилось. Минин понял, что дома не усидит. Да и Вика вполне могла отправиться в мастерскую. Она же знала, что он на работе.

Рюкзачок Вики лежал на столе.

– Вика! – крикнул он. – Вика!

Ему никто не ответил, да и некому было отвечать, в мастерской никого не было.

И тут он увидел картину с цветущими маками. Ее кто-то перевернул так, чтобы было видно изображение. А кто это мог сделать кроме Вики? Гоша сразу все понял. Некоторое время Минин оцепенело сидел, разглядывая картину, а воображение рисовало страшную картину. Вика пришла сюда после зачетов, посидела немного, может быть, даже повалялась на диване, а потом решила развеяться и самостоятельно, без Минина, где-нибудь погулять. И наткнулась на картину, перевернутую изображением к стене. Перевернула ее и увидела цветущие маки…

Ну почему, почему он ничего ей не сказал?! Идиот! Кретин! Самодовольный дурак!

Гоша сидел и раскачивался на табурете, не в силах подняться и подойти к картине. Голова была чиста, и только одна-единственная мысль доставала его сейчас: почему он ничего не сказал Вике? Сидеть тоже было невыносимо. Гоша заставил себя встать и подойти к проклятой картине. Изменения были видны сразу: поле было истоптано и в левом углу белело обнаженное тело. Минину не надо было вглядываться в него, он сразу же угадал родинки на бедре и груди. Не помня себя он полез в картину, но ничего не получалось, то ли волнение мешало, то ли кураж был не тот. Он остановился и услышал тяжелые приближающиеся шаги и негромкий разговор:

– Дурак ты, Гапон! На фига ты ее подрезал? Девочка крепкая была, с недельку еще послужить могла!

– А не хрена было плеваться, – лениво сказал второй. – Терпеть не могу, когда мне в этот самый момент в морду плюют. Так и импотентом можно стать. Тебе, Вожак, все равно, а я себя уважаю. Не ссы, через неделю отгулы, в городе оторвешься!

– Одного не могу понять, – сказал Вожак. – Откуда она взялась? Вроде бы мы все поле просматривали. Никого не было, а потом смотрю, она уже идет.

– Какая теперь разница, – отозвался Гапон. – Была и нету. Ты сходи за лопатой, прикопать бы ее надо. Начальству докладывать будем?

– Больной, что ли? – спросил Вожак. – Зачем себе на шею петлю надевать? Нашим только скажи, они тебя сразу за горло возьмут, бесплатно на них батрачить будешь. Ладно, пошли за лопатой.

Минина корежило от ненависти. Вместе с тем он ничего не мог сделать. С голыми руками на стволы не полезешь. И Вику оттуда забрать было просто невозможно. Куда он дел бы труп, и как оправдался, если бы в его мастерской обнаружили обнаженный труп любовницы с резаной раной? Это самого себя под вышку подвести, пусть ее вроде пока и не дают.

Сволочи! Сволочи!

Гоша подошел к дивану, повалился лицом в смятую подушку, еще хранящую запах Викиных духов, замычал, кусая подушку, а потом медленно завыл – низко, на одной ноте, и никак не мог заставить себя остановиться.

Утром пришел милиционер в гражданской одежде. Показал удостоверение, спросил про украшение. – Сам сделал, – подтвердил Гоша. – Вот по этому образцу.

И показал фотографии в «Археологическом журнале». Милиционер долго и внимательно разглядывал фотографии, потом сказал: – Я возьму? – и спрятал журнал в папочку, не дожидаясь разрешения.

Походил по мастерской, посмотрел картины, поцокал языком: бывают же золотые руки у людей, и сел к столу, объяснение писать. – Золото где брали? – Мамино, – сказал Гоша. – И две моих гайки по десять граммов.

– Хорошо зарабатываете? – уже с уважением спросил милиционер, бисерным и четким почерком записывая его показания.

– Бывает, – утомленно сказал Минин. – Это же искусство, в нем живут по принципу: когда густо, а когда пусто. Вот купите картину, у меня прибавится. – И много продаете? – Я же говорю: когда как, – заставил себя улыбнуться Минин. – А гражданке Котовой вы кем доводитесь? Вика носила фамилию Котова. Носила… – Гражданский муж, – сказал Гоша. – Какой-то вы утомленный, – оценил его состояние милиционер. – Работал всю ночь, – сказал Минин.

