Текст книги "История России с древнейших времен. Книга IX. Начало 20-х годов XVIII века – 1725"

Было еще третье неприятное дело с польским королем. Мы видели, что старшая племянница царя, Анна Ивановна, была выдана замуж за герцога курляндского; но вскорости после брака молодой герцог умер, и ему наследовал старый, неспособный и нелюбимый дядя его Фердинанд, последний из Кетлеров. Молодая вдова, обеспеченная брачным договором в Курляндии и оставшаяся здесь, племянница могущественного царя, не могла остаться долго без женихов, тем более что с ее рукою был тесно связан вопрос о курляндском наследстве. Король Август предложил Петру выдать ее за принца саксенвейсенфельского с обещанием хлопотать у Речи Посполитой, чтоб она согласилась на отстранение Фердинанда от курляндского престола, который займет принц вейсенфельский. Петр согласился, и было положено, что король в восемь недель пришлет ратификацию брачного договора. Но прошло шесть месяцев, а ратификация не присылалась, и царю дали знать об интригах Августа при венском дворе. Между тем прусский король предложил Петру выдать Анну за своего двоюродного брата, маркграфа Филиппа бранденбург-шведского. Видя в сближении с бранденбургским домом гораздо более выгоды, чем с саксонским, опасаясь, чтоб Август не провел и тем «не учинил афронту племяннице», и зная, что прусский король имеет многие, и справедливые, претензии на герцогские имения в Курляндии и многие из них у него в залоге, Петр принял предложение и не хотел переменить своего намерения и тогда, когда министр короля Августа в Петербурге барон Лос объявил, что ратификация его государя получена им. Август II оскорбился, тем более что ему было очень тяжело передать Курляндию во враждебный бранденбургский дом. Когда Лос стал делать выговоры царским министрам, то ему отвечали, что «царское величество волен в своем домашнем деле сделать по своей воле» и что о курляндском наследстве в договоре с прусским двором ничего не постановлено.

Долгорукий доносил, что в Польше становится трудно. Король Август сближается с Австриею, сватает сына своего за эрцгерцогиню; цесарь, заключив мир с турками, хочет вытеснять русские войска из Мекленбурга и принуждать царя к северному миру, хочет поджигать польский сейм против России и вообще всякой противности во всех сторонах царю ищет; поляки страшно озлоблены на Россию за частые переходы ее войск через их земли и ведут частые сношения с турками и татарами. Французский посланник Безанваль говорил Долгорукому, что надобно остерегаться цесаря, который, конечно, старается поднять турок и поляков против России; из желания служить царскому величеству Безанваль советовал обходиться с поляками поласковее, чтоб не оттолкнуть их к Австрии. Княгиня Рагоци рассказывала Долгорукому, что поляки часто советуются, как бы начать сопротивление против русских войск. «Подтверждаю, – писал Долгорукий, – что теперь в поляках к вашему величеству есть великая перемена: и доброжелательные удаляются». Коронный канцлер Шембек, уверяя в своей преданности царю, говорил Долгорукому, что царь всю прежнюю дружбу, труды и разорения короля и Речи Посполитой забыл, положился во всем на новых бесполезных друзей, Францию и короля прусского; прусский король и так ни за что получил Померанию. Эта дружба цесарю и всем другим державам внушает подозрение, а Речь Посполитая все более и более разоряется русскими войсками, которые через земли короля прусского проходят на своем пропитании и этим обогащают его подданных, а в Польше все даром берут; и теперь генерал князь Репнин уже от своей границы повернул назад и подошел к Данцигу, а король и Речь Посполитая нимало не виноваты в том, что не могут, по правам, без сейма утвердить Данцигской конвенции; трактат курляндский с принцем вейсенфельским отвергнут, чем король на весь свет опозорен, а Речь Посполитая, всегда боявшаяся Пруссии со стороны курляндской, думает, что этим способом царское величество желает оторвать Курляндию от Польши и передать Пруссии; маркграфу бранденбургскому стать герцогом курляндским Речь Посполитая никогда не позволит, а принца Вейсенфельса не только курляндцы желают, но и все поляки его любят. Безанваль внушал, что двор саксонский хлопочет у двора цесарского о передаче польского престола сыну Августа II; оба двора хотят ссорить поляков с царем и хотят разделить Польшу между собою; что при нынешнем мирном трактате у цесаря с турками цесарские министры возбуждали Порту против России, о чем и теперь стараются; король Август за тем же отправил от себя в Константинополь француза Ламака; шведскому королю дворы венский, английский и голландцы предлагают, чтоб не заключал мира с Россиею, обещая помочь ему возвратить все завоевания царя. Долгорукий не нашел другого способа противодействовать враждебным движениям, как разглашать под рукою, что русские войска присланы в Польшу не для одного исполнения Данцигской конвенции, но больше для пользы Речи Посполитой, потому что король Август посредством венского двора хочет сделать сына преемником своим в Польше. Долгорукий просил царя прислать подарков, «понеже в таком случае без того быть невозможно».

