Текст книги "Груз небесный"

Заправив кровать, Веригин пошел в умывальник, умылся, побрился станком и вернулся в спальное помещение роты. Когда он подходил к своей тумбочке, то краем глаза заметил, что дневальный, который привел его в роту, разговаривает с каким-то белобрысым парнем. Парень был по пояс одет, не совсем еще проснулся, но внимательно слушал дневального и с любопытством смотрел на Веригина.

Дима сделал вид, что не обращает на это внимания, извлек из вещмешка коробку из-под сахара-рафинада, чтобы сложить туда зубную щетку, пасту и мыло.

– Привет, – раздалось у него за спиной.

– Привет, – ответил он как можно ровнее.

– Из Новосибирска?

– Да, – ответил Веригин, чувствуя, что вопрос задан не агрессивно и можно говорить теплее.

– Из какого района?

– Из пригорода.

– А я из Багана, знаешь? Багана-мама.

– Знаю, – ответил Веригин, – это где-то на юге области.

– Точно, значит, земляк.

– Конечно, хотя в Европе, все земляки, если из-за Урала призывались.

Говоря все это, Дима сложил туалетные принадлежности в коробку и поместил в тумбочку на свободную полку. Затем он взялся за вещмешок и попытался прикрепить его к сетке кровати нижнего яруса.

– Не надо, – сказал ему белобрысый земляк, – у нас так не делают. Мешок надо будет сдать в каптерку, а пока сунь его под тумбочку…

Веригин так и сделал, а затем, поскольку делать стало нечего, а стоять неподвижно было невмоготу, огляделся кругом.

– Что жалом водишь? – спросил земляк. – Рота не нравится?

– Рота как рота, – ответил Веригин осторожно.

– И то верно… Тебя как зовут?

– Дима.

– А меня – Слава… Ты прикомандированный?

– Нет, – поспешно ответил Веригин, – я у вас служить буду.

– Отлично, – сказал Слава, – оставайся у нас, а то у меня здесь ни одного близкого земляка, может, к нам во взвод попадешь?

– Как начальство…

– Ты, если у нас служить будешь, обязательно спори свои погоны и пришей такие же, как у всех, то есть черные… У нас краснопогонников не любят… Потому что считают их всех комендантскими.

– А что, только комендантские такие погоны носят? – спросил Веригин.

– Да, – уверенно ответил Слава, – только они… Они знают, что к ним отношение плевое и на дембель едут кодлой или перешивают погоны на черные, но это мало помогает, если уж кого хотят прищучить, то и так прищучат.

«Это уже серьезно», – подумал Дима и вслух произнес:

– А где взять черные?

– Не паникуй, – сказал Слава. – Для чего на свете есть земляки? У меня есть пара старых.

– А может, здесь киоск есть? Я новые куплю.

– Чудак-человек, зачем тебе новые? Старые лучше, не так в глаза бросаются, да и за старика можешь при случае сойти… Ты сколько прослужил?

– Год, – сказал Веригин и добавил, чтобы было солиднее, – с училищем.

– Так ты из училища?

– Нет, но раньше был в училище.

– Ты об этом тоже много не распространяйся, у нас деды не любят таких.

– Я сам почти дед, – пошутил Веригин, – ты куришь?

– Да, – ответил Слава.

– Пойдем в курилку, угощу тебя «Кэмэлом», – сказал Веригин.

– Пойдем, – ответил земляк, – но «Кэмэлом» ты тоже не особенно хвастайся, будь проще и люди к тебе потянутся…

– Чтобы начистить пятак.

– Точно, – осклабился Слава.

Они зашли в умывальник, который, как догадался Веригин, был и курилкой. Веригин достал пачку сигарет, сунул одну из них в рот, а пачку протянул Славе:

– Бери, я редко курю.