Оставшись один, он бросился к картине. Маки уже распрямились, и никаких следов от бандитов и Вики не оставалось. В мастерской следов пребывания Вики было больше, чем на маковом поле. Минин нарисовал несколько бутылок, дал краске подсохнуть, с опаской протянул руку. Пальцы ощутили холодную гладкость бутылок. Уже с облегчением Гоша уложил бутылки в кулек, выгрузил из холодильника все запасы продуктов, огляделся, взгляд зацепился за Викин рюкзачок, и сердце снова резанула боль.

Вот так.

У комбайна по-прежнему гудели.

– Гошка, – радостно замахал рукой Иван Иванович. – Вовремя ты. Подгребай!

Пили они радостно, привычно, словно не делали этого каждый день.

Комбайнер внимательно рассматривал извлеченную из кулька бутылку. Бутылка была немного кривобокой, все-таки Минин ее наспех рисовал, но этикетка на бутылке имелась – не отличишь от настоящей.

– Где только такие бутылки делают? – сказал Иван Иванович. – Руки бы этим мастерам пообрывать!

– Главное, чтобы водка в ней была нормальная, – хмуро сказал Минин. – Наливай, Иваныч, наливай. Ты что думаешь, из кособокой бутылки не польется?

Еще как полилось.

– А водка замечательная, – признал комбайнер. – И ледяная, аж зубы ломит! Слышь, Гошка, а чего ты такой хмурый?

– Девушку у меня убили, – сказал Гоша, и снова обожгло мгновенной режущей болью сердце.

– Это плохо, – сказал Иван Иванович. – Я со своей тридцать пять лет прожил. Всякое было, но как подумаю, что с ней что-то случится, жить не хочется. Нашли?

– Кого? – не понял Гоша.

– Ну, тех, кто убил. Повязали их?

Минин отрицательно покачал головой.

– И не найдут, – авторитетно сказал штурвальный Веня, накладывая на ломоть хлеба ломтики нежнейшей форели. Пальцы у него были черными. – У моей соседки Николаевны на прошлой неделе две тонны угля за ночь вынесли. Думаешь, искали? Как же! Участковый справки собрал, что уголь с примесями был, что дожди лили, актик составил, что у Николаевны крыша на сарае дырявая да давно не перестилалась, а потом и дело похерил. По его заключению получается, что никто у нее уголь не крал, а просто дожди земляные примеси вымыли, и остался у бабки самый что ни на есть чистый уголек.

– Тебе язык почесать, а у человека – горе, – укоризненно сказал Иван Иванович и, повернувшись к мотоциклисту, строго заметил: – Свезло тебе, Коська, ехать никуда не надо.

Вроде и мужики были участливые, а вот не лезла Минину водка в рот, плохо ему было, словно сидела напротив Вика и грозила пальчиком: «Минин, ты что? Да разве можно такими дозами водку лакать?»

Он даже отошел за комбайн и всплакнул немного, но это тоже не помогло.

Вернулся к компании и застал окончание разговора.

– Странный мужик, – сказал Веня. – Непонятный. Не люблю таких. Вот ты скажи, Иваныч, откуда он приходит? До Березовки тридцать километров, до второго отделения – пятнадцать. Может, он инопланетянин? Вот и водка у него странная, бутылка-то не заводская. Иваныч, ты на закуску посмотри, разве такую в районе достанешь?

– Да хватит вам, – благодушно сказал комбайнер. – Такое несете, что уши в трубочку сворачиваются. Знаю я его, художник он, в восемьдесят пятом году меня здесь же рисовал. И в прошлом году был. Мужику и без того плохо, слышали же, девчонку у него какие-то козлы убили. Эх, государство у нас гуманное, я бы таких идиотов на площади расстреливал, чтобы другим неповадно было.

И словно пелена с глаз Минина спала. Теперь он знал, что будет делать, он даже удивлялся, что раньше не догадывался, как поступить.

Он вернулся в мастерскую и не видел, как штурвальный Веня осторожно обошел комбайн, вернулся к компании, сел, молча налил себе, выпил и только потом растерянно сказал:

– А только нет его нигде. Как в воздухе растворился. Я же говорил, он инопланетянин, а вы надо мной ржали!

