Текст книги "День ВДВ (сборник)"

– Хм, а с чего это он? – погасил окурок Федюня, одобрительно кивнув Степанычу, взявшемуся за последнюю бутылку, – то, блин, два года не сдавал дома, а тут вдруг – на тебе…

– Не пойму, – задумчиво потянулся к стакану Борисыч, – может быть, совесть заговорила? – и сам рассмеялся.

– Ой, ну что вы как дети, ей Богу, – крякнул Степаныч, запихивая в рот кусок помидора, – Неужели не понимаете, в чём дело?

– Вот загадка. В глазах тоска, под бородой доска, а двери – на крючке. Что это, а, Федюнь? – прищурился пастух.

– Да ну тебя, Степаныч, – отмахнулся Федюня.

– А всё же? – настаивал Степаныч.

– Ну, мужик в нужник провалился. А при чём здесь это? – выпил, занюхивая корочкой хлеба.

– Да при том, что вы с Борисычем дальше загадок детских умишком не вышли, – торжествующе ухмыльнулся пастух.

– Степаныч, ты поостынь маленько, – обиделся Борисыч, мигнув Федюне, чтобы остатки водки от Степаныча отодвинул. – Коли знаешь, в чём дело, так объясни, а не изгаляйся тут.

– Да ладно, чего там, – заторопился Степаныч, мягко отстраняя ладонью руку Федюни от бутылки. – Только газеты читать надо, что в мире творится.

– Степаааааныч, это у тебя время есть для газеток, весь день на траве валяешься, – возмутился и Федюня, – Тут на стройке и себя позабудешь. Газеты, газеты, – бурчал, успокаиваясь.

– Ага, – удовлетворился покоем Степаныч, – значица так. Помните, что наказано было Путиным сдать до конца августа столько-то метров жилья?

– Ну, – заинтересовался Борисыч.

– Вот тебе и ну, – передразнил пастух, – а где ж они, эти метры?

– А то сам не знаешь, – загорячился Федюня. – Не видишь что ли? Было б из чего, так понастроили бы и побольше.

– Погоди, погоди, Федюня, – остановил его Борисыч. – Дальше то что?

– Дык ить…и всё, – презрительно вытянул губы пастух. – Губеру-то нашему припекло одно место, понимает, что коль власть российская дала такой план, то и гриву сшибут. Хорошо только если гриву, а то ведь и кресло вышибут из-под задницы! Так?!

– Так, – подтвердили мужики.

– Вот он, губер нашенский, и надавил на своих министров, чтоб те в свою очередь надавили на хозяев домов новых. Не хрен, мол, в прятки играть с государством. И принудили в обязательном порядке сдать дома. Чем стращали, уж не знаю, – пожал плечами Степаныч – Видать, страшно им стало от будущих убытков, вот и сдались. А отсюдова и метров жилья набежало. Да ещё сверх плана. Губер – молодец. Герою слава! Дошло? – хохотнул издевательски, не удержался.

– Делааааа, – протянул Федюня удивлённо, ничуть не сомневаясь в услышанном.

На том разговор и потух. Допили водку, покурили. Степаныч понял, что больше выпивки не светит, хоть и намекал прозрачно, что не лень ему будет к Светке сбегать или к Прокофьевне за самогоном, уж на что денежек наскребётся. Но Федюня с Борисычем намёков не поняли. Распрощался пастух и ушёл.

Федюня тоже засобирался, вспомнил вдруг:

– Борисыч, а как же ты один останешься? Может, заночевать у тебя? Вдруг на двор захочешь или пить, к примеру?

– Ничего, Федюня, управлюсь, – отнекался Борисыч, – Видишь, костыли какие? Я уже скакал сегодня. Больновато под мышками с непривычки. А так ничего, вытерплю.

– Борисыч, так как же ты с ногой угораздился? – остановился уже в дверях Федюня.

Борисыч вздохнул:

– Федюня, если кто узнает, убью! Понял?

– Понял-понял, – закивал Федюня.

– Понимаешь, утром влез под душ. В доме никого. Вышел голяком. Вытираюсь. Наклоняться поленился. Поставил ногу на табурет, полотенцем тру, – замолчал было, – а тут котёнок, мать его в три погибели, вертится. Прыганул на меня и когтями вцепился…

– В ногу? – охнул Федюня.

