Текст книги "50+"

50+
Сергей Востриков

© Сергей Востриков, 2023

ISBN 978-5-0059-6787-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

50+

К штриху штришок

Одной из излюбленных тем околопоэтических разговоров, несомненно, является обсуждение самого процесса письма. Откуда берется текст, где рождается, как происходит та самая дешифрация «вербального гула»? Если бы передо мной ставилась задача охарактеризовать творчество Сергея Вострикова в нескольких словах, я бы не задумываясь привела его строку: «Вот так – к штриху штришок – простым карандашом…» Именно таким способом он и выстраивает шаг за шагом своё поэтическое пространство.

Ветка вишни по ладони подоконника —

чи-чи-чи сорока, где была?

Ветер северный уносит запах донника,

мне оставив пригоршню тепла.

Вроде пол подмёл, холстину выбелил,

печь топлю и полон рот забот…

Всё по списку подчеркнул и выделил,

но сорока каши не даёт.

Эта магия простоты, четких, чистых образов, «с кем не бывало?» – но через волшебное стеклышко, которое нашёл под ногами и видишь через него мир по-другому, и расцвечиваешь его для всех.

И, как в детстве, одушевленные предметы приобретают свой характер. Причем если в «Монологе зеркала» философский пассаж напрашивается со всей очевидностью

На сцене свет. Лирический герой

сегодня в сказку открывает шторы.

Как искренни усталые актёры,

как зритель лицедействует порой,

в «Прищепке» переход к человеческому, личному, неожиданен и тонок.

Зелёная поблёкшая прищепка

с оборванной верёвки бельевой

не падает. Пружина держит цепко,

и корпус хоть надтреснут, но живой.

Тут впору улыбнуться, но стихи не ограничиваются описанием судьбы прищепки, она, эта судьба, и нам не чужда, потому что

Сам держишься с привычною сноровкой,

судьбу свою оценивая в грош,

за старую истлевшую верёвку,

и вместе с нею, видно, упадёшь.

Удивительно то, что стихи, на которые автор вдохновляется впечатлениями прожитого дня – обычного окружающего любого из нас городского бытия – затрагивают глубокие мысли и переживания, они отнюдь не поверхностны и не внешни.

При этом в них нет позы и пафоса, им чужда нравоучительность, даже если речь идёт о серьезных вещах.

Когда стучит в башке один немой вопрос

под хлёсткий метроном вконец уставших чёток,

я помню, невзирая на склероз,

приходит зло надолго и всерьёз

и говорит: «Пора платить по счёту».

Пора платить за то, что сытой жизни миг

растрачен был легко, бездарно, беззаботно,

что смыслов нет, что можно жить без них,

что пусто всё от мелкотемья книг,

что поворот прошёл бесповоротно.

Надо сказать, что это не первый сборник Сергея Вострикова, – скорее, это некий промежуточный итог творчества, название книги «50+» как раз и сообщает, что тут помещены и старые знаковые и новые стихи. И я читала её, радуясь встрече со знакомыми строчками, которые с первого прочтения становятся совершенно родными – это ещё одно свойство текстов автора.

Я больше не увижу этот дом,

мне незачем и не к кому приехать.

В кармане жизни новая прореха

на веру принимается с трудом.

Всё как и прежде – вётлы и кусты,

где берег речки обрывает стёжку.

Но исподволь, неспешно, понемножку

перестают со мною быть на «ты»

глазницы окон и дверей ладони,

и патиной осенней время тронет

в прореху ускользнувшие черты.

Возможно, именно из-за некоей итоговости в книге преобладают философские мотивы, хотя Сергей прекрасно владеет редким и сложным жанром пейзажной лирики.

Полетела паутина по лугам,

полетела паутина на заре,

нити тянутся к жемчужным берегам,

разрываются на точки и тире.

Стайка точек – три на выдох, три на вдох,

между ними трёх тире немой провал

Сколько ты ни зарекайся, видит Бог,

этот жребий никого не миновал.

Это та самая интонация, по которой стосковался читатель, потребляющий слишком много экспериментального, увязшего в пост– и метамодерне. Но поиск и открытие нового возможен и в классической поэзии, было бы умение. А оно у автора, безусловно, есть. И если вспомнить о простом карандаше, то это четкая, тонкая графика. Родниковая чистота и трепетность.

