Текст книги "Чаша Одина"

– Выходит, и Один такой же? – осенённый внезапной мыслью, горько усмехнулся Ингард.

– Нет, – покачал головой Форсети. – Один другой. Он не искал власти – власть у него уже была. Он искал мудрости; и заплатил за эту мудрость не душой, а страданием и болью. А это совсем другое дело.

Они замолчали, думая каждый о своём. Ни Ахарн, ни Торкель с Бьярном не нарушали этой тишины, переваривая услышанное.

Внезапно Торкель так хлопнул себя по лбу, что его товарищи вздрогнули.

– Ты что? – посмотрел на него Бьярн. – Нашёл в декабре комара?

– Не комара, но нашёл, – сказал Торкель. – Нашёл, как проверить, человек ли ещё Ингард или уже нет.

– И как же? – недоверчиво хмыкнул Бьярн. Торкель, не отвечая ему, повернулся к Гейру.

– Ты мне так и не рассказал о своей лопарке. Как, бишь, её зовут?

– Гунхильд, – отозвался Инград, и его осунувшееся лицо осветилось мягкой улыбкой. – Я слишком мало знаю её, чтобы что-то рассказывать. Но теперь у меня есть время, чтобы узнать её получше. И я обязательно сделаю это.

– Он – человек! – объявил Торкель и, забывшись от восторга, хлопнул Бьярна по плечу, заставив того вскиркнуть от боли.

– Ты поедешь в Финнмарк? – осторожно поглаживая растревоженную рану, спросил Гейра Бьярн.

– Незамедлительно! – кивнул тот, оживая на глазах. При имени Гунхильд серая паутина безразличия, затягивающая всё вокруг и внутри него, начала стремительно рваться, нить за нитью, и сердце Гейра забилось быстрее и радостнее, живее гоня разогревающуюся кровь по жилам.

– Ты счастливый, – вздохнул Бьярн, и в этом вздохе прорвалась тщательно скрываемая им тоска. – Ты можешь поступать так, как хочешь.

– А кто запрещает поступать так тебе? – проницательно посмотрел на него Ингард. – Мир не ограничивается Аурландом, где слово Брюньольва – закон. Есть и другие места, над которыми херсир не властен.

– Например, Исландия, – подхватил Торкель, понявший, к чему он клонит. – Туда уехало немало ярлов и бондов, недовольных тем, что происходит в Норвегии. Я и сам подумываю отплыть туда – слишком уж душно становится тут после воцарения Прекрасноволосого, слишком тесно от его указов, лишающих свободных людей их исконного права – свободы.

– Исландия… – задумчиво повторил Бьярн, ушедший в свои мысли. – Возможно, я так и сделаю – если отец снова откажет мне в свадьбе с Торой.

– А я подберу верных людей, которые составят твой хирд, херсир, – широко улыбнулся Торкель. Он впервые назвал Бьярна вождём, и тот даже вздрогнул от неожиданности. Но это была приятная неожиданность, и Бьярн улыбнулся Торкелю в ответ, принимая его предложение.

– Пожалуй, и я составлю вам компанию, – вклинился в их разговор Ахарн, хранивший до этого момента молчание. – Наше соперничество с Велундом слишком затянулось, разрывая Льесальвхейм пополам, а это идёт на пользу одному только Мотсогниру. Пусть же Велунд правит в Норвегии, а я обосную своё королевство в Исландии. Так, думается мне, будет лучше для нас обоих. Да и для вас, – он посмотрел на Бьярна с Торкелем, – помощь и поддержка Скрытого Народа вряд ли будет лишней.

– А что будешь делать ты? – повернулся к Форсети Гейр.

– Вернусь в Глитнир и продолжу свои размышления, – ответил эзир. – Но перед этим верну Одрёрир на полагающееся ему место.

– В Нифльхейм?

– Нет. Дальше – в источник Урд. И пусть теперь норны решают, возвращаться ли Одрёриру в этот мир – или сгинуть для него на веки.

Он нагнулся и, подобрав так и стоявшую на земле чашу, спрятал её обратно под плащ.

– Пора? – поняв, что наступает час расставания, спросил Гейр.