Слава достал из кармана бриджей зажигалку, сделанную из патрона АКаЭМа, дал прикурить Веригину и прикурил сам. Затянувшись по нескольку раз, они продолжили разговор. Больше говорил Слава, а Веригин слушал и хвалил себя за предусмотрительность. Он действительно не курил, но перед отъездом купил пачку заграничных сигарет, разорился, и вот они пригодились… Впрочем… сигареты или папиросы в армии весьма нужная вещь: для того, чтобы выкурить ее, нужен перекур, а это законное ничегонеделание. А еще человека курящего редко пошлют куда-нибудь, дадут возможность докурить, и у курящих есть еще одно преимущество, пока куришь – ты при деле и можешь чувствовать себя уверенно и спокойно встретиться глазами с командирами, вечно ищущими кого бы «напрячь».

Веригин не затягивался, но, несмотря на это голова закружилась, слюна во рту стала густой и липкой. У него даже стал заплетаться язык. Хотя ему почти не приходилось говорить, за него это делал земляк.

– Часть у нас кадрированная… Знаешь что это такое?

Кивок, в знак утверждения.

– Нас, возможно, скоро расформируют… Но ты сам понимаешь, на наш срок службы хватит… Раньше тут было лучше: порядка больше, а значит, и легче… А потом стали говорить о расформировании и переводе на наше место какой-то части из Германии, вот тогда бардак и начался… Потом, правда, приехал новый командир полка, хвост всем накрутил, сказал, что никто нас расформировывать не будет, да кто ему поверит – он не министр обороны… То, что отпустишь, уже не поймаешь, порядка нет… Правда, ротные стали на службе появляться… Иногда даже свирепствуют, но все как-то несерьезно, формально, что ли… Но ты не воображай, что тебе борзеть сразу позволят… Как раз наоборот, тебя постараются в назидание всем другим вздрючить, пока ты связями не оброс…

– Я увернусь, – ответил Веригин.

– Можешь, – согласился Слава. – От командиров да, от дедов – нет.

– Значит, у вас деды заправляют?

– А у вас нет? – ехидно спросил Слава.

– У нас нет, – спокойно ответил Веригин, – там, где я служил, роты были одного призыва.

– Это еще хуже, – сказал земляк, – так хоть тебя сначала дрючат, а потом ты, а у вас весь срок по струнке – тоска.

– Отчасти так, – согласился Веригин, – но не потому что думал так, а для того, чтобы иметь в роте хотя бы одного единомышленника.

Веригинское согласие привело к нужному результату… Земляк повеселел и сказал:

– Да ты особо не волнуйся, беспредела у нас нет, просто против дедов никто не идет… Во-первых, так заведено, а во-вторых…

– А, во-вторых, каждый ждет не дождется, когда он сам станет дедом, так?

– Точно, – ответил земляк… – А вообще тут не служба, а работа. Большой хозвзвод. Есть, правда, два взвода сопровождения воинских грузов – те службу тянут, а остальные пашут, как на гражданке… Сам увидишь, обмундированы кто во что… Тут зимой к нам генерал из Москвы приезжал… Построили полк, идет он с командиром вдоль строя, личный состав оборванный, офицеры мрачные, а один литер[11]11
  Литер (сленг) – лейтенант.


[Закрыть] румяный такой стоит, веселый, в глазах оптимизм. Подходит генерал к нему, тот каблуками щелкает и, как положено, представляется… командующий танковым корпусом лейтенант Иванов… Генерал хмыкнул, а когда отошел от лейтенанта, говорит командиру части: «Лейтенанта надо врачам показать». «Почему?» – спрашивает командир полка. «А он сказал мне, что корпусом танковым командует». «Да, так оно и есть, – говорит командир части, – раньше-то он у нас танковым взводом командовал, но два танка отправили в утиль, а у последнего он двигатель пропил, ходовую потерял – одним корпусом теперь и командует…»

– Это анекдот, – сказал Веригин, – его можно сейчас рассказывать про всю Российскую армию…

– Точно, – сказал земляк, – ну, я пошел, если что, ты меня можешь найти в оружейной мастерской, она за вещевым складом, длинное старое здание… Лады?

– Хорошо, – ответил ему Веригин, как можно ровнее, но душа его радовалась: «Земляк – это то, что нужно, для выживания в армии».

