Текст книги "Стража последнего рубежа"

Вот тут и появилась в жизни Сони тетя Клава, соседка по участку, дворничиха из сталинского «красного» дома. Она весьма вовремя завернула во двор и застала Соню сладко плачущей над кучей листвы.

– Ты, девонька, не надрывайся! – философски посоветовала она Соне. – Осень, она такая! Жди ветра. Ветер подует-подует, да и облетит вся листва, так ты тогда ее и убирай, а сейчас-то какой толк! Пусть она пока падает себе, шуршит, красота же!

Так Соня познакомилась с первым из многих нехитрых – и достаточно хитрых – секретов дворницкого мастерства. Прошла неделя, Соня втянулась. Розовые обтягивающие джинсики и короткую голубую курточку, а также кожаные шнурованные ботинки до колен, в которых она работала в первые дни, пришлось заменить мамиными дачными штанами с отвислыми коленками, старым отцовским ватником и черной банданой с черепами на голову, а иначе каждый индивидуум мужеского полу почитал своим долгом остановиться и пристать со всякой ерундой типа: «Девушка, а девушка, можно, я вам помогу?»

Больше всего Соне нравилось время после семи утра. Москва – ленивый город. Те немногочисленные ее жители, которым на работу рано, выходят еще раньше, за час-полтора-два, чтобы успеть доехать, а остальные, которым на работу поздно и которых большинство, еще мирно дрыхнут, и во дворе тихо и пусто. Можно спокойно делать свое дело и думать о великом, например о чудной беленькой шубке, которую Динка видела в «Дизеле», или о нем, будущем избраннике Сони. Конечно, он будет обеспеченным, красивым, но самое главное – он будет ее, Соню, любить и никогда не бросит…

Были в новой Сониной работе и отрицательные стороны. Из главных можно было выделить две: собаки и тяга людей к контрацепции. И если на собак Соня не очень обижалась, просто было неприятно, то на людей затаила жгучую ненависть. Ну в самом деле, унитазов или мусорных ведер нет, что ли? Почему резиновые сосуды страсти нужно обязательно выбрасывать в форточку? А может быть, это такой своеобразный способ пометить свою территорию? Соня терялась в догадках, каждое утро убирая разноцветные резиновые изделия с тротуара и газона возле дома.

А потом она нашла пистолет. Дело было уже в октябре, ближе к концу месяца. Как раз несколько дней назад листья с деревьев облетели окончательно, и Соня мужественно убила почти сутки на их сбор и погрузку в специально привезенный контейнер. И вот в дальнем углу двора, выметая мокрую листву из щели между гаражами, Соня заметила металлический блеск на земле. Она ковырнула метлой – точно, он!

Соня осторожно подняла оружие с земли. Настоящий! Тяжелый, мокрый и железный, черного цвета. Соня осторожно опустила трофей в карман ватника и задумалась.

Вообще-то за месяц с лишним, который Соня проработала дворником, ей уже посчастливилось стать владельцем немалого количества вещей – ножей, ключей, зажигалок, двух зонтов, пустого кожаного бумажника, брелка, сережки и обручального колечка. Все найденные предметы Соня складывала на полочку в своей каморке – а вдруг владелец найдется? Получился целый музей.

Но одно дело зажигалка, а совсем другое – пистолет! Надо было идти советоваться к мэтру, и Соня решительно зашагала к тете Клаве. Тетя Клава внимательно выслушала Разумовскую, а потом, лукаво улыбаясь, поманила ее пальцем в дворницкую. Там она откинула крышку здоровенного железного ящика и приказала:

– Кидай сюда! Нам это ни к чему!

Соня заглянула в ящик и обомлела: он был полон оружия! Пистолеты, обрезы, патроны, ножи с наборными ручками, автомат Калашникова без магазина, какие-то диковинные штуки со стволами и курками… Все пыльное, местами ржавое.

– Тетя Клава, откуда?

– Я, Сонюшка, почитай, тридцать лет уж мету, вот собрала… арсенал! Пусть тут лежит, чем в людей стреляет! Такая у нас с тобой профессия – родину от всякого мусора убирать!

С тех пор много воды утекло. Соня уже давно не мела улицы, да и былой пофигизм куда-то делся – она стала спокойной девушкой, но одно в ней осталось неизменным: к окружающим мужчинам Соня относилась равнодушно. Неудачный опыт с «братаном» Сережей научил ее главному: нужно ждать единственного и неповторимого, а не кидаться на первого встречного, каким бы опытным и уверенным в себе он ни был. Только так – единственного и неповторимого. А остальных – побоку, перетопчутся.