И вдруг приснилось – ты в мою ладонь

хрустальным яблоком упала с ветки,

неосторожным жестом только тронь

и подбирай осколки по расцветке.

Проснулся – голова моя в огне,

со мной осталась только память тела.

В грозу, во сне упала в руки мне.

И что теперь с доверьем этим делать?

Поэтика без самовлюбленности и самолюбования, духовные переживания без страданий напоказ – настоящая мужская лирика, которой присуща фонетическая красота, музыкальность. Что ещё важно – техничность не выглядит сделанностью, читателю не видна та работа, которую автор вложил в тексты, нет швов и состыковок, – а только лёгкость и гармония.

Тишину распихав по карманам,

снова сядешь за руль. И вперед.

или

 
Ленность больничной палаты,
мир за окном невесом.
Гонит плотвичку куда-то
в небе задумчивый сом.
 
 
И вот ещё.
 

Где-то там, на краю земли,

домик старенький в небо врос,

звёзды плещутся на мели,

задирают по-детски нос.

Ничего такого вроде и не сказано, и слова простые, незамысловатые, но на ладони не только автор, но и каждый из нас – такая тут глубина и философия о прожитой жизни.

Тот случай, когда цитировать можно бесконечно, ибо невозможно выбрать что-то – да и читать и перечитывать хочется, причем ловишь себя на том, что улыбаешься, попав в мир поэзии Сергея Вострикова. Интересная штука – вроде его мир от моего не отличается, чудес там не происходит, – а волшебство есть. И надежда на «всё будет хорошо».

Не удержусь и приведу стихотворение «Кораблик» полностью.

Свернул кораблик из тетрадного листа,

не собирался, вышло машинально…

Ничто не изменилось кардинально:

не стала жизнь прозрачна и чиста,

не засиял пейзаж в оконной раме,

не стали ближе дальние места.

Но есть кораблик из тетрадного листа —

видать и впрямь весна не за горами.

Хочется обратить внимание на то, как сборник поделен на части – это первый, второй и так далее до пятого десяток стихотворений, а в «плюсе» их намного больше, что безмерно радует. Не хочется думать про итоги, а только порадоваться за автора и пожелать

Писать стихи, бросать слова на ветер

в надежде, что к кому-то долетят.

Долетели, ещё как.

Светлана Ахмедова

Складывать слова…

 
Пока моя седела голова,
я шел через иллюзии и битвы,
чтоб научиться складывать слова
в неясное подобие молитвы.
 
 
Слова толпились, не держали строй,
я их ровнял то рифмой, то размером.
Приставок гомон, окончаний рой
и суффиксов безумные химеры —
 
 
всё есть игра. В корнях искал я суть,
вязать старался туже с каждым слогом.
И превращалась в амальгаму ртуть,
и отражалась жизнь в ней понемногу.
 
 
Всё чаще проступали сквозь туман
картины мира, логики начала.
И голову кружил самообман,
что вот уже молитва зазвучала.
 
 
Но каждый раз себя ловил на том,
что сложностью плетения узора
гоню я мысли тягловым скотом
и балансирую на грани вздора.
 
 
А лёгкость, простота и глубина
даются трудно, далеко не сразу.
Ах, как же сладко вторит им струна
неслышная, невидимая глазу…
 
 
Но сколько ни тверди себе: «Халва»,
у результата привкус горьковатый —
я научился складывать слова,
теперь бы разобраться с адресатом.
 
 
……
 
 
Вновь чётки дней в раздумье теребя,
стихотворю не славе на потребу.
Пишу стихи, чтоб выплеснуть себя,
и раз за разом адресую небу.
 

ПЕРВЫЙ

«Две чешуйки рыбки жерех…»

 
Две чешуйки рыбки жерех,
безыскусный белый свет.
Ни австралий, ни америк,
ни европ в помине нет.
Только блики да полоски
на играющей волне,
только мыслей отголоски,
гомонящие во мне.
Только мыслей отголоски…
Сами мысли не в цене.
 
 
Ни с богатством, ни со славой
не столкнулись по пути,
развеселая забава —
жизнь, как поле, перейти.
Где-то пашешь, что-то сеешь,
и возможен урожай…
Не одну обувку сменишь
по дороге за Можай.
Не одну обувку сменишь…
А не хочешь – проезжай.
 
