Текст книги "Если женщина…"

Марк Дмитриевич, судя по его рассказам, прожил бурную жизнь. В молодости руководил где-то на Украине революционным театром, воевал с Махно и видел Маяковского. Во время войны служил на Ленинградском фронте в отделе пропаганды, после заведовал народным театром, а теперь вот на пенсии занимался самоокупаемыми кружками.

Работа была вечерняя, но директор требовал явки к трем.

Не часто, но иногда Марк Дмитриевич соблюдал график. Обычно он приходил с сумкой, в которой лежали либо сушки, либо бублики с маком, чтобы угощать худрука или кто был в это время в кабинете.

За чаем с баранками Марк Дмитриевич и рассказывал о своей молодости. Особенно он любил говорить о своей встрече с Маяковским. Сомов слышал этот рассказ несколько раз, но всякий раз слушал с интересом, потому что Марк Дмитриевич всегда рассказывал по-разному. То встреча происходила на берегу Черного моря в окружении интервентов, то – в Москве, в художественном театре в окружении художественной интеллигенции, а то – и вовсе за границей, в Париже, где Марк Дмитриевич был два раза.

– Я был образованнейшим человеком своего времени, – говорил он, увлекаясь…

Увидев Сомова, Марк Дмитриевич воскликнул красивым раскатистым басом:

– Товарищ Витя! Вы совсем забыли нас и наши баранки! Хотите чаю?

– Не очень хочется…

– Я вам налью, а вы – подумайте. Хорошо?

Марк Дмитриевич достал из стола большую кружку, налил чаю в нее и поставил на стол, положив рядом три сушки. Сомов сел рядом.

– Пейте! – сказал Марк Дмитриевич. – Маяковский в ваши годы никогда не отказывался от чая. Водки не пил, а от чая не отказывался.

– Маяковский – гений, – вздохнул Сомов.

– О! Это супергений!

– Вчера тоже… взял почитать Маяковского, – подал голос худрук, – «О дряни»… Потом поставил на полку и подумал: сколько дряни еще в нашей жизни.

Марк Дмитриевич отхлебнул крупно чаю и спросил:

– А что же вы, товарищ Витя, такой невеселый?

Сомов посмотрел на худрука, тот молчал, и инструктор ответил:

– Неурядицы личного порядка.

– Хо-хо! – обрадовался Марк Дмитриевич. – Я понимаю вас! Но, ей-богу, не стоит расстраиваться! Знаете, как здорово я втрескался в двадцать втором году в Херсоне?

Он снова хлебнул и продолжал:

– Она работала секретаршей в ЧК у товарища Баумшвейзера. И я втюрился. Встречал ее, цветы с клумбы рвал… Да… Рассказывал о театре… О Станиславском рассказывал, о Чехове, о Маяковском! Я ведь был образованнейшим человеком своего времени!

– И чего? – спросил худрук.

– Пригласил в свой театр. Тогда у меня был свой революционный театр. Ставили «Евгений Онегин штурмует Зимний» по Маяковскому. Стихи, правда, пришлось писать самим, от Пушкина немножко взяли. Но, в общем, своими силами… Вот…

Марк Дмитриевич крепкой рукой режиссера расколол сушку и, положив кусочек в рот, рассказывал дальше:

– Мы даже письмо Маяковскому написали, и он нам ответил. Хвалил…

– А что с дамой сердца-то? – снова спросил Сергей Николаевич.

Марк Дмитриевич вздохнул.

– Уехала. Вышла замуж за кавалериста и уехала.

– И больше не встречались? – спросил Сомов.

– Нет. Вы знаете, это ж была молодость. Мне ж было меньше, чем вам сейчас! Так что, товарищ Витя, не огорчайтесь! Будет и у вас семья и дети!

– Что мне семья, – проворчал Сомов.

Когда он вернулся в отдел, Кускова говорила по телефону, а на столе лежала записка с крупными угловатыми буквами начальницы: «Сделать сегодня!» Ниже, уже мельче, но все таким же угловатым почерком были вписаны пункты:

«1. Обзвонить профактив.

2. Заполнить путевки «Знания» на апрель.

3. Заняться делом, а не слоняться по Д.К.»

