Текст книги "Поход на Москву"

Темная ночь. Наутро пополз по лощине туман. Непрерывная перестрелка с партиями разведчиков. 3-й батальон тремя ротами стоит вдоль речки перед городом и немного севернее его. Южнее, на окраине села Пушкарного, примыкавшего к городу, застава изюмских гусар. Еще южнее комендантская команда, 28 человек. Туман такой, что в полуверсте уже не слышно звуков выстрелов. Отпадала слуховая связь, по которой определялось положение на соседних участках. Красные сбили заставу изюмцев, и никто ни вправо, ни влево ничего не слышал.

Для 3-го батальона было полной неожиданностью, когда на его правый фланг стремительно налетели красные. Немедленно началось и их наступление с фронта. Бой уже в городе. Светает. Красные давят своей массой, своим огнем. К командиру батальона подлетает ординарец: «Красные в Погореловке!» (то есть на западной окраине города). Батальон с боем отходит по городу.

План атаки красных был смел и дерзок. Сбив заставу изюмцев, они стали развивать свой успех не только вправо, но и направили силы вдоль южной окраины города, в тыл ему. Там, где дорога из Белгорода входила в город, расположен был обоз, и они обрушились на него, еще спящий и ничего не ожидающий.

В стоявшей несколько дальше команде пеших разведчиков поднята тревога. Она вступила в бой на улицах и с обходящими город красными, но смогла лишь сдержать напор их и дать возможность 3-му батальону выйти на западную окраину. Батальон не успел еще развернуться, как противник надавил на него из города и одновременно перешел своей массой в атаку на разведчиков. Батальон и команда принуждены отходить по открытому полю. Проведенная им контратака захлебнулась в огне. Потери огромны, нет санитаров, требуются патроны, но обоз захвачен красными. Полковник Наумов хочет снова атаковать, однако предупредили красные; и их атака была грозной для большинства марковцев, не бывавших в боях в степях Кубани. Загремели шесть орудий красных, поднялись густые цепи, и, обгоняя их, вылетели десятки пулеметных тачанок, запряженных парой лошадей. «Кавалерия!» – вырвались крики. Часть поддалась панике, часть, отстреливаясь, стала быстро отходить. Красных сдерживали пулеметы и взвод орудий. Батальон и команда отошли за лощину и остановились на краю ее, у хутора Холодного, в 4–5 верстах от города.

Наступила ночь. Ужасный бой. Раненые шли, бежали в тыл. «Наши отходят. Кавалерия!» За второй лощиной, в селе Архиерейская Слободка, полковой обоз и перевязочный пункт. Раненые без перевязок садятся на подводы и торопятся уехать. «На Сажное!» – кричат им, но часть гонит лошадей кратчайшей дорогой на Белгород. (Ввиду угрозы Белгороду с юга, приказано было направлять раненых на станцию Сажное.) Паника докатилась до станции, но в направлении на Белгород только до села Ломова. Там стояли шкуринцы, и генерал Шкуро спокойно сказал: «Ничего тревожного. Мы все же разобьем красных».

Положение на участке полка крайне тяжелое: фронт прорван; два батальона в Плотавце почти окружены; в Проходном только одна рота; в интервале в 10 верст между Плотавцом и Проходным понесшие большие потери 3-й батальон и команда разведчиков; три роты 1-го батальона, утомленные более чем 30-верстным рейдом, идут в село Проходное.

Пропала комендантская команда в 28 человек: три офицера, подпрапорщик, четыре куб. казака, остальные из пленных. Стоя в заставе южнее изюмцев, она не слышала начавшегося боя. Связь, посланная к изюмцам, едва не попала в руки красных. Явно что-то неблагополучно, и поручик Никульников ведет команду к западной окраине города, чтобы связаться со своими. На окраине видны цепи и видна батарея, которая стреляет куда-то в западном направлении. Ясно – это красные. Команда, не замеченная противником, спустилась в лес на склоне лощины и притаилась там. К югу слышен бой. Она попала в окружение. Что делать? Подпрапорщик Лосев предлагает атаковать батарею и ударить в тыл цепям противника. 28-ю человеками? Решено отсидеться до ночи, а ночью пробиться на запад. «Наши не должны быть далеко». И ночью команда выбралась.

Ночью приказ: с рассветом полку перейти в наступление и восстановить положение у Корочи 1-м батальоном с юга, 3-ми командой разведчиков с запада, 2-м с севера; батальону стрелков оставаться в селе Плотавец. В Проходное придут части генерала Шкуро.