И вот теперь эта история с Олегом…

Глава шестая

Что такое «заявка на донора», до Тамары в полной мере дошло, только когда она предстала перед заместителем начальника Лефортовской тюрьмы. Несколько лет назад этот бывший следственный изолятор ФСБ передали в ведение Министерства юстиции. Молодцеватый подполковник в милицейской форме, приняв у Тамары документы, усмехнулся и посмотрел на монитор компьютера.

– Сейчас у нас ждут этапа трое осужденных на пожизненное. Выбирайте!

И, широким жестом развернув монитор, подполковник подписал лежащую перед ним заявку.

Тамара ожидала увидеть что-то страшное, каких-нибудь маньяков со злобными взглядами, но с экрана на нее смотрели вполне нормальные люди. Один совсем молодой, двое других – постарше. Скупые строчки под фотографиями кратко сообщали биографические данные и информировали о статьях, по которым были осуждены преступники.

– Вот этого, – Тамара ткнула в монитор, спохватилась и прочитала: – Радулов Виталий Евгеньевич, тысяча девятьсот восемьдесят шестого года рождения.

Подполковник нахмурился, покачал головой.

– Что ж вы так немилосердно, а? Ему бы жить да жить, а вы его – в доноры… Впрочем, это не мое дело.

– А что, разве в «Белом лебеде»[8]8
  «Белый лебедь» – неофициальное название колонии особого режима в городе Соликамске. Отличается одними из самых жестких условий содержания среди всех исправительных учреждений России. Помимо прочих в «Белом лебеде» отбывают наказание осужденные на пожизненное заключение.


[Закрыть] ему будет лучше? – холодно спросила Тамара.

– Там у него есть хоть какая-то надежда на условно-досрочное. А из вашей конторы он прямиком пойдет в психушку и, насколько я знаю, до конца своих дней будет овощем.

– Овощем? – Охнув, Тамара быстро пробежала глазами по монитору. – Простите, я тут подумала… Давайте вот этого: Журин Геннадий Стальевич, пятьдесят третьего года.

– Пожалуй, – кивнул подполковник и вписал в заявку данные заключенного. – Его доставят к вам в районе пятнадцати ноль-ноль. До свидания.

Тамара поднялась, поправила юбку, попрощалась и пошла к двери.

– Радулов в пьяной драке на собственной свадьбе трех человек убил, – сказал ей в спину подполковник. – За честь невесты вступился. Один из убитых был заместителем губернатора. А Журин водку делал в промышленных масштабах из метилового спирта и продавал. Двести одиннадцать душ за полгода. Так что все правильно…

Молча открыв дверь, Тамара кивнула и вышла.

Всю дорогу до управления она пыталась понять, зачем Чеканин отправил ее с заявкой – в наказание или таким образом полковник старается закалить ее, подготовить к будущим испытаниям? Если так, то выбор задания не очень удачен. Судьба отравителя Журина ее мало интересует. У Тамары давно уже сложилась твердая позиция: сознательные убийцы и насильники – это не люди. Жалеть их не просто нельзя, а преступно. Точка.

В кабинете Чеканина Тамару встретил все тот же Джимморрисон.

– У нас опять ЧП! – выпалил он, едва девушка пересекла порог. – Убит… Ну, точнее, погиб генерал Гонсовский, исполняющий обязанности начальника Центрального военного архива. На охоте погиб. То ли застрелился, то ли… В общем, пока ничего не известно толком, кроме двух вещей – у него также отсутствует головной мозг, а рядом с ним нашли сгоревший навигатор. Такой же, как у таможенника нашего, Зимина, был. Шеф и Вершинин уехали на место происшествия, Карпухин – к немцам, брать их за жабры, а мы с тобой будем «спецов» поднимать.

– А кто такие эти «спецы»? – поинтересовалась Тамара.

– Сама увидишь, – не сулящим ничего хорошего голосом сказал Джимморрисон. – Когда донора привезут?

– К трем обещали.

– Лады. Значит, еще есть время перекусить. Ты пойдешь?