Слава быстро умылся и убежал, а Веригин пополоскал рот водой, но это мало помогло, ощущение, что после курения ему отшибло все рецепторы во рту, осталось. Он пошел в роту, намереваясь взять в тумбочке зубную щетку, чтобы еще раз почистить зубы, но передумал, потому что, открыв тумбочку увидел пару старых черных погон и петлицы с эмблемами связи. «Молодец, Слава». Сунув погоны в карман, чтобы не пропали, Веригин пошел к дневальному поинтересоваться, поставили его на довольствие или нет…

– На какое довольствие? – не понял вопроса дневальный.

– Котловое, – пояснил Дима.

– Котловое-половое, – съерничал дневальный, – конечно, не поставили, но ты не ссы, пойдешь на завтрак с ротой, и я тебе пайку найду… Славка мой друг, понял?

– Понял, – ответил Веригин.

Все складывалось удачно. Он сходил на завтрак, вернулся в роту, в которой почти никого не было, и решил было перешить погоны, как прибежал дневальный и сказал, что командир роты зовет его в канцелярию.

Веригин не спеша подошел к зеркалу, оглядел себя с ног до головы, заправился и повторяя сквозь зубы:

– К торжественному маршу… побатальонно… на одного линейного дистанции… – двинулся в сторону канцелярии третьей роты.

* * *

На следующий день я появляюсь в роте за пятнадцать минут до подъема. Красноглазый и опухший после бессонной ночи, Тумашевский докладывает: «Происшествий не случилось, личный состав на местах… весь…»

– Как с курением?

– Нормально, пришлось кое-кого повоспитывать, но они против ничего не имеют… тут, как на работе, заработал – получил…

Я понимаю, что значит «повоспитывать», но опять представляю, что может сделать один незагашенный окурок с восемью десятками жизней, и действия Тумашевского не кажутся мне чрезмерными.

Пока дневальные будят бригадиров, а те, ругаясь, поднимаются, вспоминаю споры Силина и Шнуркова. В стройбате командиры редко спорят о существующих порядках: те, кто не сломался в первые годы службы, не написал рапорт об увольнении, не спился, окружают себя оболочкой невосприимчивости или начинают считать, что все, что имеет место в стройбате, – характерно для жизни вообще, так стоит ли чему-то удивляться и биться головой об стену. Правда, иногда глаза стройбатовских старожилов открываются. Чаще всего это бывает при столкновении с иной жизнью либо с приходом в стройбат новых людей со свежим взглядом на военно-строительные проблемы.

Видимо, таким человеком в замкнутом пространстве нашей «штаб-квартиры» оказался я, и Шнурков с Силиным стали выяснять – откуда и что берется.

– Все беды от контингента, – говорил Силин, словно был не самолетостроителем, а социологом, как Горбиков, – кого призывают к нам: нестроевиков, судимых, переростков, больных, дебилов…

– Ну ты загнул, – отвечал ему Шнурков, – где ты таких видел?

– А Белокопытов?

– Нашел дебила, – передразнил его Шнурков, – он не дебил и даже не дурак, он умнее нас с тобой… Но дело не в этом. Дело в том, что командиры реальной власти не имеют. Армия – как ни крути – дело подневольное. Она собирает в одном месте множество разных людей. Чтобы их сколотить, сделать боеспособными, нужна командирская жесткость: козой таких, как Володин, Ганиев и Белокопытов, не напугаешь, не заставишь их, как требует устав, точно и в срок исполнять приказания и приказы… Лишили командиров власти, а свято место пусто не бывает: подразделения – мужской организм, и в них если не командир власть, то тот, у кого кулак больше… Они становятся реальной властью.

– Ага, – радостно закричал Силин, – а говоришь, при чем здесь контингент…

Несмотря на то, что я «спровоцировал» эти споры, сам я в них не участвовал. Мои попытки объяснить стройбатовские беды более крупными проблемами, лежащими вне армии, воспринимались собратьями по оружию чуть ли не со смехом. По их мнению, несерьезно было объяснять армейские беды гражданскими причинами.