13 августа. С жестоким боем продвигались 1-й и 3-й батальоны с двумя орудиями против шести по открытому пространству. 2-му батальону с двумя орудиями сначала пришлось брать Поповку, и он задержался с наступлением на город.

Красные переходили в контратаки, местами теснили батальоны. Первый успех: команда разведчиков, с капитаном Коломацким¹³³ во главе, штыковым ударом берет хутор в 2 верстах от города и отбивает ряд контратак. Взятие хутора помогло 1-му и 3-му батальонам, но красные упорно держатся. Один за другим в 1-м батальоне падают убитыми командиры рот, капитан Большаков и штабс-капитан Александрович. А в это время с севера к городу подходит 2-й батальон. По красным уже бьют четыре орудия. Они отходят на окраину города и… неожиданно прекращают стрельбу.

Марковцы входят в город. Никакого сопротивления. А когда они спускались к реке, разнесся крик: «Шкуринцы обходят!» На противоположной стороне лощины видна лава, обходящая город с востока, и масса красных, отходящих в северо-восточном направлении. Их спасла лощина, остановившая движение лавы. Шкуринцы, их 2-я бригада Кубанской казачьей дивизии, сбив заслон против Сетненской переправы, продолжала наступление в восточном направлении, выслав дивизион в обход Корочи.

На следующий день утром в Корочу приехал генерал Шкуро. По его словам, его дивизии «крошат врага» и отрезают ему путь отступления из «Купянского мешка». Только теперь узнали все о глубоком прорыве красных. Во второй половине дня полк взял с. Б. Яблоново. Конная сотня, продолжая преследование, захватила до 150 пленных. 15 августа один батальон легко выбил противника из села Лохань.

Но не был еще окончательно ликвидирован «Купянский мешок», и в нем находились еще большие силы красных. В рейды, на пересечение путей их отхода, высылаются 17 августа один батальон и 20-го другой. Они едут на подводах в южном направлении, встречают красных, уже не оказывающих сопротивления. До 5000 человек было взято в плен. 27 августа вернулся из рейда последний батальон.

Грозный прорыв кончился полной неудачей. Если судить по взятым пленным, силы его были в 27 стрелковых полков и 4 кавалерийских полка, и то только на участке контрнаступления кубанцев, марковцев, стрелков, корниловцев. Полная неудача красных и в наступлении их 14-й армии.

Наступило время отдохнуть от тяжелых боев, огромного напряжения и залечить раны. А раны серьезные: с 6 августа 1-й полк потерял до 800 человек, добрую половину своего состава. Все устали так, что испытывали только тихое удовлетворение огромными успехами на фронте армии. Но какой успех у них, марковцев, пришедших к Короче и от нее не сдвинувшихся? Конечно, они сыграли какую-то роль на фланге дивизии, обеспечили его, помогли общему успеху… роль, не казавшаяся значительной.

Полк как был «в степи», так и остался один. Стрелки ушли к Новому Осколу на присоединение к полку. Ушли и кавалерийские полки. До Стрелкового полка 30 верст, до Алексеевского 20. (Он в критические дни был отведен на позиции по реке Сеймица.) В интервале влево Черноморский конный полк. Фланги полка оставались под ударом. Красные занимали линию сел: Лозное, Холань, Толстое, Коломийцево.

О полке будто забыли. Не присылали даже пополнения. Командиры рот сами заботились об этом, выбирая из пленных, чтобы довести роты до 50–60 штыков; в лучшем случае, если был достаточный в них кадр, до 100 штыков. Но хорошо пополнились пленными запасный батальон, с 200 штыков до 500, и комендантская команда, с 28 до 200, разделившаяся на комендантскую роту и команду.

Вопрос о пополнении стоял остро, и им занялся также и штаб полка. Пленным предпочитали мобилизованных, и штаб решил послать в тыл команды для вербовки. В разные города направлялись офицеры и солдаты, уроженцы этих городов. Они должны были «соблазнить» службой в Офицерском генерала Маркова полку своих земляков, убедить местные власти отпустить в полк мобилизованных, а в отношении офицеров освободить их от прохождения через «какие-то реабилитационные комиссии». В Александровске таких желающих набралось свыше 1000, но явилось на погрузку 400, а приехали в полк, не под Корочу, а позднее, 240. Из Екатеринослава 50–60. Офицеров в этих городах были многие сотни, но они предпочитали «реабилитироваться».

