Текст книги "Если женщина…"

Дом культуры

Бывший сосед Леня Круглов уговаривал красиво:

– Место тихое, работы мало. Пришел и сиди себе, а зарплата: кап, кап, кап… И вставать рано не надо. Ты во сколько сейчас встаешь?

– В семь, – ответил Сомов.

– А будешь в восемь! Это же целый час самого доброго утреннего сна! У них продукты бывают дешевые. Принесешь родителям продукт, они тебя полюбят!

– И так вроде ничего…

– А будут еще больше! Золотое место! Я бы и сам в эти инструкторы пошел, да стихи писать надо.

Леня Круглов был поэтом. Его печатали детские журналы и один раз упомянули в вечерней газете. Интересно, мол, работают… и длинный список, в котором фамилия Лени стояла седьмой.

– Сам каким-нибудь творчеством займешься! – продолжал он. – Там же атмосфера, художнический дух!

– Какой дух?

– Художнический! Как войдешь, вдохнешь запаха кулис, так сразу хочется чего-нибудь написать… Ты стихи не пишешь? – Леня сердито подступил к Сомову. – Пишешь?

– Не умею, – ответил Сомов.

– Пиши тогда прозу! Прозу все умеют…

– Как это? – удивился Сомов.

Леня внимательно посмотрел Сомову в глаза, проговорил в задумчивости:

– Мда… Ну какой-нибудь талант-то в тебе есть?

Сомов задумался, перебирая в уме свои таланты. Все они казались незначительными.

– Ну ничего, – утешил Леня, – устроишься в наш дом культуры, талант найдешь… А денежки будут: кап, кап, кап…

– Рисовать можно, – проговорил Сомов.

– Во! Ты как любишь? Маслом? – Леня облизнулся.

– Я – для себя.

– Самодеятельность, что ли? – Леня снова насупился. – Рисовать надо с толком. Выходить на профессиональный уровень. Сейчас никто ничего просто так не делает. Или хочешь до старости тротуары мести?

При чем здесь тротуары, Сомов не понял, но на всякий случай ответил:

– Не хочу.

– Вот! Тогда устраивайся, будешь доволен.

Сам Леня один раз в неделю вел в доме культуры поэтическую студию «Перевал». Единственное, что ему мешало в нынешней работе – устаревшее название. Теперь он добивался переименования ее в «Перелом».

По образованию Сомов был инженером. Теперь все так говорят – по образованию, и никто не говорит – по профессии. Сомов был с этим согласен, потому что инженером по профессии не стал даже после трех лет работы в закрытом конструкторском бюро. Закрытым оно называлось, по-видимому, оттого, что попасть туда можно было лишь через две вахты, а устроиться на работу – только через знакомых. Сомова устраивала двоюродная сестра. Характер деятельности сотрудников там тоже был закрытым. В чем смысл его собственной работы, Сомов за все три года так и не понял. Должность называлась инженер-сметчик, а из запомнившегося осталась бесконечная колонка цифр, которые нужно было сложить, и результат под жирной чертой, который никогда не совпадал с необходимой цифрой. Сомов хорошо сознавал свою сомнительную ценность для бюро, поэтому очень удивился, когда сотрудники всполошились, узнав, что он уходит. Видимо, закрытым бюро называлось еще и потому, что просто так из него никто не уходил. Зарплата, коллектив и работа считались здесь интересными. А еще удивил начальник. Три года он не замечал Сомова, даже не здоровался, а тут вдруг вызвал, стал расспрашивать, предложил десять рублей к окладу. Сомов вежливо отказался и почувствовал себя солидным человеком, что так необходимо в двадцать четыре года.

– Ну что ж, – сказал начальник, – если надумаете, возвращайтесь двигать науку к нам. Нам нужны крепкие молодые ребята.

Начальник, видимо, считал, что без физической силы науку двигать трудно. Они пожали друг другу руки, и Сомов подумал про него: «Хороший мужик».

Дома Сомов сообщил о переменах родителям так:

– У меня теперь новый телефон будет. Дом культуры называется.

Отец подумал и серьезно сказал:

– Тебе двадцать четыре года.