Ровно в семь ноль-ноль раздается команда «подъем», и рота начинает напоминать растревоженный муравейник. Приходится вмешиваться, строить всех, отчитывать, но не слишком строго, а затем объявить, что к девяти часам нужно «проснуться», навести порядок.

Пока в роте идет уборка, я иду в штаб, чтобы позвонить к себе в часть. С отрядом связаться не удалось: связь была «военная», и я сумел только дозвониться до политотдела и переговорить с дежурным. Слышимость была отвратительная, но он понял, что «у меня без происшествий», а я смог услышать от него, что в части у нас ЧП – в самовольной отлучке погиб военный строитель рядовой Уваров, вторая рота. «У Горбикова», – мысленно отметил я и пошел в боковушку, где завтракали Гребешков и Силин.

– ЧП во второй роте, – сказал я, – боец погиб в самоволке…

– Слава те Господи, – произнес в ответ Силин. – Я знал, что что-то должно случиться в праздники, а как же – ни один праздник еще благополучно не прошел… Хорошо, что не у нас…

– Да, – поддакнул Гребешков, – хорошо, что не у нас…

Втроем мы посочувствовали командованию второй роты и разошлись: я и Гребешков в клуб, Силин – в «штаб-квартиру» отлеживаться.

В девять я и Гребешков начали крутить ротные мероприятия. Мне пришлось тряхнуть стариной и показать технически правильное выполнение рывка полуторапудовой гири. Потом начались соревнования. Выступали все желающие. Конечно, было бы проще выбрать представителей бригад и провести соревнование между ними. Но цель соревнований была не в определении самого сильного бойца в роте. Цель была занять личный состав как можно дольше, так, чтобы у личного состава, как говорил Шнурков, «дурные мысли даже рядом с головой не стояли».

Итак, на первом этапе соревнований каждая бригада провела прикидку, выбрав самого сильного. На этом этапе было много смеха, бестолковщины, и приходилось быть начеку, потому что за гирю, поддавшись стадному энтузиазму, брались те, кто раньше ее в глаза не видел.

Второй этап был более интересным и менее опасным. Вскоре определились кандидаты на победу. Сначала это был Ганиев-второй, затем его на два рывка обошел Деладзе, но все знали, что есть еще Тумашевский. И вот он взялся за гирю…

Рвет бригадир плотников коряво, по-медвежьи неуклюже, неэкономно бросая гирю с плеча, вместо того чтобы аккуратно скатывать и не тратить лишней энергии.

– Четыре, пять, – считают все хором, и с каждой цифрой мощное, как выдох великана, «ух» раздается в расположении.

– Девятнадцать… у-ух… двадцать… у-ух… двадцать один… ух…

Так считали до тридцати, а затем перешли на обратный счет:

– Семь… ух… шесть… ух… пять… у-ух…

Столько оставалось Тумашевскому до побития рекорда Деладзе.

– Три… ух… два… ух…

Бригадир плотников уже выдохся: он больше привык к топору, чем к спортивным снарядам. Паузы между рывками увеличивались. Кисть плохо держала гирю.

– Один… ух…

Тумашевский сумел все-таки вырвать гирю еще один раз, и его бросились качать плотники. Вся бригада как один приняла в этом участие, и даже Кошкин с синяком под глазом, поставленным твердой рукой бригадира, мелькнул в толпе «качающих».

Я дал победителю кулек конфет и торт, все это мгновенно было уничтожено плотниками, а я до самого обеда выслушивал обиженных обладателей второго и третьего мест и их болельщиков. Они, стуча себя в грудь, клялись мамой и говорили: «Так нэ нада… за второй место тоже торт нада, за третий – тоже конфета…»

Потом был фильм, обед, сон, и я, уставший и полуоглохший от команд и криков, послал Гребешкова в общежитие за вторым тортом и конфетами, которые хранились у нас на «холодной» кухне.

Гребешков принес то и другое и стал проситься отдохнуть.

