Текст книги "Если женщина…"

По утрам же, в то время, когда Сомов спешил на работу, в саду царила идиллия. Выезжали на прогулку в красных и синих колясках малыши со своими симпатичными мамами, изредка попадались старушки и старики, бегали, пугая воробьев, энтузиасты активного образа жизни. И когда Сомов бодрый и здоровый шел утром через сад на работу, ему казалось, что если бы не было темного времени суток, не было бы и негативных явлений в нашей жизни.

Начинался рабочий день с задушевного:

– Витя, поставь-ка чайку!

Сомов с чайником шел за водой. Потом пили чай. Сомов смотрел в окно на заснеженный памятник Ленину, а Валентина Мирофановна говорила что-нибудь вроде:

– Борис Семенович! Конфетку? У меня леденец!

При этом она улыбалась так, что и без леденца становилось приторно. Борис Семенович махал рукой, мол, давайте сюда свои конфеты, все равно помирать, и жаловался:

– Не вздохнуть! Вот будто кляп проглотил, и все внутри закупорилось. А ноги холодеют, словно вброд Северную Двину переходим. Сижу сейчас с вами, а что будет через час, и не знаю.

Через некоторое время Боровский вставал и говорил:

– Вот, Витя, тебе задача…

Изложив задачу на день, Борис Семенович допивал чай и садился за телефон. Наступал черед Валентины Митрофановны. Она принимала деловой вид и втолковывала:

– Виктор Палыч! Вчера мы снова с вами недоработали! Забыли! Надо было заказать лекцию о международном положении!

Она всегда говорила «мы», но это означало, что забыл Сомов.

Постепенно Сомов, словно камень в озере – мхом, обрастал обязанностями. Он не только заваривал чай и подписывал конверты, но и обзванивал предприятия района, обеспечивая явку на школу профсоюзного актива, помогал директору разгадывать кроссворды и другие газетно-журнальные задачки, заказывал лекторов в обществе «Знание» для пенсионеров-активистов ведомственного клуба завода «Энергия», ездил курьером и думал, что если этому учат в институте культуры, то какая же нудная у студентов учеба.

Сомов искренне, как и большинство людей, считал, что в любом деле главное – усердие. В институте он с усердием заучивал формулы, томился теоремами, ломал голову над специальными дисциплинами и очень удивлялся, что ничего не получается. Так, наверное, многие начинающие сочинять стихи или прозу, рисовать или писать музыку уповают на готовность много трудиться. «Буду выдавать по тридцать страниц в день – стану Толстым», – думает молодой человек, начинающий писать. «Буду рисовать по десять картин в месяц – стану Левитаном», – думает молодой человек, начинающий в живописи. И невдомек молодым людям, что ни Толстой, ни Левитан по стольку в день или в месяц не работали, не выдавали. Случалось, что сочиняли и рисовали больше, но в редкие моменты вдохновения, когда судьба водит рукой художника. А вот о таланте не думает молодой человек. Есть – хорошо, нет – и так сойдет. Критики же это мнение поддерживают. Говорят об идее художественного произведения, о верности традициям или новаторству, о законах жанра или о знании материала, да ведь бог знает о чем еще можно сказать… И лишь иногда наиболее смелые отмечают: «Талант, бесспорный талант!» Но тут же поправляются: «Как говорил /фамилия кого-нибудь из великих/, талант – это на девяносто девять процентов труд» или «один процент таланта, девяносто девять пота». И представляет себе человек, уставляясь в скучную книгу или слушая нудную музыку, взопревшего от долгого сидения за столом писателя или композитора, со лба которого на белые и черные клавиши падает банная влага. «Да! – скажет человек, – тяжело дается искусство!»

У Володи Бакунина был талант инженера. В институте он все пять лет чего-то изобретал, учился легко, хотя над книжками и чертежами подолгу не потел. Так же, как все в группе, ходил после занятий в пивбар напротив детского садика, на институтские вечера, в каникулы ездил в южный лагерь на море, а работа на кафедре и учеба получались вроде как сами собой. Сомов пробовал копировать жизнь приятеля, все удавалось, кроме учебы. Он даже срисовал примерный график жизни приятеля по дням, и все равно… И кто смог объяснить, отчего так получается? Ведь те же руки у него, та же голова – шапка даже на два размера больше. Это Сомов проверял…

После института Володя тоже попал в конструкторское бюро. Там тоже рекомендовалось говорить знакомым о профиле работы:

– Изобретаем попутный ветер для нашего общего дела.