«Внушайте полякам, – писал царь Долгорукому, что мы о противных намерениях короля их и цесаря хорошо известны: наш общий с Речью Посполитою интерес не может допустить их до исполнения своих намерений; для этого мы и держим в Польше репнинский корпус, и если увидим умножение опасности, то будем принуждены и еще знатное число войск наших в Польшу ввесть и уже велели им приблизиться к польским границам. Обнадежьте всех, что мы с королем шведским без включения Речи Посполитой мира не заключим; был бы допущен и королевский полномочный министр на конгресс, если бы был поляк, а не саксонец и имел свое полномочие от Речи Посполитой. Примите заранее свои меры, чтоб будущий сейм разорвался, чтоб на нем ничего не было постановлено ко вреду нашему и по желанию королевскому и цесарскому подущению. Соболей и камок на раздачу вам пришлем на две тысячи рублей. О курляндском деле внушайте, что я отстранил брак принца вейсенфельского именно потому, что узнал о вредных замыслах короля Августа насчет наследственности саксонской династии в Польше, а принц вейсенфельский королю свой; относительно же бранденбургского брака договорено, чтоб Курляндии быть всегда беспрекословно под протекциею короля и Речи Посполитой под правительством особенного герцога. Для собственного вашего сведения объявляем, что мы держим войска в Польше для предостережений замыслов короля Августа и цесаря против нас и короля прусского, особенно чтоб король прусский, испугавшись войск цесарских, не отстал от нас; и так крайняя нужда требует, чтоб наши войска еще несколько времени в Польше постояли, пока мы увидим, чем кончатся переговоры на Аланде. Мы отовсюду получаем известия, что король Август на нас очень злобен за то, что мы никак не вошли в его план раздела Польши или установления в ней самодержавия, даже не согласились признать наследственность саксонской династии в Польше, о чем его министры нам беспрестанные предложения делали; еще недавно барон Лос предлагал нам выдать племянницу или дочь нашу за сына королевского».

В начале октября начался сейм в Гродне, куда за королем отправился и Долгорукий. Дело началось дурно; поднялись страшные крики против русских войск, грозили посполитым рушеньем. Долгорукий писал царю: «Если бы при нынешнем случае не было в Прусах наших войск, то я в поляках никогда бы не сомневался; не только цесарь или Порта, но и король не мог бы ничего сделать. и навеки были бы поляки наши приятели; а теперь очень сомнительно, не было бы посполитого рушенья и не приняли бы поляки какой-нибудь протекции, враждебной нам, потому что нет ни одного человека, кому бы не были противны наши войска, что королевскому интересу великая помощь. Зная о всех внушениях полякам, король изволит на меня смотреть немилосердым оком, приватной аудиенции мне не дал, велел сказать, что при нынешнем случае со мною секретно говорить не может; если у меня есть какое дело, чтоб я говорил публично при всей Речи Посполитой. Разорвать сейм очень трудно, потому что ни к каким другим делам не хотят приступить, пока наши войска не будут выведены; все наши доброжелатели и гетманы опасаются со мною секретно говорить и ко мне с визитом боятся ездить, ибо послы сеймовые кричат, что они виноваты в присутствии русских войск в Польше и что за это берут от царя пенсии. Когда я бываю при дворе, то за мною ходят шпионы, все подслушивают и не допускают поляков говорить со мною секретно; а когда к кому-нибудь приеду, то непременно в то же время приедет и кто-нибудь с королевской стороны». Подать представление насчет гонения на православных Долгорукий не имел возможности.