Сомов тоже подумал и согласился. А мать вздохнула и спросила:

– Когда же ты женишься?

В последний день службы Сомов принес на работу бутылку вина и бутерброды. Идея сотрудникам понравилась, и хотя разговоры о нехватке денег занимали большую часть времени, тут же у многих нашлись необходимые трешки и пятерки, а инженер Клодт дал десять рублей и, вздохнув, сказал:

– Давно не собирались…

Работали в тот день как-то особенно дружно, а всем входящим сообщали:

– У нас Витенька увольняется…

По реакции входящих можно было подумать, что слышат они примерно следующее:

– У нас Витенька застрелился…

Спрашивали, что не понравилось, кто обидел и при этом почему-то подмигивали и понимающе показывали большим пальцем на потолок. К концу дня инженер Клодт сказал, что у Сомова, видимо, призвание, и все немного успокоились. После работы выпили отделом, а начальник сектора спросил:

– Мы к тебе, Виктор, в кино ходить будем… Пропустишь?

Сомов обещал всех пропустить и был сильно польщен, что начальник отдела при всех его о чем-то просит. Как-то само собой очутились в кафе, и к концу вечера Сомову стало жалко своих бывших товарищей по работе.

– Вы тут тоже не очень-то засиживайтесь! – призвал он, машинально указывая на столик. – Надо вперед идти, совершенствоваться!

Последний тост, который Сомов запомнил, был за искусство.

Сомов всегда любил слово «культура» и все, что с ним связано. А слова «дом» и «культура» в его понимании соотносились примерно так же, как храм и религия, хотя если бы спросили, верующий ли он, Сомов, вероятно, удивился бы. Школьником он ходил в кружок «художественного рисования» в одном из таких храмов культуры. На всю жизнь ему запомнилась тишина, вежливое обращение в гардеробе и мягкие звуки рояля из-за дверей музыкального класса.

Серым февральским утром в понедельник Сомов вместе с Леней поехал устраиваться на новую работу. Он долго выбирал, в чем ехать: в старом костюме с галстуком или в черном свитере, который тоже был старым. Вообще с одеждой у Сомова были натянутые отношения. Во-первых, мешал высокий рост, что часто не позволяло купить понравившуюся вещь, а во-вторых, если позволял рост, не позволяли деньги. В шестнадцать лет Сомов думал: «Ну как можно школьником модно одеваться? Это же родительская шея!» – и носил что покупалось от беды, поскольку родители смотрели лишь на то, чтобы вещи были не дырявые. Привычка осталась и в двадцать лет: «Как можно модно одеваться на зарплату в сто рублей?» Сомов смутно догадывался, что так думать можно до пенсии, которая тоже, кстати, невелика, но надежду на то, что хоть когда-нибудь можно будет не стесняться своей одежды, он не терял. Надел все-таки костюм и галстук. Хотелось выглядеть солидно. В автобусе народу было мало, Сомов с Леней сидели. Кандидат в работники культуры показывал свои документы. Леня с интересом прочитал биографию, полистал трудовую. Нашел на последней странице две благодарности и спросил:

– Ранения не отмечены?

Сомов волновался и шутки не понял.

– Это одна, видимо, за субботник, тогда всем давали, – сказал он, – а вторая – не знаю…

– Зря увольняешься, – вдруг проговорил Леня.

– Почему?

Сомов словно кусочек льда проглотил.

– Тебя любили, уважали… У нас в доме культуры благодарностей не пишут…

– Наверное, так принято? – осторожно спросил Сомов.

Леня вдруг улыбнулся, заглянул в чистый ото льда пятачок окна и сказал:

– Смотри – девахи пошли… Любишь девах?

С полчаса сидели в приемной. Директора не было. Секретарша в малиновом платье, больше подходящим для официального вечера, держала в руке большую кружку с узорами, пила чай. Из кружки торчала ложечка. На столике стояла маленькая баночка с вареньем. Звали секретаршу Марией Викторовной. Было Марии Викторовне лет сорок пять, но она, видимо, считала, что гораздо меньше. Секретарша оказалась женщиной улыбчивой, медлительной и приятной, как густо заваренный чай. Ее грудной хорошо поставленный голос успокаивал.