Все было так же в бюро у Бакунина, только вот гораздо интереснее.

А недавно Бакунин на корабле отправился по морям и океанам. Володя должен был проверять какие-то инженерные системы. Фотоаппарата он не взял, но сказал, что будет из тех городов, где побывает, присылать что-то вроде путевых заметок, и просил их сохранить.

– Потомки могут не понять, порвут, а ты сохрани для истории, – объяснил Бакунин.

Сомов, правда, не понял, кого приятель имел в виду – своих маленьких ребят-близнецов или действительно потомков, но хранить письма согласился. Первое письмо было из Швеции: «В Стокгольме погода нормальная, правда, идет дождь и небо затянуто серыми тучами. Я купил себе плащ. Цвет – серый с блеском. Много работаем, и некогда посмотреть даже достопримечательности. В общем, от Стокгольма я ожидал большего…» Заканчивалось письмо словами: «Обволакиваю, твой Бакунин.» Прочитав письмо, Сомов долго прикидывал, имеет ли письмо интерес для потомков. Решил в конце концов, что не имеет, и, улыбнувшись, спрятал его в ящик стола.

Когда приходил на работу заведующий отделом художественной самодеятельности Сергей Николаевич, было слышно даже через стену. Сергей Николаевич всегда включал магнитофон. Он объяснял это тем, что ему необходимо быть в курсе музыкальной жизни. Следуя логике худрука, можно было решить, что музыкальная жизнь заключена в одной кассете, которую он и крутил постоянно. Был Сергей Николаевич на три года старше Сомова, и музыка им в общем-то нравилась одинаковая, но Боровскому она мешала. Сергей Николаевич приходил на работу к двум. Кружки и студии его работали вечером. И как только из-за стены слышалась первая песня, Боровский клал руку себе на блестящую голову, словно мог компенсировать этим отсутствие волос и защитить голову от музыки, и говорил:

– Витя, вот тебе задача. У вас же с ним хорошие отношения. Попроси сделать потише.

– Борис Семенович! – восклицала Кускова. – Вас в нашем доме не понимают!

– А что ж меня понимать? Знают – скоро помру. С утра затылок ломит, будто осколочным засадили, а пока на работу шел, в колене стрелять начало.

Сомов же отправлялся к худруку. Сергей Николаевич обычно сидел с папиросой у открытой форточки.

– Потише сделать? – спрашивал он.

Сомов разводил руками и садился на стул у дверей под плакатом «Хлеб культуры – не водица, есть без толку не годится!» Ниже шло пояснение: «Художественная самодеятельность – хлеб культуры». Сомов не курил.

Сергей Николаевич убавлял громкость, и оба некоторое время слушали музыку. Потом худрук зевал и говорил что-нибудь вроде:

– Сегодня утром достал из холодильника банку сгущенки, поставил в кастрюлю с водой, сварил и съел… Варил два часа.

И оба начинали разговор, но не потому, что хотелось, а потому что знали: в беседе время проходит быстрее.

Наверно, у каждого непрактичного человека временами возникает желание пожить по-другому: что-то достать, о чем-то договориться, встретиться с нужным человеком. Часто в этом желании больше привлекает не выгода, а счастье необходимости в механизме людского обращения, счастье номенклатурного работника. Бывали такие минуты и у Сомова.

Через два дня работы он сам отправился знакомиться с сотрудниками бухгалтерии. «Все-таки там зарплату дают», – думал Сомов.

В бухгалтерии работали три женщины: главный бухгалтер, просто бухгалтер и кассир. Главный бухгалтер Эмма считала себя молодой и красивой женщиной. С мужчинами она разговаривала играя, женщин терпела и была проводником широких идей иностранной моды в узкий круг возможностей женщин – сотрудниц дома культуры. Ассистировали ей в работе бухгалтер Коровина, сорокадвухлетняя женщина на последнем месяце перед больничным по беременности, и пятидесятилетняя кассир Анна Дмитриевна.

