Текст книги "История России с древнейших времен. Книга IX. Начало 20-х годов XVIII века – 1725"

Осенью 1720 года в Варшаве собрался сейм; но собравшиеся не хотели ничего начинать прежде, чем король отберет команду над коронными войсками у Флеминга; король не соглашался. Между тем английский посланник Шкот, шведский генерал-лейтенант Траутфеттер и саксонские министры ездили по всем польским магнатам, приглашали к себе послов поветовых (сеймовых депутатов) и уговаривали их к войне против России, обещая большие выгоды, возвращение Киева и Смоленска и представляя, какою опасностью Польше грозит увеличивающаяся сила царя, представляя, что союзные войска в своих движениях против России будут проходить преимущественно чрез Пруссию и немного захватят Литвы, причем провиант и фураж будут покупать за деньги. Паны, приезжая к Долгорукому, рассказывали ему об этих предложениях и получили в ответ объявление, что теперь русских регулярных войск на их границе около ста тысяч и если какие-нибудь чужие войска войдут в Польшу, то немедленно вступят в нее и русские, не спрашивая о дороге; за регулярными войсками вступят и разные нерегулярные народы – татары, калмыки и другие, которые за провиант и фураж платить не будут. В то же время Долгорукий доносил царю, что Миних не хочет заключать контракта, но во всем полагается на высокую милость и волю царскую; Долгорукий прибавлял, что если Миних перейдет в русскую службу, то польская пехота вся разойдется, никто не будет содержать ее в таком порядке.

Долгорукий старался всеми силами, чтобы сейм разошелся в положенный срок (шесть недель) без заседаний. «Думаю, – писал он, – что для интересов вашего величества будет полезно, если сейма не будет; посол Хоментовский не донесет сейму о своем неуспешном посольстве в Петербург, и ответ, ему данный, не будет прочтен до будущего сейма; таким образом, король, его приверженцы и министры иностранные лишатся хорошего средства действовать против России. Король говорит, что я в прошлый сейм роздал 90000 и сейм разорвал, а теперь будто обещал раздать 100000, чтоб не допустить сейму начаться. Но у меня канцеляристы одиннадцать месяцев живут без жалованья, в великой нужде; что прислано ко мне из дому для моего пропитания, и то трачу для поддержания интереса вашего величества и всего государства. Кроме того, занимаю деньги. Во всю мою бытность в Польше редко когда мне было так трудно, как теперь, потому что саксонские и других дворов министры рассыпают большие деньги на сейме; однако за помощию божиею надеюсь, что ничего важного не сделают и на этих днях сейм без заседаний расползется ».

Сейм действительно расползся 25 октября. Гетманы, многие сенаторы и поветовые послы просили Долгорукого, чтобы при общем мире царское величество не оставил Речи Посполитой, которая ни от кого никакого предложения о мире принимать не будет, надеясь во всем на покровительство царского величества. Долгорукий с торжеством доносил, что врагам царского величества не удалось поднять Польшу, единственную страну, через которую можно было действовать против России, ибо через море действовать трудно.

