Текст книги "Красное спокойствие"

Во время отцова монолога Алонсито изредка взглядывал на Пуйджа ореховыми своими глазами – взглядывал так спокойно и чисто, что Пуйдж мимо воли мрачнел, издавая все более частые «гм». Он знал эти глаза. Такие глаза бывали у самого Пуйджа, когда он, совсем еще сопливым пацаненком, на углу у церкви Санта-Мария дель Мар воровал с лотка засахаренные каштаны у престарелой сеньоры Корнет-и-Корнет по провищу «Черепаха», а ангельская малютка Алонсито тем временем заговаривал торговке гнилые зубы, заглядывая в очи ей еще более небесным взором.

Вот так оно было тогда. От него зависела «жизнь и карьера младшего брата». Как будто у него, Пуйджа, не было своей жизни. Впрочем, они все знали, что делали. И знали, что маленький Пуйдж скажет, конечно же, «да». Он и сказал – к всеобщему удовольствию.

Вот только одно кольнуло тогда Пуйджа до самой кости, вошло в нее, обломилось с тонким хрустом и застряло, не желая уходить: то, что решалось все за его спиной. Без малейшего его участия. Было в этом что-то нечестное, черт побери. Была ложь. Хорошие дела за спиной не делаются. Как было нечестное и в том, что жизнь и судьба самого Пуйджа интересовала родителей куда меньше. Он и раньше подозревал это – но тогда особенно отчетливо понял, и понимание это далось не без боли.

Но здесь-то он сам, по большому счету, виноват. Он, в отличие от Алонсито, надежд никаких не подавал и блестящую карьеру не делал. Пуйдж был обычным работягой – человеком в ботинках со стальными носами. И, что важно – ничего не просил. Никогда и ничего не просил. А дают тем, кто просит – просит и уверен в священном своем праве: просить. Просить и обязательно получать.

Пуйдж и вообще со временем понял: есть люди, рожденные чтобы брать, а есть другие – кому на роду написано отдавать. И рождаешься ты, раз и навсегда, либо среди первых, либо среди вторых – но никак не между! И поменять что-либо даже не пытайся – это все одно, что пытаться сменить группу крови.

Это судьба. Нестираемый божий автограф, начертанный огненно в середине лба и удостоверящий навечно твою принадлежность. И сам Пуйдж, к великому своему сожалению, родился среди вторых: среди дех, кто обречен был отдавать. Ну и ладно, ну и хорошо – он не очень-то и расстраивался. Тем более, с судьбой не поспоришь – да он и не пытался.

А ложь во всей той истории все же была. И дед Пепе, знай он обо всем, такого уж точно не одобрил бы. Дед не любил полутонов. И «заспинных» операций – тоже. И Пуйдж не одобрил – но сказал «да». Потому что его поставили перед выбором, которого не было. Потому что, черт побери, он всегда дарил эту чертову розу сеньоре Кинтана.

Ну, да Бог с ним. Не он, а Алонсито ходил у родителей в любимчиках – но так всегда бывает. Кого-то больше, кого-то меньше – но все равно ведь любят! Нельзя упрекать родителей за то, что они любят своего родного сына. Это святое. Но обида и боль остались. Эй, спокойно, спокойно, сказал он себе – все давно похоронено в прошлом. И ты любишь и будешь любить своих стариков так же, как и всегда – на то они и родители.

Клинику младший брат купил, а двумя годами позже очень удачно женился, на дочери захудалого, но барона со связями в мадридском полусвете – и ни Пуйджа, ни родителей на свадьбу не пригласил.

Да, да, так оно и шло по нарастающей: учеба в Мадриде, клиника в Мадриде, женитьба на дочери аристокората, вторая клиника в Мадриде, квартира недалеко от Пуэрта дель Соль, вилла под Мадридом, клиенты из Эскориала, дом на Гран Канария – все эти ступени позолоченной лестницы, по которой Алонсито уходил от них все дальше и дальше в свое персональное небо, пока, наконец, не забрался на такую высоту, что перестал различать их вовсе…

Никаких денег, кстати, младший никогда ему так и не вернул – даже речи об этом не заходило. И родителям не помогал тоже. И, похоже, не собирался – а зачем? «Сразу зубы – а потом родственники» – это дважды, трижды про него сказано!

