Текст книги "История России с древнейших времен. Книга IX. Начало 20-х годов XVIII века – 1725"

В начале августа приехал в Вену генерал-адъютант барон Левенвольд, которому в Петербурге дан был наказ представить венскому двору постоянное желание царя заключить с ним союз, но все предложения об этом с русской стороны до сих пор остаются напрасными; видя это, царь заключил союзный договор с Франциею, но и тут когда французское правительство требовало, чтоб Россия при нарушении Утрехтского и Баденского договоров обязалась помогать Франции войском за субсидию, то царь не согласился вступить в это обязательство, не желая сделать что-нибудь противное цесарю. Царь надеется, что цесарь, усмотря такие его доброжелательные поступки, перестанет верить ложным и неосновательным внушениям насчет России. Царь не имел никогда никакого намерения вмешиваться в имперские дела и приобрести владения в империи, как разглашают недоброжелательные люди; это ясно из того, что, имея в руках Штетин, отдал его в посессию королю прусскому; легко мог получить Висмар и Штральзунд, но никогда их не домогался. Вступился за герцога мекленбургского, зная, что его преследуют по письмам барона Бернсторфа, мекленбургского дворянина, который извлекает для себя большие выгоды из ссор между герцогом и его дворянством. Все ложные против России внушения происходят от ганноверского двора. Цесарь недоволен манифестом царским о царевиче Алексее, где сказано, что цесарь склонил царевича к выезду из своих земель; но, во-первых, это правда, во-вторых, манифест издан только для подданных царского величества, а потом напечатан на иностранных языках иноземными министрами, в чем русское правительство не виновато. С польской стороны делаются внушения, будто царь выдает племянницу свою за претендента; но это явная ложь: по просьбам польского короля царь сговорил было эту племянницу свою за герцога вейсенфельского, но так как это дело от них разными штуками промедлено, то царь заблагорассудил сговорить племянницу за родственника короля прусского, старшего сына маркграфа Филиппа. Русские войска не выходят из польских владений потому, что жители Данцига обещали пресечь всякие сношения с шведами и действовать против них, что должен был им приказать сделать государь их, король польский, но он до сих пор не сделал на этот счет никакого распоряжения, и потому царь приказал князю Репнину с его дивизиею оставаться в Польше до тех пор, пока жители Данцига исполнят свое обещание, тем более что из многих мест получаются ведомости о намерении короля шведского высадиться у Данцига. Левенвольд должен поступать, смотря по тамошним делам, по совету Веселовского, но должен остерегаться, чтоб не показать со стороны царского величества боязни или унижения, а стараться только об искоренении враждебных внушений и добиться отозвания Плейера.