Боеспособность полка и его дух продолжали держаться на испытанном офицерском и солдатском кадре. Было что-то исключительное в этом кадре, понять чего нельзя иначе как в боях. Можно быть отличным офицером, пройти полный курс военного училища, получить боевую практику в Великую войну, быть храбрым, мужественным, дисциплинированным, даже отличным организатором и командиром, но в Гражданской войне все же не удовлетворять всем требуемым ею условиям. Еще в начале Добровольческой кампании генерал Марков это отлично понимал и выдвигал не по чинам, а по делам.

Что-то «отчаянное» было в психике кадра. Для него петровское «не придерживайтесь устава, яко слепой стены» и суворовское «я говорю направо, а ты видишь налево; меня не слушай» были недостаточны. Недостаточны, так как численная слабость требовала восполнения чем-то большим: инициативой, риском, быстрой формировкой задач, быстрым принятием решений, любовью к ответственности, отсутствием страха перед ней… «Налево – кап. А. он поддержит. Направо – пор. Б. он удержит. А потому… «В атаку!»

Да и ответственность была не перед начальниками, а перед собой и своими подчиненными. Последние воспринимали «ответственность» своих начальников, чувствовали, что они избегают ошибки, промедления, небрежности, и доверяли им даже тогда, когда знали, что их начальники не получали приказаний свыше. И не любили «отчаянные» осторожных, безынициативных начальников, если те не принимали их предложений, если без оснований сдерживали. Такие «отчаянные» попадали в категорию «недисциплинированных», воински «невоспитанных». Но их оставляли в полку, а уходили, казалось бы, «столпы дисциплины». Не выдерживали еще, конечно, и требуемого от каждого огромного напряжения всех сил.

Минувшие бои ясно показали, что противник стал силен не только «числом», но и «уменьем». Уменье внесли в Красную армию десятки тысяч бывших генералов, офицеров, унтер-офицеров. Над этим приходилось серьезно думать и решать, как воевать еще лучше. Требовался разбор боев, выявление ошибок и упущений. Но только в ротах, отчасти в батальонах разбирались в деталях все мелочи хода исключительно тяжелых и сложных последних боев. Было огромное упущение, которое не могло не выявиться в будущем.

Выйдя из Екатеринодара под Армавир, марковцы втянулись в новые бои. Их осеняла Белая Идея, и они отдались всецело борьбе. Бои оказались жестокими, враг упорно и отчаянно сопротивлялся и часто сам переходил в наступление. Но непоколебим был дух белых бойцов.

Тем не менее, марковцам приходилось задумываться о причинах упорного сопротивления красных. Объяснять это численным превосходством, энергией и отчаянной волей красных командиров и комиссаров казалось далеко не полным. Мобилизация населения красной властью и строгие репрессии, применяемые ею, также не давали исчерпывающего ответа, как и пропаганда о благах, которые несет рабоче-крестьянская власть. Наличие в рядах Красной армии большого процента иногородних (не-казаков) Кубанской области дало первое объяснение упорному сопротивлению противника.

Вставал вопрос о земле: об этом говорили иногородние. В казачьих областях у них не было права иметь собственную землю, которая принадлежала, за редкими исключениями, казачьим станичным обществам, а могли лишь арендовать ее. Для земледельца важно, чтобы он был и землевладельцем, чтобы он работал на себя, чтобы урожай, добытый его трудом, был бы полностью его. Это требование марковцы считали совершенно справедливым. И думали они, как больно и досадно, что из-за этого льется кровь с обеих сторон. Неужели из-за земли только десятки тысяч иногородних вынуждены сражаться на стороне большевиков, бороться невольно за все, что несет с собой коммунистическая власть?

Положение иногородних заинтересовало марковцев, и они стали расспрашивать их об их жизни, хотели глубже понять ее. Один из начальников, взявший себе в качестве вестового 18 – 19-летнего из иногородних, будучи раненым, решил проехаться с ним к нему в станицу Костромскую, чтобы лично познакомиться с жизнью. И то, что он увидел, с чем познакомился, поразило его. О бедности не могло быть и речи: отец с семьей в пять душ жили богато, как не жили и «кулаки»-крестьяне в центре России. Большой дом в пять-шесть комнат, огромный двор с хозяйственными постройками, пара волов, лошади, свиньи, гуси, куры в десятках и… две тысячи овец.