– Пора, Ингард, сын Вемунда, – улыбнулся ему Форсети. – Вам надо идти своей дорогой, а мне – своей. Может быть, когда-нибудь они вновь сойдутся вместе. Может быть…

Эзир взмахнул руками – и большая серая чайка взмыла вверх, послав им прощальный крик с высоты, прежде чем бесследно растаять на востоке, в лучах восходящего солнца…

Иезуит

Всякий, кто в нашем Обществе, хочет сражаться за Бога под стягом креста и служить только Господу…

Из устава ордена иезуитов

Я призываю вас на борьбу с адскими чудовищами и порождениями сатаны, на служение Богу, на совершение подвигов ad majorem Dei gloriam.

Игнатий (Иньиго) из Лойолы, 1534 г.

Часть 1. Argumentum ad bacculiumR7878
  Аргумент силы (лат.)


[Закрыть]

Крупная – Конрад еще ни разу в жизни не видел таких гигантов – вороная лошадь неспешно приблизилась к стайке мигом смолкших мальчишек. И застыла, возвышаясь над ними замковой башней.

– Как мне найти вашего олдермена7979
  Олдермен – член городского правления; здесь – староста.


[Закрыть]? – прозвучало откуда-то с небес, и, оторвав зачарованный взгляд от потрясшего его воображение першерона, Конрад переключил свое внимание на всадника. Загорелый почти до черноты, как какой-нибудь йомен8080
  Йомен – крестьянин.


[Закрыть], привыкший от зари до зари горбатиться на своем жалком наделе, он, тем не менее, не выглядел беспортошным отребьем. Напротив, во всей его осанке чувствовалась спокойная уверенность и привычка повелевать, явно приобретенная с молоком матери. Да и его одежда – неброская, но смотревшаяся весьма дорого, – прямо говорили о его принадлежности если не к аристократии, то все же к знатному сословью. И болтавшийся на поясе всадника меч, заправленный в черные лакированные ножны, только подтверждал это, молчаливо, но поразительно веско.

– Так где же мне найти олдермена? – повторил уже более нетерпеливо свой вопрос всадник, возвращая Конрада на грешную землю. Неуверенно переглянувшись со своими друзьями, Конрад сделал крошечный шажок вперед и, запинаясь, ответил:

– Он… наверное, сейчас у себя дома… господин.

– Прекрасно, – криво усмехнувшись, протянул всадник. – И где его дом?

– Там… – окончательно растерявшись, выдохнул Конрад и ткнул пальцем в сторону выглядывавших из-за склона холма крыш. Глаза всадника – светло-серые, какого-то стального оттенка – неприятно сузились и впились в лицо мальчишки долгим взглядом, словно их обладатель решал для себя, не издеваются ли над ним. Но вид Конрада – бледного, с дрожащей нижней губой и глазами, блестящими от готовых вот-вот пролиться слез – рассеял все его подозрения, и всадник уже куда мягче спросил:

– Покажешь?

Снятый с прицела этих ледяных глаз, проникавших, казалось, в самые сокровенные уголки его души, Конрад с облегчением кивнул, чувствуя, как разжимаются стиснувшие его желудок незримые обручи. И бросился бежать впереди лошади, поминутно оглядываясь, словно боялся, что всадник собьется с дороги и обвинит в этом его.

Почему-то Конраду казалось, что это обвинение станет последним в его жизни.

Улицы Суррема встретили их необычными для послеполуденного времени тишиной и безлюдьем. Лишь в окнах добротных, но каких-то серых и безрадостных домов мелькали порой встревоженные лица здешних жителей. Они неприятно напоминали лица утопленников, проступающие сквозь черную воду тухлых бочагов, и всадник поспешно отвел взгляд, едва сдержав рвущееся с языка ругательство.

– Здесь всегда так? – поддавшись гнетущей атмосфере этого места, приглушенно поинтересовался он.

– Сейчас еще ничего, господин, – беспечно махнул рукой Конрад, но тут же съежился и куда тише добавил: – А вот после заката…

Он не сказал больше ничего, но этого и не требовалось. Всадник понимающе кивнул, немного нервно поправив меч, и легонько тронул пятками бока своего коня, понуждая его двигаться чуточку быстрее.