Король Август, видя неуспех, стал думать о сближении с старым приятелем своим, царем. Долгорукий в декабре послал просьбу царю позволить приехать ему в Петербург; король, прощаясь с ним перед отъездом своим из Варшавы, просил отправить в Петербург сына, Сергея Григорьевича, с поручением от него, короля, к царскому величеству. Поручение состояло в том, чтоб восстановить прежнюю дружбу между двумя государями; но так как прерванная дружба может быть прочно восстановлена только чрез объяснение причин неудовольствия, то Долгорукий должен был объяснить Петру, что союз короля с императором, на который так жалуется царь, есть союз чисто оборонительный, вынужденный отстранением короля от участия в Аландском конгрессе; что с Швециею король не заключил никакого договора, ибо не имел к тому никаких побуждений; правда, что Швеция предложила прелиминарный договор, и, может быть, царю сообщен этот проект, но большая разница между проектом договора и заключенным уже договором; а король прямо объявил шведскому двору, что предложенный договор еще не может быть заключен. Таким образом, царь не имеет причин жаловаться на короля, а король имеет много причин: отстранение от участия в Аландском конгрессе, дело принца вейсенфельского, сношения с Портою Оттоманскою и Станиславом Лещинским, данцигское дело; но король нигде ни на что не жаловался и ничего не предпринимал против царя, будучи уверен, что рано или поздно царское величество признает ложность внушений, сделанных ему против короля. Для большого успеха своего объяснения король счел нужным прибавить угрозу: «Царь помнит договор, заключенный им с королем и Речью Посполитою; так надобно, чтоб он сообщил королю свои намерения относительно Ливонии. Интерес царя требует, чтоб он как можно скорее объяснил королю свои виды; королю надобно их знать для предупреждения событий, которые могут случиться мимо его воли. Что, если театр войны перенесется в Польшу? Король не может остаться один; он должен принять ту или другую сторону. Он, естественно, больше всего желает жить в дружбе с соседями; но если соседи не хотят жить в дружбе, хотят обращаться как с врагами или с покоренными, то поневоле надобно искать других, которые бы вели дело иначе. Мы предлагаем дружбу за дружбу. Иностранные государства знают очень хорошо, как важно для них, чтоб никто в Польше не разыгрывал роль хозяина; они хорошо также знают сильную и слабую сторону царя и потому могут воспрепятствовать ему хозяйничать в Польше».

Князь Сергей Долгорукий отправился с этим поручением в Петербург и в 1721 году возвратился с ответом: «Предлагая о возобновлении дружбы, не следовало возобновлять дел, напоминание о которых может быть только противно царскому величеству. О мирных переговорах у России с Швециею король не только знал, но и побуждал к тому чрез министров своих еще в Голландии, чрез барона Лоса, и потом в Берлине чрез графа Мантейфеля и того же Лоса, а в допущении королевского министра на Аландский конгресс царское величество никаких препятствий не делал, напротив, велел домогаться об этом у шведских министров. Король не имел никакой причины для своей безопасности, как он говорит, заключить известный Венский договор, потому что его величеству ниоткуда никакой опасности не было; а с какою целию этот договор заключен – это всему свету известно. Касательно прелиминарного договора с Швециею царскому величеству известно, что он подписан графом Флемингом и шведским генералом Траутфеттером и потом в Швеции ратификован. В деле принца вейсенфельского виноват король, зачем так долго не присылал ратификацию договора. В Константинополе ничего ко вреду королевскому не предлагалось. На предложение Станислава Лещинского царское величество всегда отвечал отказом. Королю хорошо известно, какой был вред общим интересам от жителей Данцига; от короля и Речи Посполитой требовали удовлетворения, не получили и принуждены были добыть его сами. Царское величество показал королю столько дружбы и благодеяний, сколько возможно ему было без потери собственного интереса, и если в чем не мог его королевскому величеству услужить, так это потому, что встретил препятствие в собственном интересе, который имеет много общего с интересом Речи Посполитой. Относительно угрозы, что театр войны перенесется в Польшу, которая должна будет принять ту или другую сторону, царское величество спокоен и безопасен, потому что он ничего не ищет в Польше, кроме сохранения тамошних прав и вольностей; он не думает, чтобы кто-нибудь из соседей питал против него за это злобу или зависть, кроме врагов и тех, кому это неприятно. Впрочем, опыт показал, что царское величество, в надежде на правоту своего дела, не привык позволять кому бы то ни было пугать себя угрозами».

Царь был спокоен и безопасен относительно Польши и потому мог не обращать внимания на угрозы польского короля. Русское влияние победило в Польше влияние английское, австрийское и влияние польского короля; тройной союз не повел ни к чему в Польше. Но посмотрим, какое впечатление произвел он на Пруссию, эту хищную и робкую державу, трепетавшую за свои новые приобретения. Как изворачивалась она между Россиею и тройным союзом, когда перемены в Швеции по смерти Карла XII поставили царя в затруднительное положение?