– Леонид Егорович? Хотите чаю?

– Буду, – ответил Леня.

– Тогда ищите стакан… А вы? – обратилась секретарша к Сомову.

– Это Витя, – объяснил Леня. – Я его к нам на работу устраиваю.

И без того блестящие глаза Марии Викторовны заиграли:

– Как же вас по отчеству?

Сомов ответил.

– Павлович? – переспросила Мария Викторовна. – Значит вы – сын императора Павла Первого!

– Он инженер, – сказал Леня. – В политико-просветительском стаканы есть?

– Есть, есть… У Борис Семеныча все есть.

Леня ушел, а секретарша, заедая чай вареньем, спросила:

– Наверное, женаты?

– Нет, – ответил Сомов, и ему почему-то стало стыдно.

– Ничего… успеете. Жениться никогда не поздно, а вот замуж можно опоздать.

Мария Викторовна долила кипятку в заварной чайник, накрыла специальной куклой. Сомов от чая отказался, хотя видно было, что чай здесь пьется с удовольствием. Позднее Сомов узнал, что кроме чая Мария Викторовна любит сладкое, интеллигентных людей и разговоры о личной жизни. Она села в кресло и спросила:

– Вам двадцать три года?

– Четыре, – ответил Сомов и снова смутился.

Мария Викторовна вздохнула, и под этот вздох можно было предположить многое. Помолчали… Сомов, чувствуя мужскую обязанность заговорить, спросил:

– А вы – секретарь директора?

– Заведующая канцелярией, – мягко поправила Мария Викторовна. – А секретарша я по совместительству.

– Извините!

– Ничего…

Мария Викторовна кокетливо улыбнулась. Сомову уже стало казаться, что улыбка вообще не сходит с ее лица, лишь затухает на время и снова разгорается.

– У нас на прошлой работе, – сказал Сомов, – был заведующий канцелярией – мужчина. Из-за одной закорючки мог неделю гонять!

– Симпатичный? – спросила Мария Викторовна.

Сомов пожал плечами, ответил:

– Принципиальный.

– Нет, это не по мне… Не люблю нудных мужчин. Мне смелые нравятся.

Сомов машинально выпрямился на стуле. Вошел Леня, показал чашку:

– Жмоты у нас в политико-просветительском. Дали с отбитой ручкой.

Мария Викторовна налила Лене чаю, дала сушку, и они заговорили о том, как хорошо летом отдыхать на Черном море. Сомов слушал вполуха и приглядывался. На больших окнах приемной висели раздвинутые бордовые шторы, стены были оклеены красными обоями, вдоль стены стояли красные стулья и два кресла такого же цвета, а на столике Марии Викторовны рядом с пишущей машинкой стояли духи «Красная Москва». «Красный цвет – для работоспособности», – подумал Сомов.

Дверь распахнулась, и в приемной появился маленький мужчина пожилых лет с красным в синюю жилку лицом, в расстегнутой красивой шубе. Леня вскочил, пряча за спину кружку с горячим чаем, почти крикнул:

– Здрасте, Альфред Лукич!

Так в армии в строю приветствуют командира. Поднялась и Мария Викторовна, улыбаясь, кивнула. Сомову тоже пришлось подняться.

– Это Витя Сомов! – бодро сказал Леня. – Я вам говорил!

Директор буркнул:

– Позову.

Он прошел к себе, оставив маленькие аккуратные следы на линолеуме. Сомов подумал почему-то, что такие следы приятно вытирать. Все трое сели и с облегчением вздохнули. Сомов сам на себя удивился: ну вошел начальник, ну и что? Отчего он испугался? Ведь еще даже не работает здесь!

– Не в духе! – весело сказал Леня.

А Сомов спросил:

– Он же на работе, при чем здесь в духе, не в духе?

– Альфред Лукич всегда на работе! – ответил Леня уже серьезно.

На столике у Марии Викторовны зажглась красная лампа. Секретарша поднялась, оправила платье, широко улыбнулась и вошла в кабинет. Через минуту появилась, сказала:

– Виктор Павлович, вас ждут.

– Ленька! Пошли! – прошептал Сомов.