После выговора и лишения премии, как позже выяснилось, в двенадцать рублей пятьдесят копеек, Сомов стал зол на работу. В прямом смысле, а не в том, в каком это выражение обычно у нас употребляется. Конечно, по дню, когда состоялось собрание, нельзя было провести линию: до собрания любил, потом – нет. Отношение готовилось и бессмысленным накручиванием телефонов, и заполнением бессмысленных бумаг, и невозможностью работать, не улыбаясь тем, от кого зависела хоть малость в этой работе.

Сомов долго держался на вере, что все это лишь необходимая шелуха, какая бывает на любой службе, а самое главное и интересное дело – впереди, а с ним и утверждение его человеком дела, со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Но после собрания неосознанное раздражение оформилось в стойкое чувство и на работу, и на отдельных представителей единого коллектива дома культуры.

За неделю до майских праздников Сомову выпало дежурить. Дежурить ему нравилось, особенно если вечером не было мероприятий. Пришел Сомов, как и полагалось, к четырем часам. В половине седьмого Кускова и Боровский ушли, и Сомов остался один. В восемь начинался киносеанс, инструктор хотел наконец сходить посмотреть кино, а пока он отдался размышлениям. Глядя в грязное окно на густой весенний дождь, Сомов думал, почему то, чем он занимается, называется культпросвет работой? Неужели народ настолько темен, что культура для него – только просвет? И вообще, просветительство – что это такое? Это когда темно?

За такими мыслями и застал инструктора Леня. У него сегодня была работа – занятия в литературной студии, был Леня грустен.

– Хочешь выпить? – неожиданно спросил поэт, снимая мокрый плащ.

Широкая гамма чувств посетила в момент Сомова.

– Как сказать, – осторожно ответил он.

– А я не хочу. Даже водка мне будет сегодня противна!

Сомов мысленно выругался и спросил:

– Что случилось-то?

– А ничего, жена ушла.

– Совсем?

– Совсем. В отпуск уехала с детьми.

– Фу ты! А говоришь – ушла!

– Какая разница? Пока – в отпуск, а потом совсем уйдет.

Сомов понял, что Леня не в духе, и сказал:

– Куда она от тебя денется?

– Правда? – с надеждой переспросил Леня. – Вот и я думаю: куда? Я ведь и зарабатываю, и квартиру построил… Но вчера жену проводил, и такая тоска взяла… Пришел домой, а все бумаги на столе как оставил, так и лежат. А я привык, чтобы их путали, убирали, куда не нужно.

Леня как обычно достал батон, отломил горбушку и стал жевать.

Протянул остальное Сомову:

– Хочешь?

Сомов деликатно отломил кусочек. Зазвонил местный. Сомов и от городского не ждал ничего хорошего, а уж от местного…

– Не прислушивайся, – сказал он Лене.

– Я не прислушиваюсь.

Телефон на несколько секунд затих, словно воздуха набирал, и зазвонил снова.

– Не прислушивайся! – снова сказал Сомов.

– Не прислушиваюсь… А может, послушаем?

Сомов согласился.

– Виктор Палыч! – кричала одна из Гусевых, но за двоих. Сомов дернулся головой от трубки. – Здесь пьяный!

– Какой пьяный?

– В грязной одежде! Мы уже три раза вам звонили!

– Два, – сердито поправил Сомов. – Иду.

Сомов повесил трубку и спросил:

– А зачем?

Леня заговорил о своих детях – двух мальчишках, школьниках.

– Представляешь, – рассказывал он, – гуляю я с младшим в садике. Все хорошо. Я сел на скамеечку, развернул «Советский спорт», я «Советский спорт» люблю читать. Только начал про футбол, вдруг – бац! Нет моего Андрюхи! Я туда-сюда – нет! Бегаю по саду, кричу, опять нет! И ты знаешь, что я подумал? Вот все, что написал, что сделал в искусстве – все бы отдал, лишь бы с маленьким ничего не случилось!

– Ну и как он?

– Жив. Под скамейку спрятался.

– Дети – это хорошо, – сказал Сомов.

Снова зазвенел местный.

– Тсс! – прошипел Сомов. – Как будто все ушли!

– Ушли так ушли, – сказал Леня. – Я тоже пойду.

Леня ушел учить писать стихи, а Сомов спустился вниз. Спросил у билетерш:

– Ну, где ваш пьяный?

– Вон там! – показали Гусевы вдаль. – На той стороне.

Через стекло в дверях Сомов увидел на противоположной стороне улицы спящего на скамейке мужика.