На сейме решили отправить царю письмо с просьбою, чтоб велел вывести свои войска из Польши. Король добивался, чтоб определено было заранее посполитое рушенье и когда пришлется неудовлетворительный ответ от царя, то король имел бы право немедленно же назначить время и место для сбора; но встретил сопротивление, особенно со стороны Литвы и Волыни, которые требовали ждать царского ответа, и если придет ответ благоприятный, то и посполитое рушенье не нужно; если же неблагоприятный, то пусть король соберет экстраординарную конную раду, на которой и определено будет посполитое рушенье. Приближался срок сейму, 3 ноября. Долгорукий подкупил посла. Ошмянского повета Корбута, который накануне срока прокричал свое «не позвалям» и скрылся в монастыре; король и его приверженцы деньгами и обещаниями уговорили Корбута, и 3 ноября, в последний день, привезли в карете на сейм. Здесь король, не вставая, сидел день и ночь и половину другого дня, заперши ставни у окон, без свеч и таким образом из двух дней и ночи сделали один день, многие послы спали, многие ушли. Решили сейм отложить, но срок и место отдали в королевскую волю; также дали ему право, смотря по обстоятельствам, созвать посполитое рушенье. «Я никогда в Польше короля таким сильным и владетельным не видал, как на нынешнем сейме, – писал Долгорукий, – точно самодержец! Но если изволите милостиво на прошение о выводе войск отвечать, то, думаю, не только посполитого рушенья, и сейма не будет, и не вижу, чтоб мог король против вашего величества что в Польше сделать».

Самодержавие Августа II в Польше скоро оказалось. Тайно ночью приехал к Долгорукому гетман польный литовский Денгоф, который именем всех своих товарищей гетманов объявил, что они давно сами хотели с ним видеться, только король запретил бывать у него в продолжение сейма; видят они многие королевские поступки, противные их вольности и правам, видят, что он старается сделать сына своим наследником посредством австрийского двора и что теперь не только другие, но и они, гетманы, стали бессильны; поэтому просят они высокой протекции царского величества, ибо если они вперед более того усмотрят, то хотят составить конфедерацию, на которую согласны и другие знатные фамилии – Потоцкие, Сапеги, чтоб царское величество изволил начертать план действия. Для поверки слов Денгофа Долгорукий виделся с гетманом Потеем, и тот подтвердил ему то же самое, прося убедительно, чтоб государь велел вывести войска свои из Польши, ибо тогда ни один поляк не станет на стороне королевской против России.

В декабре царь прислал ответ на прошение сейма, что велел князю Репнину вывести свой корпус из Польши. «Король, – писал Долгорукий, – всем показывает довольное лицо по поводу этого ответа; но внутри у него другое». Король жалел, что не удалось ему поднять посполитое рушение. Но рушение поднималось в другом смысле: к царю обращалось за покровительством православное духовенство, притесняемое католиками, к нему обращались гетманы, которые жаловались, что стали бессильны; к нему обратились и лютеране, притесняемые в отправлении своей веры; знаменитый диссидентский вопрос, имевший такое значение в истории падения Польши, начинался уже теперь. В сентябре 1718 года польские протестанты обратились к царю с просьбою защитить их от гонений; они писали: «Не только мы, но и вся старая Русь подразумевается под именем диссидентов и вместе с нами подвергается гонению: так, много церквей, епископов, монастырей отпало, и почти вся шляхта русская от своего закона отступила, не имея доступу к должностям по причине своего благочестия. Так как теперь дошли до того, что и самого короля духовенство не слушает, и на грамоты его не смотрят, то никто нас не осудит, что мы прибегаем к вашему царскому величеству, ибо вы посредник между королем и Речью Посполитою и виновник общего мира, и тем, которые терпят насилие, не имеют покоя, которых права и привилегии уничтожаются, не только вольно, но и должно прибегать к вашему царскому величеству».