Оба осторожно вошли в кабинет и встали у дверей у начала мягкого ковра, словно ковер был минным полем. Директор что-то писал. Он махнул рукой, и Леня осторожно прошел к одному из стульев у стены, хотя у директорского стола стояли мягкие кресла. Сомов сел рядом с Леней.

Крупная красивая голова директора из-за маленького туловища и короткой шеи, казалось, росла прямо из большого письменного стола. Сомову в первый момент в приемной даже показалось, что голова досталась Альфреду Лукичу от другого человека. Такой был контраст: худое маленькое туловище, короткие ноги и голова – красивая, с густыми черными волосами, правильными крупными чертами лица. Единственное, что портило лицо – красный цвет. Видимо, поэтому шторы были в кабинете задвинуты, горел мягкий вечерний свет. В тишине Сомов вдруг услышал, словно потустороннее:

– Город на реке Вача, шесть букв… вторая – «е».

Леня побледнел, задумался, широкими глазами посмотрел на Сомова.

– Вельск? – тихо спросил тот.

Директор с удивлением, словно сквозь туман собственных глаз, посмотрел на Сомова, потом на стол и вписал куда-то сказанное слово. Потом уже окончательно поднял голову и спросил:

– Зачем вы к нам устраиваетесь?

Сомов смутился. Ответы вертелись не те. Не скажешь ведь: из-за часа утреннего сна или: здесь мое призвание, я чувствую это…

– По совету друзей, – пробубнил Сомов и кивнул на Леню.

Леня на всякий случай засмеялся. Ответы не шибко интересовали директора. Видимо, ему важно было задать вопросы.

– А почему уволились из бюро? Дети маленькие есть? Давно знакомы с Леней?

Сомов уже внутренне был готов ответить, был ли кто из родственников во время войны на оккупированной территории и в каком году была написана работа Ленина «О кооперации». Но директор не спросил. Он перевел взгляд на Леню и заговорил о Сомове в третьем лице:

– Мы с большой охотой берем специалистов, его мы берем от безысходности. У нас есть ставка инструктора массового отдела от девяносто семи рублей пятидесяти копеек до ста двенадцати рублей. Я даю ему девяносто семь рублей пятьдесят копеек.

Леня сказал спасибо, разговор кончился.

Когда вышли из кабинета, улыбающаяся Мария Викторовна сказала:

– С вас, Виктор Павлович, шампанское!

«Литр», – подумал Сомов и через силу улыбнулся в ответ. На улице, осторожно шагая по обледеневшему тротуару, Сомов бубнил:

– Ну у вас и директор! Ну и человек!

– Он честный, – сказал Леня и почему-то оглянулся.

– Как трибунал?

Они дошли до перекрестка. Уперлись в красный свет.

– А почему зарплата минимальная? – спросил Сомов.

– Не надо было возражать. Альфред Лукич не любит.

– Я вообще почти молчал! Ты же видел!

– Тоже плохо, Альфред Лукич молчунов не любит. Молчишь – значит себе на уме, думаешь…

Зажегся зеленый. Леня заспешил через улицу, Сомов за ним.

– А что злишься-то? – Леня засмеялся. – Он же тебя принял. Обещал и принял!

Альфред Лукич Зуев стал директором дома культуры еще в те далекие времена, когда у нас слово «кибернетика» было ругательным, а слов «многовариантность» и «рентабельность» и вовсе не существовало. В то время еще молодой и энергичный директор взялся за дело с удовольствием. Был он человеком крутым, часто кричал на сотрудников, но работа получалась. Тогда было принято командовать круто и на заводах, и в колхозах и уж тем более в культуре. Иначе, как думалось, в культуре произойдет развал, а может быть, даже и разложение. Что такое прорыв в политпросветработе, никто не задумывался, но про Альфреда Лукича стали через некоторое время говорить, что он вывел дом культуры из прорыва.