– А где же овцы?

– В горах. Теперь они где-то далеко, а зимой их пригоняют в ближайший лес, где для них есть постройки и все приготовлено.

– А кто их пасет?

– Черкесы. Мы даже не знаем точного количества овец, а черкесам платим овцами же, – отвечал отец «вестача», пожилой крестьянин.

– Сколько платите?

– Да берут сколько хотят. Мы разве учтем? К тому же даем им немного денег.

Оказывается, каждый год этот иногородний отправлял в Москву два товарных вагона шерсти.

– Живем мы хорошо, как и все. С казаками дружим. Но вот разве справедливо, что мы не имеем права на землю? Пусть они правят, но землю нам надо свою собственную.

Так говорил крестьянин и добавил:

– Мы не большевики. Они много обещают, но у нас все есть. А власть? Мы и без нее хорошо живем.

Стало до очевидности ясно: требуется немногое – земля, и тогда они полные союзники Добрармии. Землю им должна дать кубанская власть, и генерал Деникин должен на этом настаивать. Марковцы верили, что это так и будет.

Бои продолжались. Иногородние массами сдавались в плен. В Ставропольской губернии марковцы уже столкнулись с крестьянским населением, имевшим свою землю. Вопрос о земле отпадал; не было вопроса и о материальной бедности. Они жили здесь не менее богато, чем иногородние на Кубани. Но тем не менее и здесь Белая армия встречала огромное сопротивление красных. Отчего? В чем дело?

В одном селе пытались разговориться со стариками. Ответ был такой:

– У нас в селе есть черква, а в черкви икона Егорий, поражающий змия-дракона. Так вот, народ подходит к ней прикладываться. Ну, кто целует Егория, кто коня под хвост… куда попало. Ну, а кто, конечно, и дракона. Да что ж? Ведь одну икону целовали? – И, подумав немного, добавил: – Ни к чему эта война, а нам только разорение и беспокойство.

Ответ старика поразил своим полным безразличием к белым и красным. Что ему не нужна «эта война», понятно; величайшим бедствием для России, для народа считали ее и марковцы. Но возникал вопрос, как убедить его, старика, и всех, что дело не в войне, а в причинах, ее вызвавших; дело в большевиках, которые несут зло ему, всем, России? Увы. Старик твердит одно: «Не нужна эта война».

Крестьяне не проявляли интереса к Добрармии, ее целям и задачам. Все высказывались против войны, но проскальзывало и иное: войну ведут будто бы «за свои интересы генералы и офицеры». Эта мысль не нова. Она исходила от большевиков и имела годичную давность. Приходилось возражать, но опять неубедительно для крестьян. То, что красноармейцы как саранча уничтожали все у крестьян, а белые были гораздо скромнее, крестьянам говорило лишь о человечности одних людей и свирепости других, но не убеждало в большем. И марковцы, в конце концов, приходили к заключению: только время заставит уразуметь правду Белой борьбы, а пока они, с ущемленным сердцем, должны продолжать свое дело.

Победа на Северном Кавказе подняла дух. Пусть борьба за Россию будет длительна и жестока, но в конечную победу они верили. С таким душевным подъемом они выходили на «широкую Московскую дорогу».

В Донецком бассейне марковцы попали в совершенно иную обстановку – из района сельскохозяйственного в район промышленный. Здесь живущие в сравнительно более скромных достатках крестьяне терялись среди массы рабочего населения, находившегося в зависимости от шахт, заводов, железных дорог. Рабочие здесь были почти сплошь проникнуты большевистским духом, борьбой с «капиталом» за «рабоче-крестьянскую власть». Революция здесь пустила глубокие корни. Здесь даже не поднимался вопрос об окончании войны. Отношение населения к Белой армии было таково, что чины ее чувствовали себя не как в районе освобожденном, а завоеванном. Четыре месяца находились части Добрармии там, а явных симпатий населения не приобрели, и приходилось все время принимать меры предосторожности, более того, вести борьбу со скрытыми здесь силами большевизма. Ничего подобного не было ни на Кубани, ни в Ставрополье.