Гетманы и диссиденты обращались в Петербург; король Август с своим Флемингом обращались в Вену хлопотать о заключении тройного союза между императором и королями английским и польским. Доброжелательствующий России стражник коронный Потоцкий сообщил Долгорукому, что король, заключив этот союз, будет стараться вовлечь в него и Речь Посполитую, надеется, что и король прусский будет скоро членом союза, говорит, что союз этот угоден будет всем в Европе, когда увидят, что. посредством его царь будет отодвинут от берегов Балтийского моря и в европейские дела так далеко вмешиваться не будет. Долгорукий доносил: «Я, как возможно, все противные замыслы королевские полякам объявляю, что он с цесарем и английским королем союз заключил, чтоб сына своего сделать наследником в Польше, а потом быть „абсолютом“, и если Речь Посполитая не будет иметь покровительства вашего величества, то, конечно, король всю свою волю исполнит, отчего не только принципалы польские, но и многие из шляхты в великом размышлении. Извольте, государь, как возможно, двор берлинский удерживать, потому что здешний король и его креатуры ищут всеми мерами оторвать его от вашего величества; также извольте кого-нибудь в Порте, забегая, послать, чтоб постоянно содержала мир с вашим величеством. Извольте, государь, ныне в интересах наших бодро смотреть и всего нужнее поляков при своей стороне держать; думаю, не худо бы чрез какова корреспондента и в Испании о союзе отозваться; а я о том здесь за секрет корреспондентам кардинала Алберони говорил писать, чтоб с цесарем скоро не мирились и с вашим величеством искали союза; они мне обещали писать и думают, что король испанский не только будет искать союза с Россиею, но и большими субсидиями на войска станет ссужать». Флеминг, устроивший в Вене тройной союз, говорил по возвращении своем Долгорукому: «При дворе царского величества я вымалеван, как Мурин (негр), напрасно, потому что всегда служил царскому величеству верно, как своему королю, и теперь в предосуждение царскому величеству ничего не делал; по делам своим я светел, а не темен, и король с царским величеством всегда желает содержать прежнюю дружбу, только равную, братскую, а не повелительную». «Царское величество, – отвечал Долгорукий, – всегда имел и теперь желает иметь с королем братскую равную дружбу, а повелителем никогда не был и теперь того желать не изволит; а ваши дела как будут светлы пред царским величеством, это скоро покажет время».

Доказательства не замедлили. Польские министры объявили Долгорукому, что король и Речь Посполитая не могут никого по смерти герцога Фердинанда допустить на курляндский престол и непременно намерены разделить Курляндию на воеводства и слить с Польшею, на что имеют полное право, и воспрепятствовать в этом никто им не может. Примас объявил, что если царь не будет отдавать Курляндию маркграфу бранденбург-шведскому за дружбу прусского короля, то Речь Посполитая всегда будет в союзе с Россиею, а царское величество будет иметь протектором, потому что прусский двор более всех опасен Польше, особенно теперь, когда у него так много войска. Между тем король вел контрмину против Долгорукого, разглашая, что царь нарочно возбуждает всеми мерами Речь Посполитую против него, Августа, чтоб можно было ему всегда свои войска на польском хлебе содержать. Долгорукий в свою очередь разглашал, что самое пламенное желание короля – поссорить Речь Посполитую с Россиею, чтоб под этим предлогом ввести в Польшу войска свои и чужие и мало-помалу утвердить наследственное и неограниченное правление. Последние внушения сильно действовали: Потоцкий (епископ варминский), Любомирский (подкоморий коронный), Сапега (писарь литовский) и другие паны допытывались у Долгорукого, какого рода отношения между Россиею и Пруссиею. Можно ли им надеяться на помощь последней, если их король и цесарь что-нибудь начнут в Польше? Долгорукий отвечал, чтоб были благонадежны, ждали помощи от обоих дворов и не боялись какого-либо ущерба для себя: царь ручается, что ни сам ничего не возьмет из польских владений, ни другому не даст. «Король, – доносил Долгорукий, – великими деньгами и раздачею вакантных мест многих к своей стороне приводит, а нам так прежде времени делать убыточно; довольно было бы, если б я мог сблизиться с ними, бывать в компании и чаще к себе звать; но мне из жалованья своего такую фигуру иметь трудно: изволите сами ведать, какие они расходы на одном венгерском вине употребляют».

В августе-месяце тайно ночью явился к Долгорукому гость: тот самый Грудзинский староста равский, который в Великой Польше разбил киевский полк по оплошности полковника Гордона. Грудзинский объявил, что прислан своим принципалом Сапегою, старостою бобруйским, который желает быть в службе под протекциею царского величества, как прежде служил королю шведскому. Причиною было то, что австрийское правительство «по природной гордости немецкой и ненасытной хищности», как выражался Сапега, отобрало пограничные земли, ему принадлежавшие.