– Ну и что? – спросил он.

– Он же пьяный! Он сейчас проснется, придет и будет бить стекла! А воры ночью через дырку спокойно залезут в дом культуры и все разграбят или сделают пожар!

– И что же они здесь украдут?

– Альфред Лукич велел гонять пьяных!

– Но я-то причем? Пьяных милиция гоняет, а я – инструктор культурно-массового отдела!

Гусевы опешили. Они видимо, всерьез задумались, при чем же здесь инструктор. Сомов же развернулся и пошел к себе. Вдруг захотелось спать.

– Альфред Лукич все узнает, – крикнули вслед. – Он этого не любит!

Прошел час, другой, а Сомов все сидел в своем кресле и смотрел в окно на дождь. Он уже не думал про денежки, которые действительно: кап-кап-кап… По капле в месяц… Просто было приятно сидеть, смотреть, как идет дождь, как шумит по трубам вода, и думать, что скоро наступит лето, и дождь станет теплым.

В кино Сомов не пошел. Не хотелось. Появилась аллергия на зал дома культуры. Наверное, даже на самой интересной картине Сомова не покинуло бы чувство, что он на службе. А после работы о кино и речи не шло. Сомов пробкой вылетал из не понятной ему атмосферы.

После занятий с поэтами заглянул Леня. Спросил:

– А правда, что тебя директор на вороных осадил?

Сомов посмотрел на Леню внимательно. Леня нервно засмеялся и сказал:

– Чего обижаешься? Не выгнал же. Альфред Лукич строгий мужик, но душевный…

Леня ушел, а Сомов до конца дежурства читал газеты. В одиннадцать пришла пожарник, то есть инструктор противопожарной охраны Белкина. Белкина всегда ходила в одном и том же красном платье, а дежурных приглашала проверять посты так, словно речь шла об интимном свидании. Вот и теперь она поскреблась в дверь, приоткрыла ее и ласково проговорила в щелку:

– Виктор Палыч! Пойдемте со мной?

Это было бы, наверное, приятно, если бы внешность и ум Белкиной не были бы в таком единстве с представлениями Сомова о некрасивой женщине. Сомов оделся, захлопнул дверь, и они пошли проверять посты. Проверялось в основном, выключен ли свет в помещениях или нет. Сомов дергал рубильники и тумблеры, а Белкина светила ему в спину фонарем и рассказывала о муже:

– Коля пришел вчера домой, а сам выпил маленько! А я уж знаю: он как выпьет, так второе не ест, только щей попьет. Он жидкое любит… И спать идет.

– Щи с похмелья – хорошо, – вглядываясь в темноту, отозвался Сомов.

– Я ему и говорю: иди, Коленька, поешь щей и спать ложись, а он меня на три буквы. Любит ругаться! А потом как даст в плечо кулачищем и говорит: «Это я тебя, дуру, боксу учу!»

– Что же это он? Бьет вас по ночам?

– Упаси бог! Только если толкнет или там поддаст! А в лицо – никогда! Любит!

– То-то вы прошлую неделю с синяком ходили…

– А ударилась! – с удивлением произнесла Белкина. – Дура какая: шла и ударилась. А синяк – вскочил!

Они спустились вниз, Белкина продолжала говорить, и слышать ее голос в темноте было странно, словно радио на площади говорило:

– Он же не понимает, что без меня пропадет. Он, когда не пьяный и не дерется, деньги принесет, отдаст и ласково так скажет: «Трать!» Даже не знаю, как буду жить, когда мой Николай умрет.

Белкина на мгновенье замолчала, видимо, задумалась и с облегчением проговорила:

– Я тогда детей буду наших любить, так же, как его.

Возвращаясь домой под немного утихшим дождем, Сомов кутался в плащ и думал о Белкиной с раздражением и завистью. Живет себе человек и живет, не мучается – что? Почему? Да зачем? И любит то, что хочет любить. И не думает, любят меня или нет. Своей любви хватает на двоих. «Может, счастлив только глупый человек? – подумал Сомов. – А может, это талант такой – быть счастливым?»

Тут он уперся в большую лужу, попробовал ее перейти, промочил ноги и уже до самого дома спешил без мыслей. Хотелось побыстрее переобуться и лечь спать.