Минин писал картину весь день и еще ночь, и еще один день, отрываясь только на то, чтобы попить воды и сходить в туалет. У него не было ни одной фотографии Вики. Да он в них и не нуждался. Он и так помнил мельчайшие детали ее внешности, особенности фигуры, все ее веснушки и родинки, и работал исступленно, боясь забыть что-то. К вечеру следующего дня он закончил рисовать, бросил палитру и кисти в угол, достал из холодильника бутылку пива и жадно выпил ее. А потом лег спать.

Проснулся он ближе к полуночи, долго сидел на диване и собирался с духом, потом решительно прошел в угол и стал разглядывать собственные картины, пытаясь определить, которая из них подойдет для его целей лучше. Больше подходила картина, на которой изображено было поле после пехотной атаки. Там среди полыни и трав лежали убитые. Много убитых – весь взвод, поднятый в штыковую атаку командиром. Картину, где был изображен солдат, пьющий из родника, он отверг, там можно было столкнуться с немцами. Постоял немного, собираясь с силами, и нырнул в картину.

Поле было изрыто воронками, холодный осенний воздух пах паленой пластмассой и свежей землей. Он сделал несколько шагов. Было не по себе.

В противогазной сумке первого же убитого лежало несколько гранат, и Гоша переложил их в пакет. Пошарил глазами, нашел винтовку убитого, но брать ее не стал. Ему нужен был автомат, желательно ППШ с диском на семьдесят два патрона. Еще у одного убитого он нашел две гранаты и полностью снаряженный диск, а с автоматом опять не повезло – осколками мины у него расщепило приклад и покорежило затвор.

– Браток! – простонали за спиной. – Браток!

Минин обернулся.

С земли на него смотрел раненый. На землистом, уже начинающем желтеть лице выделялись серые глаза, и в глазах раненого была такая боль, что Гоша почувствовал себя негодяем и мародером.

– Пить есть? – спросил раненый.

– Тебе перевязка нужна, – сказал Гоша. – Ты уж потерпи, сейчас санитары подойдут.

Наверное, он дико смотрелся на поле, где лежали мертвые – в джинсовом костюме и ковбойке, но раненому было не до оценок и рассуждений – он закрыл глаза и снова уткнулся лицом в разворошенную землю.

Все остальное время, которое Гоша провел на поле, склоняясь над мертвыми, его не оставляло чувство, что он обирает мертвых.

– Простите, ребята, – шептал он, чувствуя, как по щекам его бегут слезы. – Простите меня. Мне нужно. Мне, правда, очень нужно. Простите меня!

Вернуться оказалось сложнее. Пришлось перелезать вместе с тяжеленным пакетом в одной руке и автоматом в другой. Оказавшись в родной мастерской, Минин плюхнулся на диван и некоторое время приходил в себя.

Неожиданная мысль заставила его засмеяться: приди сейчас милиция, вовек бы ему не отмазаться от собранного арсенала, тогда бы и украшения Нефертити смотрелись совсем по-иному. Криминально они бы выглядели. Преступно. Он смеялся долго, почти истерично, потом снова плакал, а потом уснул, уткнувшись лицом в подушку, и спал до рассвета.

На рассвете он проснулся, сел к столу, разобрал и собрал автомат. Устройство его было несложным для человека, который отслужил два года в армии и интересовался оружием. Автомат был исправен. Минин передернул затвор и выстрелил в двуглавого орла, прибитого над входом в мастерскую. Оружие оказалось в полном порядке. О том, что выстрел кто-нибудь услышит, Минин не волновался. Толстые стены подвала и метровый слой бетона над головой надежно гасили все звуки. Проверено было, и не раз!

Гранат оказалось девять. Уже с ввинченными запалами. Вполне достаточно для задуманной им операции. Он положил их в рюкзачок Вики, высыпав косметику, разные мелочи, ключи от их квартиры, зачетку и студенческий билет прямо на стол. Запоздало подумал – вот и фотографии. Но заглядывать в документы было свыше его сил.

Он вновь оказался на маковом поле. Здесь тоже был рассвет. Холодный и безрадостный.