 
Жизнь – сплошные недомолвки,
с послесловием в конце,
всё на кончике иголки,
а игла – опять в яйце.
Недалёкий дальний берег,
переправы стылый след.
Две чешуйки рыбки жерех,
безыскусный белый свет.
Две чешуйки рыбки жерех…
Замечательный сюжет.
 

«Ощущенье весла в заскорузлой сведенной руке…»

 
Ощущенье весла в заскорузлой сведенной руке
да предчувствие света вдали, вот и вся недолга.
Я на жалкой лодчонке сную по великой реке,
как стежками сшивая разорванные берега.
 
 
Ощущенье того, что живу эту жизнь не с нуля.
Вот и искорки света на волнах привычно рябят.
Это было уже: приходилась мне домом Земля.
И тогда, и теперь изменить можно только себя.
 
 
Изменить можно только себе, и иначе – никак.
Остальное лишь следствие внутренних дрязг и тревог.
Я мечусь по реке, ошалевший от света чудак,
и с улыбкой за мной наблюдает неведомый Бог.
 

«Там, где запад и восток понятны северу…»

 
Там, где запад и восток понятны северу,
там, где юг и отдых сводятся в одно,
там ромашка в поле что-то шепчет клеверу,
там денёчки, как костяшки домино.
 
 
Там молитвою твоею утро полнится,
и в луче пылинок бойких чехарда…
В час бессонницы мне это место вспомнится,
и отступят обнаглевшие года.
 
 
Счастье плавилось в ладонях стеаринное,
ни восток, ни запад счастью – не указ.
На стене ворчали ходики старинные,
будто знали что-то важное про нас.
 
 
Но, как водится, у счастья нянек семеро…
Вот такое чёрно-белое кино
там, где запад и восток понятны северу,
где денёчки, как костяшки домино.
 

«Вот так – к штриху штришок …»

 
Вот так – к штриху штришок —
простым карандашом
обыденная жизнь
подравнивает лица.
Давай на посошок
и всё, и я пошёл
над вечностью кружить
в надежде не разбиться,
в надежде рассмотреть,
что дальше на веку,
и замысел постичь,
не следуя догмату.
Пускай осталась треть,
но как меня влекут
плывущие в ночи
Его аэростаты.
……
 
 
А позже ночь смахнёт
невидимой рукой
с усталого лица
графитовую пудру.
Окончив свой полёт,
присяду над рекой
рыбалить на живца
соломенное утро.
 

Рыбачок

памяти Володи…

 
Ленность больничной палаты,
мир за окном невесом.
Гонит плотвичку куда-то
в небе задумчивый сом.
 
 
Окна распахнуты настежь,
август жарой одержим…
Тянутся капельниц снасти,
строгий постельный режим.
 
 
Бьюсь на крючке баламутом,
каждый трещит позвонок,
передаётся кому-то
донки тревожный звонок.
 
 
Выбраться надо б из плена,
врёшь – не возьмёшь с кондачка…
Лета вливается в вену,
щучкой срываюсь с крючка.
 
 
Засуетится сестричка
и побледнеет лицом…
В небе играет плотвичка,
смотрит задумчиво сом.
 

Разнотравье

 
К зениту лета заплетутся в вензеля
жарою обесцвеченные травы,
саднят полынной пыльностью приправы,
ни сердца, ни ума не веселя.
И думаешь: «Ну, сколько, в самом деле…»
Как вдруг хлестнет, оставив след на теле,
трава потери – жёлтая петля.
Трава отчаянья воронкою вьюнка
поймает взгляд, и окунёшься в бездну,
и все попытки выплыть бесполезны…
Но лёгкое подобье ветерка
качнёт траву, изменит угол зренья,
уронит в землю семена забвенья
и ускользнёт тревожить облака.
Трава забвенья прорастёт на третий день,
на пятый всходы между дел окрепнут,
и разнотравья горьковатый вермут
прогонит обнаглевшую мигрень,
цвета закружит в хоровод неброский,
но между ними жёлтою полоской
нет-нет да и мелькнёт потери тень.
 

За стеной

 
Где-то там, за стеной,
разгорается утренний свет,
набирать ему сил
с этой полночи и до восхода.
Где-то там, за стеной,
ничего необычного нет:
мир, конечно, красив,
но смиренно выходит на коду.
 