– Вот, – сказал Конрад через пару минут, остановившись так внезапно, что всаднику пришлось резко натянуть поводья, чтобы его лошадь не сбила мальчика с ног.

– Олдермен живет здесь, господин, – ничего не заметив, закончил Конрад и подбородком указал на старинный особняк, скрывавшийся за густыми зарослями тамариска и акации. Всадник порылся у себя за поясом и бросил мальчику мелкую монету, юркой рыбкой сверкнувшую на солнце. Однако Конрад оказался проворнее. Ловко поймав ее на лету, он тут же сунул монету за щеку, словно боялся, что кто-нибудь попытается ее отобрать.

– Вафибо, вовподин, – сияя от неожиданного счастья и безбожно картавя, сказал он.

– Тебе спасибо, – с улыбкой, такой неожиданной на его будто вырубленном из камня лице, отозвался всадник и вынул ногу из стремени, намереваясь спешиться. Но в последний момент он остановился, осененный внезапной мыслью, и спросил:

– А вы не боитесь играть так далеко от города?

Конрад, уже собиравшийся припустить обратно по улице, чтобы присоединиться к своим друзьям, на миг задержался и, выплюнув монетку на ладонь, ответил, пожав плечами:

– Днем это совершенно безопасно, господин. К тому же, – как-то не по-детски рассудительно добавил он, – если уж ОНО выберет тебя в свои жертвы, то где бы ты ни находился, ОНО тебя там найдет.

– Даже в церкви, – чуть слышно присовокупил всадник, вспомнив все обстоятельства приведшего его в этот городок дела, и его лицо снова помрачнело. Поняв, что больше вопросов не будет, Конрад вновь спрятал монетку за щеку и, махнув на прощание рукой, сорвался с места, стремясь наверстать оторванное от игры время. Проводив его долгим и каким-то поразительно печальным взглядом, всадник, наконец, спешился. И, взяв першерона под уздцы, направился к воротам.

Однако попасть внутрь оказалось далеко не так просто, как он на то рассчитывал. Всаднику пришлось долго колотить в тщательно, на все засовы, запертые ворота, отбивая себе кулак, прежде чем он услышал с той стороны чьи-то шаги. Недовольный, напряженный то ли от раздражения, то ли от страха голос спросил:

– Кого там принесла нелегкая?

– Путника, ищущего приют на ночь и кусок хлеба на ужин, – ответил всадник, не слишком-то доверявший кажущейся пустынности Суррема.

– Вот что, путник, – донеслось до него из-за и не подумавших открываться ворот, – ступай себе подобру-поздорову. До ночи, как, впрочем, и до ужина еще далеко, и ты сумеешь найти себе хлеб и приют в другом месте.

– Что-то мне подсказывает, что все это я получу и здесь, – спокойно, без тени гнева, отозвался всадник и позволил себе широко, от души улыбнуться. За воротами несколько мгновений молчали, пребывая в явном замешательстве.

– И что же тебе подсказывает это? – наконец поинтересовались оттуда, и голос говорившего звучал теперь на полтона ниже. Всадник улыбнулся еще шире.

– Моя интуиция… и приказ моего професса8181
  Професс – высший ранг в ордене иезуитов.


[Закрыть], – сказал он, уперев кулаки в пояс и явив на всеобщее обозрение свой меч, чья рукоятка сверкнула на солнце чистейшим серебром, отполированным до зеркального блеска. – Я Николас Фэндом, коадъютор8282
  Коадъютор – досл. «сотрудник», иезуит рангом ниже професса.


[Закрыть] ордена иезуитов.

За воротами сдавленно охнули, послышался грохот отпираемых засовов – и в открывшемся проеме возник дородный, молодой еще мужчина с бледным, будто присыпанным мукой лицом, на котором теперь особенно отчетливо выделялась уродливая черная родинка под левым глазом. Отбивая частые поклоны, мужчина, и являвшийся, по-видимому, искомым олдерменом, униженно залепетал:

– Простите, господин, что не признал Вас сразу. Времена нынче смутные, никому нельзя доверять… Прошу Вас, входите, отведайте, чем Бог послал…

– Нынче, – с ударением произнес всадник, явно пародируя деревенский выговор олдермена, – Бог послал вам меня.