Маки уже отцветали, при призрачном утреннем свете оставшиеся цветы казались черными пятнами. Он шел по макам, озираясь по сторонам, и потому вовремя увидел белеющую в сумраке палатку. Большая армейская палатка на тридцать человек укрылась в зарослях кустарника. Рядом с ней горел небольшой костер и зябко шевелился часовой, негромко напевая что-то заунывное и грустное.

Минин присел, достал из рюкзачка несколько ребристых гранат, аккуратно разложил их перед собой. Осторожно передернул затвор автомата.

В бою надо думать только о победе – так объяснял когда-то в армии капитан Пресняков. Побеждает тот, кто больше нацелен на победу. Как на учениях, он по очереди выдергивал чеки из гранат и швырял их в приоткрытый темный вход палатки. С такого расстояния промахнуться было невозможно. Гранаты еще не взорвались, а он уже резанул по шевелящемуся силуэту часового короткой очередью, а следом звонко рванули «лимонки». От их осколков Минина спасло дерево.

Наступила тишина. Слышно было, как кто-то стонет и воет под рухнувшей и разодранной в клочья палаткой. Держа автомат наготове, Минин подошел ближе.

Часовой был еще жив. Увидев его, Гоша испытал мстительную радость: это оказался бандит по кличке Гапон, Минин его запомнил еще со времени своего первого постыдного бегства. Бандит тоже увидел Минина, глаза его расширились, уже стало достаточно светло, чтобы увидеть перекошенное страхом и болью лицо.

– Слушай! – сказал бандит. – Не стреляй! Что сделать-то надо? Ты только скажи!

– Девочку вернуть, – сказал Минин.

Гапон все понял. Надежда исчезла из его глаз, черты лица заострились, и оно стало безжизненным, словно лицо покойника, каким, собственно, ему и предстояло стать. Автоматные пули разорвали синюю куртку в клочья.

Все получилось просто, гораздо проще, чем Минин себе представлял. Капитан Пресняков был прав: в бою выигрывает тот, кто нацелен на победу и использует фактор внезапности.

Гоша бросил ненужный ему больше автомат и побрел к выходу. Странное дело, он совсем не чувствовал себя победителем. Усталый человек возвращался с работы после тяжелого трудового дня.

В мастерской царил полумрак.

Гоша выпил немного. Не ради опьянения, растрепанные чувства в порядок привести. Посидел у стола, потом вышел на улицу. Город жил привычной жизнью, ничего в нем не изменилось, для города ничего не произошло. Дворник поливал асфальт водой из шланга. Пенистая струя смывала с асфальта окурки. Минину смотреть не хотелось на окружающее.

Он вернулся в мастерскую. В двери белела сложенная вдвое бумага, которую Гоша не заметил, когда выходил. Бумага оказалась повесткой. Минина Г. приглашали прибыть в назначенный день и назначенное время к Семенову А. Г. в кабинет N 317 по улице Краснознаменской, дом 17, где располагалось Управление внутренних дел. Минин грустно улыбнулся, вошел в мастерскую и бросил повестку в мусорное ведро. Не собирался он никуда идти, другие у него намерения были. Совсем другие. Он подошел к картине, которую лихорадочно рисовал накануне, сдернул с картины покрывало, скрывающее ее от нескромных посторонних глаз.

На картине был зеленый остров на краю океана. На белоснежный песок, усеянный перламутровыми раковинами, накатывались ленивые океанские волны, пронзительно голубели небеса. В зелени деревьев угадывались белые дома, их было много, не иначе как на берегу залива располагался большой поселок, населенный улыбчивыми и добрыми людьми. Там, где лес обрывался песчаным пляжем, стояла женщина и терпеливо ждала. Она ждала его – Минина. Там было хорошо. Там просто не могло быть плохо. Там в одном лесу росли бананы и яблоки. Их рвали веселые белозубые негритята, которые хотели учиться спортивной гимнастике и акробатике.

Некоторое время Минин разглядывал собственную картину, представляя, как он идет по тихим улочкам города рядом с красивой стройной женщиной – из тех, кто влюбляется один раз в жизни и любит до самой смерти. Он идет по улице, а навстречу ему попадаются обитатели поселка. Впрочем, к черту, какие обитатели, друзья его там встречают, друзья! Они с ним здороваются и шутят, и приглашают в гости на вечернюю чашку кофе, потому что сами не любят напиваться. И на душе у Гоши становилось постепенно хорошо, он уже любил этот мир, в котором ему предстояло жить.