– Черт с тобой, – сказал я ему, – иди.

А плотники между тем уже устанавливали в проходе стол: им хотелось выиграть еще один приз.

На этот раз я долго не мог усадить роту, мешали Мамедов и Ганиев вторые. Они что-то озлобленно у меня требовали, и я наконец понял. Отделочникам не справиться с вопросами на русском языке. Вот почему были недовольны Мамедов и Ганиев, вот почему радостно потирали руки плотники, предчувствуя быструю и легкую победу.

Когда рота уселась и немного успокоилась, я изложил условия викторины и добавил, что «в силу еще слабого знания русского языка правильные ответы военных строителей нерусских национальностей будут оцениваться не в одно очко, а в два».

Взрыв негодования вызвало это новшество, тумашевцы затопали ногами, засвистели. «Несправедливо, – орал Кошкин, вскочив на табурет, – пусть учат русский, кто им не дает… У-у-у-у»

Викторину с перевесом в одно очко выиграла бригада Юсупова. Дикий рев раздался под сводами клуба, когда я объявил результат. Рев этот был настолько силен, что звякнули стекла в рамах, вспорхнули вороны, сидящие на трибунах плаца, и в дверь клуба тут же влетел дежурный по части. Однако увидев, что мы сближаем нации мирным путем, ушел, покачивая головой, мол, маются дурью некоторые…

Мало-помалу все успокоилось. Река восторга и возмущения вошла в свои берега. Пришло время награждать победителей, но, пока шла викторина, неизвестный супостат выгреб из кулька все конфеты. Хорошо, хоть торт остался цел, а то бы не миновать новых распрей.

Включили телевизор. Возле него на табуретках собралось человек десять-двенадцать, остальные разбрелись по расположению, ушли в курилку, в другие роты к землякам, стали подшивать воротнички, завалились не раздеваясь на койки; откуда-то появились нарды, и группа азербайджанцев сгрудилась вокруг Сулейманова и Мамедова-четвертого.

В дальнем углу раздался звон гитары, и голос Володина трагически произнес вступление:

 
Не забуду мать родную
И отца-бухарика,
День и ночь по ним тоскую,
Жду от них сухарика.
 

Последовал гитарный перебор, и дуэт Володин – Кошкин грянул:

 
А во дворе хорошая погода.
В окно мне светит лишь месяц молодой,
А мне служить осталося полгода,
Душа болит, и хочется домой.
 

В противоположном от гитаристов углу мрачный Ганиев-второй сидел на табуретке и бил ладонью в сиденье другой, напевая что-то на родном языке. Песня напоминала индийские мелодии времен «Господина 420».

Мелькнула мысль (и она соответствовала действительности): я здесь человек лишний. Все, чего я добился – видимость подчинения и порядка, – форма, в которой куда-то пропало содержание.

Ради чего, собственно, я «держимордой» торчу в роте? Почему управлять людьми можно так или почти так? И почему люди подчиняются только власти: государственной, командирской, а если таковая вдруг отсутствует, то власти себе подобных, в данном случае кулаку сослуживца. Где же тот внутренний побудитель, заставляющий делать все не за страх, а за совесть? Где? Я много читал о нем, но за свои двадцать восемь практически не встречался с ним ни разу…

Послонявшись по расположению, я ушел в общежитие, где совершенно легально резались в туземного дурака Силин и Гребешков.

– Что случилось, комиссар? – спросил Силин, отстучав Гребешкова по ушам за очередной проигрыш. У игроков блестели глаза, а у ножки стола стояла пустая бутылка водки, когда-то «экспроприированной» Силиным у Козлова.

– Ничего, – ответил я, – на душе паскудно…

– На душе, говоришь, – заржал Силин, – а души нет, это научно доказанный факт… Есть селезенка, желудок, мочевой пузырь, а души нет…

Силину для полного комфорта требовалось поговорить о высоких материях. Гребешков как собеседник его, разумеется, не устраивал, но я не был настроен ублажать его пьяные прихоти.