Когда же пристал черный час, и самому Пуйджу позарез понадобилась помощь, он, обратившись за ней к родному брату Алонсито – услышал отказ.

Ожидаемый отказ – Пуйдж почему-то нисколько не сомневался в том, что так оно и будет. Хотя врешь, упрекнул он себя: конечно же, сомневался – где-то там, на крайнем донышке души. Лучше сомневаться в очевидном, если это очевидное – полная дрянь. Вот он и сомневался – хотя знал, что так и будет. Зря, как выяснилось, сомневался. Уже тогда, на семейном «совете» в день похорон деда Пепе – знал, что и как будет потом. Приличные дела не делаются за спиной.

Вот чертовщина, а? Ведь были же они, были и есть – плоть от одной плоти, кровь от одной крови. Братья. Родные братья. Когда и где пошло все вразнобой – вразброс и в разные стороны?

Ведь был же, был этот пухловатый херувимчик Алонсито – принимал в короткопалые ручонки леденцы, одаривал мир лучезарными улыбками… Воистину и на самоим деле безгрешный – как и все без исключения дети. И рос он рядом и вместе с Пуйджем, и компания у них была одна, и интересы, и мелкие детские шалости… И снова Пуйдж невольно улыбнулся, вспоминая, как воровали они каштаны у «Черепахи» – там, на углу церкви Санта-Мария дель Мар.

А потом дед Пепе как-то рассказал им, что внутри самой церкви есть витраж с гербом футбольного клуба «Барселоны» – их знаменитой и любимейшей «Барсы». Церковь горела во время Гражданской войны, выгорала изнутри одиннадцать дней кряду… Многие витражи пострадали; их восстанавливали после всем миром, и «Барса» тогда отвалила сто тысяч песет на благое дело – вот и удостоилась такой чести.

Поверить в это было сложно: где средние века, а где ФК «Барселона»?! Но так сказал сам дед Пепе, а значит, всякие сомнения исключались. На вопрос, где именно находится этот витраж, дед только улыбнулся, точнее, едва обозначил улыбку в уголках глубоко посаженных глаз. Вам надо, вы и ищите, сказал он, и спорить с ним было бесполезно. Умел старик заинтересовать, ничего не скажешь!

На следующий день, с самого утра, Пуйдж и Алонсито, два сопливых карапуза, были уже у окованных медью ворот: высоких, тяжелых, с фигурками портовых грузчиков, которые в 14-м веке на своем горбу и перетаскали из королевских каменоломен на холме Монжуик весь камень, необходимый для строительства.

Открылась, проскрипев на три тона, дверь – и они вступили в огромный, всякий раз заново поражающий ширью и высотой каменный резной корабль церкви – вступили и замерли. Церковь и была – именно как корабль: грандиозный, перевернутый кверху килем Ноев Ковчег, в котором для света и радости прорубили в свое время окна и вставили в них витражи.

Витражей было столько, что искать, казалось, придется, целую жизнь: первый ярус, и второй, и круглые люкеты над ними, и огромная ажурная роза над главным порталом. И гербов были великие сотни и, может быть, тысячи – но они искали. Задрав головенки, стараясь поменьше натыкаться на дубовые, отполированные людьми и временем, скамьи, бродили по безразмерному храму-кораблю два часа – и ведь нашли!