На первой аудиенции император сказал Левенвольду: «Мы его любви, царю, вашему государю, за обнадеживание в дружбе очень благодарны, чего и с нашей стороны себе надеяться может; что же касается резидента нашего Плейера, то мы, рассмотря его поведение и поступок, удовольствуем в том его любовь, царя». Прошел август, сентябрь – удовольствования не было, ждали верных известий о ходе Аландского конгресса; а между тем прусский король, испугавшись, что Австрия с торжеством вышла из турецкой войны, прислал в Вену министра своего, Книпгаузена, поздравить цесаря с блестящим миром и внушить, что король его собирает большое войско только для собственной защиты, к пользе империи и на службу цесарского величества; обнадежить, что при аландских переговорах не заключит мира со шведами, а в мекленбургском деле исполнит поручение цесаря относительно примирения герцога с его дворянством, и если герцог цесарского приказания ослушается, то поступит с ним по имперской конституции. «Знатно, – писал Веселовский, – что прусский двор по обыкновенной своей политике, сомневаясь в благоприятном исходе аландских переговоров, хочет про запас прислужиться у цесаря своими внушениями». Проходил и октябрь – удовольствования не было; но Левенвольд и Веселовский получили рескрипт, в котором царь изъявлял готовность содействовать мирному решению мекленбургского дела. Тон императорских министров тотчас переменился, когда Веселовский объявил им об этом; они стали обнадеживать резидента, что по собственному почтению к царскому величеству цесарь покажет всевозможную склонность к герцогу и сделает так, что герцог получит над своим дворянством такие же права, какие имели его предшественники, только бы царское величество уговорил герцога не оказывать императору дальнейшего сопротивления; а цесарь простил ему все прежнее для царского величества. Царское величество обнадеживает, что в имперские дела мешаться не хочет: так изволил бы вывести из Мекленбурга свои четыре батальона. С этим Левенвольд и отправился назад, в Петербург. Цель его посольства была достигнута в том отношении, что Плейер был отозван. Между тем с польской стороны продолжалась работа: Флеминг вместе с английским посланником хлопотал о заключении с императором оборонительного союза, которого главная цель – вытеснение русских войск из Польши. Но венский двор откладывал дело, выжидая, чем кончится Аландский конгресс. В декабре Веселовский узнал, что проект оборонительного союза между Австриею и Польшею уже подан императору; резидент отправился к министрам с протестом; министры отвечали ему, что союз еще не заключен, да и нет в нем ничего предосудительного интересам царского величества: дело естественное и никому не противное, что император и король Август хотят обязаться взаимною обороною земель своих, особенно при нынешних обстоятельствах, когда видят постоянное пребывание русских войск в Мекленбурге и в Польше и переговоры на острове Аланде с королем шведским, не имея никаких сведений об этих переговорах – быть может, там заключаются какие-нибудь вредные для цесаря договоры. Веселовский отвечал, что если император обнадежит царя своим словом, что герцогу мекленбургскому обиды перед дворянством сделано не будет, то четыре русских батальона будут немедленно выведены; также русские войска выйдут и из Польши, когда исчезнет опасение насчет высадки шведов у Данцига; касательно же аландских переговоров он, резидент, обнадеживает царским именем, что ничего вредного для цесаря там не становится; но заключение союза между императором и королем польским, разумеется, заставит и царя принять меры для своей безопасности. Прусский резидент также протестовал против союза; и ему отвечали, что союз оборонительный и потому никому вреден быть не может; прусскому королю тревожиться нечего, и если он захочет приступить к союзу, то его примут; а союз необходим, потому что русские войска стоят в Польше. «Они стоят потому, что грозит высадка шведов к Данцигу», – говорил резидент. «Предлог пустой, – отвечали министры, – шведский король в Норвегии и не думает о высадке; мы видим русское намерение, чтоб только на чужих проторях жить и разорять Польшу, но против этого мы должны принять меры». Веселовский сообщил своему двору известие о плане императора, переданное верным человеком: когда будет заключен оборонительный союз с королем польским, то предложить на Регенсбургском сейме всем князьям империи, не хочет ли кто из них приступить к этому союзу, и таким образом ввести в него всю империю; цель союза будет – выслать русские войска из Мекленбурга и Польши и принять меры, чтоб никогда они в Германию и Польшу не вступали; таким образом, король прусский будет оторван от России и принужден вступить в союз империи с Польшею. При этом если даже будет заключен мир между Россиею и Швециеюи Карл XII вторгнется в Германию, то он будет уже неприятелем всей империи.

Веселовскому дали знать, что император сердится, зачем в Петербурге не допустили Плейера откланяться царю перед отъездом; министры повторяли, что резидент не сделал никакого жестокого преступления, а исполнял только свои обязанности. Веселовский объявил, что русским войскам уже велено отодвинуться от Данцига к своим границам, причем опять восставал против союза цесаря с Польшею. Император велел отвечать, что благодарит царя за это и надеется, что будут выведены и те четыре батальона, которые находятся в Мекленбурге; что же касается до союза с Польшею, то как царь волен заключать союзы с кем угодно, не сообщая об этом цесарю, так точно и последний волен делать то же, не давая знать царю, тем более что и царь не сообщает в Вену ничего об Аландском конгрессе; впрочем, император накрепко обнадеживает царя, что в союзном договоре его с Польшею не содержится ничего предосудительного ни русским, ни прусским интересам.