Между тем король Август отпраздновал свадьбу сына своего на эрцгерцогине, племяннице императора, и бывшим у него в Дрездене панам стал внушать, как выгодно будет Польше с целью охранить себя от властолюбивых замыслов России войти в оборонительный союз с императором и королем английским, заключенный им, Августом, в Вене; но паны отмолчались и между собою толковали, что союз и дружба немецкая им подозрительны и что нельзя допускать короля до разрыва с Россиею. Из панов Долгорукий особенно дорожил Потоцким, стражником коронным, которому и дал 2000 червонных; Потоцкий принял деньги за великую милость, но боялся тратить их, потому что червонцы были русские. Разнесся слух, что царь прислал деньги и жене стражника коронного; тогда гетманша Синявская приступила к Долгорукому, чтоб и ей возобновлена была прежняя ежегодная дача по семи тысяч рублей.

В Петербурге беспокоило молчание сильнейших людей в Речи Посполитой, гетманов, после того как литовский польный гетман Денгоф так сильно высказался против короля Долгорукому. В Польшу отправлен был полковник Дмитрий Еропкин с целью выведать расположение гетманов и указать на враждебные замыслы короля. Еропкин прежде всего свиделся тайком с Денгофом в деревне недалеко от Вильны. Гетман объявил, что он неотменно остается при намерении, объявленном князю Долгорукому, но еще нет повода к начатию дела, да и нельзя начать без сейма. Флеминг публично объявил пред многими сенаторами, что он заключил союз с цесарем и королем английским только от одной Саксонии, а не от короля польского и Речи Посполитой. Если бы король с своими союзниками и хотел начать войну с Россиею, то Корона и Литва этого никак не позволят, и чуть что-нибудь обнаружится, то немедленно будет прислана от них к царю просьба о покровительстве; а теперь прежде времени ничего начинать не следует. О гетмане великом коронном Синявском Денгоф по секрету объявил Еропкину, что жена его склонна к королю; о гетмане великом литовском Потее сказал, что он совершенно при королевской стороне и ездить к нему не надобно или по крайней мере говорить не очень откровенно. «Но пусть царское величество будет благонадежен, – говорил Денгоф, – воевать мы с Россиею не станем. Если царское величество имел от короля прежде какие проекты, клонящиеся к повреждению Речи Посполитой, то приказал бы их публиковать, чтоб этим привести короля в большую ненависть и скорее устроить конфедерацию; русские войска должны быть на границах, чтоб быть готовыми в случае надобности». В заключение Денгоф жаловался, что все письма к ним с почты приходят распечатанные. Еропкин предложил ему 2000 червонных; гетман отказался; тогда Еропкин отдал их духовнику его для передачи гетману, и при другом свидании Денгоф благодарил царское величество за милость и уверял в своей верной службе.

Потея Еропкин нашел в имении его недалеко от Люблина. И великий гетман объявил, что они не допустят короля ни до войны с Россиею, ни до наследственности; обнадеживал, что гетман Синявский находится неотменно при стороне царского величества, а польный коронный гетман Ржевуский подозрителен, потому что очень дружен с канцлером коронным. В местечке Любомле виделся Еропкин с Ржевуским и получил от него те же самые заявления. К Синявскому во Львов Ржевуский ездить не советовал, потому что там большое стечение народа и приезд русского агента может повредить всем гетманам, за которыми зорко смотрят; Ржевуский объявил, что если Еропкин поедет к Синявскому, то он, Ржевуский, принужден будет писать к двору королевскому, с чем он был к нему прислан, ибо не хочет преждевременно возбудить против себя ненависть в короле, а Синявский, по склонности своей к королю, непременно напишет. Еропкин не поехал во Львов. Сейм, бывший в начале 1720 года, разорвался на вопросе об отобрании у фельдмаршала Флеминга регулярных польских войск и о поручении их по-прежнему гетманам. «Думаю, – писал Долгорукий, – что на будущем сейме войска у Флеминга отберут, хотя король и особенно Флеминг сильно ухаживают за гетманами, однако последние не думают им уступать, и все четверо находятся между собою в большом небывалом согласии; я их вашего величества милостию и покровительством накрепко обнадежил, так что они короля не боятся, и вся Речь Посполитая, довольная согласием гетманов, также короля не боится». Но король должен был приготовиться к борьбе на будущем сейме, и Долгорукий писал царю: «Король хочет послать секретно от себя на сеймики великие деньги, дабы прежних послов, доброжелательных вашему величеству, на будущий сейм не выбирали, а выбирали бы его приверженцев. Говорят, что на будущий сейм из Англии и от других дворов будут присланы большие деньги, которыми интерес вашего величества хотят ниспровергнуть; и хотя наши доброжелатели и обнадеживают меня, однако сомнительно, чтоб деньги не подействовали, сами изволите знать, как поляки к взяткам склонны и какое в них постоянство. В такое нужное время надобно, чтоб и я здесь был не без силы: известно вашему величеству, какая сумма ко мне к прошлому сейму прислана; но из тех 10000 червонных еще перед сеймом дал стражнику Потоцкому 2000 и тем все королевские противные дела на сейме опроверг и вашего величества интерес удержал. Не изволите ли что в запас прислать, также и для подарков из нарочитых китайских вещей?»