Он постоял еще немного, трогая пальцем краску. Краски окончательно высохли. Надо было решаться. Минин в последний раз оглядел свою мастерскую. Он разжег огонь в камине и бросил в нее картину с цветущими маками. Посидел, глядя, как язычки пламени жадно лижут высохшие краски. На секунду показалось, что он слышит душераздирающие крики, но этого не могло быть – он хорошо поработал накануне. Разве что другие дельцы на разборку приехали. Однако жалеть их не стоило, все эти гады были одинаковы. Из картины «В ожидании запчастей» доносилось привычное нестройное пение. Что было в других картинах, Гоша Минин просто не видел. Да и не интересовало его это совсем.

Надо было решаться.

Он глубоко вздохнул, взялся за подрамник и вошел в свою последнюю картину, как входят в свою комнату – уверенно и навсегда.

Нахлынувшая волна замочила ноги.

Послышался крик чаек – пронзительный и печальный, словно за спиной Минина закрывали двери в его прошлую жизнь.

Тоненькая маленькая гибкая женщина смотрела на него из-под руки.

– Минин! Гошка! – закричала Вика радостно и – сумасшедшая, желанная! – побежала ему навстречу по самой кромке океана, разбрасывая стройными босыми ногами голубые искры, высеченные из изумрудных волн.

Царицын, 30 апреля – 5 мая 2005 года

Жила-была ведьма, или танцы на краю ночного облака

Она летала по ночам.

Так было спокойнее, люди редко задирают голову, чтобы посмотреть на звезды, а потому почти никто не замечал скользящую в небе тень. А если замечал, то помалкивал. Кому хочется прослыть умалишенным?

До четырех лет Лина была обычной девочкой. Ничем она не выделялась из своих деревенских сверстниц. Все случилось однажды на залитом солнцем лугу. Мать доила корову, а Лина отправилась собирать цветы. Цветов на лугу было много, васильки зацвели, розовые «часики», колокольчики лиловые и белые. Лина собирала цветы, ожидая, когда мать закончит доить корову и они пойдут обратно в деревню. За своим занятием она потихоньку удалялась от матери и незаметно оказалась на берегу лесной речки. У нас в Вологодской области знаете, какие речки? Воробей пешком перейти может. Воробей может, а четырехлетней девочке, пожалуй, с ручками будет. А на том берегу, прямо за большой замшелой корягой, Лина увидела красные цветы. Большие, красивые. Она посмотрела назад, мать была занята делом. И тогда Лина быстренько-быстренько взяла и перебежала по воде на тот берег. Сорвала цветы – и назад.

Но оказалось, что как бы мать ни была занята делом, за дочкой она смотрела. Мать подхватила ее на руки, гневно заглянула в глаза – Лина ее такой никогда не видела – и почти крикнула:

– Никогда больше не делай так! Слышишь, никогда!

А чтобы ее слова до самых глубин маленькой души дошли, взяла и отстегала Лину собранным букетом. Всю дорогу до дома девочка плакала, ей было жалко цветы. И понять она не могла, почему мама так испугалась – речка-то была узенькая, воробью по колено.

Когда Лине исполнилось тринадцать лет, умерла бабушка Дарья.

Она лежала в дальней комнате и почти не видна была среди пуховых подушек: желтое морщинистое личико да клок седых волос. Бабушка все просила пить, но никто не хотел к ней подходить. Мать больно щипала Лину:

– Не смей туда ходить! Не смей!

А родственники по мужской линии обстоятельно прикидывали, как им потолок над умирающей родственницей разобрать.

– Так она быстрее отойдет, – сказал дядя Иван.

– Так что же, пилить над старухой? – возражали ему. – И так на ладан дышит, а тут еще пыли наглотается!

– Трудно ей умирать, – сказал дядя Иван. – Да вы же сами знаете, не может она умереть, пока дар свой не передаст. Ты, Петька, раз пилить не хочешь, иди и подержись за нее.

– Нашел дурака, – сказал второй дядька. – Сам иди и держись, а я на завалинке покурю.