В январе 1719 года граф Александр Головкин именем царским просил у короля Фридриха-Вильгельма откровенного мнения и совета, как поступать в шведских делах, какой стороны выгоднее держаться: стороны ли герцога голштинского или принца гессенского? «Теперь объявлять себя еще не время, – отвечал король, – если по верным ведомостям окажется, что партия герцога голштинского будет сильнее, то я не только его сторону принять, но и дочь мою за него замуж выдать готов; если же партия гессенского принца возьмет верх, то и с ним сладить можно. Теперь ничего другого делать нельзя, только надобно нам больше прежнего вместе держаться и ждать верных ведомостей из Швеции». Когда Головкин стал говорить об ожидаемом в Берлине приезде принца Евгения, то король сказал: «Я вас паролем моим обнадеживаю, что против царского величества ни во что не вступлю и о всех предложениях откровенно сообщу, ибо одного только в свете имею друга, его царское величество, на которого впрямь надеяться могу, и взаимно его величество на меня твердо надеяться может, и в том, верно, пока жив, стоять буду; только и с другой стороны, смотря по положению земель моих, принужден я наружную дружбу соблюдать и остерегаться, чтоб ни цесарю, ни цесарству не подать причины к вражде, а саксонцы, несмотря на то что они великие интриганы, ничего мне не сделают, когда я с царским величеством буду в крепком союзе».

Из Швеции начали приходить вести, что английский двор берет там верх, и в Берлине стали очень беспокоиться. Ильген толковал Головкину: «России и Пруссии непременно нужно спешить заключением мира с Швециею, чтоб другие не предупредили: тогда будет поздно, особенно нам». Головкин отвечал: «Мы стараемся о мире, но не для чего заключать его с уроном, ибо нечего бояться, если Россия и Пруссия будут в твердом союзе». В начале апреля король сообщил Головкину по секрету: «Английский король говорил моему резиденту, что если я хочу непременно удержать за собою Штетин, то входил бы с ним в теснейшую связь, и он будет стараться доставить Штетин Пруссии, и при этом советовал, чтоб я порвал союз с царским величеством; но так как я на Бернсторфа сердит, то он, король, хочет переговаривать об этом деле чрез английских министров и прислал в Берлин Витворта». «Английский король, – отвечал Головкин, – теперь ласкает только для того, чтоб разлучить Пруссию от России, но из прежних примеров видно, что от Англии надеяться нечего: когда склонили ваше величество к Штральзундской кампании, то король английский обещал и войско, и флот и ничего не дал». Головкин просил не слушать английских предложений; король повторил уверения, что останется в тесной дружбе и союзе с царским величеством и будет откровенно сообщать все предложения Витворта. Шведские дела, от хода которых зависело сохранение Штетина, не могли поглотить все внимание прусского правительства: оно не спускало глаз с Польши, чтоб не дать Саксонии усилиться здесь, и Фридрих-Вильгельм говорил Головкину: «Цесарь желает помириться с вашим государем, и царскому величеству надобно это сделать, обещать ему не вмешиваться в имперские дела, но с тем, чтоб цесарь не вмешивался в польские; интересам России и Пруссии будет очень вредно, если наследный принц саксонский получит польскую корону; этого никак нельзя допустить, и если будет нужно, то я все свои войска употреблю». Прусские министры объявили Головкину, что они разослали по Польше своих агентов склонять поляков на прусскую сторону и внушать им, что король Август добивается самодержавия в Польше и наследственности для своего дома.