 
Где-то там, за стеной,
регулировать времени ход
удаётся не всем,
но кому-то порой удаётся.
Где-то там, за стеной,
опирается город на год
и дрожит по весне,
а потом зимовать остаётся.
 
 
Где-то там, за стеной,
новый век продолжает разбег.
Он привычен, как стыд,
как в окне ежедневный прохожий.
Где-то там, за стеной,
неподвижно сидит человек —
его мысли просты
и с моими чертовски похожи.
 

Мой грустный мим

 
Мой грустный мим с задумчивым лицом,
исхлестанным дождями и тревогой,
надеждами земными и дорогой,
в которой безопасней быть глупцом.
 
 
Мой грустный мим, как много мимо нас
промчалось лиц, сомнений и забвений,
которые как смена поколений,
пребольно бьют, да в сердце, а не в глаз.
 
 
Мой грустный мим. Всё реже через грим
мы выдаем естественность реакций,
как поиск ежечасных сатисфакций,
за мир души растоптанный, как Рим.
 
 
Мой грустный мим. Храни себя, храни.
Сквозь практицизм понятий и теорий,
сквозь абсолютность жестких категорий.
Мой грустный мим. Храни себя, храни.
 

Таволга

 
Телефонные звонки нас тянут за руки,
не дают минуту вместе помолчать.
Наши мысли о себе в формате «гариков»,
за цинизмом – одиночества печать.
 
 
Никому мы не должны, хоть всем обещаны,
отношений странных смазанный офорт…
Разбежались по лицу издевок трещины,
и упрямство вызывает дискомфорт.
 
 
Добрым словом мир спасать уже не принято,
разговоры о хорошем не с руки…
А на небе молоко как будто вылито,
на ветвях опушки снежные легки.
 
 
Затеряться б в этой сказке хоть ненадолго,
позабыть про телефонные звонки!
За окошком спит под снегом кустик таволги,
и возможно всё – сомненьям вопреки.
 

И будет снег

 
Зима приходит не такой, как ждали…
Плеть ветра на исходе декабря
морозом жжёт простуженные дали,
и взглядом пятна снега ищем зря.
 
 
Листва, что завтра станет прошлогодней,
пластается в измученной траве,
просёлочные версты всё охотней
теряются в небесной синеве.
 
 
Вдруг на пригорок выскочит дорога,
и сердце от простора и тоски
захолонёт. А после понемногу
отпустят повседневности тиски.
 
 
И будет снег, как неизбежность слова,
оброненного в гулкой тишине…
И будет снег, как хрупкая основа
вращенья мира от тебя ко мне.
 

ВТОРОЙ

«От солнца, бьющего в глаза…»

 
От солнца, бьющего в глаза,
закрыл рекламный щит.
И вертолетик-стрекоза
над городом трещит.
 
 
Поймал последний светофор
на паузу меня.
Сорвусь, помчу во весь опор,
чтоб на исходе дня
 
 
вкатиться в старый городок,
где каждый дом знаком,
чтоб на истоки первых строк
взглянуть одним глазком.
 
 
И память – старый злобный тролль
с ухмылкою кривой —
толкнёт в плечо: хотел – изволь,
давай пройдись со мной.
 
 
Тут мальчик с девочкой дружил
и верил, что навек,
но видно не доворожил —
замёл дорогу снег.
 
 
Тут верный друг не мог стать «вдруг»,
был другом навсегда.
Но разомкнулся этот круг
уходом в никуда.
 
 
Тут был уют, топилась печь,
тут голос не дрожал…
И будет память больно жечь —
зачем ты приезжал?
 

Назарет

 
Попыткой бегства
мне приснится на заре
мой город детства,
позабытый Назарет.
 
 
Там сонный поезд,
на стыках мелко семеня —
лишь успокоюсь —
в разлуку выбросит меня
 
 
на полустанок,
весь в изломах январей.
Ключи достану
от потерянных дверей…
 
 
Вновь до рассвета
глушить на кухне стылый чай,
искать ответы
и подбирать замки к ключам.
 

Скамейка

 
В заборе времени отыщется лазейка —
подгнившая доска иль проржавевший гвоздь…
Присяду я один на старую скамейку —
проникший в прошлое неосторожный гость.
 
 
Скамья хранит тепло того смешного лета,
где всё ещё потом, где всё ещё не зря…
Вращалась от руки огромная планета,
и вырывало прочь родные якоря.
 