– Нет, – помотала головой Тамара, – я тут посижу. Устала что-то…

На самом деле она хотела остаться одна и поразмыслить. То, что ситуация с каждым днем становится все сложнее, а дело – запутаннее, угнетало Тамару. Она чувствовала, что все это в конечном итоге коснется ее, причем коснется не как стажера управления «Т», не по работе, а как человека. И от этого чувства хотелось стать маленькой-маленькой и забиться в какую-нибудь укромную норку, туда, где ее никто не найдет…

– Я же не зна-а-ала! Я же пошути-и-ила… – завывала Соня, раскачиваясь на табуретке и комкая в руках совершенно мокрый платок. Тетя Клава сидела напротив, подперев щеку рукой. Давно остыл чайник, за окнами дворницкой сгустилась ночь.

– А паренек-то, видать, с характером, – сказала старушка. – Ох, грехи наши тяжкие. Говоришь, не нашли вы его в подземельях-то?

Соня отрицательно помотала головой.

– Только вещи…

– И что за бес вас туда несет, – проворчала тетя Клава, тяжело поднялась со своего места и, шаркая войлочными тапочками, подошла к древнему резному буфету, похожему на средневековый готический собор. Отворив застекленную дверцу, она достала с полки бронзовый колокольчик, блюдце, свечку, гранитный камешек, серебряную монетку царской чеканки и желтоватое антоновское яблоко.

– Ты, девонька, ну-тко успокойся. Руки вот так вот на скатерку положь – и сиди. Вопросов не задавай. Не бойся. Попробую я горю помочь – поискать твоего… как бишь? Олега?

– Угу, – всхлипывая, кивнула Соня. – Только он не мой.

– Твой, чужой – это вы после разберетесь. Ну, Господи, благослови! Царица небесная, пособи!

Тетя Клава размашисто перекрестилась на темную икону в углу каморки, низко поклонилась. Колокольчик она подвесила на крючок под низким потолком, блюдце утвердила посреди стола, рядом поставила зажженную свечу, разложила вокруг камешек, монетку и яблоко. Закрыв глаза, дворничиха несколько раз глубоко вдохнула и протянула руки над свечой. Неожиданно низкий, густой голос ее потек, как масло:

– Месяц небесный, звезды ночные, ветры вольные, пески пересыпные. Были ль вы на свете том, в стране покойной, в юдоли скорби?

Соня посмотрела в глаза тети Клавы и обмерла – золотым светом горели они, словно солнышко изнутри светило.

– Видали ль вы мертвого нашего, раба божьего Олега? Отвечайте честью!

Ледяной вихрь пронесся по дворницкой, со звоном захлопнулась форточка. Сам собой покатился по скатерти и упал на пол камешек. Монетка почернела. Свеча погасла. Соня сидела ни жива ни мертва. Ей казалось, что все это происходит не с ней.

– Живой он, – просто сказала тетя Клава, и золотистое сияние ее глаз померкло.

– Спасибо вам, тетя Клава! Вы такая добрая… Как фея!

– Нет, Сонюшка, не добрая я. Не к добру, а к справедливости стремлюсь, но не одно и то же это. Да и что такое добро?

– Ну, добро – это когда всем хорошо.

– Всем хорошо не бывает, девонька. Да и потом, весь мир наш так создан, что всего в нем в меру, и добра, и зла. И если где-то станет больше добра – тут же в другом месте увеличится и количество зла. Всегда так было и всегда будет.

– Но, тетя Клава, – заспорила Соня, – а как же Бог? Он-то – добро, изначальное добро. Вон у вас иконы…

– Бог, Сонюшка, черта рогатого, Сатану, создал. Сам, своими руками. Для чего – не думала? А ты подумай. Так-то… Ох, вечерок сегодня подходящий. Счас погляжу, где носит твоего суженого…

Соня хотела возразить, что никакой он не суженый, но слова умерли у нее на губах – дворничиха положила на блюдце яблоко. Электричество само собой погасло, призрачный свет уличных фонарей залил комнату, узорчатые тени от занавесок легли на лицо тети Клавы. Взявшись за блюдце двумя руками, она забормотала:

– На море-окияне, на острове Буяне, на иерихонских щебнях, на вифлеемских песках лежит бел-горюч камень Алатырь! Бел-горюч камень Алатырь, дай силу плоду сему показать раба божьего Олега, где б он ни был, чего б ни делал. Заклинаю тебя именем своим – Клавдия – во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!