Витворт приехал с предложением оборонительного союза между Пруссиею и Ганновером. Король объявил Головкину, что английский посланник не предлагает ничего против России. «Надеюсь, – отвечал Головкин, – что ваше величество без согласия царского величества ни во что с королем английским вступить не изволите, так как и царское величество без сообщения с вашим величеством ничего не делает; а если вашему величеству угодно примириться с английским королем, то это необходимо сделать с общего согласия с царским величеством, который, как известно, всегда обнаруживал готовность к примирению». «Конечно, не вступлю ни во что, что бы могло быть против интересов царского величества, – сказал король, – пусть царское величество будет благонадежен, что я его ни на короля английского, ни на кого другого не променяю. Я англичанам в обман не дамся, и так довольно меня провели». Но при этих уверениях Фридрих-Вильгельм настаивал, чтоб царь отказался от Лифляндии и этим ускорил мир с Швециею. «Я желаю, – говорил король, – чтоб все за царским величеством осталось, особенно Лифляндия, чтоб иметь сообщение с царским величеством и в случае нужды скорее получить от него помощь; но хотя Швеция сама и не в состоянии теперь продолжать войны, однако другие, помирясь с нею, могут ей помогать, и тогда, какой вред общим интересам может произойти – царское величество изволит легко сам рассудить». Головкин отвечал: «Когда свое получат, то за чужое немного стоять будут, не захотят подвергать себя опасности». «Правда, – сказал король, – в чужих делах не так ревностно будут поступать, как в своих, только шведы едва ли прямое намерение к миру имеют». Головкин отвечал: «Если они добровольно не помирятся, то надобно их принудить: царское величество употребит для этого и оружие и запретит вывоз съестных припасов из своего государства; просит и ваше величество, чтоб хотя на нынешний год запрещен был вывоз хлеба из Пруссии, ибо чрез это получите мир по своему желанию». «Не могу, – сказал король, – разорять свои земли, на таких условиях шведский мир мне очень дорого обойдется».

В Петербурге нашли, что ввиду опасности от предложений Витворта надобно действовать решительнее в Берлине, и потому туда отправился человек, более способный к энергическим действиям, чем Александр Головкин, – Петр Андреевич Толстой. На первой аудиенции Толстой так объявил королю о причинах своего приезда: «Я прислан затем, чтобы, ваше величество по ближайшим обязательствам с царским величеством и по письменным и устным обещаниям своим не изволил бы никакого трактата заключать с королем английским без включения России, и я имею полномочие договариваться о таком совокупном договоре». Король отвечал: «Я не сделаю ничего противного царскому величеству, которому предложенный Англиею трактат не может быть предосудителен». Министрам прусским Толстой объявил: «Если вы заключите договор с Англиею без включения России, то может ли дружба вашего короля с царским величеством оставаться в прежней силе? Хотя бы вы сами и желали поддержания этой дружбы, то интриги ганноверского двора вам помешают. Если вы вопреки моим представлениям договор с Англиею заключите, то я, не вступая больше ни во что, отсюда уеду, и царское величество в поступке вашего двора не только увидит противность, но и будет считать себя освобожденным от всех обязательств с прусским двором». В таком же смысле была написана царская грамота к королю. Прусские министры жаловались Толстому, что грамота написана в «жестоких экспрессиях», будто к подданному: разве король прусский не волен вступать в договор, с кем хочет, без позволения царского? Толстой отвечал: «В царской грамоте нет угроз, а только выставлены на вид вредные последствия договора между Пруссиею и Англиею без включения России, тем более что царское величество меня сюда прислал с полномочием для заключения общего договора; царское величество соглашается на все двору английскому приятные условия, и потому для чего вам исключать Россию из договора?» «Наш двор, – говорили министры, – желает заключить договор с двором английским только для того, чтоб у него войти в кредит и тем скорее соединить с ним и двор русский; кроме того, нам предлагаются очень полезные. условия, а именно: Георг, как король английский, а не как курфюрст ганноверский только, хочет гарантировать нам Штетин с дистриктом, а чтоб мы гарантировали ему Бремен и Верден и корону Английскую для его династии, по пресечении которой английский престол может перейти и к прусскому дому. Хотя бы король наш и охотно желал включить в договор царское величество, но английский король никак этого не хочет, потому что питает против царского величества большое неудовольствие; Витворт говорил, что из России в Испанию отправлено двое англичан-бунтовщиков и царское величество ведет переписку с претендентом».