Бухгалтерия была на том же втором этаже. Сомов прошел по мягкой ковровой дорожке в конец длинного коридора, открыл дверь, и первое, что услышал:

– Ой! Девочки! Кто к нам пришел!

Эмма ослепительно улыбалась. Сомов оглянулся – сзади никого не было. Он закрыл дверь и тихо поздоровался. Девочки ответили:

– Салют!

– Вот, – сказал Сомов, – пришел лично.

– Правильно, – сказала Эмма. – Витенькой зовут?

– Виктор Павлович…

– Чепуха! Витенька… Ты ж молодой парень! Счастливый!

Эмма почему-то вздохнула.

– Почему счастливый? – поинтересовался Сомов.

Эмма махнула рукой и ответила:

– Садись, гостем будешь.

Сомов присел на краешек стула и задумался: что теперь дальше делать?

– А ты мне вчера приснился, – сказала Эмма, улыбаясь.

Глаза у нее блестели, черты лица были маленькие, голова – в мелких кудряшках. Сомов почему-то подумал: «У обезьянок глаза блестят?» Тут же прикинул, что подобное сравнение может быть обидным для главного бухгалтера, пусть даже обезьянка симпатичная, и покраснел.

– Будто приходишь ты ко мне с ножом и хочешь зарезать! – продолжала Эмма.

Она засмеялась, и зубы у нее оказались маленькими и белыми, точно искусственные. Засмеялись и девочки!

– Смотри! Больше так мне не снись!

– Как же я мог вам присниться, когда вы меня не знаете? – спросил Сомов.

– Витенька! Кто в нашем доме культуры друг про друга чего-то не знает!

– Я не хотел, – пробубнил Сомов.

– Ой! Девочки! Очаровательно! У нас очаровательный инструктор!

Анна Дмитриевна, отложив на счетах одной ей ведомую сумму, вздохнула:

– Почему мне ничего такого не снится?

– Это потому, что вы не впечатлительная, – объяснила Коровина, – Вот Эмма Петровна у нас впечатлительная… Ей и снятся всякие сны.

«Всякие» Коровина произнесла с иронией.

– Я? – удивилась Эмма. – Нисколько! По мне хоть самый раскрасивый мужчина подойди – нисколько не впечатлюсь! Даже вот ни на копейку!

Коровина иронически улыбнулась, а Сомов подумал, что пора уходить.

– Витенька! Куда же ты! Я ж не про тебя!

Сомов сел в коридоре на диван под доской почета и отдышался. Ему тяжело далось общение с бухгалтерией. Захотелось вернуться к себе за стол, в кресло, поклеить конверты, но деловые люди так не поступают, и Сомов спустился вниз в библиотеку. «Там интересные книжки дают», – думал он.

Библиотека пахла лежалой бумагой, было тихо. В полумраке Сомов разглядел за маленьким столом девушку. Девушка, кажется, дремала.

– Добрый день, – тихо, чтобы не разбудить, сказал Сомов.

Девушка вздрогнула, вскочила.

– Ой! Здрасте!

Была она маленького роста, в длинном платье, почти к поясу спускалась коса.

– Сумрачно у вас тут, – сказал Сомов.

Девушка поспешно включила свет.

– Извините, – сказала она, – но когда посетителей нет, Альфред Лукич требует экономить свет… А как экономить, когда темно?

– Трудно…

Девушка вдруг зажглась:

– Засунули библиотеку почти в подвал! Как работу с читателем вести? Я заведующей жаловалась и директору говорила, а они ничего не делают!

Сомов посмотрел в огорченное личико девушки и решил, что ей не больше восемнадцати.

– А я у вас теперь работаю, – сказал он. – Инструктором в массовом отделе.

Сомов назвал себя.

– Ой! – воскликнула девушка, словно мышь увидела. – Альфред Лукич у нас давно работает. Опытный директор, и заведующая тоже…

Девушка потупилась, скривила ротик, словно двоечница, которую спрашивают, как она думает жить дальше, и добавила строго:

– Записываться хотите?

Она поспешно вытащила пустой формуляр.

– Я – осмотреться пока…

Девушка пожала плечами.

– У нас ничего необычного нет.

– А обычного?

– Стендаль, Бальзак, Моруа на руках… Для своих мы, правда, держим Кортасара, По, Сю, Кобо Абэ… – голос девушки окреп, – Маркеса! Фриша!