И, небрежно отстранив мгновенно заткнувшегося хозяина в сторону, ввел свою лошадь на широкий, но немного запущенный двор.

– Где мы можем поговорить? – даже не оглянувшись, высокомерно и холодно бросил Фэндом через плечо. Поспешно запиравший ворота олдермен запнулся, почему-то с нескрываемым испугом покосился на пыльные маленькие оконца крыла для слуг и, задвинув последний засов, едва ли не шепотом ответил:

– У меня в кабинете, господин.

Фэндом кивнул и широкими шагами двинулся к входной двери в дом, предоставив окончательно сбитому с толку олдермену решать самому: то ли следовать за ним, то ли обогнать его и на правах хозяина показывать дорогу. Чуть замешкавшись, олдермен выбрал первое и торопливо устремился вдогонку за успевшим уйти далеко вперед всадником, на уважительном расстоянии обойдя его флегматичного першерона, безучастно застывшего прямо посреди двора. Лишь у самой двери олдермен на миг остановился, опасливо покосившись по сторонам, и, как-то разом постарев, медленно вошел внутрь. Казалось, идти туда ему хочется меньше всего на свете, и только чувство долга – да еще врожденное упрямство – заставляет его делать это.

В кабинете олдермена, как, впрочем, и во всем его доме, царил густой сумрак, в любой момент готовый стать непроглядной тьмой. Сумрак – и тишина, напрашивавшаяся на определение «мертвой». И в то время, как наличие первого легко объяснялось запертыми на всех без исключения окнах ставнями, то вторая вызывала откровенное недоумение, граничащее с искренним изумлением: по своему опыту Фэндом знал, что в таких домах тишины не бывает по определению, они всегда полны всевозможных шумов и незримой суматохи, создаваемых десятками слуг и домочадцев. Здесь же было тихо, как на погосте в самую глухую полночь, и это сравнение казалось почему-то наиболее близким к истине. Это мешало расслабиться и заставляло все время держаться настороже, словно в преддверии скорого и неотвратимого боя с неизвестным, но явно превосходящим противником.

Ловко обогнув вставшего на пороге гостя, напряженно вслушивающегося в эту неестественную тишину и даже как будто принюхивающегося к чему-то, олдермен зажег свечи в тяжелом, бронзового литья, трехрожковом канделябре, и устало опустился в глубокое мягкое кресло, обитое серым клетчатым твидом. Но тут же вновь вскочил на ноги и со всем радушием, на какое он только был сейчас способен, поинтересовался:

– Не желаете ли чего-нибудь выпить с дороги?

– Воды, – кивнул Фэндом, не отвлекаясь от своего занятия. – И бокал хереса.

Олдермен по привычке потянулся к шелковому шнуру, соединенному с колокольчиком на служебной половине дома, но одернул самого себя и, пробормотав: «Одну минуточку, пожалуйста», – выскользнул из кабинета столь же ловко, как и проник в него. Проводив его долгим взглядом, иезуит вздохнул. Теперь он доподлинно знал, чем пахнет в этом доме – неприкрытым, застарелым страхом. И запах этот ему совсем не нравился.

– Професс был прав, – пробормотал Фэндом себе под нос и, пройдя, наконец, в комнату, сел во второе кресло перед столом, не такое, может быть, мягкое, как хозяйское, но тоже вполне удобное. Впрочем, коадъютору было все равно: за годы служения он привык к куда менее комфортным сиденьям, чаще заменяя их голой землей.

– Професс был прав, – повторил он, бездумно глядя на неподвижные огоньки оплывавших расплавленным воском свечей. – С этим делом действительно нужно разобраться. И как можно быстрее.

Вернулся олдермен, неся в одной руке пинтовую кружку, наполненную водой, а в другой – запыленную, явно только что извлеченную из погреба бутылку и два изящных, из дорогого стекла, бокала, выглядевшие в этой глуши столь же уместными, как Папа Римский на языческом капище. Заметив удивленно приподнятые брови своего гостя, олдермен смущенно пояснил:

– Приобрел по случаю в Лондоне, когда в прошлом году ездил туда на прием к нашему пэру. Увидел их в одной лавке и не смог удержаться…

Он поставил свою ношу на стол перед всадником и наконец-то сел, устроившись в своем кресле с той основательностью, с которой, похоже, делал все в своей жизни.