 
И ветер ворошил заоблачные дали,
а мы глядели вслед кочующей звезде,
стояли на мостках и камешки бросали,
и парные круги бежали по воде.
 
 
Волною увлекло, глаза запорошило,
и время псов своих спустило с поводка,
растрачено тепло, и потерялось шило,
и вязкая слюна полыньево горька.
Неясный блёклый след почти не осязаем,
проложен наугад и манит в глубину…
 
 
И вот стою один, и камешки бросаю,
но ряска на воде – и не поднять волну…
 
 
В заборе времени отыщется лазейка —
во сне иль наяву, в мечтах или в бреду.
Я проскользну туда, где старая скамейка
дорожку сторожит к заросшему пруду.
 

Сорока

 
Ветка вишни по ладони подоконника —
чи-чи-чи, сорока, где была?
Ветер северный уносит запах донника,
мне оставив пригоршню тепла.
 
 
Вроде пол подмёл, холстину выбелил,
печь топлю и полон рот забот…
Всё по списку подчеркнул и выделил,
но сорока каши не даёт.
 
 
Нету кашу раздобыть другого способа,
манит запах сладкой глубиной.
Я по памяти бреду, как будто посуху —
вновь у нас с сорокой выходной.
 
 
Брошу в чай две ягодки лимонника,
на часок забуду про дела…
Ветка вишни по ладони подоконника —
чи-чи-чи, сорока, где была?
 

Сорок лет спустя

 
Выхожу поутру на войну с энтропией
и не знаю, чем кончится этот замес.
Терапия трудом – ещё та терапия…
Мир уже не исправить, но важен процесс.
 
 
По регламенту – время почистить вулканы,
баобабы прополоты были вчера.
Стая птиц перелётных – смешные туканы.
Не с такою командой искать севера…
 
 
Я в ответе за тех, кого взял на поруки,
тот, кто нас приручил, не выходит на связь.
Мудрый лис перевёл ожидание в звуки,
а вот с розой всё простенько – не дождалась.
 
 
Больше нету стихов – некий вечный подстрочник,
переводим себя с языка на язык.
Я один на плацу, поседевший сверхсрочник,
непонятно зачем – видно, просто привык.
 
 
Я расчётливый чел: все движенья скупые,
и в аренду сдаю баобабовый лес.
Змейки нет. Я хожу на войну с энтропией…
Ну, а что ещё делать на поле чудес?!
 

Прищепка

 
Зелёная поблёкшая прищепка
с оборванной верёвки бельевой
не падает. Пружина держит цепко,
и корпус хоть надтреснут, но живой.
 
 
В компании товарок деревянных,
прищепочный свой коротая век,
надеется: появится стремянка,
и вместе со стремянкой – человек.
 
 
На большее надеяться неловко,
но видела всю зиму сладкий сон
про новую красивую верёвку
и дачный изумительный сезон.
 
 
Не понимаю я наивность эту,
но сам себе с усмешкой говорю:
«Ты смотришь на неё, как на примету,
хоть доверяешь только октябрю.
 
 
Сам держишься с привычною сноровкой,
судьбу свою оценивая в грош,
за старую истлевшую верёвку,
и вместе с нею, видно, упадёшь».
 

Тихая Сосна

Перевозчик-водогрёбщик,

Старичок седой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону – домой…

А. Т. Твардовский

 
Затяжная, снулая весна
весь апрель кружила по просёлкам,
разливалась Тихая Сосна
нехотя, как будто бы без толка.
 
 
Малость задержался я в пути
волей злой или чужой забавой.
В феврале по льду б мог перейти,
а теперь ищу вот переправы.
 
 
Так что, перевозчик, не серчай.
С каждым часом всё труднее встреча.
Лебеда в душе да молочай…
Переправь, тот берег недалече.
 
 
Знаю сам, что, сколько ни кружись,
не запрыгнуть счастью на закорки…
Мне бы хоть на час в былую жизнь,
где берёзка гнётся на пригорке,
 
 
где степенно Тихая Сосна
заняла собой отцову пажить…
Позади германская война.
Впереди? Толкач муку покажет…
 

«Я больше не увижу этот дом…»

 
Я больше не увижу этот дом,
мне незачем и не к кому приехать,
в кармане жизни новая прореха
на веру принимается с трудом.
Всё как и прежде – вётлы и кусты,
где берег речки обрывает стёжку…
Но исподволь, неспешно, понемножку
перестают со мною быть на «ты»
глазницы окон и дверей ладони.
И патиной осенней время тронет
в прореху ускользнувшие черты.
 