Она перевела дух, улыбнулась и с иронией, словно что-то неприличное, произнесла:

– Ну там классика… Гоголь… «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Что еще?

– Как вас зовут?

– Нина.

– А по батюшке?

– Васильевна…

– А я – Павлович. Секретарша меня за сына царя приняла, Павла Первого.

– Кровавого?

Сомов пожал плечами.

– Нет, вроде… Павел каким-то другим был, но не кровавым – это точно.

– Неограниченная монархия, – вздохнула Нина.

Сомов оглядел полки с книгами и, увидев Достоевского, спросил:

– А Федор Михалыч у вас на руки выдается?

– Выдается. Только мало берут. Пишет сложно, наверно.

Сомов подошел к стеллажам, прикоснулся пальцами к десятому тому сочинений классика и, глянув на ладную фигурку библиотекарши, сказал:

– Иногда читаешь-читаешь… Ничего не понятно, но потом перечитываешь, и каждое слово – со многими значениями. У меня бабушка Достоевского любит, только она с нами не живет.

– А сколько бабушке?

– Семьдесят стукнуло.

Нина вздохнула и сказала:

– Пожилые все классику любят.

– Я тоже люблю…

– Вы? Вы же еще не старый? Молодым современность надо читать.

Тут Сомов почувствовал, что много потерял в глазах девушки.

– Ну почему же, – почти обиженно проговорил он. – Достоевский, Гоголь, Чехов – это же…

– Тогда уж лучше Толстой, – снова вздохнув, перебила Нина. Она занесла ручку над формуляром и спросила:

– Записываться будете?

Толстой стоял на полке под буквой «Л».

«А на вид такая хорошая», – подумал, выходя из библиотеки, Сомов. Он повертелся в коридоре первого этажа, соображая, как выйти к лестнице, пошел наугад – налево. Коридор вывел на красивую полустеклянную запертую на ключ дверь. Сквозь нее Сомов увидел, что дальше – фойе кинозала. Оттуда можно было попасть в кафе при доме культуры, куда, собственно, Сомов и шел знакомиться. «Все-таки там есть дают», – сказал он сам себе.

Сомов повернул обратно, поднялся на второй этаж и уже оттуда по другой лестнице спустился в фойе. Сеансы еще не начались, кино крутили вечером, но билетерши Гусевы были на месте. Сестрами они не были, но фамилию носили одну и очень походили друг на друга. Особенно когда надевали одинаковые служебные синие халаты.

Сомов вежливо поздоровался, и пожилые билетерши дробно затараторили, словно услышали команду «Огонь!»

– Валентина Митрофановна ваша из кафе уже ушла! А вчера фильм ходила смотреть: «Смерть на закате», а ваш Боровский не пошел, сказал, что спина болит. А в кафе ходят всякие посторонние и таскают туда-сюда огромные сумки! Альфред Лукич сказал, чтобы с вас спрашивать строже!

Сомов улыбнулся, посмотрел на руку, где должны были бы быть часы, и сказал:

– Извините, пора!

– А посторонних пускать не будем! – слышалось вслед. – Так вам и говорим!

Улыбку Сомов продержал до кафе. С ней и вошел. В красивом зале никого не было, за стойкой – тоже. Мерно гудел холодильник, и кафе без бармена показалось Сомову автомашиной без водителя. Сомов оглядел внутреннее великолепие общепитовской точки и почувствовал себя так, словно зашел без спросу в чужую квартиру. В нем жила психология безденежного студента: чем уютнее в кафе или в ресторане, чем лучше и приветливее обслуживают, чем вкуснее кормят, тем больше страха. Сомов, мягко ступая, подошел к бару и подумал, что надо бы купить новый свитер. Тот, что был на нем, показался неприличным.

На стойке стояло меню. Сомов пробежал правую крайнюю колонку с цифрами и, остановившись на семнадцати копейках, перевел взгляд на левую сторону меню. «Бутерброд с сыром», – прочитал он. Из маленькой дверцы в стене вышел молодой человек в белой рубашке с черной бабочкой у горла. Сомов поздоровался, но молодой человек профессионально проигнорировал его и стал что-то быстро считать на калькуляторе. Его короткие толстые пальчики ловко стукались о черные клавиши. «Он еще просто не знает, что я – свой, что здесь работаю», – успокоил себя Сомов. Молодой человек кончил считать на калькуляторе и некоторое время считал в уме, прикрыв выпуклые глаза. Потом он сам себе кивнул и уже ясным взором посмотрел на Сомова.