Объяснить все это марковцы, вошедшие в тесный контакт с рабочими, однако, не имели возможности. То, что они увидели или узнали, никак не могло быть отнесено к причинам, увлекшим рабочих в большевистский лагерь. Уровень жизни рабочего нельзя было назвать низким и тяжелым. Рабочие жили, по крайней мере заводской или шахтерский кадр, в казенных квартирах в две-три комнаты с участком земли у квартир. Квартиры были обставлены со значительной степенью «культурности», и все необходимое для жизни семей было налицо. К услугам рабочих были заводские шахтные, железнодорожные магазины-кооперативы, в которых было все и за цену ниже, чем в городских лавках. Несмотря на то что революция и внутренние неурядицы нарушали нормальный ход жизни, в это время, в начале 1919 года, марковцы широко пользовались этими кооперативами, покупая там то, чего не могли достать в станицах и селах.

Конечно, у рабочих не было таких запасов продовольствия, как у крестьян, но сказать, что они жили впроголодь, никак нельзя. У каждой семьи на ее маленьком придомовом участке были и огород, и куры, и свиньи, и нередко коровы. Перед каждым домом был палисадник, на котором были разведены цветы, а не овощи.

Свои культурные запросы рабочие удовлетворяли широко и настолько, что марковцы с жадностью набросились на все предоставленные им хозяевами книги, журналы, несмотря на то что при заводах или шахтах были большие библиотеки и читальни. В иных домах были граммофоны. Всюду были клубы, где ставились киносеансы, устраивались спектакли и танцевальные вечера, читались доклады. Для художественной самодеятельности был полный простор. Дети рабочих бесплатно учились в благоустроенных школах, и им была открыта дорога к любой специальности, были бы способности.

Конечно, жизнь рабочей семьи была ограничена размером получаемого жалованья, отчего она находилась в зависимости от своих предприятий, или, как говорилось в то время, «от капитала», от «капиталистов». Про эту зависимость высказывания были часто злобными: говорилось о гнете, о рабстве, о бесправии. Спорить с рабочими было почти невозможно: их ничто не убеждало, ничто не удовлетворяло.

Да и что могли сказать или обещать им марковцы? В самом деле, рабочий вопрос для них было мало известен. Приходилось выслушивать и, ограничиваясь общими обнадеживающими фразами, делать упор на стремление добровольцев к скорейшей победе, установлению мира в стране, когда в спокойных условиях будут разрешены все вопросы к общему благополучию и удовлетворению. И в своем невольном столкновении с народной массой марковцы, узнавая ее настроение, не находили того, на что они надеялись, – сочувствия и помощи Белому делу. И это беспокоило.

О «государственно-мыслящем» слое народа и не думали. О нем просто забыли, и забыли потому, что не чувствовали и не видели его поддержки. Попадавшие на фронт газеты приносили им сведения лишь о каких-то трениях среди «государственно-мыслящих» людей, о критике командования, о недоразумениях на верхах, о разногласиях, о политической борьбе и т. п.

Бои в Донбассе были жестокими, и у армии там был уже и внутренний фронт. В течение пяти месяцев дух армии выдержал испытания, он разбил врага, и армия погнала его на север по «широкой Московской дороге».

Мелькали хутора, поселки, города. Донбасс остался позади, и снова развернулась земледельческая полоса Родины. При продвижении вперед, прочесывая большой район, марковцы убеждались в совершенно ином настроении населения, главным образом крестьян. Тут не было враждебности, не было и безразличия. Население, хотя и очень сдержанно, не скрывало свою радость приходу Добрармии. Однако вместе с этим бойцы чувствовали какое-то особенно пытливое к себе и армии отношение, как бы говорившее: «Вы нас освободили, но что вы принесли с собой?» Население не задавало прямых вопросов, а марковцы ограничивались общими фразами. Да и не было времени для более углубленных разговоров: вечером приходили в село, а утром уходили. Население оставалось без ответа на интересующие его темы, и, не получив ответа, оно оставалось в сильной степени под моральным влиянием пропаганды ушедших большевиков и оставленных ими агиток.

В районе Белгорода наступление приостановилось и жизнь столкнула марковцев вплотную со всеми вопросами, которые она ставила. Вот примеры:

I. В занятом Волчанске была оставлена одна рота марковцев численностью в 28 человек с задачей: обеспечить тыл наступающего на Белгород отряда; при этом командиру роты генералом Третьяковым было добавлено: «Вы вся власть в городе и уезде. Действуйте. Желаю успеха». В боевой обстановке каждое слово приказаний начальника остро запечатлевается в памяти и вызывает сугубое к себе внимание. Задача военная понятна, но… «вся власть»? Начальник отряда не оговорился и… не пошутил, а следовательно, нужно разрешить и этот вопрос.