– Да какой хрен в ногу-то, – заорал Борисыч, – чего он на ноге не видел? Вот я и дёрнулся, а нога в табурет, да хрусь… Еле трусы со штанами напялил, пока скорую ждал.

– Твою мать! Так во что же он вцепился-то? – озадачился Федюня. – Аааааааа…!!! – взревел хохотом уже в дверях и поперхнулся, споткнувшись в сенях о пустое ведро.

Ненаписанные письма погибших солдат

Цыганка (Сергей Скрипаль)

Теперь я знаю, почему молоденькая цыганка на осенней привокзальной площади Армавира как–то неловко отодвинула, почти отбросила мою ладонь от себя, несмотря на мятый рубль, обещанный ей за гадание. Вокруг гоготали, громко переговаривались, толпились такие же призывники, как и я, взъерошенные, хоть и стриженные накороть, возбуждённые и неестественно весёлые. Цыганка долгое время крутилась в толпе будущих солдат, переходила от одного к другому, профессионально выуживала деньги и весело предсказывала парням их близкую и далёкую судьбу. Когда я протянул ей руку, в её чёрных глазах мгновенно пробежала серая рябь. Девчонка отшатнулась и, перешагивая через рюкзаки и чемоданы, торопливо ушла в вокзал. Я так и стоял с зажатым в ладони рублём, не зная, как реагировать. Парни хлопали меня по плечам, шутили, а потом затащили в кафе.

………………………………………………………………………

Интересно, почему именно сейчас глаза той цыганки всплыли в памяти. Прошёл целый год после проводов в армию, долгой и нудной езды в воинском эшелоне, где пили все беспробудно и отчаянно, с песнями и бешеными танцами, напоминавшими лезгинку и гопак, на станциях. Начальник эшелона запретил выходить из вагонов, но проводники, щедро оплаченные за поставку водки, не сильно сопротивлялись уговорам парней и открывали двери. После более жёсткого распоряжения начальника у выходов стоял караул из таких же пьяных, как и мы, сержантов и офицеров. С ними было сложнее договориться. В соседнем от нас вагоне везли горячий народ из республик Северного Кавказа. Недолго думая, они высадили несколько стёкол и всё равно плясали странный танец на перронах, вводя в ужас вокзальных начальников и пассажиров.…

…Меня зовут Илья Глазунов. Нет, нет, никакого отношения к великому художнику я не имею. Так сложилось. Хотя, по– видимому, если бы Бог дал мне хоть малейший дар рисования, я бы писал величественные полотна с горами, пустынями, рассветами и закатами, озёрами и бурными реками, днями и ночами, лицами и глазами, подобными тем самым цыганским, что западали в душу с первого взгляда, и любоваться этим можно было бы часами, но не всегда удавалось….

Как я уже сказал, никакого родства с известным художником у меня нет, хотя, по утверждению некоторых философов, все люди – братья. Так вот, один из этих братьев и всадил в мою грудь с невероятно близкого расстояния с десяток горячих акэ-эмовских пуль. Я сразу понял, странно, почти без сожаления, что если бы я и не снял осточертевший бронежилет, то всё равно не спасся бы от ревущей очереди.

Я знаю, что будет дальше. Пока не закончится бой, буду лежать возле дувала. Мимо пробегут ребята из моего взвода. Остановиться у них не будет времени, поскольку духи всерьёз решили выбить нас из этого кишлака. Вряд ли им это удастся. Парни наши разъярены потерями и предательством старейшин, которые неделю назад с поклонами и заверениями в вечной дружбе взяли несколько бочек керосина и консервы в ящиках в обмен на условие, что их кишлак теперь «договорный» и стрелять из него не будут. Что-то не спеклось, видать….

Вчера мы вошли сюда, как только спустились с гор после поиска, потные, грязные, взвинченные бесполезностью недельного рейда и глупыми потерями двух ребят. Одного снял снайпер, как только он выглянул из-за гребня скалы, а другой сорвался в пропасть и долго кричал в полёте. Мы с наслаждением мылись холодной водой из колодца, пили студёную воду до ломоты в зубах, я даже успел простирнуть свою хэбэшку и, когда она высохла, с удовольствием влез в уже ветхую, но приятно пахнущую чистотой материю. Недолго пришлось радоваться.… Перед рассветом духи атаковали. Мы отбились. Они атаковали ещё раз, уже посерьёзней, но мы успели вызвать «вертушки»….