31 декабря Веселовский донес о полученном в Вене известии, что шведский король убит; это известие произвело при дворе величайшую радость. Император был уверен, что кто бы ни занял шведский престол, а его непременно пригласят в посредники для решения северных дел. Флеминг, услыхав о смерти Карла XII, сейчас же начал хлопотать, чтоб к союзному договору между императором и королем польским прибавлена была статья о Лифляндии, которая должна принадлежать польскому королю в силу договора его с царем. Флеминг говорил, что для включения этой статьи в договор он готов раздать 200000 цесарским министрам; заключение оборонительного договора стоило ему 100000 гульденов. Перед Веселовским Флеминг клялся, что он не сделал венскому двору никаких предосудительных для России внушений; просил, чтоб царь не верил злым внушениям прусского двора, который употребил все средства поссорить польского короля с царем; интригами прусского двора расстроен брак курляндской герцогини с герцогом вейсенфельским, и герцогиня сговорена за маркграфа бранденбургского; но польский интерес не может допустить, чтоб кто-нибудь из принцев бранденбургских получил Курляндию. Поэтому он, Флеминг, предлагает именем королевским, что если царь уничтожит договор о браке своей племянницы с маркграфом бранденбургским и выдаст ее за герцога вейсенфельского или даже за другого какого-нибудь принца, то он, Флеминг, обещает настоять у Республики Польской, чтоб муж герцогини был избран в герцоги курляндские; в противном случае как король, так и Речь Посполитая не допустят, чтоб маркграф бранденбургский получил Курляндию. Наконец, если царь вознаградит некоторым образом короля Августа за Лифляндию, то король гарантирует России завоеванные у шведов области; в чем должно состоять вознаграждение, Флеминг не сказал, но требовал, чтоб для этого был прислан к королю один из знатнейших министров царских. Между тем в Вене с нетерпением ждали, чем кончится вопрос о наследстве шведского престола; радовались, когда слышали, что корона достанется Ульрике-Элеоноре, ибо думали что герцог голштинский такой же дикой природы, как и покойный Карл XII, и потому пойдет по следам дяди. Неблагоприятная для России, для Аландского конгресса перемена в Швеции не замедлила отразиться на отношениях венского двора к петербургскому.

4 февраля 1719 года вице-канцлер граф Шёнборн присылает к Веселовскому с просьбою, чтоб тот приехал к нему немедленно. Веселовский приезжает, и ему объявляют императорский указ: так как резиденту Плейеру запрещен был приезд ко двору, из чего ясно, что резидент там не нужен, поэтому и цесарское величество заблагорассудил запретить царскому резиденту приезд к своему двору, и означенный резидент в восемь дней без отпускной аудиенции должен выехать из Вены и в самом скорейшем времени оставить наследственные императорские земли. Веселовский протестовал, но понапрасну. Ему объявили, что обида, нанесенная Плейеру, нанесена не ему, но самому императору, дважды ему был запрещен приезд ко двору, отпускной аудиенции ему не дали, не дали и обыкновенного подарка. Веселовский доносил своему двору, что из достоверного источника узнал он о причине злобы: принцесса Ульрика-Элеонора поручила своему резиденту в Вене тайно обнадежить цесаря, что она желает его дружбы и полагает на него большую надежду, также для показания своего доброжелательства и откровенности обещает переслать все вредные для империи предложения, сделанные царем покойному шведскому королю. Веселовскому сообщено было также, что венский двор узнал о соглашении, существующем будто между Россиею и враждебною императору Испаниею, будто в Петербурге находится испанский эмиссар именем Сен-Илер, а в Испании также русский агент, и правительство испанское назначило царю субсидии. Наконец, Веселовскому сообщили известие, за достоверность которого он, впрочем, не ручался, что в Кроации вспыхнуло восстание; жители напали на кавалерийский полк и побили много солдат; некоторые из заводчиков смуты пойманы и объявили, что восстали по наущению царя.

Торговый агент русский Бузи был также выслан из Вены. Петр в отмщение велел выслать иезуитов из Москвы, но известные нам обстоятельства, явившиеся к осени 1719 года, побудили царя возобновить сношения с императором. Притом через прусский двор было узнано, что император готов прекратить ссору и если будет прислан в Вену кто-нибудь из царских министров, то будет принят приятно. Чтоб испробовать почву, в октябре был отправлен в Вену генерал-лейтенант Вейсбах под предлогом своих частных дел. Ему было наказано объясниться с принцем Евгением, что все известия о враждебных для императора сношениях царя с Швециею, Испаниею и Турциею вымышлены: все это интриги королей английского и польского, которые для своих частных целей хотели ссорить императора с царем.