Посвящение внукам

 
Белым мелом нарисована дорога,
синим мелом по-над нею – облака.
Размывает их дождями понемногу,
но зато над ними кружится строка.
 
 
Но зато неповоротливое время
здесь по кругу едет задом наперёд
и согласно нанесённой мелом схеме
совершает поворот и разворот.
 
 
От порога до калитки путь не сложен,
но пока ещё пленяет новизной,
не поделен многократно, не помножен
и размечен только мела белизной.
 
 
Время краской нанесёт другие метки,
распрямит маршрут и выйдет на большак.
Красным яблоком сорвётся детство с ветки,
не обходится без этого никак.
 
 
Дай вам Бог в пути судьбы не слишком строгой
и дороги без ухабов… А пока
белым мелом нарисована дорога,
по-над нею синим мелом – облака.
 

«…в средней школе небольшого городка…»

 
…в средней школе небольшого городка,
где за окнами скучает старый клён,
где весной необъяснимая тоска,
где, как прежде, мальчик в девочку влюблен
безответно, безнадежно, навсегда,
и не важно, век какой и год какой, —
ручейком сбегает талая вода
и сливается с неловкою строкой,
чья история нелепо коротка
и забыта будет в завтрашнюю рань
в средней школе небольшого городка,
где на окнах тихо шепчется герань…
 

ТРЕТИЙ

Чересполосица

 
Кому дано, с того и спросится,
тут даже к бабке не ходи.
Вся наша жизнь – чересполосица
с неясной целью впереди.
 
 
Нас из огня бросает в полымя,
а мы всё тенью на плетень.
Так, дань отдавший сизым голубем,
дотла сожжен Искоростень.
 
 
Огнём крестить, мечом докрещивать:
не с нами кто – тот против нас.
Из золоченых светом трещинок
слезой кровит иконостас.
 
 
Лишь миг между войной и теменью —
всё ждём-пождём благую весть.
Люты Малюты по безвременью,
но и на них управа есть.
 
 
Из века в век, как ни раскрашивай,
кружится смут веретено.
И если Бог с тебя так спрашивал,
то сколько ж, Русь, тебе дано?
 

«Не ты это начал…»

 
Не ты это начал,
и выбрал всё это не ты,
и поздно менять
бескозырные эти расклады,
но плавится небо
в лучах самой верной звезды,
а значит, стоять
и стоять до вечерней прохлады.
 
 
Не ты это начал,
и кончится всё не тобой,
а значит, стоять,
дожидаясь пришествия смены.
Мол, хочешь – не хочешь,
ты этой земли часовой,
как дом на юру
или этот вот колос ячменный.
 
 
Не ты это начал.
Но если нет смены пока,
то надо стоять
и в безлунную стылую полночь.
Колосья уложит
незримая чья-то рука,
но, может быть, ты
и успеешь кому-то на помощь.
 

«Когда цвета знамён не значат ни черта…»

 
Когда цвета знамён не значат ни черта
для тех, кто стал под них, надеясь выжить в стае,
в моём мозгу засечная черта
встаёт от тех, кто с гибкостью хребта
историю, как комиксы, листает.
 
 
Когда врага себе находят на словах
и бьются с ним на жизнь, считая дивиденды,
я слышу, как, вещая о правах,
разруху созидают в головах
конвейеры цветастой инфоленты.
 
 
Когда стучит в башке один немой вопрос
под хлёсткий метроном вконец уставших чёток,
я помню, невзирая на склероз,
приходит зло надолго и всерьёз
и говорит: «Пора платить по счёту».
 
 
Пора платить за то, что сытой жизни миг
растрачен был легко, бездарно, беззаботно,
что смыслов нет, что можно жить без них,
что пусто всё от мелкотемья книг,
что поворот прошёл бесповоротно.
 
 
Когда в тумане дней, безумном и больном,
подходит этот мир к витку очередному,
я вижу горечь в воздухе ночном
и снова сомневаюсь лишь в одном —
а было ль в мире как-то по-другому?