– Отстань, – сказал я ему довольно резко, – дай лучше закурить…

– Вы же не курите, – почтительно сказал Гребешков.

– Закуришь тут, – съехидничал Силин, – когда знамя полка супостаты пропили…

Старшина пьяно ухмыльнулся и потянулся к тумбочке, но его опередил Гребешков. Он ловко с каким-то коленцем подскочил ко мне с сигаретой и зажигалкой.

– Ну прогнулся, прогнулся, – захохотал Силин пьяно, и я понял: Гребешкову он плеснул граммов пятьдесят, а все остальное выдул сам. – И все же душа – понятие эфемерное, – произнес старшина куражливо, пытаясь снова втянуть меня в полемику о душе.

– Не засиживайтесь, завтра рабочий день, – сказал я, словно не слыша Силина, и пошел к выходу.

– Да знаем мы, – ответил Гребешков и вытащил из кармана вырезку газеты с кроссвордом, – рыба из пяти букв…

– Балык, – ответил Силин, икнув на последнем слоге.

– Правильно, – сказал Гребешков.

На улице было морозно и тихо. Равнодушные ко всему, ярко светили звезды. Я выкурил сигарету и, отплевываясь, направился в штаб позвонить в политотдел.

У дежурного я попытался узнать подробности происшествия в нашем отряде, но ничего нового не узнал… Уваров… вторая рота… Я знал многих бойцов других рот, но эта фамилия не вызывала у меня никаких ассоциаций, сколько я ни напрягал память. Зато мне ясно представился Горбиков, с которым судьба свела нас еще на мандатной.

Пашка Горбиков – потомственный интеллигент, или, как модно сейчас говорить, интеллигент во втором поколении, призванный на службу из запаса в разгар работы над диссертацией, растерялся: два года службы плюс год позже – достаточно, чтобы конкуренты защитились по твоей теме. Это беспокоило его больше всего, но были и другие причины для беспокойства. Столкнувшись впервые с реальной, а не книжной армией, он долго не мог прийти в себя и, как все ученые, стал искать скрытый смысл и логику в поступках больших и малых командиров и очень удивлялся, когда таковой не находил.

В редкие свободные минуты, где-нибудь под крышей строящегося здания или навесом, он жаловался на жизнь, ругал командирскую тупость, вспоминал лабораторию и коллег-интеллектуалов, с которыми было легко и интересно. Он испытывал те же чувства, что и я, когда десять лет назад призвался в армию впервые.

– Знаешь, – сказал я ему однажды, – в этом есть какой-то парадокс. Давай спорить, что через два года ты вернешься в свою лабораторию и тебе страшно не понравятся твои коллеги-интеллектуалы, как раз за те качества, которые тебе сейчас так нравятся.

Он поспорил со мной не задумываясь, так как не верил, что такое с ним когда-нибудь случится…

Перед тем как войти в расположение роты, я долго стоял на крыльце. Я не хотел входить в клуб: меня «не хватило» на праздники. Раздражение, злость, граничащая с ненавистью, на личный состав – разболтанный, плохо управляемый, кричащий на разных языках – бушевали во мне, как вода в кипящем чайнике, грозя обварить каждого, кто подойдет слишком близко. Однако я пересилил себя, открыл двери и шагнул в помещение.

Кое-как я провел поверку, проинструктировал наряд и пошел в общежитие. Сослуживцы мои крепко спали. Дух водочного перегара стоял в комнате. Я открыл форточку и лег в кровать, забыв проанализировать свои поступки за день. Заснул я с тягостным чувством вины, и даже то, что завтра я смогу поспать на полтора часа больше, не радовало меня.

Утром я сквозь сон слышал, как собирался на подъем Силин, как заворочался и с кем-то заговорил Гребешков и как кто-то подошел к моей кровати и сказал голосом Шнуркова:

– Просыпайся, комиссар… разоспались, мать вашу так…

Я открыл глаза и повернулся. Передо мной стоял ротный, запах мороза и «Примы» исходил от него. Но я не обрадовался его раннему приезду. То, что он прибыл ни свет ни заря да еще и ругался, не сулило ничего хорошего.