Едва прозвучало последнее слово, как яблоко осветилось изнутри янтарным мягким светом, покачнулось раз, другой – и покатилось вкруг блюдца, убыстряя ход.

Тетя Клава нагнулась над ним, внимательно вглядываясь в блюдце. Прошла минута или даже более того. Соня сидела ни жива ни мертва. Вдруг яростно зазвенел колокольчик, и резкий звон его заставил девушку вздрогнуть. Старушка вскрикнула, закрыла лицо ладонями и откинулась назад. Яблоко остановилось, колокольчик замолчал, стало темно. В дворницкой воцарилась страшная тишина – и тут часы на стене пробили одиннадцать.

– Что там? Что? – дрожащим голосом спросила Соня.

– Худо, девонька, ой худо-о… – плачущим голосом нараспев произнесла тетя Клава, не отнимая рук от лица. – Изурочили Олега-то. Зачаровали. Полуверком он стал. Ныевой сытью…

– Кем?

Дворничиха помолчала, потом заговорила уже нормально, не глядя на Соню:

– Ты вот что, домой ступай. Никому про то, что увидела да узнала, не говори. Друзей своих успокой. И родителей парня этого, Олега, – тоже. Как-нибудь уж постарайся. Скажи, мол, уехал он. Через месяцок-другой будет. Понятно, что неправда это, ну, про уехал, да только, девонька, это ложь во спасение. Зло для добра. Главное – искать его не надо. Иначе еще глубже уйдет он…

– Куда уйдет?

– В незнать. В Темный мир. Ай, да ты лишнего в голову не бери! Делай, как говорю. Я искать его стану. По-своему. Найду – дам знать. Вернем мы Олега-то, поняла, нет? А раз поняла, то все, иди. Устала я.

Соня поднялась, быстро оделась и, уже взявшись за дверную ручку, обернулась и спросила:

– Теть Клав, а вы… кто?

– Златея. Чаровница золотого пути, по-вашенски, – ответила старушка и перекрестилась. – Крепко язык на привязи держи, девонька. Все в руках твоих. Помни!

– Это наша «покойницкая», – бодрым голосом объявил Джимморрисон, когда лифт опустился на минус двенадцатый этаж. – Донора доставят по звонку, а мы пока поднимем «спецов». Ты не дрожи, они не страшные, к тому же давно у нас работают.

– Давно – это сколько? – спросила Тамара, зябко передергивая плечами – в подвале было холодно, а может, у нее и вправду появился нервный озноб.

– Мыря – с тридцать пятого года, Охохонюшка – с тридцать седьмого. А Мочана пришла в сорок четвертом. Стаж, а?

Тамара кивнула и пошла по темному коридору. Мимо проплывали запертые стальные двери с номерами на круглых табличках – 03, 04, 05… Стояла чуткая, «библиотечная» тишина, только где-то наверху далеко рокотал механизм лифта.

– Седьмой бокс – наш! – подсказал из-за спины Джимморрисон, вытащил карточку доступа и сунул ее в кардридер. Узкая щель осветилась неживым светом, тоненько пискнул зуммер. Электронный замок щелкнул, и дверь бесшумно ушла в стену.

Вначале Тамара ощутила запах. Странный, смутно знакомый и совершенно неожиданный здесь, в подвале управления «Т». Так пахло в далеком детстве у бабушки в деревне, когда маленькая Тома забиралась на сеновал и пряталась там в душистом сене. Сложный аромат высохших трав, смешавшийся с запахами мышей, мешковины, меда, пыли, утреннего тумана и старого дерева, создавал такой коктейль, который не снился ни одному, даже самому сумасшедшему парфюмеру.

Так вот, в боксе под номером 07 пахло так же. Детством и покоем.

– Эй! Лежебоки! Подъем! – весело крикнул Джимморрисон, входя в комнату. Вспыхнула тусклая лампочка на длинном проводе. Тамара увидела высокие деревянные нары, грубо сколоченный стол, пару скамеек, какой-то топчан, занавешенный пестрым тряпьем, – все очень низкое, словно бы изготовленное для детей.

На нарах зашевелились, вниз полетела труха. Вдруг из полумрака свесилась жуткая бородатая голова с желтыми совиными глазами, и хриплый голос произнес:

– Ну, че приперлися? Аль приспичило?

Тамара вскрикнула, отшатнулась.