Потом настала тишина.

Я курил в тени дувала. Ветерок приятно обдувал. Вот и подумалось, что неплохо было бы обсушить гимнастёрку на ветру. Снял бронежилет, уселся на него и расстегнул куртку. Даже задрёмывать стал, так меня разморило. Шорох за поворотом дувала только чуть встревожил меня. Сквозь ленивую одурь я предположил, что кто-то из наших идёт, но всё же отогнал дрёму и встал.… Тут-то в меня и всадил очередь мой философский брат….

Теперь я лежу в пыли под стеной дувала. Когда меня подберут и кто, не знаю. Если духи, то непременно отрубят голову, гениталии, вспорют живот, а потом, может, быть подбросят в расположение наших частей, а может, просто выбросят на потеху шакалам и прочей нечисти.

Если наши, то долго будут ждать вертолёт, загрузят в него, отвезут в часть, а там закупорят в цинк и – домой.… Дай бог, чтоб хоть так!

Что будет дома, я тоже знаю. Плач и слёзы, проклятия и стенания, потом молчание и неизбывное горе на всю жизнь маме и папе.

Я вас люблю, дорогие мои!

И всё же странно, почему в последний миг я увидел те самые чёрные цыганские глаза?!

Симфония «Валгалла» (Геннадий Рытченко)

– Ы – ы – ы – и – и – и – их!

* * *

С посвистом, весeлым гиканьем и бесшабашным хохотом отвратительные черти развели бешеное пламя. Не жалея ни клеточки, ни клочка излохмаченных внутренностей Вадима, они, топая острыми копытами по слезящейся кровавой росой рваной каше из кишок, желудка, печени, закрутились в безумном хороводе полыхающей боли. Царапая, прокалывая рогами беспомощно трепещущие лоскутья лeгких, они вздымали адский огонь всe сильнее и сильнее. И такой острой была боль нечеловеческой муки, что не стерпел Вадим, замотал головой, разлепил разбитые, спeкшиеся губы. На крик уже сил не хватило… только на хрип…

Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа, услышав булькающий хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем. В него, беспомощного, безответного, легкодоступного, полетели из толпы камни.

Черти сели верхом на острозубый диск пилы и, в мгновение раскрутив его до сумасшедшей скорости, чиркнув попутно по сердцу и глотке, поднялись вверх и, завизжав от восторга, принялись кромсать на мелкие части измученный мозг…

* * *

Сознание вернулось как-то вмиг, сразу.

Не было не только боли. Исчезли верeвки, стягивающие руки и ноги. Во всeм теле разливалось ощущение силы, здоровья и нового, незнакомого чувства блаженства.

Вадим с опасением приоткрыл веки и тут же с восхищением широко распахнул глаза и завертел головой, озираясь по сторонам.

Язык слишком груб, неумел и беден, чтобы можно было словами передать то, что открылось Вадиму. Это увидел бы человек, очутись он среди разноцветья сполохов северного сияния. Непрерывная величественная смена переливающегося цвета. Спокойная, торжественная, неторопливая. А куда может торопиться сама вечность?!

Переливчатая, бесшумная текучесть успокаивала, умиротворяла, завораживала. Так околдовывает изменчивость пламени или чарует непрерывность речного потока. С древнейших времeн, когда полуживотное, ещe не человек, уже и не зверь, замерев, часами глядело безотрывно на гипнотизирующие переливы, было так…

Так будет всегда…

Гармония перемены цвета остановила время, успокоила, убаюкала. Внимание Вадима было настолько усыплено, что он не заметил, откуда взялся крепкий, рослый, под два метра, белокурый солдат. Он не вышел, не подошeл, а просто вдруг оказался рядом. Вадим вздрогнул, когда почувствовал прикосновение к плечу, обернулся и увидел его, в выжаренной почти добела солнцем, впрочем, очень чистой, ладной, хорошо подогнанной, солдатской форме. Точно такой, какую носил он сам и все, кто служил в Чечне.