В последний день апреля коллектив дома культуры собирался пить чай торжественно. С утра Сомова послали выкупать особый торт в скромную кондитерскую в начале улицы Новаторов, который заказал Борис Семенович по просьбе коллектива. Торт действительно был красивый: высокий, с разноцветными розочками, с ягодами, с вензелями, которые довольно явственно составили две буквы А и Л. «Еще бы портрет вылепили», – думал Сомов, лавируя с большой коробкой в предпраздничной толпе. Довезти торт было делом нелегким. В переполненном автобусе плотно прижатый к Сомову подвыпивший мужчина спросил, кивнув на коробку, которую Сомов держал над головой:

– Торт?

– Торт, – ответил Сомов.

– Шлепни об асфальт.

– Зачем?

– Интересно будет…

К счастью, нужно было выходить. Вернулся он рано, но в отделе, кроме Боровского, уже сидели Леня и Сергей-писатель. Боровский, судя по всему, держал под мышкой градусник. Сомов осторожно кивнул всем, поставил торт на шкаф и сказал:

– С наступающим!

– Я тебе честно скажу, – продолжал говорить Лене Боровский, – сегодня с четырех утра не спал, все думал об оркестре для вечера восьмого числа. В семь не выдержал, позвонил Римме Наумовне. Вот вам, говорю, задача…

– Вы и ночами не спите? – спросил Сергей-писатель.

– А как же иначе? На нашей работе иначе нельзя. Ночь проспал – утром уже не наверстаешь… Ночь для чего? Чтобы думать! Обдумал все, а днем только действуешь!

– А вы писать не пробовали? У вас бы получилась хорошая, точная проза! Верно, Леня?

– Я поэт, – ответил Леня.

В коридоре застучало. Дернулась дверь, еще раз…

– Да в другую сторону, – вяло сказал Боровский.

– Борис Семеныч миленький! – с порога громко сказала Кускова. – Рубашка откуда такая? С утра – не заметила. Вы, хитрец, ее все время телефоном загораживаете. Небось, жена старается?

Борис Семенович обаятельно улыбнулся:

– В магазине продавалась…

– Знаю я ваши магазины! Такие магазинчики!

Кускова принялась разбирать заявки на проведение июньских вечеров, а Борис Семенович достал градусник из-под пиджака, посмотрел в него и обречено сказал:

– Мало. Должно быть больше.

Леня с Сергеем-писателем перемигнулись и ушли, а Кускова, продолжая рыться в бумагах, спросила:

– Борис Семеныч, вы читали?

– Что?

– В «вечерке» статью о нравственности.

– В «вечерке»? – удивился Боровский и стал набирать какой-то очередной телефон.

– Очень полезная статья. Особенно для молодых, – сказала Кускова и подарила Сомову взгляд. – Зря они статей не читают.

Сомов в очередной раз подумал про Кускову плохо. Он хотел промолчать, но не выдержал и вроде бы сам себе сказал:

– Я вчера на вечере ПТУ сидел. Пришел в половине первого и лег спать.

– А прежде, чем спать, надо газеты читать, – сказала Кускова Боровскому.

Она порылась в сумочке, достала газету и протянула Борису Семеновичу.

– Борис Семенович! Оторвитесь от дел праведных! Почитайте!

Она бросила на стол Боровскому газету и добавила:

– На третьей странице… «Нравственно ли убивать в себе человека?» называется.

Видимо, нужный телефон был занят, Боровский с недоумением посмотрел на трубку и положил на место. Взяв газету, принялся читать.

Когда чтение кончилось, Кускова сказала:

– Вот видите, как интересно. В статье открыто говорится, что «спасибо» дороже, чем рубль чаевых! Разве это неправильно?

Борис Семенович почмокал, покивал головой.

– Правильно, – сказал он, вздохнув. – Только здесь не говорится, что «спасибо» дороже ста рублей…

Собирались в бухгалтерии. Сомов немножко задержался, посмотрел Ленин сценарий, который он принес для вечера передовиков колбасной промышленности. Сценарий начинался так: «Творцы! Создатели колбас! Приветствуем душевно вас!»

Торт уже унесли. Сомов взял свою кружку и пошел в бухгалтерию. Кажется, все были в сборе. Ждали директора. Сергей Николаевич пока рассказывал:

– Вчера жена купила курицу, решила приготовить ее нам на ужин. Сначала ощипала, потом на горелке опалила, потом я ее разрезал на куски…

– Вам, Сергей Николаевич, очень повезло с женой, – сказала Эмма. – Гордитесь ею!