И в будние дни этот очаг не пустовал, а по воскресеньям и вовсе ломился от публики. Альфред Лукич завел множество кружков от стрелкового и «переделки совести» – так действительно назывался кружок и предназначался он для тогдашних неправильных подростков – до изобразительного. Директор первым доставал новые фильмы, не жалел денег на известных артистов. Про свою самодеятельность Альфред Лукич говорил: «С такой не стыдно и в Москву!» В общем, было ему что показать и было что у него посмотреть. Дом культуры хорошел, хорошел и сам директор. В зрелые свои годы Альфред Лукич завел себе и машину, что объяснял крайней производственной необходимостью. Автомобиль был по всегдашней руководящей моде черного цвета, и по нему сотрудники определяли, у себя директор или отсутствует. Одевался он тоже согласно тогдашней моде у руководителей в костюм, как сказал бы поэт, полувоенного покроя. Когда Альфред Лукич сидел в нем за рулем полусобственной машины, казалось, здоровье и сила этого человека бесконечны. Но шло время, Альфред Лукич старился, а вместе с ним, казалось, старился и дом культуры. В силу небывалого развития авторитарного руководства у нас как-то и сами заводы, институты, колхозы, дома культуры, иные административные единицы становились похожими на своих начальников. Вот и выходило, если старый, скажем, директор завода, то и завод становился старым, если директор – красивый – то и завод прихорашивался, если крупный – то и завод расширялся… Руководители кружков и секций кто умер, кто ушел на пенсию, а новые за прежнюю зарплату работать не шли. Директор стал скупым, и теперь, если руководитель кружка художественной вышивки, к примеру, отказывалась вести на общественных началах еще какой-нибудь, скажем, художественного слова, ее увольняли, а оба кружка передавались, естественно, опять-таки в качестве общественной нагрузки, преподавателю музыки. Оттого штатных преподавателей в доме культуры осталось лишь трое: Леня, помогающий по совместительству составлять сценарии вечеров и концертов, сочинявший также стихи к датам и юбилеям, Марк Дмитриевич – руководитель объединенных курсов кройки, шитья и вязания, которого общественная нагрузка миловала из-за преклонного возраста, и Пекашин – странная личность, постоянно находящаяся в доме культуры, по совместительству руководящая кружком гитаристов. Остальные руководители были чистыми совместителями, приписанными к другим домам культуры…

Фильмы привозили теперь сюда старые, артистов присылали согласно типовому договору, а народ с улицы заглядывал лишь от тоски. План делали на организованных мероприятиях. Дом культуры стал совсем тихим и оживал, лишь когда какая-нибудь организация снимала помещение под мероприятие. Даже Альфред Лукич кричал теперь на сотрудников без прежнего энтузиазма, не по убеждению, а от раздражения. Состарился и его черный автомобиль. Правда, блестел он по-прежнему – Альфред Лукич денег на ремонт не жалел, – но странно было видеть теперь на наших улицах эту черную кляксу выпуска начала пятидесятых.

Нового в работе дома культуры не появлялось уже давно. За исключением одного. Альфред Лукич стал по-новому бороться с опозданиями. Сам он часто приходил, точнее приезжал на черной машине за полчаса до начала работы, а ровно в десять звонил вниз вахтеру и требовал ключи от тех кабинетов, куда еще не пришли. Если же ключи все были разобраны, директор обзванивал кабинеты и спрашивал всех по очереди. Опоздавших без промедления звали к Альфреду Лукичу. Директор внимательно выслушивал объяснения и независимо от причины раскрывал особый журнал и ставил против фамилии опоздавшего галочку. Все знали, что три галочки – это лишение премии и выговор.

Ходил теперь Альфред Лукич по дому культуры редко. Все больше пользовался местным телефоном. Но уж если выходил, то тихо. Он любил заставать врасплох. Тихо войдя в какой-нибудь кабинет, он с видимым удовольствием наблюдал, как гаснут разговоры и персонал испуганно на него смотрит. Тут кто-нибудь вскакивал и поспешно здоровался. Вставали и остальные. Так было принято. Вставал даже Марк Дмитриевич, работавший с покойным Мейерхольдом… Директор осматривал кабинет, словно видел его впервые и, если был в хорошем расположении духа, что случалось нечасто, ограничивался замечанием вроде:

– Почему криво висит плакат против пьянства?