Вадим обрадованно обратился к солдату:

– О браток! Слышь, а это вот… – растерянно повeл рукой вокруг себя.

Солдат не обрадовался, не ответил, а только махнул рукой в ответ, приглашая за собой. Солдат? А почему солдат? Форма была, но знаков различия на ней никаких.

Он оглядел Вадима спокойным, грустным взглядом бесцветных, почти прозрачных глаз, обрамлeнных густыми белыми ресницами, и ещe раз, приглашая идти за ним, качнул головой. Повернувшись, спокойно направился к большому зеркальному пятну, неподвижному на переливающейся стене цветового потока.

Вадим пожал плечами и пошeл за ним:

– Эй, браток! – неуверенно окликнул ещe раз своего проводника.

Парень повернул голову и печально-отстранeнно ответил:

– Не понимаю…

Вадим обиделся, пожал плечами. Не хочет говорить – чего лезть к человеку?

Около пятна белобрысый приглашающе показал рукой, скорей, не на само пятно, а куда-то внутрь. Вадим растерялся. Вгляделся и увидел, что это не пятно. Среди переливов сияния мягким вихрем закручивалась гигантская, цвета ртути, воронка. Теперь Вадим кивнул солдату, мол, что ты стоишь, пошли? Тот отрицательно покачал головой, грустно развeл руками и не двинулся с места.

Вадим прощально махнул ему, ступил в упругую, вращающуюся круговерть и тут же увидел выход из матово-сверкающего тоннеля. Перед его глазами словно выступили из тьмы лица множества людей в военной форме, сидящих за длиннейшим пиршественным столом. Люди разом отставили кубки и повернулись к Вадиму, улыбающиеся, доброжелательные. Кто-то из близко сидящих приподнялся по знаку Верховного, сидящего во главе стола человека, намереваясь подойти к Вадиму. И в это же время две великолепные породистые овчарки красивым прыжком, виляя в полeте хвостами, ринулись встречать нового человека… Именно встречать как доброго долгожданного хозяина. Вадим успел почувствовать, что его ждут здесь, рады видеть, и … всплеск пламени в великолепных чашах, освещающих всю эту картину, завертелся, закрутился, рассыпаясь огненными искрами во внезапно наступившей темноте, закружившей его до мути, до тошноты.

…Ох, как плохо, очень плохо, как больно!..

Хотел закричать, но на крик сил уже не хватило… только на нечеловеческий хрип.

Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа, услышав хрип, взорвалась злорадным хохотом, свистом, улюлюканьем, торжествующими криками…

Пущенный толпой камень прокатился острым краем по веку и надрезал его. Повисшее кровавым лоскутом, оно обнажило правый глаз. Совсем страшным стало распухшее от побоев, израненное лицо Вадима. На сплошном сине-багровом кровоподтeке вращался залитый кровью красный шар воспалeнного глаза. Набухая закапала, сбегая по лоскутку надорванной кожи, густая, тягучая кровь.

В ничем не защищeнный зрачок вонзились раскалeнные иглы палящего солнца. Резанул по беззащитному глазу огненными песчинками жгучий ветер «афганец».

– Алла! Алла! – радостно взревела толпа затерянного в горах Кавказа аула, радуясь, аплодируя меткому броску. Крепко досадил им пленный русский солдат, проклятый кяфир, непокорный гяур! Кормили, поили. Били, конечно, как всякого раба. А как не бить? Работать отказывался, принять веру в единственного бога не хотел, да ещe и бежать удумал. Смерть непокорной собаке! Пусть порадуются правоверные. Иншалла!

Сквозь багровую пелену видел Вадим беснующуюся толпу. Хоть как-то пытался избавиться от крови, набегающей на глаз, добавляющей ярости той горящей внутренней боли. Он понимал, что каждое его движение, всякое проявление жизни вызывают у жаждущей крови толпы восторг и новые издевательства над ним. Но смерть не спешила. Он опустил голову на грудь и увидел лежащий под собой кривой топор, кору и стружки от кола, на котором находился уже несколько часов. Ужас и боль замутили сознание, пригасили яркий свет…

…И опять перед столом, за которым сидело великое множество людей в форме, подскочившие собаки лизали ему руки, ласкались.