Фэндом, действительно мучимый жаждой, тут же завладел тяжелой кружкой и поднес ее к губам, сделав несколько больших торопливых глотков. Когда его горло перестало напоминать пустыню в жаркий пол-день, а в кружке показалось дно, он с видимым облегчением вздохнул и поставил заметно полегчавшую кружку обратно на стол. Олдермен, успевший за это время вскрыть бутылку, наполнил ее содержимым бокалы и пододвинул один из них гостю.

На этот раз коадъютор не торопился. Взяв бокал в руку, он поднес его к носу и с наслаждением вдохнул источаемый хересом терпкий, немного горьковатый аромат, чем-то напомнивший ему запах моря. Только после этого Фэндом сделал совсем крошечный глоточек и покатал напиток на языке, чтобы раскрыть весь его букет и почувствовать его послевкусие. После этого он опустил практически непочатый бокал, задумчиво поворачивая его между ладонями, и в упор посмотрел на олдермена, с интересом наблюдавшего за его манипуляциями.

– Итак, – резко произнес Фэндом, и олдермен вздрогнул, словно его наотмашь хлестнули плеткой-девятихвосткой. – Я слушаю Вас.

– Но… что Вас интересует? – в явной растерянности пролепетал олдермен. – Я же все описал в своем письме.

– Не все можно доверить бумаге, – тем же резким тоном ответил коадъютор. – И меня очень интересует то, ЧТО ИМЕННО Вы ей не доверили. А также все подробности, какие Вы только сможете припомнить, сколь бы незначительными они Вам не казались. Вы же понимаете, – внезапно подавшись вперед, доверительно сказал Фэндом и обезоруживающе улыбнулся, – что явление дьявола слишком редкое… и значительное событие, чтобы в нем меня и пославших меня интересовало все. Вы понимаете? АБСОЛЮТНО все.

– Я… п-понимаю, – запнувшись, кивнул побледневший олдермен, чьи руки вдруг задрожали так, что он был вынужден поспешно поставить свой бокал на стол, чтобы не расплескать наполнявшее его вино.

– Вот и отлично, – сделав вид, что ничего не заметил, констатировал Фэндом и вновь откинулся назад, изобразив на лице вежливое внимание. – Начинайте.

Олдермен в явном затруднении почесал кончик носа и посмотрел на свой бокал, словно надеялся найти в нем решение этой задачи. Однако херес в бокале остался безучастным к его мучениям, а ждущий, пронзительный взгляд иезуита не отпускал его ни на секунду, и, сдавшись, олдермен нехотя стал рассказывать, как и советовал его гость – с самого начала.

– Ясно, – мрачно протянул Фэндом, когда олдермен, чувствовавший себя – и выглядевший – выжатым насухо, наконец, замолчал, не в силах прибавить к своему рассказу больше ни единого слова. Затравленно посмотрев на своего мучителя, полтора часа принуждавшего его напрягать ум в тщетных попытках вспомнить, кто где в какой момент стоял, что говорил и во что при этом был одет, олдермен протянул слегка подрагивающую – на этот раз от усталости – руку к вожделенному бокалу с хересом, который он так и не тронул на протяжении всего этого времени. И осушил его одним глотком, даже не почувствовав вкуса напитка. Фэндом, который тоже за полтора часа ни разу не вспомнил о собственном бокале, механически последовал его примеру и, поставив опустевший бокал на стол, решительно встал.

– Я должен увидеть место, где это произошло, – не терпящим возражений тоном заявил он, глядя на опешившего олдермена сверху вниз.

– Сейчас?! – не веря своим ушам, воскликнул тот и бросил выразительный взгляд на запертые ставни, в щели которых с трудом просачивался далеко уже не дневной свет.

– Немедленно, – с напором подчеркнул коадъютор, нависая над столом подобно обретшему вдруг плоть и кровь правосудию. Олдермен вздохнул, признавая свое поражение.