В начале 1720 года Вейсбах приехал в Вену и начал действовать посредством надворного военного советника фон дер Клея. Тот дал ему знать, что об успешном окончании дела сомневаться не следует, но он должен приготовиться отвечать на следующий упрек со стороны венского двора: сын царевича Алексея и принцессы вольфенбительской нарочно лишен всякого мужского воспитания и отдан в женские руки, дабы с малолетства внушить ему женскую покорность, потому что царь твердо намерен выдать одну из дочерей своих за немецкого принца и сделать его наследником, а внука лишить наследства. Вейсбах отвечал, что все это – чистейшая ложь: воспитание принца поручено искусным мужчинам, дано ему несколько солдат, которыми он уже сам командует, также дана малая артиллерия для забавы, как о том каждому в Петербурге известно; всем известно, какую любовь царь и царица питают к своему внуку, хранят его как зеницу ока, царь сам часто ночью встает и навещает принца.

Скоро явился к Вейсбаху любопытный гость, тайный советник герцога голштинского Бассевич, и объявил, что хочет предложить царскому величеству дело великой важности: так как известно, что цесарь и другие державы никогда не допустят, чтоб Лифляндия осталась за Россиею, то вместо того, чтоб возвращать ее Польше или Швеции, царю гораздо полезнее уступить ее герцогу голштинскому, выдав за него одну из своих дочерей; герцог имеет неоспоримые права на шведский престол, и если царь поможет ему получить этот престол, то он в благодарность уступит тогда Лифляндию России. Конечно, герцог может получить Лифляндию и с помощью цесаря, но тогда ему придется вступить в брак с одною из императрицыных племянниц, чего ему не хочется, а желает он именно жениться на одной из царских дочерей. Вейсбах отвечал, что он не может дать на это предложение никакого ответа, может только на письме переслать его в Петербург. Но Бассевич не хотел дать своего предложения на письме и обещал сам ехать в Петербург.

22 января Вейсбах имел конференцию с вице-канцлером Шёнборном, который объявил, что император заблагорассудил вступить с царским величеством в доброе согласие и допустить его, Вейсбаха, на аудиенцию. Известие об этом решении сильно встревожило английского посланника, который начал доказывать, что император без ведома своих союзников, короля английского и польского, не может вступить ни в какие трактаты с царем; на это возразили, что оборонительный союз между императором и королями английским и польским не заключен именно против царя. Вейсбах был принят императором, который сказал ему: «Нам приятно слышать, что наш друг и брат, великий царь, склонен прежнюю дружбу с нами возобновить; мы с нашей стороны все потребное к тому приложить хотим, о чем вы вашему государю донести и в нашей дружбе обнадежить можете». Шёнборн объявил, что если царь хочет возобновляемую дружбу совершенно утвердить, то чтоб сильно аккредитованный министр поспешил своим приездом в Вену.

Когда об этом узнали в Петербурге, то немедленно отправили в Вену действительного камергера, тайного советника, генерал-майора и гвардии капитана Павла Ягужинского с такою инструкциею: «Когда он будет обнадежен в дружбе цесаря к царскому величеству, в возобновлении доброго согласия и корреспонденции и в забвении всего прошлого, то должен просить себе отпуска и объявить, что царское величество в знак своей дружбы изволит прислать к цесарю резидента, а цесарь изволил бы прислать своего резидента, такую особу, которая бы могла содержать добрую корреспонденцию и дружбу между обоими государями и обреталась бы у цесаря в некотором кредите, чтоб и царское величество мог иметь к ней доверенность». Ягужинский должен крепко противиться, чтоб не был послан резидентом снова Плейер.

В конце апреля Ягужинский приехал в Вену и был очень ласково принят всеми министрами, начиная от принца Евгения; духовник императора, иезуит, держал длинную речь о том, что он, кроме царского величества, не видит в целой Европе другого государя, которого дружба была бы полезнее и приличнее для императора; хотя англичане и помогают цесарю против Испании, однако все делают в торговых видах и в других своих интересах и особенно хотят обязывать цесаря действовать против претендента (Стюарта), но это противно интересу и правосудию цесаря. Такая речь была очень понятна в устах иезуита, который должен был считать нечестивым союз императора с протестантскою династиею в Англии в ущерб династии католической и который должен был сочувственно смотреть на царя, готового всегда принять сторону Стюартов по вражде к Ганноверской династии. Кроме того, по случаю столкновений католиков с протестантами в самой империи английский король, как курфюрст ганноверский, принял сторону протестантов, тогда как император должен был принять сторону католиков; таким образом, католическая ревность Габсбургов подрывала союз их с Англиею; наконец, сильное влияние короля Георга в протестантской Германии, повелительный тон английских министров, память о недавней измене Англии, оставившей своего союзника, императора, и заключившей отдельный мир с Франциею, а потом тесно сблизившейся с последнею, – все это сильно раздражало венский двор и заставляло его жаловаться на наглость англичан, которые дорого продавали императору свою помощь в новой войне испанской. Император на первой аудиенции объявил Ягужинскому, что его присылка ему приятна и что он никогда не преминет оказывать всякую дружбу, усердие и любовь к царскому величеству. Но и Ягужинский должен был жаловаться на медленность венского двора. Граф Шёнборн сказал ему, чтоб он подал письменно свои предложения; Ягужинский отвечал, что он прислан для возобновления дружбы и так как венский двор объявил склонность ко вступлению в ближайший союз с царским величеством, то он, Ягужинский, имеет указ объявить о готовности своего государя ко вступлению в этот союз; пусть венский двор отправит своего министра с полномочием в Петербург для переговоров, чтоб время не проходило в переписках, и ему, Ягужинскому, пусть сообщат проект, на каком основании должен быть заключен союз. Шёнборн отвечал, что цесарь ко всему готов, но надобно, чтоб предложения были сделаны с русской стороны.