Но король Август старался подкапывать русское влияние не одними деньгами: по всей Польше было разглашено, что царь принял медиацию короля английского для мира с Швециею, и положено Ревель уступить последней, за что России хотят отдать какую-нибудь польскую провинцию. «Король, – писал Долгорукий, – где меня увидит, не может смотреть, отворачивается, публично свой гнев являет: от многих слышу, будто на сейме хочет усильно стараться, чтоб меня от двора отослать; но я больше всего боюсь, чтоб внезапно не побрал у меня писем, которые могут великий вред сделать». Между тем Долгорукий делал вред королю, перезывая из его службы в русскую Миниха. «Говорил я, – доносил Долгорукий, – генерал-майору Миниху, командующему коронными регулярными войсками, чтоб принял службу вашего величества, понеже он человек изрядный и зело неглупый, войско не токмо рекрутовал, но и мундиром убирал и учил, и в инженерном деле лучше его в королевской службе нет, также и архитект изрядный, которого я видел в практике, как делал дом маршалка коронного, который новой моды и между лучшими в Варшаве. Миних мне отвечал, что принимает для себя за великое счастие быть в службе вашего величества, а в здешней службе ему своих наук практиковать невозможно, может все забыть и на милость королевскую не может надеяться, потому что Флеминг является ему главным неприятелем».

Между тем король Август отправил в Петербург полномочного посла Хоментовского, воеводу мазовецкого, одного из своих приверженцев. В то время, когда король Август, как курфюрст саксонский, уже заключил прелиминарный мирный договор с Швецией, посол его явился в Петербург с требованием выговоренных по прежним договорам субсидий и с требованием Ливонии. На первое требование ему отвечали, что субсидии царь обязался давать на действующие против общего неприятеля войска, а где войска королевские действуют против шведов? Относительно Ливонии отвечали: царское величество действительно обещал уступить Лифляндию королю и Речи Посполитой и от этого обещания никогда не отрекался и теперь не отрекается и отдал бы Ригу немедленно, если б при нынешних обстоятельствах мог это сделать безопасно. Но всему свету известно, каким образом прочие северные союзники отступили от союза с царским величеством и не только с короною Шведскою заключили партикулярный мир с исключением России, но король великобританский обязался помогать Швеции в возвращении ей завоеванных царским величеством провинций; также известно, как с неприятельской стороны делаются приготовления, чтоб заставить Россию возвратить Ливонию Швеции. Но этого мало: король польский вопреки договорам и обнадеживаниям заключил прелиминарный трактат с Швецией, в котором выговорено, что Оливский мирный трактат подтверждается во всех его статьях, а по Оливскому трактату Рига и Ливония должны оставаться за Швецией. Кроме того, в своем прелиминарном договоре польский король обязался вместе с Швециею употребить все способы для прекращения северных несогласий: это обязательство могло быть заключено только против России, которая одна осталась в войне с Швецией. Ясно, что король, требуя Ливонию от царского величества, не может иметь другого намерения, как возвратить ее Швеции в исполнение подтверждаемого Оливского договора; но царское величество никак не может на это согласиться, имея в виду как безопасность собственных владений, так и безопасность союзной Речи Посполитой. Возражение, что прелиминарный договор заключен королем только как курфюрстом саксонским и Ливония должна быть отдана Польше, не имеет значения, потому что в договоре говорится об Оливском трактате, который до Саксонии нисколько не касается, ибо заключен между Польшею и Швецией. Царское величество никогда не отречется от своего обязательства уступить Ливонию Речи Посполитой, если последняя твердо и нерушимо пребудет в союзе с Россией.