Почти машинально Вадим присел, потрепал собак по спинам, почесал за ушами, погладил.

– Привет, – услышал он, поднял голову и оторопел. Пред ним стоял… Сашка. Тот самый Сашка, с которым он служил в одном полку и рассказы которого о Москве так любил слушать. Тот самый Сашка, на прикладе снайперской винтовки которого аккуратными зарубочками был отмечен последний бой не одного десятка боевиков. Сашкино разорванное миной тело в цинковом гробу он нeс до самого самолeта, отправляя в Москву. Этот Сашка стоял перед ним, тeплыми живыми руками пожимая ему руки, увлекая за собой к общему столу, усаживая рядом с собой на специально подготовленное для Вадима место.

Сашка приобнял его за плечи, поглядел в глаза.

– Растерялся? – понимающе спросил он. – Ничего. Не просто сразу объяснить. Разберeмся!

Вадим действительно растерялся. Растеряешься тут…

– А это?.. – повeл он рукой. – Я что?.. – и смутился.

Как-то глупо спрашивать, умер он или нет, это что, ад? Рай? И вообще…

– Знаешь, до конца и я не понял, – ответил на незаданный вопрос Сашка. – Место это можешь называть Валгалла, – удобно и более-менее понятно.

Валгалла? Место, куда попадают погибшие воины! Так значит… Но спросил всe-таки не о себе.

– Саш… – а тот длинный, белобрысый? Он мне – «Не понимаю!»? – махнул куда-то за спину Вадим.

– Ааааа… Этот!… Отлично он всe понимал. Ему подмогу велели по рации вызвать, а он – «Не понимаю. Вас не понимаю…» – и прятаться. Всех перебили и его в том числе. Только пацаны здесь, – Сашка кивнул на сидящих напротив, и те весело кивнули в ответ, – А он за подлость и любовь к своей шкуре наказан. Сюда войти он долго не сможет, будет провожатым и теперь действительно ничего не понимает. Наказали его самым страшным. Одиночеством… Да ты расслабься, теперь всe будет хорошо.

Вадим хотел спросить, как же это – «хорошо»? И что хорошего может быть у погибшего? Но не успел. Вернулась режущая боль, отнялся язык, страшные мучения обрушились с прежней силой, выгнули дугой тело. Перед глазами помутнело, поплыла куда-то Валгалла. Взамен неe осталась только мука. И закричал Вадим от боли и отчаяния. Закричал то, что кричит любой человек, когда ему плохо, то, что кричат, не думая, не понимая, не выбирая:

– Маааааа – мааааааааа......

И услышала, проснулась мама Вадима в маленьком уральском городке. Потихоньку, чтобы не разбудить спящего мужа, выбралась из-под одеяла и прошла в Вадькину комнатку. Не в силах унять дрожь в руках и барабанную дробь встревоженного сердца, присела на краешек аккуратно застеленной кровати сына, поняла, почувствовала – с сыном случилась страшная беда. Эта беда толкнула еe в спину с кровати на колени. Взволнованно зашептали что-то проснувшиеся в душе древние женщины, матери рода. Вместе с ними зашептала Мать:

– Силы небесные!..

Полыхнуло пламя светильников Валгаллы, навострили уши собаки, замолчали по знаку Верховного люди.

– Мальчик мой… – тревога и ощущение большой беды, страшного горя путали мысли матери.

Помощи и защиты прошу у вас. Спасите, сохраните моего ребeнка… Уберегите своей силой, укройте от врагов… Пресвятая Дева Мария! Твой Сын на кресте в мучениях погибал, всех нас спасая… Чувствую, где-то моe дитя муку смертную принимает. Сердце мать не обманет, прошу, на коленях прошу тебя, избавь его от мучений…

В лилово-багровых переливах неземного света по знаку Верховного, вытянувшись по стойке «смирно», слушали мольбу Матери погибшие воины, ждали приказа…

– И если нет другого пути, если нет выхода, если никак нельзя по другому…, – зарыдала несчастная женщина, – Как мать прошу тебя… Хотя бы прекрати его мучения… Забери к себе!..