– Бутерброд, пожалуйста, – попросил инструктор.

– С икрой? Рыбкой? – спросил молодой человек так ласково, словно рыбка была из его домашнего аквариума.

– С сыром, – глухо сказал Сомов и выложил на блюдечко семнадцать копеек.

Молодой человек поставил перед ним блюдце с куском булки с сыром и снова скрылся в маленькой дверце. Сомов проводил его взглядом и поспешил из кафе, жуя бутерброд с чувством глубокого унижения…

Как-то Леня зашел с очень полным молодым человеком. Человек был коротко острижен, и большая его голова крепко сидела на толстой шее.

– Познакомься: Сергей-писатель, – сказал Леня так, как бы назвал фамилию, допустим: Мамин-Сибиряк или Соколов-Микитов.

Молодой человек сел и добавил:

– Из молодых.

Сомов окинул взглядом ладную фигуру писателя и подумал о том, что в литературу вливаются крепкие силы.

– Жена бумаги просила достать для меня. Нет? – спросил Леня.

Сомов честно ответил:

– Мало…

Леня огляделся, но кроме Сомова в кабинете из сотрудников никого не было.

– Схожу к Марии Викторовне, она не такая скряга, как ты.

Шутит Леня или нет, было непонятно. Поэт ушел, а Сергей-писатель откинулся в кресле, положил одну толстую ногу на другую и весомо произнес:

– Заструячил повесть. Сильная повесть получилась, с сюжетом, фабулой…

Сомов посмотрел на его крепкие толстые пальцы и представил, как молодой писатель пробует свою повесть на плотность.

– Описал там игру в карты у одного шулера.

– Скоро книжка? – спросил Сомов, пытаясь сделать приятное.

Сергей-писатель подумал, ответил:

– Отфутболили пока. Не поняли, видимо… А в другой редакции отослали к Достоевскому. Я взял роман, прочитал. Тьфу ты! – думаю, надо же! Тема-то отработана!

Он постучал себя по ноге, получилось звонко, и продолжал:

– Ну, ничего. Я теперь за другую повесть взялся, про детство. Опишу там все смело: наш двор, помойку… Как мы котов ловили. Возьмешь кусок рыбы, на ниточку, а внутрь – иголку. Кошка хвать! Иголку и проглотит! Верещит! Больно! А мы смеемся… Какие сволочи были!

Сергей-писатель, улыбаясь, вдруг спросил:

– Сколько здесь получаешь?

– Нисколько… Девяносто семь пятьдесят…

– А что тогда не пишешь? Настрогал романюгу – да в журнал!

Сомову представилось, будто полетели брызги.

– Денег получил бы!

– Я как-то не пробовал, – ответил Сомов.

– Ну и зря! Есть же такие хорошие темы: про рабочий класс, про Сибирь!

– Уж вроде писали…

– Ха! Писали! Если бы не писали, я бы уже Львом Толстым был!

Сергей-писатель осмотрел кабинет и воскликнул:

– Да и у тебя здесь тип на типе! Только записывай! Вон Леньку возьми, конфликт придумай – и поехал! У вас конфликты есть?

Сомов пожал плечами, ответил:

– Особых нету…

– Есть! Ты чай на работе пьешь?

– Да.

– Во! – Сергей-писатель взял со стола линейку и с чувством почесал затылок. – Ты пьешь чай на работе. Директор тебя застукал и выгоняет. Конфликт! Эх! Только пиши!

Он вздохнул, посмотрел в окно во двор. Сомов посмотрел туда же. Снег почернел, кое-где стаял, лишь на памятнике повисла шапка, которой осталось жить несколько дней, – была оттепель.

– Весна, – прокомментировал Сергей-писатель. – Лето отдохну, а следующей зимой в Тюмень! К буровикам! Привезу оттуда роман страниц на пятьсот. Редактора попляшут!

Он мстительно улыбнулся, видимо, представлял, как пляшут редактора. Сомов не удержался, пошутил:

– Ты так говоришь, будто роман там лежит и тебя дожидается.