– Приходится, – отвечал худрук.

На столе у Анны Дмитриевны, там, где обычно лежали деньги, стоял торт. Его открыли, но не резали. Тут же стоял самовар. Он блестел на солнце и казался холодным. Сомов поставил свою кружку рядом с остальными, и ему показалось, что таким образом он влился в коллектив.

– Наш непробиваемый! – воскликнула Эмма. – Витенька! Мы тебе невесту нашли! Ниночка, пойдешь за инструктора нашего. Хороший мальчик!

Нина виновато улыбнулась, а Сомов покраснел.

– Смутился! – воскликнула Эмма. – Очаровательно!

– Не смущайтесь, товарищ Витя! – проговорил Марк Дмитриевич.

– А то я вас опережу! В деле женитьбы у меня богатый опыт.

Он подмигнул Сомову и обнял маленькую библиотекаршу.

– Старый сыч, – довольно отчетливо услышал Сомов за спиной и обернулся.

Кускова улыбнулась и уже для всех крикнула:

– Знаем-знаем, какой вы ловелас!

Настроение у коллектива было праздничное. Лишь Боровский сидел в углу, в кресле в позе воробья. Пришел Леня, и коллектив попросил стихов. Леня объявил частушки. Частушки были веселые, а когда они кончились, Леня сказал:

– Пока все.

А Кускова тихо проговорила:

– Вот так и делается халтура…

Сомов подумал, что это она сказала в уме, иначе было бы слышно всем. На беду рядом стояла Сизикова.

– Халтура! – машинально повторила она.

– Почему же? – обиделся Леня.

И все зашумели, защищая поэта.

– Между прочим, – сказал он, – чтобы сочинить частушку, иногда требуется полгода! А я могу за день – две-три профессионального уровня.

– Я спросила просто, – закричала Сизикова. – Халтура или нет? И вовсе ничего не имела ввиду. Я получаю восемьдесят рублей, книжки из библиотеки воруют, у меня двое детей, а на меня еще и кричат!

Боровский вскочил и объявил:

– Праздник! Зачем обострять?

Тут вошел директор.

Директор держал улыбку. Видимо, он считал, что в праздник нужно улыбаться. Налили всем чаю. Директор взял стакан и начал тост:

– Товарищи!

Стакан был горячий, и директор поставил его обратно на стол.

– Первомай мы встречаем с неплохим настроением. План выполнен. Правда, за счет кино и…

– Культмассового сектора, – добавила Кускова, улыбаясь.

– Всего коллектива, – сказал директор – Единого! Но мы не имеем права! Культпросветчику на это времени не отводится! Он должен быть всегда в строю, бодр и свеж!

Улыбка сошла с лица директора. Он увлекся речью. Лицо его стало розовым, потом – под цвет хорошего чая на солнце.

– Каждый должен сегодня честно признаться себе: я плохо работаю!

– Плохо! – повторила Сизикова.

– Я еще многое не сделал!

– Не сделал!

– На мне ответственность!

– На мне!

Сомов посмотрел на лица сотрудников, и ему стало страшно.

Если бы не чашки в руках, все бы, наверное, после речи зааплодировали. Возникла пауза. Боровский по праву старшего – Марка Дмитриевича почему-то не считали – взял нож и протянул директору:

– Просим резать.

Директор подошел к торту и некоторое время разглядывал вензеля. Спросил:

– И что это означает?

– Сюрприз коллектива, – сказала Трубникова.

– С намеком, – громко проговорила Кускова и сильно стукнула кружкой по столу.

– Что же? Самому себя резать? – спросил директор и почти улыбнулся. – Леня! Ты у нас самый молодой из мужчин. Тебе и нож в руки.

На сей раз не посчитали Сомова.

– Вы у нас – юморист! – воскликнула Сизикова.

– Юмористы – глупые люди, – сказал директор.

Все стали ждать продолжения фразы, но его не было. Пришлось резать торт так. Пили чай стоя. Было неудобно, но зато походило на официальный прием. Сомов стоял рядом с Ниной. Она ковыряла маленькой ложечкой торт и тихо говорила инструктору:

– А формуляр ваш давно уже запылился. Нет, вы все-таки очень не любите читать.