В это время приехал в Вену герцог мекленбургский, и с женою Екатериною Ивановною, несмотря на то что Ягужинский писал ей, чтоб не ездила. «Герцог, – доносил Ягужинский в июне, – имел на сих днях аудиенцию у цесаря, который изволил принять его ласково и обещал помогать ему в скорейшем окончании его дел; кажется, герцог при здешнем дворе будет не без приятелей, если станет поступать по здешнему обхождению, а старый свой нрав оставит». Кроме этого герцога-родственника в Вене жил другой герцог, который добивался быть родственником царскому величеству – герцог голштинский. По доношениям Ягужинского, посланники английский и шведский старались всеми силами удержать герцога, чтоб не искал царского покровительства, но герцог не поддавался; министры его поступали «очень откровенно» с Ягужинским и являли радение к интересам царским.

Наконец австрийские министры удосужились и вступили с Ягужинским в конференции, о результате которых он доносил так: «Все дело в том состоит, что здешний двор со стороны вашего величества предложений о ближайшем сообязательстве ожидает, а сами того отнюдь учинить и первыми быть не хотят. Английский посланник всеми средствами старается доброму намерению двора здешнего с вашим величеством помешать; но до сих пор никакого успеха не имеет и внушает теперь между прочими лжами и ту, будто ваше величество с турками союз намерены заключить. Герцог голштинский с нетерпением ожидает решений вашего величества на его предложения и беспрестанно меня об этом спрашивает. По своим молодым летам он постоянного состояния и немалого ума». Герцог уехал из Вены в Венгрию, объяснивши Ягужинскому причину отъезда таким образом, что он находится в Вене в затруднительном положении: из Петербурга нет никаких известий, а между тем английский посланник не дает ему покоя с своими предложениями. По отъезде его явились к Ягужинскому двое голштинских министров с просьбою донести царю: если он не может согласиться на все предложения герцога, то они будут и тем довольны, если Россия будет помогать герцогу в восстановлении его в наследственных землях. От этого восстановления русская торговля получит немалую пользу, потому что герцог при помощи царской может легко и скоро провести канал от Екернфорда в реку Эйдер и таким образом, минуя Зунд, купеческие суда могли бы гораздо ближе ходить из Балтийского моря в Голландию и Англию. Потом Бассевич сообщил Ягужинскому «в крайней конфиденции», что, по донесению их министра из Парижа, регент герцог Орлеанский желает вместе с царем помочь герцогу голштинскому в возвращении его земель и чтоб в Шлезвиге провести новый канал для удобства торговых сношений между Россиею и Франциею; герцог Орлеанский так расположен к их герцогу, что подарил ему 300000 ливров. Бассевич домогался, чтоб царь: во-1), выдал дочь свою, царевну Анну Петровну, за герцога; 2) гарантировал его наследственные земли, ибо Россия, как морская держава, не может допустить Данию усилиться; 3) обещал как у шведского народа домогаться, так и с расположенными к герцогу государями войти в соглашение насчет обеспечения герцогу наследства шведской короны; 4) если царь захочет что-нибудь уступить из завоеванного у Швеции, то чтоб уступил герцогу голштинскому, причем может быть постановлено секретное условие владеть герцогу уступленным участком в звании генерал-губернатора, а когда сделается королем шведским, то возвратить эти земли России в вечное владение. Сам герцог объявил Ягужинскому, что если царское величество удостоит его высокой чести принятия в кровный союз, то он, безусловно, предает себя во всем в высокую его волю, надеясь, что тогда царское величество изволит поступить с ним милостивейше, как с сыном; герцог прибавил, что если б он получил покровительство царя, то шведы, узнав об этом, могли бы поднять явный мятеж, ибо у него в Швеции довольно друзей, которые потому только не смеют обнаружить своей приверженности к нему, что видят его в беспомощном состоянии. О герцоге мекленбургском Ягужинский писал в июле: «Герцогу мекленбургскому я предложил мою службу в его делах; однако он себя содержит очень скрытно и, может быть, не хочет объявить канала, которым проходит, опасаясь, чтоб тем делу своему не повредить; а я, не зная, куда обратиться, боюсь, чтоб не разбиться и вместо услуги не помешать; герцог, кажется, не безнадежен насчет доброго успеха; между тем государыня царевна Екатерина Ивановна изволит здесь пребывать весьма инкогнито».