– Это неважно. Был бы материал.

– А что же в Тюмень? Сам говорил – местные конфликты?

Сергей-писатель цыкнул и задумчиво помотал головой.

– Нет. Это для меня – пройденный этап. Тебе как начинающему хорошо. А мне уже нужен масштаб. У меня перо мощное, мазок – крупный. Нужен простор, Сибирь, тайга, степь, люди с жилкой…

Говорил он так убедительно, что, когда ушел, Сомову захотелось тут же сесть и бабахнуть в людей какую-нибудь эпопею.

На свое первое совещание у директора Сомов пришел заранее. Собирались в приемной у Марии Викторовны. Эмма была уже здесь.

– О! Наш непробиваемый! – воскликнула она.

– Почему? – спросил Сомов.

– Ты – прелесть! Очаровательно!

Сомов пожал плечами, сел в углу и развернул прихваченную газету.

– На вид – очень приличный, – продолжала рассказывать Эмма секретарше. – Галстук, пиджак – кожаный. Говорит, что журналист.

– Сейчас умру, – медленно сказала Мария Викторовна и широко улыбнулась. – Журналист!

– Но пиджак-то кожаный!

– Пиджак? – Мария Викторовна подумала. – Пиджак можно и сшить. Вообще я бы ему не верила.

– А я и не верю!

Эмма глянула в сторону Сомова: слышит ли? – и продолжала:

– Он как мужчина меня совершенно не интересует. Просто стихи хорошие пишет, а голос, как у Левитана…

Пришел Боровский.

– Еще не начинали? Значит, я не опоздал!

Борис Семенович устроился рядом с Сомовым и стал тяжело дышать, ожидая вопроса.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Эмма.

– А как может чувствовать себя человек, в которого снаряд попал? Сковало всю спину, поясницу разносит, словно гранатой ее рвут, а давление такое, что не хватает шкалы!

– Что же вы не лечитесь? – спросила Мария Викторовна.

– А шут с ним! Скоро сдохну или околею! И никто не вспомнит!

– Ой! – воскликнула Эмма. – Как же вы так умрете? Борис Семеныч! Миленький наш!

– А вот так: лягу и умру!

– Зачем же так умирать! – Эмма подошла к Боровскому, погладила по спине.

Глаза у Бориса Семеновича стали блестящими, живыми.

– Мы вас вылечим, – ласково сказала Эмма. – А вы нам билетики в театр, правильно? Ведь обещали…

Боровский посмотрел на ее стройные ноги в уютных замшевых сапожках и вздохнул:

– Ну что с вами поделаешь?

Влетела заведующая библиотекой Сизикова. Затараторила:

– Опоздала? Борис Семеныч, как чувствуете? Эммочка! Накладную на Чехова обещала! Витя, здравствуй!

Сизикова замолчала. Она искала, что сказать еще, оглядывая присутствующих, но они тоже молчали. Заговаривать с заведующей библиотекой было опасно. Можно было попасть под лавину слов. Сизикова вздохнула и села.

Степенно вошел Сергей Николаевич. Сел в кресло и тихо поздоровался:

– Приветствую.

Потом подумал немного, встал и заговорил:

– Сегодня проснулся утром и что-то вдруг захотелось яичницы. Я взял три куска колбасы, обжарил с одной стороны, с другой. Потом вбил три яйца, с хлебом все съел…

Сизикова что-то проглотила и спросила:

– И что же вы почувствовали?

– Ничего такого особенного не почувствовал… Разве что вкусно было.

В коридоре загрохотало. Приближалась Кускова. Дверь дернулась, потом качнулась раз, другой… заходила…

Боровский поморщился и крикнул:

– В другую сторону!

Войдя, Кускова радостно спросила:

– Сбор полный?

– Трубниковой нет, – ответил худрук.

Но почти тут же пришла заместитель директора по кино Трубникова, все поднялись и подтянулись к дверям директорского кабинета. Коллектив выдвинул Бориса Семеновича вперед, и тот осторожно постучал в дверь. Вошли, словно гости к имениннику, не хватало разве что цветов… Церемонно потоптались, стали рассаживаться.

– Все? – спросил директор.

– Все, – ответила Сизикова и подалась вперед.

Была она похожа на бегуна перед стартом.