Ответив на требования Хоментовского, царские министры представили ему свои требования: «Известно, каким образом по договорам надлежит содержать находящихся в Польше и Литве людей греческого исповедания и как их содержат теперь, какое им там великое притеснение, гонение и принуждение к унии. Епископ луцкий Кирилл Шумлянский, когда после посвящения в Киеве прибыл на свою епархию, то подвергся жестокому гонению и принужден был возвратиться в Киев; король, несмотря на то что подтвердил его избрание своим универсалом, выдал новый универсал, запрещавший признавать Кирилла луцким епископом на том основании, что он поставлен в Киеве. В 1712 году отправлена была к королю грамота, в которой царское величество просил о восстановлении Шумлянского, согласно с договорами; но на эту грамоту до сих пор не было ответа. Шумлянский живет в Киеве и получает пропитание от царского величества, потому что в Польше отняты у него и отцовские маетности. Гонение на людей греческого исповедания продолжается и в других местах. Вместо определенных по договорам четырех епископий греческого исповедания остался один епископ в Могилеве – белорусский князь Четвертинский, да и в этом белорусском епископстве церкви насилиями обращаются к унии. За 25 лет пред сим приписной к оршанскому Кутеинскому монастырю Миорский монастырь окольною шляхтою обращен насильно в унию. В 1714 году в Мстиславском воеводстве, в селе Шамове, шляхтич Шпилевский, угрожая священнику жестокими побоями и отнятием имения, обратил в унию церковь Петропавловскую. В 1715 году в Оршанском повете князь лукомский, приехав в Лукомский же монастырь, схватил игумена Варлаама и другого иеромонаха, обрил им головы, бороды и усы и после жестоких побоев велел вытащить за ноги из монастыря, отчего игумен и умер, а монастырь отдан был униатам. С 1715 по 1720 год обращено было в унию в местечках Невле, Себеже и Копосе сорок церквей; в экономии могилевской – пять церквей; в маетностях каштеляна витебского Огинского – пять церквей; в повете Оршанском – двадцать церквей; замковая гомельская церковь Св. Николая обращена в униатскую мачехою старосты гомельского Красинского, и протопоп греческого исповедания выгнан. Недавно, в феврале нынешнего, 1720 года, в Мстиславле ксендзы и шляхта ворвались в замковую Николаевскую церковь, сбросили с престола сосуды с запасными дарами и стали устраивать по-своему, но когда народ греческого исповедания сбежался к церкви, то ксендзы после сильного сопротивления должны были оставить церковь. По воеводствам литовским разъезжает униатский митрополит Кишка и принуждает к унии духовенство греческого исповедания. В Польше и Литве духовенству греческого исповедания запрещено созывать соборы; епископы не допускаются в Сенат; шляхта не только не допускается в Сенат, но и на сеймы в послах и ни в какие другие комиссии, а мещане – в магистратские и другие должности. Царское величество требует, чтоб означенные епархии, монастыри и церкви были возвращены людям греческого исповедания, которым должно быть также позволено строить новые монастыри и церкви; чтобы возвращены были и те епископии, монастыри и церкви, которых начальное духовенство самовольно приняло унию; и впредь если кто-нибудь из начальных духовных лиц или священников обратится в унию или католицизм, то их епархии, монастыри и церкви по этому случаю не отнимаются у людей греческого исповедания, потому что епархии, монастыри и церкви не принадлежат этим лицам в собственность. Кто силою обращен в унию и захочет принадлежать снова греческому исповеданию, тот может перейти беспрепятственно. Кто станет вперед делать препятствие при отправлении греко-российского богослужения, тот подвергается суду и наказанию по законам. Должны быть позволены соборы духовные и мирские, для интересов греческого исповедания созываемые; чтоб позволено было епископам греческого исповедания заседать в Сенате; чтоб шляхта и мещане допускались ко всем должностям наравне с католиками и униатами; чтоб имения архиерейские, монастырские и церковные не подвергались лишним налогам; чтобы тяжбы духовных лиц греческого исповедания судились пред обыкновенными судами; чтобы все означенное в этих требованиях внесено было в конституцию на будущем сейме, а для лучшего освидетельствования помянутых обид и возвращения отнятых насилием епископств, монастырей и церквей назначена была немедленно комиссия, в которой должен быть член и от стороны царского величества».