Кроме этих дел Ягужинский хлопотал еще в Вене о том, чтоб узнать о местопребывании бывшего здесь резидента царского Абрама Веселовского, который, будучи отослан от императорского двора, не возвратился в Россию. Ягужинский доносил, что открытию местопребывания Веселовского и выдаче денег, оставленных им в Вене, больше всего препятствует граф Шёнборн, «ведая за собою интриги, которые он с ним, Веселовским, во время царевичева дела имел». «Я пытался, – писал Ягужинский, – через домашних Шёнборновых и секретарей его, чтоб уступкою многого числа денег или его, Шёнборна, склонить, или чтоб сказали, где деньги, но те не только что отвечать, и слышать о том не хотели».

В августе Ягужинский донес, что со стороны австрийских министров обнаружена к нему холодность: причиною – вести, что царь принял англо-французское посредничество и вступил в переговоры с Швециею. Императору хотелось быть самому единственным посредником при заключении Северного мира, для чего он пригласил всех участников войне прислать уполномоченных на Брауншвейгский конгресс. Царь согласился, но в проекте договора, присланном к Ягужинскому, было сказано, что царь принимает посредничество с тем условием, если цесарь обещает и обязуется свою медиацию произвесть и действо только добрыми средствами (bonis officiis), не употребляя никакого понуждения, и во всем прочем поступать так, как весьма бесстрастному и импарциальному медиатору принадлежит. Это условие очень не понравилось в Вене: австрийские министры толковали слово «бесстрастный» так, что царь подозревает в императоре недоброжелательство к России, хотя император своими действиями постоянно доказывает, что совершенно равнодушен к Северной войне, от которой ему нет ни пользы, ни убытка, и только по христианскому чувству хочет мира и тишины между народами. Условие беспристрастия было, впрочем, принято, ноне в тех выражениях, как в русском проекте, причем австрийские министры настаивали, чтоб царь как можно скорее высылал своих уполномоченных в Брауншвейг, дабы отнять у других держав предлог уклоняться от конгресса. Ответ на другие статьи русского проекта, именно об оборонительном союзе, откладывался, и в конце октября Ягужинскому объявили, что о договоре будет наказано отправляемому к царскому двору чешскому штатгалтеру графу Кинскому, причем давали знать, что император, не видя, как пойдет дело на Брауншвейгском конгрессе, не может вступать ни в какие обязательства, ибо это было бы противно его значению посредника. Ягужинский спрашивал министров, как относится цесарь к делу герцога голштинского. Ему отвечали, что цесарь очень жалеет о несчастии герцога и так горячо принял его сторону, что король датский принужден был немедленно же возвратить ему Голштинию; что же касается Шлезвига и других претензий герцога, то цесарь хочет ему помогать, только один ничего сделать не может, и дело откладывается до конгресса. Конгресс не сходил с языка австрийских министров: по их словам, стоило только царю отправить своих уполномоченных на конгресс, злонамеренные державы уймутся от своих интриг; король английский добивался, чтоб император дал ему инвеституру на Бремен и Верден; но император не согласился: из этого царь может видеть ясно, как император к нему склонен; король английский – главный противник царя, он все откладывает конгресс и других к тому же побуждает; уже по этому одному царь должен поспешать присылкою своих уполномоченных на конгресс, чтоб сделать неприятность своему врагу, и, кроме того, может сыскать приятелей на конгрессе.