– Ох и вежлив же ты, товарищ сержант! – хохотнул Джимморрисон. Он ничуть не испугался, наоборот, держался так, словно встретился со старыми знакомыми.

– Есть маленько, – согласился бородатый, спускаясь с нар. – Так ить с вами иначе нельзя. Будешь лебезить – враз на шею сядяте. Верно, Охохонюшка?

– Амици вициа си фэрас, фациаст туа! – раздался сверху скрипучий голос. Обладатель его, лысый старичок с седой козлиной бородкой, уселся на краю, поболтал босыми ногами и пояснил: – Друга пороки стерпев, себе их наживешь.

– Это ты к чему? – недоуменно уставился на коллегу Мыря. Он уже стоял на полу, и Тамара могла рассмотреть незнатя во всех подробностях.

Ростом бывший домовой едва доставал ей до пояса, но руки и ноги его были такой толщины, что позавидовал бы любой борец-тяжеловес. Нечесаная борода веником, всклокоченные волосы, нос картошкой и большие, цвета липового меда, глаза, недобро глядящие из-под косматых бровей. «Пожалуй, – подумала девушка, – таким и должен быть домовой. Страшным и злобным».

Из одежды на Мыре имелась вылинявшая гимнастерка старого – Тамара такие только в кино про войну видела – образца с мятыми сержантскими погонами, сатиновые трусы до колен и кожаные сандалии, в каких летом ходят пенсионеры. С левой стороны на гимнастерке болталась потемневшая от времени медаль.

Усевшись за стол, сержант-домовой выложил перед собой здоровенные волосатые кулаки и с прищуром посмотрел на Джимморрисона.

– За советом али задание есть?

Тамару он принципиально не замечал. Зато второй «спец», лысый Охохонюшка, тоже одолевший спуск с высоких нар, галантно поклонился, сверкнув лысиной, и, потеребив крючковатый нос, проскрипел:

– Формоза фациес мута коммендацио ест! То бишь, как говаривал Публий Сир, очаровательная внешность – немая рекомендация. Рад видеть, что в нашем управлении есть такие сотрудницы. Позвольте представиться: консультант Охримус Фанус. К вашим услугам, мадемуазель!

– Старший лейтенант Поливанова, – сдержанно кивнула Тамара.

Она не знала, как держать себя со «спецами», а Джимморрисон только улыбался, глядя на увивающегося вокруг девушки незнатя. Ростом Охримус Фанус, он же Охохонюшка, был еще ниже Мыри и, если бы не учтивая речь, идеально подошел бы на роль злобного гнома из мрачной готической легенды.

– Значит, задание, – так и не получив ответа, мрачно прохрипел Мыря. Запрокинув голову, он неожиданно зычным басом рявкнул: – Мочана! Мо-ча-ана, скрипень кривая, подымайся!

Из-под топчана послышалось сухое покашливание. Сморщенная, кукле под стать, ручка с острыми не то ногтями, не то коготками отдернула цветастое покрывало, и наружу высунулось скукоженное старушечье личико, обрамленное седыми прядями.

– Не глухая, сама слышу! – прошамкала Мочана, выбираясь наружу. Горбатая, длиннорукая, с острым носиком, на котором угнездились сразу три бородавки, она тем не менее гораздо больше двух других незнатей походила на человека. На карлицу, но карлицу из рода хомо сапиенс.

– Ну, все в сборе, – удовлетворенно кивнул Джимморрисон. – Шеф велел вам подзарядиться, перекусить и ждать распоряжений. Я – за донором, а вот товарищ старший лейтенант вас кратко введет в курс дела.

Тамара не успела и слова сказать, как осталась в боксе одна.

Точнее, не одна, а наедине с тремя незнатями.

Три пары глаз вопросительно смотрели на девушку. Желтые, злые – Мыри, темные, острые – Мочаны, а в белесых зрачках Охохонюшки словно бурлили, переливаясь, крохотные ключи-роднички.

Чтобы наладить контакт, Тамара, как учили на занятиях по психологии, решила организовать позитивный дискурс и с улыбкой задала Мыре вполне невинный вопрос:

– Я вижу, у вас медаль. Можно спросить – за что вы ее получили?