Положение Пруссии было затруднительно: с одной стороны, английский король предлагает выгодный договор с исключением России, с другой – царь требует включения и рассердить его отказом опасно. Через день после первого разговора Ильген является к Толстому и говорит, что английский король не отвергает решительно включения России в договор, но откладывает; король прусский всячески старался и впредь будет стараться об этом включении, но если не успеет, то не думает, чтоб царское величество пожелал лишить его великих выгод, предлагаемых с английской стороны; Ильген просил не останавливать заключения договора, который может быть только полезен России, потому что прусский двор, сблизившись с английским, может ослабить силу Бернсторфа. Толстой отвечал: «Напрасно трудитесь нам доказывать, что заключаемый вами договор безвреден для России; здешнему двору надобно зрело размыслить и выбрать – русскую или английскую дружбу; решайте только дело скорее, чтоб мне можно было возвратиться в Россию; если вы предпочтете Англию, то мне здесь больше делать нечего». Слова Толстого сильно обеспокоили Ильгена. Созвали совет и придумали средство. Король призвал к себе графа Головкина и объявил, что хочет дать царскому величеству письменное удостоверение в безвредности для России договора, заключаемого им с Англиею, и в том, что без России не помирится с Швециею. Головкин отвечал, что таким поступком все обязательства между Россиею и Пруссиею пресекаются. Тогда явились к Толстому два министра, Ильген и Книпгаузен, и с прискорбным видом предложили другое средство: были они у Витворта и требовали, чтоб английский король чрез формальную декларацию принял прусского короля медиатором в переговорах своих с русским двором; Витворт не нашел в этом трудности, не потребовал, чтоб король прусский принял английского короля медиатором к примирению своему с польским королем; когда это сделается, то обещает король прусский вместе с английским всячески трудиться, чтоб король польский оставлен был в спокойном владении Польшею, а Речь Посполитая осталась при своих вольностях и привилегиях и чтоб Польша, равно как и империя, не были никем беспокоимы.

Толстой, увидав, что дело сходится к оборонительному союзу, заключенному в Вене, отвечал, что донесет своему государю о предложении прусского двора, который до получения ответа из Петербурга (ответ придет в 30 дней) должен удержаться от заключения договора с Англиею. Тридцатидневный срок встревожил прусских министров; все свои речи оканчивали они припевом, что им таких великих выгод от английского договора пропустить нельзя. Король призвал Толстого и Головкина и стал им говорить: «Если бы меня английский двор один к этому делу понуждал, то я бы легко мог уклониться; но договор этот с такими полезными условиями предложен мне нарочно, с согласия цесаря и Франции, чтоб меня испытать, подлинно ли я с царским величеством против цесаря обязался, как о том слухи были; и если я этот полезный мне договор откину, то утвердятся в этом мнении, что я против цесаря с царским величеством обязался, и если я это дело пропущу, то меня император, Англия и Франция разорить могут; неужели царское величество пожелает мне беды?» Толстой потребовал отпуска, но король не отпустил его. Ильген уверял царских министров, что хотя прусский двор и заключает договор с королем английским, но дружба эта будет только по наружности, чтоб в кредит войти, а с царским величеством дружба будет всегда усердная, все будет делаться в пользу России, обо всем будет откровенно сообщаться.