Шнурков был редким исключением среди командиров нашего отряда, а может быть, и не только нашего: он не ругался матом. Конечно, какой командир может обойтись без ругательств, не обходился без них и Шнурков, но его ругательства были скорее смешны, чем страшны и обидны. Когда он выходил из себя, то вспоминал «епонского городового», говорил: «собака тебя забодай» или «твою дивизию». И уж если кто-нибудь из подчиненных (в армии никогда не ругают начальство, – разумеется, в открытую) совершал сверхподлый проступок, называл провинившегося подонком. Причем слово это звучало у него с ярко выраженными двумя «д», видимо, Шнурков, как истинный строитель, полагал, что происходит оно от слова поддон.

– Случилось что-нибудь? – спросил я.

– Угу, – ответил ротный, – собирайся, поедешь в часть в распоряжение командования. Как уж оно тебя хочет использовать – не знаю… возможно, займешься похоронами…

– Похоронами? Но почему я?

– А почему я, – вышел из себя Шнурков, – ты комиссар, тебе сам бог положил такими делами заниматься… Ты что, не знаешь, что у нас Уваров замерз…

Все стало на свои места. Для политотдела нет разницы, в какой роте ЧП. Я жалел Горбикова, а сочувствовать надо было мне.

На умывание, бритье и обратную передачу ротной документации времени ушло немного. Уже через час я шел к разъезду Санкино, чтобы уехать в Н-ск, а оттуда в часть.

Future

– Алло, алло, девушка, скажите, пожалуйста, это номер 222–32–12? – произносит официальным тоном солдат, сидящий за столом в комнате бодрствующей смены. Напротив него расположился начальник малого караула – младший сержант Сазанов. Он недоволен болтовней караульного по телефону, но пока сдерживается.

– Это говорят из ателье по пошиву мужского верхнего платья.

– …

Пауза, во время которой караульный корчит рожи, изображая мимику женщины, отвечающей по телефону.

– Что мне нужно? Дело в том, что ваш муж заказывал у нас пиджак.

– Странно, вы говорите, что у вас нет мужа. Как же так, вот и квитанция у нас, а в ней ваш номер телефона и адрес. Москворецкий район…

– Вы живете не в Москворецком… Да, действительно здесь какая-то ошибка… Но вы не волнуйтесь, вы-то тут при чем. Мало ли мошенников сейчас по Москве заказывают у нас пиджаки, а потом не расплачиваются… Еще раз не волнуйтесь, женщина с таким приятным во всех отношениях голосом не должна волноваться из-за какого то мошенника.

– Хватит болтать, – не выдерживает Сазанов, – ты уже десять минут занимаешь телефон, а если дежурный по караулам позвонит или, того хуже, комендант…

Караульный отмахивается от Сазанова, но потом, понимая, что нарушает воинскую субординацию, показывает ему один палец, что означает, – еще одна минута.

– Извините, пожалуйста, мне, право, неловко, что я так разволновал вас… Мы с вами говорим уже десять минут, а я даже не знаю, как вас зовут, меня, к примеру, Анатолий Павлович, но для вас я просто Толя, потому что я никогда в жизни не встречал женщину с таким приятным, истинно женским голосом.

– …

– Людмила, какое прекрасное древнее имя… Очень жаль, что я не Руслан… Люда, не возражаете, если я вам когда-нибудь еще раз позвоню, вы уж мне поверьте, мне весьма приятно с вами говорить, такое со мной не часто бывает… Еще раз прошу простить, что побеспокоил вас, до звонка…

Караульный кладет трубку на рычаг и обращается к младшему сержанту:

– Вечно ты, командир, мешаешь… Ты же видишь, какие титанические усилия нужны, чтобы женщину заинтересовать и она трубку не бросила…

– Ты что, – перебивает его начкар, – солить их собрался?