Домовой не ответил, только с досадой сплюнул в угол. Мочана деловито подвязала волосы, достала откуда-то спицы, клубок шерсти и принялась вязать, не обращая ни на кого внимания. Зато тут же заскрипел, язвительно улыбаясь, Охохонюшка:

– За победу над германцами, за что ж еще. Он у нас нача-а-льник! Вояка! До майора дошел, о! Как говаривал Вергилий, аудентес фортуна юват, то бишь отчаянным и судьба помогает. Его вместо Дареня в комбаты прочили. А потом волю свою как-то не сдержал, р-раз! – и опала. Всего лишился, вот одна эта медаль и осталась.

– Язык подвяжи, – проворчал Мыря. – А то гляди – оторвется.

И, уже обращаясь к Тамаре, сказал:

– Ты, девка, что положено, рассказывай. В остальном у нас с тобой балакать интересу нету.

– Я вам не девка! – вспыхнула Тамара. – Я офицер ФСБ и попросила бы…

– Раз с сиськами и прочими причиндалами – значит, девка, – отрезал Мыря. – По делу говорить будешь? Небось, убили кого? Ну?

Закусив губу, Тамара отвернулась от незнатей.

– Так и есть, – не дождавшись ответа, кивнул сам себе Мыря. – Проникновение, стало быть, подозревается. Слышь, Мочана, след брать придется.

– Не впервой, – прошамкала в ответ старуха, постукивая спицами.

– Что-то патлатый запропал. – Охохонюшка с шумом втянул воздух. – Ох, пивнуть хочется – аж в ушах звенит.

Тамару передернуло – настолько хищным и неприятным, хорьим показалось ей еще минуту назад благообразное личико старичка.

Грохнула дверь лифта. В коридоре послышались голоса конвойных, шарканье ног и странный мелодичный звон. Джимморрисон вбежал в бокс, распахнул дверь пошире.

– Сюда. Налево.

Следом за ним вошел человек в черной робе с белыми полосками. Руки и ноги его сковывали кандалы, соединенные блестящей цепью, голову скрывал мешок из плотной ткани защитного цвета. Трое конвойных с короткими автоматами застыли позади. Судя по их непроницаемым лицам, в этой жизни они давно уже отвыкли удивляться чему бы то ни было.

Дернув заключенного в сторону, Джимморрисон присел, ловко продел цепь между его ног, всунул в разомкнутое кольцо, торчащее в углу из стены на уровне пояса, и защелкнул замок.

– Готово. Фу-ух, все. Конвой, подождите у лифта, я вызову. Товарищ старший лейтенант, прикройте дверь. – Всегда улыбчивый Джимморрисон вдруг стал очень серьезен. Тамаре даже показалось, что он побледнел.

Сама она все еще никак не могла взять в толк, что сейчас произойдет и зачем в бокс к незнатям привели выбранного ею из троих заключенных отравителя Журина. Двигаясь, точно робот, Тамара закрыла дверь, прислонилась к холодному металлическому косяку и замерла. Не двигался и прикованный к стене человек. Зато Джимморрисон, зачем-то присев и подкрепив слова жестом обеих рук, обратился к сидящим за столом «спецам»:

– Прошу!

– Колпак-то сыми! – недовольно буркнул Мыря, первым поднимаясь с лавки.

Быстро сдернув мешок с головы Журина, Джимморрисон отскочил в сторону, к нарам. Тамара не выдержала – попыталась посмотреть в глаза заключенному, но тот опустил голову. Выглядел он совсем не так, как на фотографии. Усталый, небритый пожилой мужчина с коротким полуседым – что называется, «перец с солью» – ежиком волос. Полные губы безвольно расслаблены, под глазами мешки. Всем своим видом Журин выражал совершеннейшее безразличие к своей судьбе и менее всего походил на злодея, который ради денег убивал людей десятками. Скорее он напоминал главу большого и беспокойного семейства, человека, раздавленного гнетом забот.

«А у него наверняка и дети есть, – подумала Тамара. – Может быть, он и знать не знал, что спирт метиловый, ядовитый…»

– Опять! – неожиданно тонким и злым голосом взвизгнула Мочана, быстро просеменив к Журину. – Опять одурили голубчика! И я ж просила-а! И я ж говорила-а! От дури этой почесуха у меня и ноги болят. Тху, никто уважить старуху не хочет! Мыря, че молчишь?

– Не блази, – коротко и веско оборвал причитания напарницы домовой. – Жалеют они его, поняла? Потому и зелье дают. Потерпишь, не сахарная. Охохонюшка, твой пивок – починный.