И, опустив голову, повалилась на пол, не имея больше сил, все их вложив в свою молитву.

Приняли приказ непобеждeнные, огненными молниями расчертили небо, копьями Гергия Победоносца обрушились с небес на грешную землю.

Прочертив лиловыми вспышками чeрные тучи, вынырнули и обрушились полной боевой силой на Богом забытый аул.

Удивлeнно разинув рты, подняв в суеверном страхе к небу бородатые лица, с места не сумели сдвинуться горцы, когда на их головы обрушила ураган огня невесть откуда взявшаяся пятeрка неумолимых в своей беспощадности вертолeтов. За две минуты огненной рукой был сметeн в разверзнувшееся бездонное ущелье глиняный аул.

Когда рассеялись пыль и дым, Вадим с изумление понял, что он один стоит на восхитительно чистой горной площадке. Не корчится на колу среди селения, а стоит цел, жив, здоров, бодр и даже весел. К нему навстречу, радостно смеясь, шли те, кого он успел увидеть в Валгалле. Первым к нему подошeл Сашка, обнял, похлопал по спине. За ним подошли другие.

– Ну, братка, – заглянул ему в глаза Сашка, – ты свободен. Теперь ты наш, пошли вместе.

И, обнявшись за плечи, они пошли по дороге, весело болтая.

– Саш!.. – робко спросил Вадим. – Я что, погиб, умер?

– Конечно, – захохотал Сашка. – То есть нет. Ну, в общем, как ты сам думаешь?.. Ты идeшь с нами, погибшими, но не покорeнными. Ты выполнил до конца свой солдатский долг. Ну посуди, чтобы быть живым, нужно непременно корчиться на колу?

– Ммммм.... Неееет уж......

– Ну так и живи! Пока ты в теле, на Земле, этого не понять. Теперь поймeшь.

– А...... Мама? Она ж с ума сойдeт от горя.

– Не мы этот мир устроили, – Сашка многозначительно посмотрел вверх, – не будем умничать. Выходит, так надо, – но сам-таки печально вздохнул.

Они шли по бесконечной дороге, взбирающейся все выше и выше. Выше вершины самой высокой горы. Эта дорога вела их прямо в небо, теряясь дальним своим краем в белоснежных сияющих облаках…

* * *

…Мама Вадима с трудом поднялась на ноги. Постояла среди комнаты. Оглядела Вадькины нехитрые вещички, провела пальцами по крылу пластмассовой модельки самолeта, стоящей на пианино.

Вспомнилось ей, как хвалили Вадьку в музыкальном училище, готовили к поступлению в консерваторию. Не успели – пришла повестка в армию. Так и осталась Вадькина работа, непредставленной на конкурс для поступающих.

Елена Захаровна взяла толстую нотную тетрадь, исписанную рукой сына. Погладила еe, как гладила маленького сына, – тихонько, ласково. И в который раз прочитала надпись на обложке: «Вадим Сергеевич Петраков. Симфония «Валгалла».

Шнурок

В принципе, лейтенант Мухин оказался неплохим мужиком. Очень быстро с него слетела этакая спесь новоиспечённого офицера, два месяца назад окончившего военное училище и сразу же попавшего в Афганистан. Ладно, обо всём по порядку.