В начале августа Толстой и Головкин усмотрели прусских министров в сильном смущении: пришли вести из Стокгольма, что там готов мирный договор между Англиею и Швециею, будет возобновлен и старый оборонительный союз между этими державами. Ильген с печальным лицом рассуждал, как вредно будет для Пруссии заключение договора между Швециею и Англиею, и опять просил, чтоб Россия не мешала заключению договора между Пруссиею и Англиею. Узнав, что договор этот уже подписан, Толстой и Головкин прямо обратились к королю с вопросом: правда ли это? Король отвечал: «Скажу вам правду, что договор министрами подписан, но еще не ратификован, и подписан условно, что если Штетина не получу, то договор не будет иметь никакой силы; в договоре не только ничего противного царскому величеству нет, но я сделал письменную протестацию, что ни во что против царского величества не вступлю, и надеюсь, что царское величество по своему правосудию и высокой склонности, которую ко мне всегда обнаруживать изволил, не поставит мне в нарушение дружбы и обязательств, когда я получу себе выгоды без вреда его интересам. Не поступлю я с царским величеством так, как английский король, который теперь уже явно с Швециею против России соединился; я, пока жив, царскому величеству истинный друг и ничего противного ему не предприму, разве царское величество меня в том упредит, чего, однако, не думаю, ибо имею честь знать его великодушное сердце. Меня цесарский и английский двор обещанием великих выгод покушались против царского величества возбудить, однако я ни на что не посмотрел; а саксонцы внушают мне, будто они с царским величеством согласились, чтоб меня лишить королевского достоинства и эльбингской претензии, но я ничему не верю, ибо царское великодушное сердце знаю». Иным тоном говорил Ильген: «С вашей стороны мы видим только жестокие поступки к себе, нималого авантажа себе искать нам не позволяете, а с другой стороны, король английский делает нам всякую угодность; предки наши гораздо бессильнее нас были, однако себя безобидно содержали, а король мой имеет 60 тысяч войска и не без друзей». Толстой отвечал на это: «Если ваш двор таких полезных новых друзей себе нашел, а старых отвергает, то я, будучи прислан трудиться о сохранении старой дружбы, больше не нахожу себе здесь никакого дела, и потому дайте мне отпуск, чтоб я поскорее возвратился к своему государю и донес ему о здешних делах». Тут Ильген спустил тон и начал говорить, что пребывание Толстого в Берлине нужно, ибо Витворт объявил, что готов вступить с ним в переговоры по заключении договора с Пруссиею и при посредничестве прусского короля. Толстой отвечал: «Я прислан сюда договариваться с английским двором сообща с вами, а не порознь; но так как здешний двор свой договор с королем английским уже заключил, то мне царский указ велит отсюда уезжать». Тут Ильген объявил, что его двор для показания своего доброго намерения желает заключить с Россиею новую конвенцию о северных дел.ах, а именно: так как король польский старается на будущем сейме ввести Речь Посполитую в союз венский, то Россия и Пруссия должны всеми силами этому препятствовать, стараться всеми способами и деньгами, чтоб сейм был разорван; король на эти издержки определил ежегодно 100000 талеров. Стараться, чтоб наследный принц саксонский ни при отце, ни после отца не вступил на польский престол, но чтоб по смерти короля Августа поляки выбрали короля из своего народа. Стараться, чтоб Флеминг лишен был командования регулярным войском в Польше.

В октябре Толстой выехал из Берлина. После его отъезда Головкин был встревожен намерением короля ехать в Ганновер для свидания с королем Георгом, который хотя был ему тесть, однако до последнего времени особенно нежных родственных отношений между ними не замечалось. Головкин написал Ильгену, что поедет за королем; тот показал ему собственноручный ответ королевский: «Ильген! Уверь графа Головкина, что не сделается ничего противу царя ни прямо, ни непрямо, что я еду не за делами, но только видеться с тестем, а иначе я взял бы министров; а граф Головкин худо делает, что при мне ехать хочет, лучше ему оставаться, ибо ему там не будет без противности». Головкин остался в Берлине.