Посверкивая лысиной, седой «спец» подбежал к прикованному, присел на корточки и вцепился в скованные наручниками руки. Журин вздрогнул, медленно поднял голову и увидел сидящего перед ним незнатя.

– А? Что? – ошарашенно пробормотал он, явно не понимая происходящего.

Вытянув шею, Охохонюшка поймал блуждающий взгляд человека и глухо нараспев произнес:

– Чаша полная, сосуд грешный, поделись питьем, дай силу!

– Силу-у… – провыли вслед за ним Мочана и Мыря, короткими шажками пододвигаясь к заключенному. Тамара судорожно сглотнула, против воли сжимая кулачки.

– Ночью темной, днем ясным, вечером сизым, зарею красной сила твоя нашей будет… – раскачиваясь всем телом, но не отрывая взгляда от человека, вел напев Охохонюшка, и незнати вторили ему: – Бу-удет…

– Первый глоток – росток, второй – упокой, третий – на ветер! – выкрикнул незнать, и вдруг точно туман окутал бокс 07. Притухла лампочка, серая мгла заволокла все вокруг, и в этой мгле ярким светом вспыхнули белесые глаза Охохонюшки.

– Первый! – выкрикнул он и тут же распрямился, прыгнул вперед, припав вытянутыми губами к груди Журина.

– Не-е-ет! Не надо! – выпучив глаза, заорал человек, пытаясь вырваться, но цепь не давала ему сойти с места.

Охохонюшка повис на заключенном, как клещ, как паук, обхватив костлявыми лапами свою жертву. Тамаре стало дурно, в ушах звенело, пелена застилала глаза. «Я сейчас закричу!» – ломая пальцы, подумала она и вдруг поняла, что даже на крик сил у нее не осталось.

Зато были они у бившегося в кандалах Журина. Он надрывался не переставая, и на покрасневшей шее вздулись страшные, темные жилы.

– Росток! – оторвавшись от человека, звонко крикнул Охохонюшка и спрыгнул, утирая мокрые губы. Тамара ожидала увидеть кровь, но ее не было. Незнати пили не «влагу жизни», а что-то другое, но, видя мучения Журина, легче от этого не становилось.

– Второй! – объявил Мыря, вразвалку подходя к заключенному.

Обхватив его сильными руками, он так же жадно припал лицом к груди человека, и тот снова зашелся в крике, брызгая слюной. Краем глаза Тамара заметила согнувшегося у дальней стены Джимморрисона. Кажется, лейтенанта Стеклова тошнило.

Серый туман стал еще гуще. Звон цепей, истошные крики и довольное урчание домового слились в невообразимую какофонию. Тамара не выдержала – заткнула уши, зажмурила глаза. Но даже так она услышала, как Мыря довольным голосом пробасил:

– Упокой!

И сразу стало тихо. Журин перестал кричать и биться, с отвисшей нижней губы побежала слюна. Мочана, сменив Мырю, завершила ритуал, выпив свой завершающий глоток, и тихо рассмеялась, промакивая платочком поджатые губы.

– На ветер!

Мгла быстро рассеивалась. Незнати сидели за столом, сыто отдуваясь. Глаза их затянуло поволокой, на губах играли довольные улыбки. Журин, сгорбившись, вжался в угол и не шевелился.

– Наконец-то, – простонал Джимморрисон, рывком распахнул тяжелую дверь и срывающимся голосом позвал конвой.

Заключенному снова натянули на голову мешок. Сам идти он не мог, но конвоиры умело подхватили его под руки и вывели из бокса. Вскоре звон цепей и звуки шагов затихли, потом загремел лифт, унося того, кто еще полчаса назад был Геннадием Стальевичем Журиным, наверх, в мир вечного забвения.

– Поесть вам принесут через полчаса. Раньше нельзя, – стараясь не глядеть на незнатей, сказал Джимморрисон. – Мы пойдем. Полковник вас вызовет.

– Идите, детки, идите, – благостно улыбаясь, ответила за всех Мочана. – А мы отдохнем покуда.

По дороге к лифту Стеклов достал из кармана серебристый блистер, выдавил две таблетки. Одну сунул в рот, другую протянул Тамаре.

– Что это? – дрожащим голосом спросила она.

– Феназепам. Транквилизатор. Проглоти – и через двадцать минут станет легче…