– Я собрал вас всех, – сказал директор и стал рыться в бумагах.

Сотрудники терпеливо ждали. Наконец он нашел какую-то бумажку, смял ее, выбросил в корзину и повторил:

– Я собрал вас всех…

«Чтобы сообщить», – подумал Сомов.

– Чтобы сообщить, – продолжал директор. – Мы взяли нового сотрудника. Сомова Виктора. Прошу загружать работой.

Сомов встал и поклонился.

– Очень приятно, – сказала Сизикова.

Сомов сел, а директор сказал:

– Нам, конечно, нужен не инженер с широкой специальностью, а специалист культуры, но от беды пришлось пойти и на такой шаг. Инструктор нам нужен.

«Он хочет меня оскорбить или здесь принято говорить правду? – подумал Сомов. – Я инженер-электрик! А не с широкой специальностью…»

– Переходим ко второму вопросу, – сказал директор. – Сорвано мероприятие детского сектора.

– Детский сектор на больничном, – проговорила Эмма.

– Очень плохо. Я повторяю, восемнадцатого числа было сорвано мероприятие детского сектора. Почему? Потому что некоторые сотрудники до сих пор разделяют обязанности на свои и чужие!

Краска на лице директора становилась все гуще, и казалось, внутри у него разгорается печка.

– Мы – единый коллектив, – рокотал Альфред Лукич, – глядя, как и все слушающие себя ораторы, куда-то вперед, видя лишь ему одному ясную цель. – И все попытки разложить его будут выжигаться каленым железом!

– Железом! – повторила Сизикова.

– Не стоит, я думаю, обострять, – миролюбиво проговорил Боровский. – Была недоработка…

– Я повторяю: мы – единый коллектив! И все будет выжигаться каленым железом!

– Железом! – тоже повторила Сизикова.

– Вопросы есть? – спросил директор. – Нет?

– У меня вопрос, – нехорошо улыбаясь, сказала Кускова. – К заместителю по кино. Как у нас выполняется план по вашей линии?

– Выполняется, – ответила Трубникова, также нехорошо улыбаясь.

– Выполняется, – повторила Сизикова. – Но я хочу еще сказать, что нам пора серьезнее отнестись к вопросу выноса книг из библиотеки!

Директор поморщился.

– Сейчас не время.

– Почему же не время? – стартовала Сизикова. – Трубниковой время, а мне не время! У вас никогда нет для меня времени!

Директор взмахнул руками, видимо, хотел закрыть уши, но удержался, повернул голову к шторам, и если бы они были раскрыты, можно было сказать, что Альфред Лукич посмотрел в окно. Наверное, Сизикова представлялась ему теперь мухой.

– Я одна воспитываю двоих детей, муж – подлец, платит десять рублей в месяц! Десять рублей! Вы смогли бы прокормить двоих детей на такую сумму! А книжки воруют! И воруют сильно! А нас мало! Что могут женщины?

– Женщины могут все, – сказал Боровский.

– Вы хотите, чтобы я упала на колени и умоляла? – продолжала Сизикова. – Но у вас нет времени! А то я бы упала!

Сизикова села. Директор повернул голову к ней.

– У меня еще не все, – предупредила заведующая библиотекой.

– Мне все-таки хотелось спросить: каким образом у нас выполняется план по кино? – снова улыбаясь, спросила Кускова. – На сеансах сидит по три человека… Как можно?

– А такой план, – сказала Трубникова.

– На три человека?

– На три человека, – ответил директор. – Я давно уже замечаю тенденцию раскола нашего коллектива. Единство – вот наша сила на сегодня. А все, что ему мешает, будет выжигаться…

– Каленым железом! – воскликнула Сизикова, и директор снова поморщился.

Вернулся в отдел после совещания Сомов возбужденным.

– Дал сегодня директор разносу! – проговорил он.

– Разве? – спросил Боровский. – Нормальная проработка. А как иначе нас заставить что-то делать? Человек по своей натуре – лентяй. Ему нужна погонялка, вот Альфред Лукич и погоняет. А мы ему благодарны. Работаем, деньги получаем…

– А что у них там с кино?

– Кино! – воскликнула Кускова. – Трубникова получает за кино премии. Кино – золотая жила. По окладу – в месяц. И директор – тоже!