После проверки наличности директор приказывал к себе никого не пускать и принимался читать газеты и журналы, которые он выписывал на дом культуры. Отдельно откладывал те, где были кроссворды, чайнворды, изоворды и крестословицы. Потом делал необходимые звонки и требовал у секретарши чаю. Секретарша отказывала. Альфред Лукич злился и, видимо, называл Марию Викторовну дурой про себя. Это было похоже на игру, повторяющуюся каждый день. Когда же женщины спрашивали Марию Викторовну, отчего она не может заварить директору чаю, она отвечала:

– Наш директор не в моем вкусе. Вот если бы он был мужчиной во французском стиле… – Мария Викторовна вздыхала, закатывала глаза и продолжала, – я бы ему чай приносила на подносе с росписью, а в специальной плошке из Хохломы – лимоны или вишневое варенье.

Чай директору приходилось терпеть. Во-первых, Мария Викторовна была умелой секретаршей, а во-вторых, в нынешнем своем возрасте директор больше всего боялся каких-либо перемен. Он сам включал электрический самовар – приз камерному хору дома культуры за выступление на районном смотре, – сам сыпал заварку в идеологически выдержанный фарфоровый чайничек с красной надписью на крышке «XXV съезду КПСС – слава!» Чайничек директору привезли из Ташкента. Испив чая, он просматривал бумаги, подписывал приказы и кричал на заходящих с просьбами сотрудников:

– Мы не дорабатываем! Мы уходим с работы и забываем о ней! А помнить нужно всегда! Это первая заповедь культпросветчика! Пришел домой вечером – подумай: где недоработка? Сидишь в гостях: ага! Завтра нужно еще больше постараться! Ложишься спать, вспомни: где упустил? Спишь – пусть приснится дом культуры! Новая идея! Мы, работники культуры, – не имеем права спать!

После директор уезжал домой обедать, там спал, а к концу рабочего дня возвращался в дом культуры. Снова проверял, все ли на месте, и решал кроссворды, чайнворды, изоворды и крестословицы.

Была у директора и еще одна страсть-обязанность. Он был болельщиком футбола и не рядовым, а членом Президиума городской федерации. Это давало право бесплатно посещать все футбольные матчи в городе. Сотрудники знали об этом, и все на всякий случай следили за ходом чемпионата страны.

Когда человек по какой-либо причине вылечивается от чувства к женщине, и к нему приходит счастье, именуемое душевным покоем, он клянется себе, что впредь такого с ним никогда не случится. Нет, будут, конечно женщины, возможно, будет и жена, но сжигающей страсти он теперь поостережется!

«Хватит! – думает человек. – Наелся! Доживу свой век спокойно!» Но покуда есть на свете женщины, покоя не будет. И не знает отдыхающий душой человек, что сердце его уже готовится к новому чувству.

Так, наверное, думал бы Сомов, будь он лет на десять постарше, а пока… пока новый инструктор культурно-массового отдела огорчался, что в доме культуры почти нет девушек или молодых женщин. Директор – зануда, ну да бог с ним! Не с директором же работать. А терпеть начальство Сомов привык. В его сознании оно превратилось в какое-то постоянное, даже необходимое зло. А его организм, чтобы легче жилось, выработал для себя некоторые заповеди. Если бы Сомова попросили назвать их, он вряд ли бы смог это сделать, но инстинкт подсказывал: главное – не попадаться часто (завучу школы, декану, начальнику) на глаза, не лезть вперед, пока (завуч школы, декан, начальник) не спросит и ни в коем случае не возражать, когда говорит (завуч школы, декан, начальник). Беда Сомова была в повышенном чувстве себя. Подчас гордость перешибала даже инстинкт. Это, наверное, тоже генное чувство, только у одних оно атрофируется, а у других живет, и страдает такой человек не только за себя, но и за родителей своих, деда и бабку, за всю свою фамилию.

Дом культуры был в два этажа. Рассказывали, что до революции это здание с колоннами принадлежало князю М. Князь нуждался в деньгах и устроил здесь игорное заведение. Играли на первом этаже, а на втором отдыхали, так что можно было сказать – наполовину княжеское пристанище служило домом отдыха. После революции князь за границу не уехал, пошел в советы и предложил открыть первый рабоче-крестьянский игорный дом. Пролетариату и беднейшему крестьянству за вход предлагалась скидка. Видимо, князь был человеком с коммерческой жилкой. Однако время новой экономической политики еще не наступило, и князя расстреляли, а рулетки и игорные столы растащили нуждающиеся.