– Только не говорите так. Я с удовольствием. Когда? – Сомов показал своей ложечкой на собравшийся коллектив. – Теперь вот чай…

– Это дружеский чай, – сказала Нина. – Он для неформального общения. Сближает. У американцев на работе очень часто бывают такие чаи…

У коллектива и директора был свой разговор, который Альфред Лукич вдруг прервал вопросом:

– А что ж никто не веселится?

Сизикова громко засмеялась, а Кускова и Трубникова потребовали от Лени снова стихов. Леня прочитал из нового цикла о космосе. После стихов Сизикова вдруг объявила:

– А Нина нам споет!

– Вы еще и поете? – спросила Мария Викторовна.

Многие удивились. Сомов – тоже. А Марк Дмитриевич воскликнул:

– Красота моя! Вы скрываете голос? Напрасно, напрасно! Маяковский очень любил женское пение!

– Спой нам, Нина, – сказал директор.

Сомов и сам не знал, как у него вылетело это тихое:

– Нина, не унижайтесь? А?

Нина очень удивилась, обернулась к Сомову и сердито прошептала:

– Вы что? Альфред Лукич просит!

– Что они там шепчутся? – игриво спросил Марк Дмитриевич.

– Репертуар выбирают, – сказала Эмма.

Нина, улыбаясь, вышла к самовару.

– Без аккомпанемента, – объявила она громка и запела.

Голос у Нины был сильный, высокий, правильный, песня – красивая. Такая, когда слов не слушаешь, но понимаешь высокий смысл. Сомову стало жалко, что Нина поет для этих людей, и решительно захотелось, чтобы песня была только для него.

Директор даже похлопал. Нину стали хвалить, дали еще кусок торта, а Леня сочинил экспромт:

– Голос твой божественный

Будит миг торжественный!

И тут же записал его в книжечку, чтобы не пропал даром. Нина же раскраснелась, глаза ее заблестели, и Сомов с горечью отметил, какая она хорошенькая и как хорошо это всем видно. Нина взяла блюдечко с тортом и сказала:

– Вот подучусь и пойду на эстраду.

А Сомов подумал мрачно: «Погубит ее красота!»

К самовару вышла Сизикова и снова объявила:

– А теперь фокусы!

Сомов посмотрел на Марка Дмитриевича. Он один, пожалуй, здесь тянул это дело.

– Фокус-кроссворд! – продолжала Сизикова. – Мы задаем слово из любого кроссворда, а Витя – отгадывает! Витя, иди сюда.

– Я?

Такой подлости от Сизиковой Сомов не ожидал.

– Это мой сюрприз, – сказала она. – Нам всем!

– А я-то за что? – вырвалось у Сомова.

– Надо начинать! – воскликнула Кускова.

– Товарищ Витя, просим!

– Альфред Лукич, говорите слово, – Сизикова при этих словах взяла Сомова за руку и вывела к самовару.

Дорого дал бы теперь инструктор, чтобы Нины здесь не было. Сомов с тоской подумал: «Ну почему все люди такие разные?! Были бы здесь одни подлецы, послал бы их к черту!»

Директор вдруг встал, посопел, поставил стакан на стол и сказал:

– Мне пора. А вы – веселитесь, ешьте торт, пейте чай… Отдыхайте.

Тяжело ступая, он вышел. Никто не понял, что случилось.

– Альфред Лукич устал! – воскликнула Сизикова.

– Устал, – сказал Сомов. – Пять букв, первая – «у».

Было стыдно и противно. Боровский тоже покряхтел для приличия и ушел. И всем как-то странно стало стоять перед самоваром, когда директор уже ушел.

– Это ты его, Витя обидел! Старого человека! Он же в три раза старше тебя!

– Чем я его мог обидеть? – спросил Сомов.

– А зачем ты сказал про пять букв?

– Так он же уже ушел!

– Правильно-правильно, – сказала Кускова. – Нахал! Молодой нахал!

Остальные промолчали, но Сомов почувствовал, что коллектив скорее простил бы ему провал вечера, взрыв в доме культуры или даже отказ обзванивать профсоюзный актив, чем эту фразу про пять букв.

Сомов вернулся к себе, подперев руками подбородок, стал думать, но мысли прыгали, и какой-то одной ясной, все объясняющей, никак не получалось.

– Ты, Витя, на увольнение метишь? – спросил Боровский, когда они остались вдвоем.

– В каком смысле?

– А есть куда?

– Не знаю…

Боровский вздохнул и сказал:

– Альфред Лукич – человек хороший, но он не бог и не может полюбить всех.

Голос его был странен. Сомов с удивлением посмотрел на Бориса Семеновича и спросил:

– Может, чаю? Я поставлю.

– Как хочешь…

Возвращался Сомов домой в сложном состоянии. Он медленно шел по Театральному садику, усиленно вдыхал плотный весенний воздух и думал об увольнении. Он боялся его. Ну ладно, с родителями неприятный разговор он переживет, хотя расстроятся, конечно. Но куда уходить-то? Кем? Обратно в бюро? Стыдно да и незачем… А еще куда? И Сомов реально ощутил, что ничего в жизни не умеет. Инженер? Какой из него инженер! А кто еще?

Сомов стал вспоминать, чему его за жизнь учили, и вскоре закипела обида на высшее и просто образование. «Были же уроки музыки, иностранного, труда, наконец! Почему бы не взять было да и не научить меня играть на пианино? Сейчас бы взял кружок – и горя не знал. Или выучили бы английскому. Занимался бы сейчас спокойно переводами и гуляйте со всеми домами культуры! Или уж если мучили в шестом классе рубанками-фуганками, так выучили бы хаты строить, пятистенки! Можно было бы теперь на садовых участках халтурить, баньки строить! А то что – инженер? Значит – ничего не умею? Или могу работать кем угодно, даже инструктором дома культуры? Долбили лекциями, а нет чтобы научить соображать! Я, может, научился бы соображать, так вообще бы сообразил из института уйти!»

Сомов вошел в метро и углубился в мечты о перестройке высшего образования в стране. Мечтать он умел.

К Жанне на праздники приехал тиран, и первого мая Сомов вместе с родителями смотрел телевизор. И было у него неясное желание, чтобы зазвонил телефон и незнакомая красивая девушка пригласила провести праздник вместе.

А в ночь на второе его назначили дежурить. Так было здесь принято еще с послевоенного времени – дежурить в праздники по ночам, чтобы в дом культуры не проникли немецкие шпионы и не украли немецкое пианино или немецкий дорогой занавес. Эта традиция, в отличие от многих других, жила. И хотя немецких шпионов давно уже не ловили, а пианино состарилось, тем не менее приказом директора на каждую праздничную ночь назначали дежурных.

Собираясь, Сомов сложил в сумку одеяло, подушку, будильник и тяжелый завтрак. Отец заглянул в нее и спросил:

– Как же ты будешь охранять?

– С удовольствием, – ответил Сомов.

Его время было с нуля до восьми. Сменял Сомов Сергея Николаевича. Тот встретил инструктора широкой зевотой.

– С праздничком! Как происшествия? – спросил Сомов.

Сергей Николаевич подумал, посмотрел сонными глазами на него и ответил:

– Сейчас домой приду, перед сном надо поесть. Сначала поджарю картошки, немного мяса, потом чаю налью. В чай можно добавить мяты.

– А рюмочку?

Сергей Николаевич улыбнулся, сказал:

– Да, жена уже звонила… Приготовила.

– Так и картошку, небось, поджарила?

– Наверное…

Худрук с удовольствием потянулся до хруста, глаза его заблестели, и Сомов невольно улыбнулся, глядя на этого гармоничного в мыслях и жизни своей человека.

Дверь вдруг скрипнула, просунулась голова Пекашина и грустно сказала:

– С праздником всемирной солидарности трудящихся.

Голова скрылась. Сомов и Сергей Николаевич недоуменно посмотрели друг на друга, потом – на часы: было десять минут первого.

– Он здесь живет, что ли?

– Как бы ни было, – ответил Сергей Николаевич, – а надо бежать. Сейчас выйду из дома культуры, сяду на последний трамвай, куплю билет за пять копеек и поеду домой.

Он ушел, а Сомов составил кресла, расстелил одеяло, выключил большой свет, закрыл двери и, достав праздничную еду, приступил к дежурству.

Как казалось Сомову, человек начинает много думать от невозможности с кем-то говорить. Уже отужинав, почистив над раковиной в служебном туалете зубы, лежа в удобных для двадцатичетырехлетнего тела креслах, он снова размышлял. Мысли приняли грустное направление. Думалось, что неверно, когда толкуют об одиночестве в старости как о чем-то исключительно принадлежащему преклонному возрасту… И потом, в старости одиночество – лишь расплата за ум и талант. Подлость и глупость одиночеством не страдают. А быть умным и талантливым – все-таки удовольствие (во всяком случае, ни один умный и талантливый еще не захотел стать глупым и бездарным), за удовольствие надо платить… Вот и приходит беспросветное это чувство, но светлее ли оно в шестнадцать лет? В восемнадцать оно, может, и исчезнет, только разве об этом думают? А в двадцать? А в двадцать четыре?

Сомову вдруг стало жалко себя. Он посмотрел на темное окно и подумал, что завтра нужно обязательно поговорить с Ниной обо всем. Она должна будет понять. Обязательно должна понять…

Его разбудил телефон. Сомов вскочил, глянул в темное окно, схватил трубку.

– Узнал? – шепотом спросил женский голос.

Сомов перевел дух. Звонила Жанна.

– А который час? – спросил Сомов.

– Полчетвертого. Сволочь – спит. Вчера надрался, как свинья, сегодня – отдыхает. А я в туалет пошла, дай, думаю, позвоню. Не забыл меня?

Сомов широко зевнул, отвернувшись от трубки, ответил:

– Как можно…

– То-то! Ну, ладно, вставай и работай. Через три дня чучело уедет – встретимся.

В первый день после праздников Сомов ехал на работу к двум. Ему надо было проводить майскую лекцию-концерт «Музы ведут огонь». От метро добирался на автобусе. Идти пешком на эту неблагодарную работу теперь казалось нелепым.

Перед входом Сомов все-таки сделал на лице улыбку. Сам себе он казался теперь похожим на сегодняшний майский день.

– Добрый день! – бодро сказал Сомов.

Он снял плащ и сел в кресло. Тишина в ответ обидела. «Ну ладно Кускова! Уж Борис Семенович-то? Что я ему сделал?» Сомов задернул занавеску на окне, чтобы солнце не слепило, и посмотрел на сослуживцев. Кускова теребила бумажку от конфеты, а Боровский перекладывал с места на место пригласительные билеты на вечер изобретателей и рационализаторов резиновой промышленности.

– Черт знает что… – тихо проговорил вдруг Боровский и вышел из кабинета.

Кускова скомкала хрустящую бумажку, выбросила в корзину и сердито сказала:

– У Бориса Семеновича умер сын, а вы опять опоздали!

– Что? – испуганно переспросил Сомов.

– Опаздываете постоянно!

– Я не опаздываю! Еще только пять минут, а я куртку снимал перед этим!

Сомов поерзал на стуле и в растерянности спросил:

– Как же он умер-то? Такой деловой…

– Из больницы был звонок!

Вернулся Борис Семенович. Было слышно, как кто-то кричал во дворе:

– Я тебе покажу, как камнями кидаться!

Надо было что-то сказать печальному Боровскому. Но что говорят в таких случаях, Сомов не знал.

– Не надо так убиваться! – громко сказала Кускова. – Борис Семенович!

Тут вдруг она заплакала, подошла к Боровскому, обняла за плечи и стала целовать в голову.

– Съешьте конфетку! Пожалуйста, съешьте! – говорила она сквозь слезы. – Станет легче!

«Не могу же я целовать его в голову! – подумал Сомов страдая. – И конфет у меня нет!»

Боровский поднял заплаканное лицо и сказал:

– Спасибо, Валя… Спасибо…

Сомов сидел и не мог проговорить ни слова. Было невыносимо стыдно от этого. Наконец инструктор переборол себя, подошел к Боровскому и отчеканил изменившимся голосом:

– Примите мои соболезнования…

– Спасибо, Витя, спасибо… Всем спасибо… – забормотал Борис Семенович.

– Я сам – сын, – добавил Сомов, видя, что первые его слова приняты, – и понимаю, что это такое…

Тут он совсем спутался, схватил чайник и поскорее вышел.

«Вышел и легче стало, – подумал, набирая воду, Сомов. – Неужели я такая свинья бесчувственная? У человека горе, а я…» В туалет заскочил Жора.

– Сын Бориса помер, слышал? – спросил он, скрываясь в кабинке.

– Он сейчас плачет, – ответил Сомов.

– Еще бы! Тут любой заплачет! Сын все-таки, родная кровь! Хороший был человек!