Валентина Митрофановна развернула конфетку в волнении, сунула ее в рот и добавила:

– По окладу!

– Ну директор-то правильно получает, – осторожно сказал Боровский.

– Он ведет корабль дома культуры вперед, – серьезно сказала Кускова. – Но Трубникова-то за что?

– Трубникова – кочегар. Угольку подбрасывает… – проговорил Боровский, листая телефонную книгу.

Иногда к Борису Семеновичу заходил сын – Игорь. Высокий, красиво одетый молодой человек. Кускова восхищалась:

– Какой у вас, Борис Семеныч, очаровательный сын! Весь в папу! Дети – наше будущее!

Боровский гладил лысую голову, улыбался и отвечал:

– Я уже старый хрыч!

– Не спорить! Вы – великолепно выглядите! Будь мне восемнадцать, я бы в вас влюбилась!

– Хе-хе! Восемнадцать! Одышка, печенка трещит по всем швам, в голову стреляет… А сердце? Кто бы посмотрел мое сердце?

Обычно Игорь заходил тихо. Тихо садился и так же тихо разговаривал с отцом. Сомов делал вид, что занят бумагами, но невольно вслушивался:

– Достал… Ничего, желтенькие… Двадцать сверху… Папа! Она не тот человек, которого можно объехать!

Видимо, слышала и Кускова, потому что однажды, когда Боровский-старший обедал, а Игорь, положив желтую сумку с надписью на английском «Я лучшая девочка в Индианополисе» на пачку планов работы политико-просветительского отдела, ждал, игриво спросила:

– А что это вы, Игорь, такое достаете все время?

Игорь поднял темные грустные глаза и дружелюбно ответил:

– Всякие вещи.

– Наверное, что-то вкусное?

– Как когда… Приходиться, знаете, жить…

– Борис Семенычу очень повезло с сыном! Такой молодой, а уже все может достать!

– Ну как все? Все, конечно, не могу… – с грустью произнес Игорь и развел руками.

В доме культуры был человек, который мог достать все – сам Борис Семенович. У него в столе хранились три большие записные книжки. Телефоны в них были уложены до того плотно, что казалось, листает их Боровский осторожно, чтобы телефоны не просыпались на стол. Говорят, кто будет владеть информацией, будет владеть миром. Борис Семенович с сомнением относился к такому будущему. Владеть миром ему было ни к чему. Гораздо больше Боровского устраивала нынешняя роль. Сам он не мог ничего дать или сделать, но через него сотни людей могли продать, купить, обменять нужную вещь, устроить мероприятие, лечь в хорошую больницу, попасть к хорошему врачу, да мало ли еще чего нужно людям. Борис Семенович был похож на узловую станцию на железной дороге. Ему нравилось быть нужным людям. А поскольку работа культпросветчиков на девяносто процентов состоит из решения вопроса «где достать», то и для службы своей Борис Семенович был незаменимым человеком, хотя он никогда не делал разницы между тем, достает ли оркестр для очередного вечера или хлопчатобумажные носки для племянника. Все для него имело смысл, все было работой.

А еще Боровский был первым, кто бросался тушить любой конфликт, разумеется, если конфликтовали не на кулаках.

– Люди должны жить мирно, – говорил он. – Зачем ссориться, когда можно договориться?

Мать в последнее время часто говорила Сомову, что нормальные люди в двадцать четыре года уже воспитывают детей. Сомов привычно отвечал:

– Хорошую девушку теперь найти трудно.

– Так ищи!

– Что же она? Чемодан, что ли? Это только грибы так ищут: больше прошел – больше нашел.

Смешно говорится – личная жизнь. Как будто у человека есть какая-то другая. Но уж если так принято, то личная жизнь у Сомова состояла из посещений тридцатилетней женщины по имени Жанна. Жанна была замужем, но ее тиран, как она называла мужа, часто ездил в командировки и никогда, вопреки несмешным анекдотам, неожиданно не возвращался. Даже звонил из других городов и сообщал час прибытия поезда или самолета. Жанна понимала по-своему и говорила:

– Это он нарочно делает. Чтобы меня унизить!

Сомову нравилось бывать у женщины, которая ухаживала за ним, сладко целовала и, кажется, любила. Ревновала – это уж точно.