И нашел именно младший, Алонсито – Пуйдж помнил, каким азартом и счастьем светлись тогда его глазенки в легком полумраке церкви… Да и сам он был тогда рад, за него, за себя, за то, что они таки добились своего, обнаружили этот нужный им до зареза герб…

А когда записавшийся в скауты Пуйдж приволок домой самого настоящего хорька – незвирая на строжайший материнский запрет на любую живность, и зверь целых два дня жил в их с Алонсито комнате – младший и словом не обмолвился родителям. А ведь случалось им с Пуйджем и ссориться, и даже драться – но Алонсито и не подумал ябедничать, и был нем, как спящая рыба. Хорек, существо забавное, но вредное донельзя, стал их общей тайной – каки положено у родных братьев.

Правда, тайна все одно на третий день раскрылась: Пуйдж пошел в туалет, хорек через незакрытую дверь выскользнул вослед, прокрался за ним в отхожее место – и, только Пуйдж расстегнул ширинку – нырнул ему снизу в штанину.

Оказавшись в узком темном плену, зверь обезумел, и, маниакально продираясь выше, принялся терзать глупую плоть Пуйджа самым безжалостным образом. На благой его мат к дверям туалета примчалась вся семья: мать, отец и Алонсито, и когда он, с окровавленной ногой, вышел, держа в одной руке сдернутые полностью джинсы, а в другой – шипящего, кажущего острые зубы хоря – это был номер! Досталось тогда по первое число и Пуйджу, и младшему – за то, что держал язык за зубами. Но ведь держал же, черт побери! А хоря мать велела вернуть туда, откуда Пуйдж его приволок. Да-а-а, было…

И музыку они слушали одинаковую: правда, у Пуйджа над кроватью висел Джон Леннон в очках-велосипедах, а у Алонсито – бородатый Маккартни, но Битлы-то от этого не перестали быть Битлами!

Ведь было, было такое: мы видели одними на двоих глазами, радовались вместе, чувствовали и понимали вместе – где, когда, в какую минуту все пошло вразброд? Вразброс, вразнобой и в разные стороны? Эх, что уж теперь вспоминать…

Так ли, эдак ли, но дед Пепе умер, барселонский угол был продан, родители поменяли море на океан, уехав жить в Аркашон, Монсе потерялась в необъятной Барселоне – иными словами, в городе маленького Пуйджа ничего теперь не держало. Так он, в силу обстоятельств, «дозрел» окончательно…

Глава 5. Дом

Барселона. 09—55

Дозрел, решился, перебрался в Пиренеи и жил в городишке Сорт с населением в две с половиной тысячи душ – и это для него было в самый раз. Он и в горы-то забрался – чтобы меньше людей. Устал, устал он от людского изобилия – слишком много в Барселоне было хаоса, шума и суеты, и слишком мало – чистого воздуха.

В Сорте воздух был хрустален, да и вообще – Пуйджу здесь нравилось все, включая название. «Сорт» по-каталански – судьба. Вот так вот – ни больше и не меньше. Коротко и ясно, как выстрел по месту. Что ж, теперь моя судьба – здесь, сказал он, переехав, себе – и судьба эта самая что ни на есть правильная!

Плюс к тому, на испанской и французской сторонах Пиренеев вовсю отстраивались горнолыжные курорты, работа искала людей, а не наоборот, да и платили тогда не в пример лучше нынешнего. А если принять во внимание, что строительная фирма «Кадафалк структурас», куда устроился Пуйдж, зарплату давала в конвертах (дело для Испании самое, в общем-то, обычное) – так и вообще можно было жить припеваючи, тем более сварщику, как Пуйдж.

Отменному сварщику, как Пуйдж – сваривал Пуйдж виртуозно, здесь не поспоришь. Он приходил устраиваться на работу, ему давали проварить вертикальный шов – и брали не раздумывая, а в первое же воскресенье шли в церковь и возжигали благодарственную свечу Богородице Монсерратской за то, что она послала им идеального Пуйджа.

Как работник Пуйдж и был – идеален. Он не болел, не пил, не воровал и не жульничал, не пропускал работу по причине бесконечных дней рождения родственников, чем грешили очень и очень многие, и вообще: в плане дисциплины и исполнительности дал бы фору всем барселонским китайцам. Вдобавок, кроме профессиии сварщика, он владел еще полудесятком других, связанных, понятное дело со строительством – и каждой тоже не как-нибудь.