«Вся власть», то есть не только военная, но и гражданская. Для офицера это необычно. Мысль у командира роты напряженно работает; он советуется со своим помощником. Положение ясно: с уходом большевиков город и уезд остались без власти, но оставаться без нее они не могут и не должны; большевистскую власть должна немедленно сменить белая власть, и вот она переходит в руки командира роты. Но как организовать ее? С чего начать? Пройденный в свое время курс «Законоведения», почерпнутые в свое время сведения из разговоров с городскими и земскими деятелями были весьма слабой базой для деятельности. Тем не менее, что-то необходимо предпринимать, и притом немедленно, завтра же с рассветом. Ночь проходит в мучительных поисках решений.

Прежде всего необходимо показать населению лик белой власти и целей Добрармии. Решено было сделать это при помощи расклеенных по городу оповещений. Но что писать? Что Добрармия несет мир, спокойствие и право на свободный труд: торговец торгуй, крестьянин распоряжайся плодами своего труда, ремесленник занимайся своим ремеслом? Явно недостаточно. А на руках никаких официальных материалов. Мало говорить, что Добрармия борется за освобождение Родины от власти большевиков. Но то, что у оповещений всегда толпились люди, доказывало жажду народа знать что-то большее. Население немедленно выполняло распоряжения о сдаче оружия, военного имущества и пр., но его интересовали и другие вопросы, которые и стали осторожно задаваться.

Командир роты и его помощник решили: они не могут не давать ответов на задаваемые вопросы, и поэтому поместили пункт со всеми вопросами обращаться туда-то. И вопросы посыпались; и касались они не только мелочей жизни, но и тем в масштабе города, и даже более широких. В частности, ставился вопрос о власти. «Вы вся власть в городе и уезде», – было сказано командиру роты, и теперь, когда люди говорят о власти, когда ясно видна необходимость ее проявления, требуется и этот вопрос разрешить. Но разрешить его без участия самого населения невозможно. Необходима наряду с военной властью и власть гражданская. Решение созвать «отцов города и уезда». Их пришло шесть человек, остальные «вне города».

Командир роты, капитан, носитель «всей власти», обратился к ним с просьбой наладить жизнь, чтобы возможно скорее она вошла в норму. Как наладить, им виднее. Со своей стороны он обещал всяческое содействие. Затем он обратился к представителям разных отделов управления с просьбой осветить состояние их в данный момент. Оказалось, что некоторые из них совершенно не представлены, организация разрушена. Сохранившимися можно было считать отделы здравоохранения и просвещения. Представители их сообщили, что эти отделы в Волчанском уезде до революции были широко развиты. Уезд стоял почти на первом месте в Империи, как в смысле развития медицинского обслуживания населения, так и учебного, приближавшегося уже к нормам всеобщего обучения. С волнением говорили они, что при большевиках в больницах, на санитарных пунктах в школах и т. д. произошли огромные хищения имущества – постельного белья, посуды, мебели, книг, инструментов, с помощью которых дети обучались ремеслам, и т. д.

Нужно сохранить эти ценности, говорили они. Капитан немедленно ответил своим решением оповестить население о строгих карах за грабеж, за присвоение чужого и общественного имущества и пр. И момент был очень удобным, чтобы сказать несколько слов о задачах и целях Добрармии, чем он и воспользовался. Казалось, все переговоры идут к благополучному разрешению, но неожиданно один из «отцов» заявил следующее: «Конечно, пустить в ход аппарат управления не так трудно, не так уж трудно восстановить и ущерб, нанесенный большевиками, и мы его, по мере возможности, обязаны сделать, но… но нам хотелось бы знать, на каких основах, базируясь на какие законы аппарат власти должен быть налажен? На законах дореволюционных, или учитывая изменения, внесенные Временным правительством, или на каких иных?»

Вопрос этот поставил капитана в тупик, но, вспомнив заявление генерала Деникина, что освобожденная Россия должна управляться на основах российских законов впредь до их изменения всероссийской властью, он им и ответил в этом смысле, что, казалось, и удовлетворило «отцов».

А ночью шло обсуждение, обмен мнений, тяжкие творческие раздумья над содержанием следующего оповещения в узкой группе офицеров. «Тяжела ты, шапка Мономаха». Но все убеждены, что взятое на себя бремя власти было актом правильно понятой ими миссии Добрармии. Это еще более усиливало их рвение к выполнению долга, долга теперь уже и на поприще гражданском.