Ночью было слышно, как бабушка вздыхает и плачет в своей комнате. Лине было жалко бабушку, и она все думала, почему бабушке никто не принесет пить? И дядьки, и мама с папой, и все остальные были людьми добрыми, а бабушке помочь не хотели. А бабушка была хорошей, у нее вся деревня лечилась, даже докторов никогда не вызывали из райцентра. Все знали, если плохо стало, беги к бабе Даше, та тебе поможет. А теперь ей самой никто не хотел помогать.

Утром бабушка Дарья снова плакала и просила пить.

Лина набрала кружку, проскользнула незаметно в комнату и дала бабушке попить.

Костлявые, но неожиданно сильные пальцы сомкнулись на ее тоненьком запястье.

– Ты меня не бойся, не бойся, – сказала бабушка. – И никем этот дар не проклят, так, люди болтают. Сама потом поймешь!

И закрыла глаза, а на лице ее было такое облегчение, прямо засветилась она от счастья.

– Нет! – крикнула вбежавшая в комнату мама.

Поп бабушку Дарью отпевать отказался.

– И не просите, – сказал он. – Ничего мне от вас не надо. И сметаны я вашей не возьму. Сами знаете, что люди говорят. А люди зря говорить не станут!

– Дура ты! – злобно и горько сказала мать, когда они, так и не договорившись, шли от попа. – Теперь всю жизнь мучиться будешь! Я ведь видела, когда ты по воде шла, еще тогда поняла, бабкино в тебе сидит. Так ведь боялась, а все одно не уберегла!

Дома она собрала все бабкины книги и тонкие тетрадки, исписанные бабкиным почерком, вынесла их во двор и сожгла на костре, тщательно следя, чтобы ни одна бумажка никуда не улетела.

Бабушку Дашу похоронили рядом с церковной оградой. У могилы стояли недолго. Чего уж там, отдали последний долг, пора и поминки справлять. На поминках говорили разное, но больше хорошего, свято придерживаясь известного принципа: о покойниках либо хорошо, либо ничего.

– Хорошая была бабка, – с пьяной убежденностью сказал сосед Илья Укустов. – А что черту душу продала…

На него зашикали, и Илья Укустов сел, уткнувшись толстыми губами в края граненого стакана. В деревне все похоже – что свадьба, что похороны. Заканчивается одинаково – грянули нестройным хором «Шумел камыш», потом «Черный ворон», а расходились уже вечером, когда комары свои песни начали, – благо до своих домов добираться было недалеко.

А когда все уже разошлись, над двором встала тучка, пролилась коротким теплым дождем. Лина легла спать, и приснился ей странный сон, что на могиле у бабушки расцвели белые мелкие цветы, и так их было много, словно свежий холмик белым свадебным платьем накрыли.

Лина проснулась и сразу вспомнила сон. Одной ей на кладбище идти не хотелось, она пошла к подружке Ане Укустовой, а ту и уговаривать долго не пришлось. Могила бабушки была в белом цвету.

– Ух ты! – сказала Аня. – Красиво! Слушай, Линка, а она в самом деле была колдуньей?

– Кто тебе сказал? – сказала Лина и сорвала веточку, усеянную мелкими белыми цветочками.

– Отец матери вчера говорил, – сказала Аня. – Может, на речку сбегаем, искупаемся? Тут ведь недалеко.

И они искупались в маленькой мелкой речке, где в прозрачной воде бриллиантово сверкали кусочки кварца и вились серебряные змейки уклеек.

А веточку Лина засушила в учебнике биологии, который ей уже купили к новому учебному году.

И все у нее было хорошо, а про умершую родственницу в доме вспоминали все реже и реже, и только дядя Петя приходил по утрам, держась за голову, сидел на бревне у дома со страдальческим видом.

– Ой, бабки нет! Вот уж кто похмелку снимал, вот уж специалистка была! Слышь, Линка, ты же за руку ее держала, неужели и не помнишь ничего?

– Иди, дурак! – сердилась Линкина мать. – Иди проспись, чего пьяным языком на девчонку наговариваешь?

– Так я к чему, – смущенно оправдывался дядя Петя. – Может, это раньше грехом было, а теперь в городе этих самых экстрасексов развелось, целые академии создают. Говорят, большие деньги загребают!