Дом с колоннами долго стоял пустым, потом туда въехала контора по продаже русских революционных инструментов, и уже перед самой войной здесь открыли отраслевой дом культуры.

Рабочее место Сомова было в кабинете на втором этаже. На дверях кабинета на одной половине висела табличка «культурно-массовый отдел», а на другой – «политико-просветительский». Первый представляли теперь в кабинете Сомов и его начальник – Валентина Митрофановна Кускова, по совместительству заместитель директора. Это была высокая, угловатая женщина тридцати шести лет. Валентина Митрофановна ходила на негнущихся ногах, громко стучала большими каблуками, и если говорила, то голос ее был слышен далеко. Было впечатление, что вся она сделана из больших прямоугольников каким-нибудь художником-авангардистом, исповедующим в искусстве острые углы.

Столы Сомова и Валентины Митрофановны стояли у окна друг против друга. Третий стол в глубине кабинета, если бы кто-нибудь заглянул на второй этаж в окно, занимал политико-просветительский отдел. Чем он отличался от соседнего, знал, наверное, лишь сам заведующий – Борис Семенович Боровский, но об этом никогда не говорил.

В прошлом Боровский служил в армии, был майором-артиллеристом, но по возрасту вышел в отставку и последние пятнадцать лет воевал на фронтах культпросвета. Деятельность эту Борис Семенович считал очень трудной и теперь на вопрос «как здоровье?» неизменно отвечал:

– Плохо!

В первый же день с утра он подошел к Сомову, положил на стол пачку конвертов, много марок и сказал:

– Вот, Витя, вам задача! Ничего, что на «ты»?

Нужно было наклеить марки на конверты, чем Сомов и занимался до обеда. Он облизывал марки и думал: «А денежки кап-кап-кап…» Валентина Митрофановна сосала конфетку и громко говорила:

– Вы – молодой работник! Вам – искать новые формы работы с молодежью! Молодежь – будущее, вы – ее представитель! Беритесь за дело с энтузиазмом. Если что, мы, старшие товарищи, поправим!

Фразы у Кусковой тоже получались какие-то прямоугольные.

После обеда Борис Семенович дал длинный список адресов, и новый инструктор переписывал их на конверты. За день раз десять попили чаю. Борис Семенович любил. Где-то ближе к вечеру на столе у Боровского зазвонил местный телефон. Борис Семенович улыбнулся и взял трубку.

– Наше вам приветствие, – сказал он мягко, – ничего, потихонечку… Справимся… Да, да… все очень хорошо.

Сомов понял: речь о нем.

– Витя, подойди, – проговорил Боровский, прикрыв трубку, и добавил, будто делал Сомову что-то очень приятное, – Альфред Лукич!

Сомов взялся за телефон.

– Минерал, разновидность гранатов, – сказал директор. – Первая – «у».

– Уваровит, – ответил Сомов.

Некоторое время в трубке было тихо: видимо, директор примерял слово и, видимо, все сошлось, потому что раздались короткие гудки. Сомов положил трубку и посмотрел в недоумении на Боровского.

– Директор у нас – очень хороший человек, – сказал тот.

– Ой! – воскликнула Кускова, и Сомов вздрогнул. – Вы, Борис Семенович, у нас тоже замечательный!

– Смерти жду, – спокойно сказал Боровский.

– Вам жить и жить!

– При коммунизме…

– Зачем же так! Вы – наш миленький! Виктор Павлович, чай!

Сомов уже привычно отправился за водой. В коридоре столкнулся с Леней, хотел было поделиться впечатлениями, но тот опередил:

– Я все понял! Сюжет в художественном произведении или даже фабула – это подпорки для бездарных! Для тех, кто не умеет писать. Знаешь, что самое трудное в искусстве?

– Нет, – честно признался Сомов.

– Написать, как два человека пьют чай! Просто сидят и пьют!

– Пусть пьют… Чего тут писать.