В этих переговорах прошел 1720 год и два первые месяца 1721. В марте при венском дворе узнали неприятную новость, что Россия для примирения с Швециею не нуждается в посредничестве цесаря и в Брауншвейгском конгрессе. Этим оканчивалась дипломатическая борьба в Вене. Мы видели, что император и английский король считали необходимым сближение с Польшею, ибо только через нее можно было непосредственно действовать против России. Русской дипломатии поэтому нужнее всего было не уступать здесь неприятелю.

Нам уже известно, в каких отношениях находилась Россия к Польше и ее королю в 1717 году; союз, впрочем, считался продолжающимся, и в начале 1718 года князь Григорий Фед. Долгорукий, находясь в Дрездене, объявил Августу II, что у России с Швециею должны начаться мирные переговоры, но что Брюсу велено только выслушать шведские предложения и взять их на доношение царю, который ни в какие прямые трактаты без согласия с его польским величеством не вступит. Король благодарил и говорил, что он в этом не сомневается по крепкой дружбе и союзу с царским величеством. Но, несмотря на «крепкую дружбу и союз», настоящие враждебные отношения высказывались при каждом удобном случае. Так, когда Петр потребовал, чтоб польское правительство подтвердило конвенцию его с жителями Данцига, которые обязались пресечь все сношения с Швециею и вооружить против нее каперов, то Флеминг отвечал Долгорукому: «Теперь на короле польских дел никогда не взыскивайте, потому что конфедерация, за вашим покровительством, отняла у него всю силу». Чины Речи Посполитой жаловались, что русское войско все еще не оставляет Польши. «Утвердите Данцигскую конвенцию, и оно уйдет», – отвечал Долгорукий. Но кроме Данцигской конвенции было еще другое польское дело, которое царь взыскивал на короле: в январе 1718 года он получил просьбу: «Бьют челом богомольцы твои от всех благочестивых монастырей литовских и белорусских, мужских и девичьих, о благочестии святом, которое поляки всеконечно хотят во всем государстве своем Польском и Великом княжестве Литовском искоренить и на сейме варшавском унию везде конституциею укрепить, потому что в государстве Польском ни один монастырь или приходская церковь в благочестии обретаются, но все нуждою и насилием обращены в унию; а в Великом княжестве Литовском только вышеписанные монастыри великое и нестерпимое гонение день ото дня и час от часу все больше терпят, православие святое с великою борьбою и прением о вере восточной сохраняют, прочие же премногие монастыри уже принуждены к унии, и если в нынешнее нужное гонительное время от вашего царского величества, единого нам по боге упования, вскоре не получим помощи, и в Великом княжестве Литовском искони насажденное благочестие вконец искоренится и всегдашнее о здравии вашего величества богомолие перестанет, монастыри превращены будут в костелы, и нам нужно будет разбежаться в разные страны от насилия и податей, которыми убогие обители вконец разоряются; Миорский монастырь, приписной к Кутеинскому, силою отняли на плебанию, также и Лукомский силою взяли на унию, двоим иеромонахам головы и бороды дочиста обрили, самих нещадно били и, как мертвых, за ноги из монастыря вытащили, один из них, Варлаам, оттого и умер». Вследствие этой просьбы Петр написал Долгорукому: «Повелеваем вам королю и чинам Речи Посполитой надлежащие представления учинить и накрепко домогаться, чтоб благочестивым монастырям по мирному договору никакого отягощения и принуждения к принятию унии не было, от чрезвычайных налогов и поборов были бы они освобождены и сравнены с другими польскими жителями; которые епископы по причине благочестия изгнаны, снова были бы возвращены в свои епархии. Вы должны на будущем сейме прилагать старание, чтоб в конституцию внесено и подтверждено было о свободном отправлении веры православной; можете самому королю, примасу и другим польским сенаторам и министрам нашим именем объявить, что мы более не можем терпеть, чтоб в противность договора православие в Польше гонимо и до всеконечного искоренения приведено было, о чем и наша грамота к королю и Речи Посполитой отправлена; мы заблагорассудили иметь особливого человека для охранения благочестия в Польше, для того отправим нашего нарочного и повелим ему жить в Могилеве при епископе и охранять благочестивые епархии, монастыри и церкви, за них у чинов Речи Посполитой заступаться, и если удовлетворения не получит, то будет к вам обстоятельно писать».