Пруссия сблизилась с английским королем: английский король был нужен, потому что через него Пруссия получила Штетин от шведов; но нельзя было разрывать и с Россиею: Россия была нужна в Польше, с которой прусский король не спускал глаз, чтоб не дать усилиться здесь Саксонии и Австрии. Фридрих-Вильгельм говорил Головкину в начале 1720 года: «Мне нельзя с саксонцами глубоко вступать, потому что вредно моим интересам, если наследный принц саксонский взойдет на престол польский; а еще того вреднее будет, когда этим способом цесарь поляков в свою волю получит и в такую силу придет, что, может быть, захочет в империи монархию установить; тогда не только для светской власти, но и для веры протестантской очень опасно будет. Скажу вам по секрету: король английский отправил в Польшу посланника Шкота и дал ему 60000 ефимков для возбуждения поляков против царского величества; и Франция такую же сумму денег на тот предмет определила. А я к царскому величеству особенное почтение имею; когда я принужден был к английской партии пристать, то от великой перемены в болезнь впал, потому что против своей воли и склонности принужден был необходимо это сделать и дружбу царского величества к себе некоторым образом потерять». Головкин сказал на это, что хотя царскому величеству сначала это было и очень чувствительно, однако он не уменьшил своего доброго расположения к королевскому величеству. Фридрих-Вильгельм отвечал: «Не думаю, чтоб со стороны царского величества дружба и откровенная пересылка была по-прежнему, и я подал тому причину приступлением к английской партии, хотя и против моей воли и склонности; а персонально непременную дружбу и особливое почтение к его царскому величеству имею и всегда буду радоваться, если какую счастливую ведомость о нем получу. Я вижу, что неприятели царского величества не в состоянии ему ничего сделать без меня, а я ни во что противное ему не вступлю и, накажи меня бог, если это сделаю; только как верный друг советую царскому величеству, чтоб изволил стараться о мире с Швециею, хотя бы с некоторою малою и уступкою теперь, а после, со временем, можно будет и опять взять». Но когда Головкин настаивал, чтоб все эти устные уверения в дружбе и нежелании делать что-нибудь противное получили более определенную форму в новом союзном договоре между Пруссиею и Россиею, то король отвечал: «Не могу, подождите; при нынешних деликатных конъюнктурах нельзя мне заключить договора с царским величеством». «Отчего же нельзя? – возражал Головкин. – Как я слышу, переговоры вашего величества с Швециею приходят к окончанию». Король отвечал: «Этого недовольно, что заключен будет мир у меня с Швециею; надобны на уступку мне Штетина согласие и инвеститура императорские, без чего штетинское владение непрочно; а для получения императорского согласия и инвеституры необходимы мне английское влияние и помощь; притом английская дружба мне нужна и для веры протестантской, за которую может возгореться война по столкновениям в курфюршестве Пфальцеком. По этим причинам мне никак нельзя заключить договора с царским величеством; но чтобы государь ваш не изволил иметь обо мне никакого сомнения, то я дам декларацию о моей постоянной и нерушимой дружбе, что я ни с кем не обязался ко вреду царскому величеству и впредь не обяжусь и против него ни прямо, ни посредственно не поступлю, но буду сохранять строгий нейтралитет». Головкин требовал, чтоб заключен был договор, в котором прямо было бы сказано, что король не позволит войскам других государств проходить через свои земли и учреждать магазины. «Велю внести в декларацию, – отвечал король, – что в Пруссии этого не позволю, о германских же провинциях обещать не могу, потому что по нашей конституции вольно имперским князьям проводить свои войска по всей империи. Объявляю вам по секрету, что шведский генерал Траутфеттер будет ездить по всем имперским князьям и склонять их подать помощь Швеции; только я не думаю, чтоб из этого какой успех был. Я сердечно желаю, чтоб Лифляндия осталась за царским величеством, в чем состоит мой собственный интерес, потому что шведы исстари моим предкам неприятели, а мне и подавно не могут быть приятелями за Штетин, и если они Штральзунд и Лифляндию опять получат, то с двух сторон будут меня беспокоить». Передавая Головкину свое собственноручное письмо к царю, король говорил: «Я к перу не гораздо заобычен, и царское величество не изволил бы меня в том зазрить, что письмо мое простое, только сердце мое к его царскому величеству истинное».

Прусский король заключил мир с Швециею, получил в вечное владение Штетин за известную сумму денег; но этим пожертвованием Швеция не приобрела себе союзника: Фридрих-Вильгельм сдержал свое обещание царю, остался вполне нейтральным, потому что сдержать это обещание было ему выгодно. Английский двор должен был убедиться, что прусский король не пожертвует ни одним солдатом для Швеции. Тщетно в 1721 году приверженцы английского короля представляли Фридриху-Вильгельму, как опасно будет для Пруссии, если царь удержит Ливонию; король отвечал, что он нисколько не опасается, потому что уверен в личной дружбе к себе царя. Ему представляли, что если для него Россия не опасна по личным отношениям к нему царя, то будет опасна для его наследников. «Наследники сами о себе должны заботиться», – отвечал король. Ильген писал к французскому посланнику, что никакими способами нельзя отвратить Фридриха-Вильгельма от горячей привязанности к царю, точно так, как нельзя уничтожить в нем страсти к высоким гренадерам. Петр удовлетворял этой страсти своего друга, присылал к нему из России великанов; но нельзя думать, чтоб Фридрих-Вильгельм решился пожертвовать хотя одним высоким гренадером своей горячей привязанности к царю.

Ни в Вене, ни в Варшаве, ни в Берлине английскому двору не удалось сделать ничего в пользу Швеции, ничего, что бы заставило царя смягчить условия мира и удержаться от нападений на истощенную, не могшую обороняться Швецию. Оставался Копенгаген.