Неожиданно выдвинулись и вопросы судебного характера, и их пришлось также взять на себя, так как никого из судей в городе не оказалось. Поступила жалоба от одного ремесленника на хозяина дома, который хотел силой выселить его с семьей на том основании, что он поселился в дом по ордеру горсовета. Другая жалоба на соседа, который убил двух куриц, залетевших в огород. Мотив в обоих случаях была месть за «коммунистические» убеждения пострадавших. Пришлось назначить следствие, которое выяснило, что, хотя оба «коммуниста» и были сторонниками советской власти, высказывались в ее пользу и даже в разговорах позволяли себе угрозы инакомыслящим, тем не менее в активных действиях уличены не были. Решение было объявлено в оповещениях в таком духе: сторонниками советской власти были многие. Это их ошибка. В указанных случаях «виновные» все же не выступали с активными действиями и в своей ошибке сознались, а потому их увлечение следует предать забвению. Добрармия не несет месть. В деле выселения из квартиры было постановлено: хозяин дома должен примириться с жильцом, пока тот не найдет себе другую квартиру. Что же касается дела о курицах, то убивший их должен возместить пострадавшему за понесенный ущерб.

Власть быстро распространяла свое влияние и на уезд не распоряжениями и приказами, а путем выявления своего лица. Началось с пустяка. Староста одного села заявил, что красные оставили две пары волов с телегами, и спросил, как быть с ними. Капитан просиял: ведь разрешается острый вопрос о мясном довольствии роты и, кроме того, можно произвести мену волов на разные продукты. Но он не сразу высказал свое решение, а когда в дальнейшем разговоре выяснилось, что в том же селе у некоторых крестьян красные увели лошадей и телеги, то ему пришла мысль передать все пострадавшим. Староста благодарил, и на следующий день из села прибыла подвода с продуктами, необходимыми для роты. И таких случаев было несколько. Ни один не уходил, чтобы с ним душевно не поговорили, не ответили бы на вопрос, так или иначе не помогли бы.

И вдруг такой случай, произведший впечатление разорвавшейся огромной бомбы. Приехало трое крестьян со старшиной села и рассказали: в их районе есть богатый помещик, который перед приходом большевиков оставил свою усадьбу и имущество. Общим сходом крестьяне решили использовать помещичью землю, его коней, машины и миром обработать ее, чтобы она не лежала зря. И вот теперь приехал помещик и заявил: урожай с его земли его, а он уплатит крестьянам за труд, причем учтет, что они пользовались его скотом, его машинами и проч. Они приехали, чтобы искать «правду и справедливость».

Впечатление было потрясающее. Офицер буквально дрожал от негодования, охватившего его.

– Вы не резали и не убивали его скот? Вы не ломали его машин? Вы не грабили и не жгли его постройки? Вы обрабатывали его землю, чтобы она не лежала пустой? Вы если и пользовались его землей, как разрешили большевики, то не считаете его землю своею, как и скот и машины?

– Нет. Нет. Нет, – отвечали крестьяне.

– Урожай полностью ваш! – твердо сказал капитан. – Вы правы, что использовали землю и скот. Урожай ваш!

– Господин начальник. И еще хотим мы вам сказать, он нам грозит: говорит, что если мы не дадим ему всего, что он требует, он приедет со стражниками. Он говорит: теперь власть не «ваша», а «наша». Новое! Свое неразумение, свое требование, свою несправедливость помещик подтверждает и утверждает, ссылаясь на белую власть.

Немедленно пишется письмо помещику с требованием явиться к нему для дачи показаний по его делу с крестьянами.

– Передайте это письмо помещику. Повторяю, урожай ваш. Сообщайте мне, как будут у вас дела. Идите.

А ночью капитан с помощником обсуждали происшедший возмутительный случай. Мнение было одно: помещик подрывает дело Добрармии, и решение также едино: помещик должен сознаться в своей грубой ошибке по части угроз и требований и должен разрешить все вопросы с крестьянами полюбовно. Но если он будет настаивать на своем и позволит себе не считаться с местной властью, то не остановиться перед применением в отношении его мер, вплоть до изгнания из района. Помещик не явился, а уехал из поместья, подтвердив крестьянам свои требования и свои угрозы.