– Хорошо, – просто сказал он, тоже вставая. – Идемте.

На улице перед воротами было поразительно людно. Несмотря на откровенный ужас, с недавних пор поселившийся в Сурреме, его жители нашли все-таки в себе достаточно силы воли и мужества, чтобы явиться сюда. Оглядев их тесно сдвинувшиеся, поразительно молчаливые для такого скопления народа ряды, Фэндом понимающе хмыкнул. Действительно, не нужно было быть гением, чтобы понять: всех их сюда привела неистовая, лишенная какой-либо логики, но от этого только еще более сильная надежда. Надежда на избавление.

И Николас, не отличавшийся, в общем-то, тонкостью чувств и не привыкший щадить чувства других, заставил себя не отмахнуться от этой надежды, а поддержать ее. Тем более, что это ему ровно ничего не стоило.

Словно ненароком откинув полу плаща, Фэндом продемонстрировал собравшимся свой меч и был вознагражден за это дружным вздохом и тихим шепотом, подобно сполохам зарниц скользнувшим по застывшим рядам и на все лады повторявшим одно и то же слово: Охотник. Николас чуть заметно улыбнулся. Он давно уже привык к этому прозвищу, накрепко приставшему – не оторвешь – к людям его профессии вместо неудобоваримого иноземного Коадъютор.

Что, в принципе, значило примерно то же самое.

Заметив в толпе Конрада, таращившегося на него открыв рот, Фэндом подбадривающе подмигнул ему и двинулся следом за олдерменом сквозь мгновенно расступившихся перед ними людей. Лошадь свою он оставил во дворе, решив хоть немного размять ноги после целого дня сидения в седле, благо место их назначения было совсем рядом, можно сказать, рукой подать.

Им оказалась небольшая, поистине деревенская церквушка, скромно притулившаяся на западной стороне центральной площади Суррема. Коадъютор недовольно поморщился: церковь производила впечатление полной запущенности, словно местные жители давным-давно махнули рукой на все отправляемые в таких местах службы и не сносили это бесполезное – и достаточно уродливое, как вынужден был признать Фэндом – сооружение лишь по причине врожденной лени. Однако, подойдя поближе, коадъютор вынужден был мысленно попросить у жителей Суррема прощения. То, что издали казалось следами запустения и ветхости, на самом деле было поспешным и не слишком умелым ремонтом, далеким, к тому же, от завершения. Коадъютор вспомнил недавнюю безлюдность Суррема и удивился, что этот ремонт был вообще начат: похоже, люди здесь все-таки не отринули Бога, продолжая уповать на Его милость и заступничество, раз упорно вели восстановление Его дома, не взирая на страх, парализовавший все остальные стороны жизни в городе.

Не обращая внимания на тяжелое, полное невысказанного, но отчетливого ожидания молчание за спиной, Фэндом подошел к церкви вплотную и медленно двинулся вдоль ее фасада, тщательно изучая последствия перенесенного ею совсем недавно погрома. И первое, что буквально бросилось ему в глаза, была дверь прихода, сработанная из отменного мореного дуба, способного выдержать удар стенобитного орудия, разнесенная, тем не менее, практически в щепки. Эти щепки были потом тщательно подогнаны друг к другу и укреплены прибитыми крест-накрест досками – по-видимому, временно, в ожидании, когда будет изготовлена новая дверь. Однако некоторых щепок все же не хватало, и коадъютор, глядя на пустые места, только покачал головой: эти пробелы складывались в отчетливый рисунок невероятных по своим размерам и крепости когтей, нанесших, судя по следам, только один удар. Коадъютор представил себе силу их обладателя, способного на ТАКОЕ, и ему стало нехорошо. «Об ЭТОМ, – с невольной яростью подумал он и неприязненно покосился на олдермена, мнущегося в толпе своих сограждан и не рискующего подходить ближе, – ты мне даже не упомянул… ни в письме, ни в рассказе». Но вслух он ничего не сказал, привычно подавив эту внезапную вспышку эмоций, и продолжил свое исследование изувеченной неведомой силой церкви.

И почти сразу встал как вкопанный, ошарашенно глядя на пять глубоких борозд, параллельно друг другу тянувшихся от крыши церкви до самой земли. Складывалось впечатление, что кто-то неимоверно большой – крыша находилась на высоте шести ярдов! – и сильный пытался здесь вломиться внутрь здания прямо сквозь его стену, но потом передумал и воспользовался-таки дверью. И остановила его не твердость камня – в некоторых местах глубина борозд, изуродовавших кладку и лепные барельефы с изображением святых, достигала аж трех дюймов, а их ширина на всем протяжении равнялась одному дюйму.

Забывшись, Фэндом негромко присвистнул и отступил на пару шагов назад, чтобы видеть всю картину разрушения целиком. И только теперь в паре ярдов от первой группы борозд заметил вторую такую же, буквально вспоровшую штукатурку и строительный камень так, что несколько кирпичей не удержалось на месте и вывалилось, образовав небольшой, но выглядевший крайне неприятно провал почти у самого фундамента. Коадъютор молча смотрел на этот бессмысленный вандализм, и в его голове вдруг забрезжила и начала стремительно оформляться догадка, показавшаяся ему настолько невероятной, что он практически мгновенно уверовал в ее истинность. Ведь такие же следы он уже не раз наблюдал в своей жизни, разве что размером они были поменьше. А уж животных, оставлявших такие следы, в любом городке можно было встретить в количестве, едва ли не превышавшем число тамошних «людских» жителей. Коадъютор не раз чесал им в различных тавернах то шейку, то ушко, когда, громко мурлыча, они принимались отираться о его сапоги, чтобы затем, наласкавшись, вонзить свои когти в ножку стола или лавки, с наслаждением терзая податливое дерево…

Фэндом невольно побледнел, представив себе «киску», сотворившую ТАКОЕ с каменной церковью, и отступил еще на шаг, не заботясь, какое впечатление это произведет на окружавших его зрителей. Он думал сейчас совсем о другом: о том, что это дело, похоже, станет для него последним, и что смерть в когтях кошки, судя по мышам, бесконечно далека от легкой и безболезненной кончины.

– Преподобный Абрахам был сильно изуродован? – Тихо спросил он, не оборачиваясь. Толпа за его спиной всколыхнулась и вновь замерла, и все взгляды присутствующих, словно притянутые огромным магнитом, устремились на олдермена.

– Вовсе нет, – также негромко ответил тот, сделав крошечный шаг вперед. – Честно говоря, мы не обнаружили на его теле ни единой раны, нам даже показалось, что он умер не от какого-то увечья, а…

Он смолк, беспомощно озираясь по сторонам, но встретил только ничего не выражающие, будто одеревеневшие лица и поспешно отведенные глаза. Коадъютор наконец-то повернулся и посмотрел прямо на него.

– Ну? – жестко поторопил он, буравя олдермена тяжелым взглядом.

– А от страха, – потерянно закончил тот и втянул голову в плечи, словно ожидая немедленной и беспощадной кары за эти богохульные слова. Уродливая родинка на его лице неприятно шевельнулась и даже стала как будто больше. Однако коадъютор не обратил на это никакого внимания и лишь согласно кивнул, произнеся нечто, что олдермен, да и все остальные, ожидали услышать от него меньше всего на свете:

– Я его понимаю.

Он вновь повернулся к церкви, предоставив людям растерянно переглядываться и пожимать плечами, сколько им вздумается. Перед Фэндомом теперь стояла другая, куда более важная задача, чем поддержание духа в отчаявшихся сурремцах, и он не мог позволить себе распыляться по пустякам. Проверив, легко ли выходит из ножен его меч, коадъютор вздохнул и решительно вошел внутрь церкви, хотя даже самый невнимательный наблюдатель заметил, каких усилий стоила ему эта решимость.

В церкви царили густой, какой-то необычайно уютный, будто пушистый сумрак и тишина, настолько полная, что любой звук в ней громом отдавался от стен, порождая долгие незатихающие отголоски. Сделав несколько шагов от двери, коадъютор остановился, давая этому эху возможность угомониться, а своим глазам – привыкнуть к скудному освещению. Вокруг него несколькими рядами стояли простые деревянные скамьи, оставляя широкий проход по середине, а впереди высился алтарь со столь же простым аналоем, стоя за которым преподобный Абрахам – «покойный преподобный» – мысленно поправил себя коадъютор – читал по воскресеньям свои проповеди.