– Ну зачем же солить, – караульный достает записную книжку, пишет в ней «Люда» и номер телефона, – не солить, конечно, а принять участие в конкурсе на лучшую невесту для Семена Бадина.

Сазанов искренне смеется. Смех этот слышен в комнате отдыхающей смены, где на топчане, похожем на медицинскую кушетку, лежит Веригин. Веригин не спит: трудно уснуть первый раз, если ты заступаешь на пост с десяти до двенадцати вечером и сон тебе положен с восьми до десяти… Поэтому он просто валяется на топчане, слушает болтовню Бадина по телефону и попытки начкара пресечь ее.

– Бадин, – говорит младший сержант, – ты меня со своими бабами заколебал совсем… Висишь и висишь на телефоне, а если кто позвонит… Я тебя в таком разе прикрывать не буду, скажу, что в это время выходил в туалет, а за меня оставался караульный бодрствующий смены Бадин. Он и разговаривал по телефону.

– Ну, а тебя взгреют за отсутствие контроля над подчиненными, за то, что в туалет в карауле ходил полчаса.

– Меня взгреют, а вот тебя ротный совсем уроет, он знает о твоей коллекции.

– Какое дело ротному до моей коллекции?

– До коллекции никакое, а вот способ, который ты применяешь для ее комплектования ему не нравится: ему скоро майора получать, а он у нас в роте засиделся.

Перепалка продолжается в том же духе и понятна только посвященным. Телефоны в караулах городские, но звонить по ним без служебной надобности строжайше запрещено. Об этом говорится на каждом инструктаже перед заступлением. Но соблазн велик, и телефоном частенько пользуются, хотя это рискованно. Начальство, «налетев» на занятый телефон, всегда фиксирует этот факт и устраивает разбирательство с начальниками малых караулов. Но у тех всегда есть оправдания – разговоры по телефону трудно проверить. Обычно начальники караулов говорят, что их постоянно донимает какой-то чокнутый «звонит и звонит»… На том разборки и заканчиваются. Что с чокнутого возьмешь? Он человек, посторонний, устава не знает, инструктажей не проходит, с него взятки гладки… Так оправдываются начальники. Но иногда посторонние действительно звонят. Номера телефонов частенько передаются друг другу особами женского пола… Как попадают они в руки этих особ, разговор длинный. Предположим, что однажды одна из них ошиблась номером и вместо обычного «аллё» услышала странный для гражданского уха ответ:

– Двадцать один – двенадцать – шестой слушает вас…

Ну как тут ей не поинтересоваться, какого черта этот шестой торчит рядом с телефоном круглые сутки… Да и шестой вовсе не отбрасывает от себя трубку, услышав женский голос… Иногда так завязываются случайные знакомства. Они завязываются и по-другому, когда такие, как Бадин, набирают любой номер телефона и начинают нести всякую чушь, на которую они мастера… Несколько звонков, и можно назначить встречу. Правда таких виртуозов, как Бадин, немного. Если не сказать большего он – единственный в своем роде… Бадин не только знакомится по телефону, но и ведет счет таким знакомствам, рассказывает о них всем.

Кличку Сенька-причесон Бадин получил в первые дни службы, потому что, несмотря на преследования больших и маленьких командиров, умудрился сохранить свою прическу. Конечно, в первые месяцы службы она была не такой, как сейчас, гораздо короче и скромнее, но все же это была прическа не под нуль. Прическе Бадин уделяет все свое свободное время. Он ежедневно подбривает пробор, бриолинит волосы, подолгу расчесывает их, разглядывая себя в зеркале, причем все это делает с таким подобострастием, что наблюдать за ним без смеха невозможно.

– Командир, – произносит Бадин, – еще один звонок.

– Ну уж хрен, – отвечает начкар, – ты сегодня весь свой лимит использовал.

– Чё-то короткий у тебя лимит, – ворчит Бадин.

– Какой есть, – неласково произносит начкар.

Под эти препирательства Веригин поднимается с топчана, включает в отдыхающей свет. Часы показывают без пятнадцати минут десять, самое время собираться на пост в малом карауле.