Девять солдат под командованием старшего сержанта Борисыча уже второй месяц парились на точке, задыхаясь в полубетонном пекле блока, ожидая ночной прохлады. С этого блока контролировалась дорога, впитывающая в себя тайные и явные тропы, где-то далеко стекающие со скалистых седловин Гиндукуша. По этим тропам спускались небольшие караваны из Пакистана и сворачивали обходным путём мимо, поскольку только совсем глупый и ленивый не знал или игнорировал присутствие в этом месте заставы шурави. Недалёкий кишлачок не был таким уж узловым селеньицем, где могло разместиться хотя бы с десяток прибывших караванщиков или, тьфу-тьфу, душманов. Чего там, полтора десятка глинобитных домишек-конур, объединённых невысоким каменным дувалом. С блока хорошо просматривался весь кишлачок, со средневековым, жалким бытом горстки, богом забытых, людей. Так что странствующий люд и в лучшие-то времена не смог бы получить здесь достаточное количество продуктов, обновить свой износившийся гардероб, отдохнуть, наконец, в прохладе. Растительность скудная, с чахлыми кривыми деревцами, правда, по правую руку от кишлака бурлила сумасшедшим потоком узкая речушка. Вот рядышком с ней, когда-то, была настоящая «зелёнка»: осока и камыш густой стеной росли вдоль берега, давая местным жителям и материал для стройки, и сочный корм малочисленной живности. Теперь «зелёнки» не стало. Полтора года назад на блок-пост напали отчаянные люди из банды Хасмет-бая, пытаясь прорваться на дорогу и уйти дальше, соединившись где-то под Кандагаром с Хаджи Латифом. Пройти им не удалось, огнём из ДШК, автоматов и выстрелами из подствольников шурави сбросили горстку духов в реку, а потом сожгли к чёртовой матери всю «зелёнку». Полыхнуло, рассказывали, будь здоров! Дело шло к зиме, тростник уже высох достаточно, чтобы его можно было резать для утепления кровли или стенок загонов для животных. Так что зима выдалась очень тяжёлой для местного населения, да и для шурави тоже – ведь какой-никакой, а всё же жар в печурках-очагах камыш поддерживал, с дровами-то – напряжёнка, да ещё какая! Соревнуясь с местными, солдаты вылавливали в реке и собирали по её берегам плавник, который хоть и горел не хотя, но тепла давал неизмеримо больше, чем камыш.

Весной селяне взмолились, не выжигайте, мол, растения, не дайте сгинуть! В то время на блоке командовал капитан Кулаков, прилетевший на недельку вместе со сменой солдат. Решение было найдено к удовольствию обоих сторон. Кулаков дал добро на рост «зелёнки», но… если тростник не вырежут после того, как он достигнет одного метра, растительность постигнет та же участь! Шурави больше не будут охотиться за камышом, поскольку пост будут снабжать топливом меняющиеся смены. Старейшина Салим, от радости, чуть ли не руки целовал капитану.

Теперь каждое утро солдаты наблюдали, как люди шли к реке, срезали тростник и камыш, волокли вязанки домой и приступали к работе. Кто мелко рубил сочные стволики тростника, засыпая в кормушки для пары овец полученный корм. Кто аккуратно раскладывал вдоль дувала камышины для просушки, имея в виду ремонтно-восстановительные работы. Кто сплетал подобие корзин, а кто умудрялся даже небольшой плетень сгондобить. Этим плетнём делали загородки, где содержали малочисленных кур.

Наблюдать за кишлачной жизнью было тягостно и скучно, так же, впрочем, как и за дорогой, которая, казалось, быстро и даже весело скатывалась с гор. Тут, на небольшом равнинном плато, дорога скисала и тянулась бесконечно, серея выжженной пылью, равнодушно вздымающейся и так же нехотя опускающейся на место, после того, как по ней кто-то проходил.

Борисыч остался за командира, поскольку прибывший на место несения службы старший лейтенант Борисов улетел тем же «бортом» МИ-8, на котором прилетела смена. Ещё в полёте старлей понял, что у него – гепатит, глянув в зеркальце, оценил желтизну белков и языка, доложил в полк по рации и получил приказ возвращаться, временно назначив командиром старшего сержанта Борисыча.

Как и всё в жизни, ничего не бывает более постоянного, чем временное, вот и скоро как полтора месяца прошло после смены, а начальствия нового всё нет. К слову сказать, Борисыч совершенно не тяготился новыми обязанностями, возложенными на него. На этом блоке уже дважды приходилось бывать, так что – местность знакомая, народа нового в кишлаке не наблюдалось, с продуктами – порядок, личный состав блокпоста занят. Чтобы избежать пофигизма при исполнении боевой задачи, с первого же дня Борисыч поставил задачу укрепить кое-где обвалившиеся стены и обложить те места, где наружу выглядывал бетон, камнем. В итоге все бойцы были заняты. Двое постоянно вели наблюдение за вверенным участком, двое отдыхали после смены: сначала уходили внутрь помещения, пытаясь уснуть, но, промучившись в духоте, выползали на свет божий и принимались помогать строителям. Сначала народ повозмущался распоряжениями Борисыча, но служба есть служба и под руководством Федюни стали собирать в округе камни, подыскивая наиболее плоские или же близкие по конфигурации к кубу, чтобы хоть не обтёсывать при подгонке. Потом разохотились, стали таскать все подряд, сбивали лишнее и прилаживали к вновь возводимой стене, скрепляя их между собой либо глиной, которой на реке было с избытком, либо, в узловых местах, цементом из оставшихся когда-то давным-давно, ещё при постройке блока, двух пятидесятикилограммовых мешков. Цемент в мешках по углам подмок, да так, что образовалась корка. Приходилось сначала разбивать, как орех, цементную скорлупу, высыпать из неё сухой порошок, а потом долбить, крошить и измельчать до первозданного состояния монолитные куски.