– Иди, иди, – мать замахивалась на него тряпкой. – Свои деньги считай, за год, небось, и десятка трудодней не наберется, все время водкой занято!

Постепенно Лина теряла подруг. Одноклассницы стали заметно сторониться ее, а на вопрос Лины Анька Укустова прямо ответила:

– Бабка тебе свой дар передала! Все говорят! Ведьма ты теперь, Линка! Мать сказала, чтобы мы от тебя подальше держались. – И с жадным любопытством поинтересовалась: – Лин? А ты в себе это самое ведьминское чувствуешь?

Ничего она не чувствовала. Поссорившись с подругой и назвав Аньку дурой, вечером этого дня Лина долго плакала в коровнике, рядом с тревожно и тепло вздыхающей Машкой. Машка опускала рогатую голову и нежно лизала ноги девочки – утешала. Так ведь дар! Не проклятие, не злое украшение – дар! Никаких особых способностей Лина не чувствовала. Может, и зрело что-то, только никак созреть не могло. Наплакавшись, она уснула в пахучем сене, а когда проснулась, в коровнике было совсем темно и Машка все вздыхала у стойла и перемалывала бесконечную жвачку. А Лина обнаружила, что ее окружают огоньки. Нет, не светлячки, какие они, Лина знала. Огоньки казались разноцветными – вот среди травы вспыхивало нежно-голубое пламя, другой огонек казался алым или оранжевым, желтым, как солнечное пламя, нежно-голубым, словно небо по весне. А самое главное, огоньки эти выглядели не точками, а длинненькими стерженьками. Лина завороженно схватила самый длинный из огоньков, а пальцы ее ощутили высохшую травинку. В силу необычайных свойств разноцветно светилась сама трава. А в голове Лины вдруг зазвучал дрожащий старческий голос, словно бабушка Даша из могилы давала ей последний урок:

– Прикрыш-трава используется против злых наговоров на свадьбы. Когда невесту приведут от венца в женихов дом, знахарь забегает наперед и кладет эту траву под порог. Молодую заранее предупреждают, чтобы она при входе в свое новое жилище порог перепрыгнула. Если все обойдется честь честью, то жизнь молодухи в мужниной избе будет идти мирно и счастливо, и коли на чью голову и обрушится злое лихо, так это на тех, кто умышлял против счастья молодоженов. Собирают прикрыш-траву в осеннее время – с Успеньева дня до Покрова-зазимья, покрывшего землю снегом, а девичью красу – мужиком.

Лина отбросила травинку в сторону, и голос смолк.

Проклята! Проклята!

Бабушка, ну зачем мне этот дар, если все отворачиваются? Мне же среди людей жить, мне же замуж выходить! Лина выскочила из коровника, влетела в избу. Мать раздраженно подняла голову.

– Ты где шляешься? Только и времени у меня – тебя по деревне искать! Курей покормила? Так иди комбикорма им насыпь. Давно уж покормить пора. Как поесть да поспать, все горазды, а работать никого не найдешь!

Ночью Лина снова плакала и смотрела в окно. Небо было звездным, ясным, стояла полная луна, лыбилась, как масляной блин.

– Бабушка, бабушка, за что ж ты меня так наказала? Ты же всегда любила меня!

– Если колдунья была настоящей, на могиле ее вырастает ведьмин цвет – белые мелкие цветы, многочисленно распускающиеся на ветках куста. Цветы эти без запаха и без вкуса, но, будучи сохраненными, обещают ведунье долгую жизнь, и никто ей не причинит вреда, пока цветок засушенный хранится в надежном месте.

Лина стояла у окна, чувствуя необыкновенную легкость в теле. Птицей она себя чувствовала, толкнись от земли – полетишь. А к чувству легкости необыкновенной примешивалась черная тоска: вот уже и подружек не стало, а в двенадцать лет одиночество тяжело переносится, куда тяжелее, чем в старшие возраста.

В углу золотисто светилась паутина. Невидимая днем, она сейчас проступала в темном пространстве отчетливыми сверкающими нитями, и по одной из них спускался желтоватый светящийся паучок. Был он скорее забавен, чем страшен, но звучащий в голове Лины голос вновь испугал ее: