Текст книги "Если женщина…"

– А ты его знал?

Жора вышел, Сомов отошел от раковины, уступая место рабочему сцены, но тот мыть руки не собирался.

– О покойниках плохо не говорят, – ответил Жора. – Знаешь, от чего он умер?

Сомов пожал плечами.

– Врачи разрезали, – объяснил Жора, – поджелудочную подняли, посмотрели, а там – рак! Вот какие врачи!

Жора попил воды из крана и убежал.

«Все всё знают, – подумал Сомов, – что здесь, радиоузел работает?»

Вернувшись с полным чайником в отдел, Сомов увидел на своем столе записку:

«а) провести вечер на высоком уровне;

б) обеспечить явку учащихся ПТУ района;

в) обеспечить порядок (пьянство и курение, а также драки в местах общего пользования);

г) заполнить путевки «Знания».»

Сомов покачал головой, посмотрел на начальницу, читающую влажными глазами свежую газету, и подумал: «То ли она дура, то ли я – сволочь последняя».

Борис Семенович, видимо, немного пришел в себя и глухо говорил в телефон:

– Да… Очень нужен гроб. Лучше черный… Ты же знаешь, как трудно достать, особенно в праздники… Очень тебя прошу, чтобы изнутри выстругали… А то бывает не выстругивают, халтурят.

Боровский еще долго звонил друзьям, делился горем. Те же, судя по всему, сочувствовали и обещали достать что нужно для похорон: автобус, место на кладбище, мраморную плиту…

Когда Боровский и Кускова ушли, Сомов решил сходить к Нине в библиотеку. До вечера еще оставалось время, а зайти был подходящий повод: Нина ведь еще не знает, что у Бориса Семеновича умер сын. А еще он хотел пригласить ее посидеть с ним на вечере. Нина заканчивала работу в восемь. «Будем смотреть концерт и разговаривать», – решил Сомов.

К великой досаде, в библиотеке сидел Сергей-писатель. Этого Сомов никак не ожидал. Он хотел было уйти, но его заметили.

– Давай сюда! – сказал Сергей-писатель и махнул рукой. – Мы как раз о творчестве говорим.

Нина была весела: видимо, от разговора о творчестве.

– Это же мучительный процесс, – неожиданно для себя сказал Сомов.

– Да, – согласился Сергей-писатель и посмотрел на Нину.

Та же мечтательно посмотрела вдаль сквозь зеленую стенку с длинным электрическим проводом до самого пола и сказала:

– Я себе так представляю: сидит писатель у окна, а окно – в сад. Перед ним чистый лист бумаги, в руках – перо, хорошая сигарета, чашечка кофе. Мысль летит, а за ней – перо, и рождается роман! Правильно? – спросила Нина у Сергея-писателя.

– Да! – согласился тот. – А еще – роман можно диктовать. Так за рубежом теперь все великие делают… Эх! Мне бы человека, который бы записывал, я бы в месяц по роману делал! Или так: месяц – роман, месяц – пьеса хорошая.

– Больно много получается…

– Откуда ты знаешь? – проговорила Нина.

А Сергей-писатель сказал:

– Почему много? Шесть романов в год и шесть пьес. Но это если без отдыха. А ведь и отдохнуть надо! Нельзя же все время творить!

– Если бы я была писательницей! – вздохнула Нина. – Я бы только и делала, что писала! Целыми днями!

– Как Маркес! – добавил Сергей-писатель. – Читал «Сто лет одиночества»?

– Витя Гоголя любит! – хихикнула Нина.

Тут Сомов в который уже раз ощутил себя чужим.

– Гоголь – великий русский писатель, – обиженно сказал он.

– Металл-художник! – воскликнул Сергей-писатель. – Жизненные вещи выдавал: «Мертвые души» там или эту… «Шинель»! Мне бы его руку, я бы всех сегодняшних пижонов и бюрократов заткнул и задвинул! Давно бы уже в когорте был…

– В какой когорте? – спросил Сомов.

– Лучших!

И Сергей-писатель показал свою большую мясистую ладонь. Нина с восторгом посмотрела на десницу, а Сомов сказал:

– Между прочим, у Бориса Семеновича умер сын!

И вышел. Он ревновал к Сергею-писателю и Нину, и Гоголя. Он поднялся к себе и стал высиживать время до начала вечера. Минут через десять вдруг зашел директор. Сомов вскочил.

– Здрасьте!

Директор осмотрел кабинет, словно видел его впервые, и как-то особенно душевно проговорил:

– Вот вы где работаете…

Сомов насторожился. Он указал на свое кресло и сказал:

– Я вот здесь, а напротив Валентина Митрофановна.

– Да-а… – протянул директор. – И неплохой ведь тренер… Но ты подумай! Остается пять минут до конца, мы проигрываем ноль-один! А он выпускает пятого защитника!

Сомов в силу своего знания футбола видел мало разницы, какой вышел по счету защитник, пятый или десятый, однако покачал головой и ответил:

– Рассудил не по игре…

– Нам и второй гол забили…

Оба помолчали. Директор – в грусти, Сомов – в напряжении. Альфред Лукич как-то очень по-человечески вздохнул и ушел, оставив Сомова в смущении. Время подпирало, и он поспешил в малый зал. До лекции-концерта оставалось пятнадцать минут.

Сомов пробежал мимо вахты, услышал голоса Гусевых:

– Мы вам звонили!

– Осталось пятнадцать минут!

– Альфред Лукич уже все знает!

Словно привычную болячку потревожили…

В зале было пусто. Коля-радист прилаживал к стойке микрофон. Осторожно вошли две маленькие женщины шестнадцати лет в коротких плоских юбочках и желтых сапогах. Они решительно подошли к Сомову и спросили:

– А танцы будут?

Директор танцы для учащихся училищ проводить запретил. Боялся за стекла, мебель и места общего пользования. Узнав об этом, маленькие женщины пошептались, обдали Сомова взглядами и решительно вышли.

– Где же люди-то? – с тревогой подумал Сомов.

Он снова пробежался в фойе, поднялся к Сергею Николаевичу. Концерт должна была обеспечить художественная самодеятельность. Здесь уже сидел лектор – мужчина в костюме-тройке, с бородкой клинышком. Если бы на нем было еще и пенсне, Сомов бы не удивился.

– А вот и наш юный друг, – пропел лектор. – Ну как? Зал в нетерпении? Он рукоплещет?

– Зала нет, – промычал Сомов. – Но, я думаю, еще придут. Распространено триста билетов!

Сомов даже показал руками толщину пачки билетов в триста штук.

– Опять пустые стулья, – вздохнул лектор. – Ничего нет хуже, чем пустые стулья! А ведь у меня такая интересная тема… Лекция как раз для молодежи! Музыка и эстрада военных лет… Зачем тогда организовывать мероприятия, если никому ничего не надо!

Лектор посмотрел по сторонам, словно искал тех, кому ничего не надо. Сомов готов был сквозь землю провалиться. Концерт был плановым. Два раза в месяц только для учащихся технических училищ нужно было проводить вот такие лекции-концерты. И два раза в месяц Сомов краснел перед лекторами и артистами за пустой зал. Раньше хоть спасали танцы, а теперь?

В том, что на мероприятия учащиеся училищ почти не ходят, директор видел лишь недостаточную активность сотрудников культурно-массового отдела. Сомову же, если бы сказали, что для полного зала нужно пробежать двадцать километров, он бы побежал, но в том-то и дело, что бегать было бессмысленно, а как увлечь этих маленьких мужчин и женщин с детским умом и взрослыми привычками, никто не говорил, да, видимо, и не знал.

Сомов вел лектора в зал окольными путями, смотрел на часы и злился то на учащихся ПТУ, то на директора, то на Кускову, которая в очередной раз спихнула вечер на него, хотя сам уже не раз отрицательно отвечал на вопрос: а пошел бы он сам на такую лекцию-концерт?

В зале на последних рядах сидели несколько девушек из швейного училища, а в первом ряду устроились трое учащихся из рыболовецкого ПТУ в морской форме.

Лектор бодро подошел к микрофону, микрофон, конечно же, загудел и разбудил радиста. Тот в раздражении крутанул ручку на пульте и убрал звук совсем. Сомов готов был убить радиста, но тут вспомнил, что радист считает его стукачом, и почему-то почувствовал себя виноватым.

Лектор постучал по умолкнувшему микрофону, улыбнулся, словно обрадовался поломке и бойко заговорил:

– Без микрофона еще и лучше? Верно? Я думаю, начнем? Нас мало, но мы в тельняшках!

Он сделал паузу, но никто не рассмеялся. Сомов улыбался за всех. Он хотел было уже выйти, чтобы не видеть этого позора, но тут дверь в зал широко открылась, и вошла рота курсантов арктического училища. Вечер был спасен.

Лектор приободрился и говорил еще довольно много. Даже пытался петь. А потом был концерт. Сергей Николаевич выставил цирковую студию, чтеца-декламатора и в качестве «гвоздя» народный джаз нью-орлеанского стиля. Из потускневшей бас-трубы все время вываливались какие-то кнопочки, но общего впечатления это не испортило.

Сомов слушал классические регтаймы и блюзы, притопывал ногой, и вдруг пришла мысль: «А где сейчас сын у Бориса Семеновича лежит?»

Дома за ужином Сомов снова вспомнил:

– А у нас у зав политпросвет отделом сын умер.

– Молодой? – ужаснулась мать. – От чего?

– Болезнь века…

– Потеря совести? – спросил отец.

– Да нет… другая…

Бакунин писал из Луанды: «Погода стоит нормальная. Пробовал мясо удава – никакого удовольствия. Наша медвежатина – вкуснее… Поздравляю с праздниками. Здесь как-то от них отвыкаешь. А вообще очень хочется домой…» Сомов дочитал письмо, и ему подумалось о том, как было бы хорошо уехать далеко, а там здорово соскучиться по дому.

Потеря совести – инфекционное заболевание или нет? Для гриппа нужна нехватка витаминов и плохая погода, а для этой болезни? Такими вот вопросами занимал Сомов себя на следующий день, сидя в отделе.

Сидел он в одиночестве. Боровский хоронил сына, а у Кусковой, кажется, снова заболел ребенок.

«Вот я, – думал Сомов, – потерял совесть или нет? Сижу, ничего не делаю и делать не хочется! Но я хоть вида не делаю. А то ведь посмотришь – Кускова вся в делах… А спроси – в каких? И что же это за работа такая, о которой не знаешь, в чем она состоит? Неужели только в лекциях-концертах да в занятиях профсоюзного актива? А художественная самодеятельность? Пойдет нормальный человек в районный духовой оркестр или в студию декламации? А если и пойдет, так, видимо, оттого, что больше некуда деться… А мы? Бегаем, суетимся, жалуемся, что мало получаем. Только почему никто отсюда не уходит? Что за магнит тут? И сам я чего сижу?»

Сомов посмотрел в окно. Дворик и памятник заливало солнце. Стояла почти летняя жара. Сомов потянулся, и ему очень захотелось куда-нибудь на лесное озеро, только без комаров. Оставаться в кабинете было решительно невозможно. Сомов хотел уже двинуться из кабинета, как в отдел ввалился Жора.

– Твоего врага снимают, слыхал?

– У меня нет врагов, – на всякий случай ответил Сомов.

– Директора снимают! Дурак!

– Сам ты дурак!

Жора постучал себя по груди, отчего образовалось небольшое облачко пыли и проговорил:

– Я-то дурак, это точно! Кто еще в этом дурдоме будет ишачить за мои гроши? Но директора все равно снимают! Тю-тю! Помнишь, как мы цветы таскали на егоный вечер?

– Что-то он давно насчет кроссвордов не звонил, – в задумчивости проговорил Сомов. – А кто же будет?

Жора пожал плечами и проговорил, подумав:

– Радостная весть…

Сделав паузу, он добавил:

– Трех рублей не будет до получки?

Потом Сомов снова сидел один и думал, кого назначат директором. Он перебирал одного за другим сотрудников дома культуры и совершенно логично дошел до себя. Встал вопрос: если бы директором был я? И первое, о чем увлеченно стал Сомов размышлять – кого оставить в доме культуры для работы.

Кускову он выгнал сразу (как только вернется с больничного). Подумал, что и Боровский – все-таки уже пенсионер. Сергей Николаевич – человек безобидный, но завел художественную самодеятельность в болото, в бухгалтерии хорошие люди, но Анна Дмитриевна стара и много денег носить уже не может, а Эмма пусть выходит замуж и не смущает. Радист – пьяница, девиц водит. А что делает в доме культуры Марк Дмитриевич? Человек прекрасный, но для дела не годится. Сизикова – женщина беспринципная, а Нина… Нине писатели нравятся! Вот пусть с ними и пишет! А уж Гусевы и этот, здоровается по-тихому, – и вовсе охранка! И где? В доме культуры! В конце концов осталась одна Мария Викторовна. «Во французском стиле я или нет?» – подумал Сомов, посмотрел на свой свитер, нескладные ботинки, мятые брюки и решил, что Марии Викторовне следует поискать другой дом культуры…

Он еще немного подумал и уже решил, что если станет директором, то сможет одеваться и получше. А тогда можно будет оставить в секретаршах и Марию Викторовну. Еще неизвестно, что за характер будет у новой… А секретарша – это лицо директора. Эмма – тоже бухгалтер опытный, и потом, должна же быть в доме культуры хоть одна красивая женщина. Анна Дмитриевна – хорошо считает, а деньги возить охотники найдутся. Пенсионеров тоже жалко. Да и Боровский с его связями очень нужен. Кускова, конечно… но ведь одинокая. Сомов представил, как она страдает без мужа, и многое ей простил. А без работы она вовсе погибнет… У Сизиковой двое детей. Радист может еще исправиться. Нехорошо оставлять человека наедине с бедой. Жора? А где сейчас найдешь хорошего работника сцены? Нина тоже, может, еще одумается и поймет, что Гоголь – велик.

Тут Сомов совсем запутался и облегченно вздохнул, вспомнив, что директором становиться ему еще никто не предлагал. В коридоре раздались шаги командора. В отдел, к удивлению Сомова, вошла Кускова.

– Безобразие! – крикнула она. – Обо всем узнаю в последний момент, позже всех, тогда как я – второй человек в коллективе! Я должна узнавать все второй!

Она была в тяжелом черном платье. Сомову всегда казалось, что из-за таких вот нарядов у женщин и лето в город приходит поздно.

Где-то через полчаса пришел и Боровский. Это было уж совсем удивительно.

– Я на минутку, – тихо сказал он, будто извинился.

Боровский долго снимал плащ, и Сомов отметил, как тяжело даются ему теперь простые движения. Как-то сразу подумалось: старик!

– Миленький! – воскликнула Кускова. – Как вы пришли!

Борис Семенович не стал жаловаться на здоровье, и Сомов подумал, что чувствует он себя действительно неважно. Боровский почмокал губами, и Сомов побежал за водой для чая.

Бывают известия совершенно невероятные, но в которые верится сразу, даже если весть эту принес человек, доверять которому не хочется. Так и теперь. Еще не было ни приказа, ни телеграммы из обкома профсоюза, но все чувствовали – директора сняли.

Местный телефон целый день молчал, но машина директора, как обычно, стояла во дворе до двух. Потом она уехала и в четыре вернулась на место. А в пять наконец-то зазвонил местный, и директор сказал Сомову:

– Хочу, чтоб зашел.

– Опять провинились? – спросила Кускова. – У Бориса Семеновича горе, а вы занимаетесь неизвестно чем!

И тут Сомов почему-то не выдержал.

– Да при чем тут Борис Семенович! Ну при чем!

Кускова опешила.

– Да вы сами-то вообще на больничном! Вас нет! Понимаете!

– Я есть! – воскликнула Кускова.

– А я работаю!

– Ну не надо, Витя! – тихо попросил Боровский.

– Но пусть она поймет! Пусть поймет!

Сомов махнул рукой и пошел к директору, надеясь успокоиться по пути…

– Ничто не вечно под луной! – пропела Мария Викторовна в ответ на приветствие Сомова. – А мне приснилось свежее варенье с юга!

– Поздравляю, – сказал Сомов.

Директор стоял отвернувшись к окну.

– Что у вас там было на вечере? – спросил он.

Голос его был грозен, и Сомов ощутил привычный страх. Он ожидал продолжения вчерашнего разговора о футболе, даже специально прочел отчет о матче в газете. Ожидал вопросов по кроссвордам, даже легкого выговора. Но чтобы так? И тут Сомов со страхом подумал: «А ведь не уволят!»

– Мы старались… – ответил он.

– А если не старались? Если не старались, а бездельничали? – директор повернулся, лицо его пылало. – Развалили дом культуры!

– А что случилось? – спросил Сомов.

– Что случилось… Лектора не встретили, народ не собрали, начали на полчаса позже… Проспали?!

Директор попыхтел немного и закончил:

– В общем, не получается у нас с тобой.

– Как это?

– Не горишь, – лицо директора брезгливо сморщилось. – Не получилось!

Директор сел за стол и углубился в несуществующие бумаги. Сомов посмотрел на его красивую голову и подумал: «Так увольняют тебя или нет?»

В приемной он снова пожалел, что не все в доме культуры подлецы, так хотелось сказать: «Идите вы со своим вареньем!» Но вместо этого Сомов с тяжелой улыбкой произнес:

– Прощайте, Мария Викторовна…

– Уволили? – в ужасе воскликнула она.

– Почему же? По собственному желанию расстались.

Войдя в отдел, он вспомнил, что шуметь нельзя, взял по-тихому куртку и сказал:

– До свидания.

– Витя, Витя! – сказал Боровский.

– Сам Витя, – еле пробубнил Сомов, выходя из кабинета.

Мучила обида. Теперь казалось, что все эти месяцы он только и жил думами о доме культуры. Вспомнилось дежурство в ночь на второе мая и вышло, что даже не поспал! Вот как работал! А где благодарность? Где обещанные дешевые продукты? Да что продукты! Человеческое спасибо!

Навстречу по лестнице поднимался Пекашин. Видимо, в лице Сомова было что-то такое, что заставило руководителя кружка аккордеонистов прижаться к стене. Как и все слабые в общении люди, Сомов, увидев еще большую слабость, взвился чувствами. Он поравнялся с Пекашиным и отчетливо проговорил:

– Стукач! Настоящий стукач!

И тут впервые для Сомова Пекашин улыбнулся. Виновато, но улыбнулся. И развел руками…

Во дворе Сомов стукнул ботинком по заднему колесу черной директорской машины.

– Ездун! – проворчал инструктор.

Домой вернулся Сомов как никогда рано. Родители еще были на работе. С горя Сомов плотно пообедал, потом залег на свой диван и отдался мыслям о том, как будет трудно дому культуры без него.

К вечеру же, когда пришли родители, он понял, что выход один – брать больничный.

Студентом Сомов был в свое время не самым прилежным и поэтому знал, что надо делать, чтобы затемпературить, а поскольку для участкового врача царица доказательств – температура, то больничный выдали без особых хлопот.

– В такую жару надо особенно беречься, – сказала участковый, подписывая бланк.

– Буду беречься, – пообещал Сомов.

Чтобы не огорчать родителей, пришлось к вечеру обмотать шею платком и притворяться больным. Быть здоровым и не ходить на работу – такого они не поняли бы. И вообще Сомов многое от них скрывал не из-за страха, а из-за любви, чтобы не огорчались.

Какое это благо – больничный лист для здорового человека! Как наслаждается организм чувством законного отдыха, как много успеваешь прочесть, сделать, потом – обдумать… Чувство законного отдыха Сомов продлевал как мог долго. Со студенческих лет он знал, что хронический тонзиллит или, проще говоря, больное горло с температурой – слишком надежная опора в этой сладкой амбулаторной жизни. Но в институте его научили штукам и похлеще. Например, повышать давление. А так как даже у хорошего врача в поликлинике района времени на диагноз столько же, сколько у падающего с пятого этажа на то, чтобы обдумать прошедшую жизнь, то без особого труда Сомов провел дома три недели. Все три недели родители особенно не волновались. Они знали, что сын законно болеет.

В конце концов участковый предложила лечь в больницу на обследование, добавив, что в такую жару быть вне больницы с таким давлением особенно опасно. Пришлось выписываться. Врач выписала, как показалось Сомову, без особого огорчения.

– Придете ко мне для тщательного обследования, – на всякий случай сказала она.

– А когда? – на всякий случай спросил Сомов.

– Когда почувствуете…

В день выхода на работу выпал снег. В газетах утешали, что такое случилось впервые за двести лет, и поэтому волноваться не надо. Отец утром ворчал:

– Двести лет спокойно жили, вдруг на тебе – снег летом идет.

Было странно и тревожно видеть белый снег в Театральном садике на зеленых листьях. Погода попала в тон настроению. Три недели отдыхал Сомов от дома культуры, три недели не звонил, не звонили и ему, хотя телефон знали. Сомов не расстраивался. За время работы в доме культуры он стал бояться телефонных звонков.

У входа директорской машины не было. Сомов поздоровался с дедом-вахтером, тот встал, потряс бородой и сказал:

– Поздравляю!

Сомов почувствовал желание дать ему рубль.

– С чем это?

– С новым руководством!

Сомов почувствовал желание дать деду десять рублей. К счастью, их у него не было. Сомов быстро поднялся на второй этаж, прикинул и заскочил сначала в свой отдел. Кусковой не было.

– Целую ваши щечки, – сказал Борис Семенович в телефон и, положив трубку, дружелюбно спросил, – Поправился?

– Вполне.

– А я вот совсем плох! Скажу как мужчина мужчине: одолело расстройство желудка. Поверишь, ночью ни одной спокойной минуточки! Разорвало всего прямо совсем!

– А закрепиться пробовали?

– Все пробовал! Да разве мне что поможет? Покойникам ничего не помогает! А ноги совсем отказывают. Утром словно из пушки по ним дали. Подкосило напрочь! Ну, думаю, конец! А потом вспоминаю: с билетами-то на выпускной учащихся ПТУ района плохо! Встал и пошел. Может еще немного поживу!

Борис Семенович почмокал губами.

– У нас смена власти? – осторожно спросил Сомов.

– А ты не знаешь? – Боровский удивился искренне. – Проводили.

– На заслуженный отдых?

Борис Семенович вздохнул и ответил:

– Ты же знаешь, как у нас относятся к заслуженным кадрам!

Боровский на секунду задумался, уставился очами куда-то в сторону шкафа, словно хотел увидеть, что там за ним, и вдруг проговорил:

– А Сергей Николаевич – специалист хороший!

– Сергей Николаевич? – удивился Сомов.

– Человек он молодой, перспективный… Конечно, – голос Боровского стал тише, – ты же понимаешь, без руки ничего не делается, – голос снова окреп. – А специалист он хороший.

Неожиданно заявился Леня.

– Я все понял, – сказал он с порога. – Нужен интересный сюжет, крепкая фабула. Сейчас эпоха кино. Зачем человеку скучная книга, а тем более стихи? Надо заманивать людей интригой!

– Интересно, – на всякий случай сказал Сомов.

– Ага! Значит я прав? – обрадовался Леня.

Он ухватился за телефон и, набрав номер, обрадованно сказал:

– Сергуня! Я все понял! Нужен острый сюжет! С углами и поворотами!

Сомов посмотрел на пустое кресло напротив и спросил:

– А где же мое начальство?

Леня закрыл трубку рукой и хихикнул:

– Обиделась! Она же хотела быть директором!

– Леня! – сказал Боровский с укором. – Не говори обо всем так. Нужно понимать женскую психологию… Валентина Митрофановна на больничном.

– Ага! – снова вставил Леня. – Как Сергея Николаевича поставили, так и слегла… Да слушаю, Сергуня, слушаю!

– Заболела, – пробормотал Сомов и невольно улыбнулся.

Нужно было оформить больничный, и он отправился к секретарше.

– Ну? Как отдохнули? – спросила она.

– Горло, спина, давление, – ответил Сомов.

Мария Викторовна взяла больничный, посмотрела в него и проговорила:

– Горло с шестого по двадцать девятое… Большое у вас горло…

Она что-то отметила в особой тетрадочке и добавила:

– А мы теперь чай пьем только в определенные часы. Перешли на новые рельсы… Работаем в усиленном режиме.

– И во сколько?

– Как получается… Когда в десять, когда позже… Три раза в день, с обедом – четыре… Я Сергею Николаевичу сама завариваю. Ему нравится.

«Во французском стиле», – подумал Сомов и спросил:

– Как он? Справляется?

Мария Викторовна вздохнула:

– Это я справляюсь. За хорошей секретаршей – директор как за каменной стеной. Я даже шахтеру своему написала: не приезжай, у нас перемены… Временно, конечно, не приезжай… У вас какой стаж?

– Небольшой, – ответил Сомов.

– Тогда ищите себя здесь.

Мария Викторовна усадила Сомова за журнальный столик в одном из красных углов и поставила перед ним красный ящичек, картотеку. Сомов стал искать себя, читая попутно другие карточки. Оказалось, что Кускова родом из Вологды. Борис Семенович с Украины, а бывший директор – почему-то его карточка была еще здесь – родился в деревне Мины Новгородской области. «И как же людей по свету мотает!» – думал Сомов.

В тот же день Сергей Николаевич проводил свое первое совещание. Последней, по традиции основательно подергав дверь, вошла Кускова. Все встали и посмотрели на Бориса Семеновича.

– Я что? – сказал Боровский. – Вот у нас Витя работает. Человек он молодой, перспективный…

– Виктор Палыч! – воскликнула Сизикова. – Коллектив просит!

– Витенька! – сказала Эмма.

– Не зазнаваться! – улыбаясь квадратно, проговорила Кускова.

Сомов пожал плечами, подошел к двери директорского кабинета и постучал.

– Сергей Николаевич! Можно?

Сомов ожидал перемен в кабинете, но кроме раскрытых штор видимых не было. Тот же телевизор в углу, такой же ворох бумаг на столе…

– Поближе… Поближе сюда, – сказал Сергей Николаевич Боровскому. – Как старейший работник – ближе к столу!

– Старого хрыча приближаете? – улыбаясь, спросил Борис Семенович. – Куда мне уж теперь. Теперь вы – молодые…

Тут Сомов понял, что ошибся, обидел Боровского, согласившись стучать в дверь. Потом разозлился: «Ерунда какая-то!»

Все расселись, и Сергей Николаевич сказал:

– Сегодня пришел на работу, стал бумаги смотреть. Нашел одну… План работы на июнь месяц… Напечатано через два интервала. Мария Викторовна печатала… Так вот теперь будем работать вместе! Очень я надеюсь на всех вас, мы ведь единый коллектив?

– Единый, – повторила Сизикова.

– Я все-таки хочу выяснить, как выполняется план по кино? – спросила Кускова.

Сергей Николаевич растерялся, проговорил:

– Я думаю… он выполняется…

– Такой план! – вставила Трубникова.

– Я одна воспитываю двоих детей! – вдруг воскликнула Сизикова. – А из библиотеки по-прежнему выносят книги!

Поднялся шум, и Сомов увидел на лице нового директора гримасу, словно тот съел что-то кислое.

– Достаточно, – вдруг сказал Сергей Николаевич. – У нас другой вопрос!

– Другой! – повторила Сизикова, и шум стих.

Приготовились слушать. Сначала медленно, через силу, потом все тверже Сергей Николаевич заговорил:

– Мы… представляем собой единый коллектив, боевую единицу фронта борьбы за культуру! Но мы не дорабатываем! Мы приходим домой с работы и забываем о ней. А культпросветчик не имеет права спать!

Сергей Николаевич опустил глаза и продолжал речь:

– Единство – вот залог успеха! И если кто-то этого не поймет… – Сергей Николаевич подумал и добавил, – Получится плохо!

– Плохо! – повторила Сизикова.

Весь коллектив сидел тихо, слушал и, казалось, уважал в эту минуту своего нового директора.

После совещания, когда довольные сотрудники потянулись на выход, Сергей Николаевич попросил Сомова остаться. «Это потому что я уволенный», – подумал тот. Они остались вдвоем. Сергей Николаевич порылся в бумагах, улыбнулся своей прежней улыбкой и сказал:

– Тут от прежнего начальства кое-какие бумаги остались, не поможешь?

– Можно…

– Ты садись.

Сомов сел на край стула, а директор, раскопав нужную бумажку, прочитал:

– По вертикали. Город на северо-востоке Колумбии. Одиннадцать букв…

Сомову захотелось вздохнуть с облегчением, что он и сделал, выйдя из кабинета директора в коридор. Здесь Леня что-то втолковывал Жоре. Увидев Сомова, поэт бросил рабочего сцены и обратился к инструктору:

– Жора мне все объяснил! Народу не интересны наши искания в области формы!

Вечером, поднимаясь в квартиру, Сомов вместо привычного запаха тухлых овощей почему-то почувствовал, что на лестнице пахнет духами, а в почтовом ящике лежало письмо из Аргентины. Бакунин писал:

«В Лас-Плумасе погода нормальная. Аргентинцы – народ приветливый, не злой, но наши люди бесхитростнее, добрее. Катался на мустанге – ничего особенного, сильно трясет. Эх! Если бы ты знал, какое это счастье – жить дома!»

Сомов оглядел свою комнату, привычные вещи – книжный шкаф, письменный стол с лампой, плакат на стене с призывом «Организуйте отдых без водки!» и подумал о том, что если двадцать четыре года он жил без счастья, то оно наверняка уже скоро будет. Из теории вероятностей это ясно как день. Нужно только еще немного подождать.

– Сметану в щи класть? – спросила мать через закрытую дверь.

– Клади! – ответил Сомов, улыбаясь. – Две ложки!