Теперь уже Борисычу приходилось отгонять заступавших в караул бойцов от созидательного труда. Солдаты, нехотя, оставляли зодчество, обмывались тёплой водой, брали вёдра, шли на реку и, возвратившись назад, заступали на пост: один у ДШК, вмурованного в гребень стены поста, другой – на противоположенной стороне, скучал с РПК.

Как только закончили строительство, Борисыч вызвал на пост старейшину Салима. Посредством переводчика, туркмена Дурдыева, долго договаривался со стариком о том, что изрядный кусок «зелёнки» шурави нарежут для своих нужд, поскольку требовалось сменить навесы над блоком, где была тень. Старый навес пришёл в негодность, с него постоянно сыпалась труха за шиворот и в котелки с пищей, а солнце лезло сквозь огромные дыры, превращая отдых в мучение. Ну, в самом деле, не лезть же в помещение, где духота, кажется, не исчезнет и с наступлением зимы. Салим кочевряжился, пытаясь с наивной хитростью выжать из ситуации как можно больше пользы для себя. В такие минуты каждый, облачённый хоть какой-то властью, забывает, что за его спиной есть люди, на благо которых, собственно говоря, его и облекли той самой властью. Борисыч прекрасно понимал детские уловки старейшины. За разрешение на получение камыша, старику выдали две банки тушёнки, банку сгущёнки и два килограмма муки. Однако, это не всё. Каждый из жителей кишлака, кто принесёт две большие вязанки камыша, получит по килограмму перловой крупы, коей скопилось за несколько месяцев на блоке в большом количестве. Редко, кто из солдат, при наличии других круп, захотел бы отведать «дробь шестнадцать». Салим же, попытался и тут схитрить, пообещав, что сам принесёт необходимое количество камыша. Но Борисыч был неумолим, сказал, мол, если до захода солнца Салим принесёт столько, сколько удовлетворит потребность шурави, вопросов нет, получит все двадцать килограмм крупы. Сколько это будет, Салим не понимал, пока Федюня не приволок полмешка перловки и не показал ему. При этом Борисыч выложил под ногами сорок камешков, означающих количество вязанок, которые обменяются на крупу. Старейшина поцокал языком и ушёл в кишлак.

Очень скоро к блок-посту потянулся народ. Федюня с Дурдыевым вышли их встречать из укрепления. Каждую вязанку Федюня оценивал сам. Если афганец хитрил, приносил недостаточную, Дурдыев медленным, тягучим языком объяснял претензии Федюни, и селянин неохотно кивнув, забирал тощую связку и убегал к реке.

Таким образом, был решён вопрос с затенением на территории поста. Утром, по приказу Борисычу, дневальным приходилось делать по три рейса к реке. Первые четыре ведра шли на кухню для готовки и мытья посуды, вторые – для личной гигиены каждого бойца, а остальные… А вот остальной водой обливался камышовый навес, и теперь под ним было так уютно и прохладно, что и уходить не хотелось никуда: здесь и обедали, и оружие чистили, и курили, и спали, и… в общем, вся жизнь сосредоточилась здесь.

Местные жители крайне редко появлялись у поста шурави, зная, что вокруг блока есть минное поле. Где и как установлены мины, не знал никто, включая и вновь прибывающие смены, поскольку карта была давным-давно утрачена, сгинула в штабных джунглях, а проверять на себе никто не торопился. Достаточно было того, что подходы с двух сторон были и прикрывались на ночь минами-сигналками.