И где, если верить словам олдермена, он и нашел свою смерть, не вынеся встречи лицом к… лицу? морде?.. с ужасающим пришельцем, посетившим его в тот день.

– Негусто, – констатировал через несколько минут Николас, успевший оценить действительно небогатый интерьер церкви, лишенный каких-либо украшений и изысков. И неторопливо двинулся вперед, внимательно рассматривая пол у себя под ногами.

Через несколько шагов его усилия были вознаграждены, и он вновь остановился и даже присел на корточки, тщательно изучая глубокие царапины в досках пола, отчетливо белевшие на фоне давно успевшей потемнеть древесины. Потом осторожно коадъютор опустил на эти отпечатки свою растопыренную ладонь, сравнивая их размеры, и только покачал головой: лапа неведомого существа, побывавшего здесь, была чуть ли не вдвое больше.

Выпрямившись, коадъютор тронулся дальше, продолжая внимательно выискивать следы таинственного гостя, однако до самого алтаря он так ничего и не нашел, кроме нетронутой пыли, покрывавшей все вокруг своим серым саваном. У алтаря Фэндом задержался, преклонив одно колено и перекрестившись, и лишь после этого вступил на него и прошел за аналой, где и было обнаружено тело священника.

Повернувшись лицом к залу, коадъютор измерил взглядом расстояние от аналоя до того места, где он нашел следы зверя, и кивнул, соглашаясь с выводом олдермена. Похоже, у преподобного Абрахама действительно просто не выдержало сердце, когда он увидел ворвавшееся в приход чудовище, чей примерный портрет уже более-менее отчетливо вырисовывался в воображении коадъютора. Мертвое тело святого отца зверя не заинтересовало, и он ретировался туда, откуда появился, даже не попытавшись подойти поближе и лично убедиться в смерти своей жертвы…

На этом месте мысленные построения Фэндома дали сбой. Не мог он себе представить животное – хищника! – которое так легко отказалось бы от своей добычи. Было в этом что-то неправильное, что-то, коловшее сознание коадъютора подобно засохшей крошке, по недосмотру попавшей в сапог. Но зацепить это «что-то», смутной тенью бродившее по задворкам его мозга, у Николаса никак не получалось, и, раздраженно пристукнув кулаком по наклонной столешнице аналоя, коадъютор спустился обратно в зал и сел на первую скамью, вперив незрячий взор во вздымавшееся над алтарем распятие.

В этой прострации он пребывал несколько минут, когда его ухо уловило неясный шорох за алтарем. Мгновенно собравшись, коадъютор вскочил на ноги, словно подброшенный мощной пружиной, и, обнажив меч, застыл, с настороженным ожиданием уставившись в заалтарный сумрак.

Шорох повторился.

Медленно, будто у него под ногами был не крепкий пол, а зыбкая трясина, коадъютор переместил свой вес со всей ступни на носки и, напряженный как струна, двинулся в сторону звука, стараясь, чтобы под ним не скрипнула ни одна половица. Вернувшись на алтарь, он снова остановился, и его взгляд, привыкший к полутьме, заметил какое-то движение за распятьем. Протяжно выдохнув задерживаемый воздух, Фэндом расслабился и, вложив меч в ножны, громко сказал:

– Ну, и что ты здесь потерял?

Шевеление за распятьем прекратилось, и детский голос, полный опаски, ответил:

– Я здесь живу, господин.

– Живешь? – недоверчиво переспросил коадъютор. Из-за основания креста высунулась встрепанная голова Конрада и утверждающе кивнула.

– Мои родители умерли пару лет назад от поветрия. Дом, чтобы не допустить распространения чумы, сожгли, и преподобный Абрахам приютил меня здесь, сделав церковным служкой. Он давал мне кров над головой и пищу, а я убирался в церкви, звонил в колокол, зажигал свечи – в общем, делал все, что говорил мне святой отец.