– Как ты не поймешь, это же оселок искусства. Ты только представь: сидят двое, пьют чай, говорят о жизни… А?

– В грозу?

– Просто! Даже без сахара!

Сомов вздохнул и сказал:

– Извини, мне воды надо…

– Вот! – обрадовался Леня. – Ты меня понял!

Он ушел с улыбкой. Когда Сомов вернулся с чайником в кабинет, Борис Семенович рассказывал:

– Вчера жена мне: надо невестку поздравить с днем рождения. А я думаю: не дотянуть мне до дня рождения… Свалюсь на работе, как конь на меже. Вот и сегодня опять печень чувствую.

Сомов включил чайник, потом собрал заполненные конверты и положил их перед Боровским.

– Ты, Витя, молодец, – сказал Борис Семенович, – будешь настоящим работником культуры.

А когда Кускову позвали в библиотеку, он достал из внутреннего кармана кожаное портмоне, оттуда – маленький, с ноготь ключик и открыл им большой коричневый шкаф в углу. Из шкафа Борис Семенович вынул сначала пачку брошюр с затейливым заголовком «Проверьте вашу гениальность» – ниже стояла пометка: «в помощь работникам культуры», – попросил Сомова запереть дверь и тут достал маленькую бутылочку коньяка и две рюмочки.

– Это нам премия за работу, – сказал Боровский и налил.

Сомов подошел к шкафу.

– Я всегда, когда плохо себя чувствую, – немножечко коньячку, – снова сказал Боровский. – Помогает неизменно.

Сомов осторожно двумя пальцами взял рюмочку и искренне сказал:

– За ваше здоровье!

Боровский быстро выпил, спрятал все в шкаф, открыл дверь и снова сел за свой стол. Сомов тоже вернулся на место и оставшееся время до конца рабочего дня чувствовал себя хорошо.

Дома после семейного обеда Сомов лежал на диване в своей комнате и оценивал прожитый день: «Коньяком угостили… Спал до половины девятого почти, работу выполнил хорошо… Интересно, а что еще должен делать инструктор?»

А еще вспомнился заходивший в кабинет руководитель кружка аккордеонистов Пекашин. Это был маленький худой человек с грустным лицом. Пекашин заходил раза три, здоровался и уходил, пока не застал Сомова одного.

– Мне хотелось с вами поговорить, – грустно сказал Пекашин.

Сомов посмотрел на аккордеониста, и ему самому стало грустно.

Пекашин же стал мягко расспрашивать о прежней работе, о домашних Сомова, об институте и постоянно извинялся:

– Это ничего, что я интересуюсь?

Сомов рассказал про себя почти все, что знал, и даже про то, что зарплата на прежней работе была выше. Рассказал и тут же пожалел, так как Пекашин здорово расстроился.

– Ай-яй-яй! – воскликнул он. – Это же вы в деньгах потеряли! Вы – бескорыстный человек!

– Ну почему же? – смущенно пробубнил Сомов.

– Да, да! Теперь таких редко встретишь! Ну как же вы так с деньгами-то? Беда-то какая!

Потом Пекашин рассказал о том, как болеет гриппом его двенадцатилетняя дочь, как страдает от этого и какие приходится испытывать лишения за музыкальный кусок хлеба. При этом острыми ногтями правой руки он постоянно настукивал, как показалось Сомову, грустные мелодии.

Добираться до работы Сомову было просто: три остановки на метро, потом на трамвае, но трамваем он решил не пользоваться и от метро ходил пешком. Как и большинство молодых людей, Сомов считал, что ходьба помогает от инфаркта. Сначала нужно было перейти довольно широкую улицу, потом свернуть налево, а дальше – по заснеженной дорожке через сад, который назывался Театральным. Название казалось странным, ведь театров не было не только в саду, но и в округе. Позже, когда приходилось возвращаться с работы ближе к полуночи, Сомов видел, как гуляли здесь веселые компании, важно прохаживались яркие девушки в цветных колготках и жались по кустам солидные мужчины с тяготившими их бутылками и единственным стаканом. Воображение неуправляемо дорисовывало некоторые подробности, и Сомов для себя определил название сада тем, что здесь случаются всякие истории, то есть похоже на театр.