Тяжелая работа должна, просто обязана оплачиваться хорошо – и так в те времена и было. А дополнительный час сверх восьми положенных стоил, понятно, дороже, и в выходные плата начислялась по двойному тарифу. Хочешь заработать – вкалывай, без просвета и отдыха! Вкалывай, если желание есть и силенка имеются! Силы же в маленьком Пуйдже было на четверых, а выносливости – на полуроту.

Он хорошо помнил, как однажды в Миллениум сорок четыре дня отбомбил по одиннадцать часов без единого выходного – до блевоты и фиолетовых кругов, до ненависти лютой к самому этому бл**дск*му слову: «работа» – однако и денег тогда зашиб, как два участковых терапевта.

А потом явился второй год нового века – год приобретений. В том году он зарабатывал, больше чем когда-либо: как раз затеяли строительство очередного лыжного курорта в часе серпантинной езды от Сорта, строить требовалось много и максимально быстро, и опытные сварщики особенно были в цене. Да-а-а, славные то были времена – о таких сейчас остается только вспоминать!

Год приобретений… Потому что в 2002-м, наконец, он сделал главное: взял ипотечный кредит и стал владельцем двухэтажного дома на окраине Сорта – своего собственного дома.

С домами – как с машинами, когда вмиг и сходу, без заглядывания под капот, пронзительным и мгновенным чутьем понимаешь: это – твое! Называется эта штука просто: любовь с первого взгляда. Только здесь он уточнил бы: не взгляда даже, а легкого, и сразу в десятку, касания глаз.

Так и случилось: лишь увидав солидные черные буквицы «В продаже», и, чуть ниже, красным обозначенный номер телефона, Пуйдж знал, что будет по этому номеру звонить и мехом внутрь вывернется, чтобы дом этот заполучить – коли представится хоть малая возможность. С девушками, машинами и домами это всегда так: увидел и, что называется, пропал!

И он таки действительно позвонил, правда не сразу, а неделю спустя: очень уж серьезен был дом, и Пуйдж опасался, что цена будет соответствовать.

Трубку на том конце принял, к удивлению Пуйджа, человек ему знакомый по совместной охотничьей страсти: директор Пиренейского Банка в Сорте сеньор Пунти.

Цена действительно кусалась – кусалась так, что Пуйдж, услыхав эти ненормально вспученные чьей-то жаждой наживы цифры, озадаченно крякнул и приуныл. В следующую минуту выяснилось, что дом – собственность как раз Пиренейского Банка (вот он, источник непомерной жадности!). А еще через минуту Пунти предложил оформить на него ипотечный кредит.

Эх, как бы пригодились сейчас дедовы, отданные Алонсо деньги! Подумав об этом, Пуйдж так расстроился, что прикусил до крови губу и едва не выругался прямо в трубку – то есть, в адрес Пунти. Но и без того сладилось все на удивление быстро и ловко, будто сама судьба давала понять: если кто-то и должен быть хозяином этого дома, то только маленький Пуйдж – и никто другой. Он получил кредит не только на дом, но и на оформление сделки, так что самому ему изначально не пришлось вносить ни евроцента – банк в лице сеньора Пунти радушно принял Пуйджа в ипотечные объятия.

Конечно же, до Пуйджа дом знал и других хозяев. Пунти любезно и толково совершил для Пуйджа краткий экскурс в историю.

Первый хозяин – человек, который, собственно, его и построил, и тоже на кредит, выданный Пиренейским банком – прожил здесь всего шесть лет и уехал с семьей в Австралию: неожиданно и непонятно сорвался в Австралию, как будто осознал вдруг, что без кенгуру, страусов эму и диких собак динго; без Великой Австралийской Стены и Большого Барьерного Рифа; без Башни Эврика и уродливо-красивых раковин Сиднейской Оперы не сможет больше существовать… По профессии он был «какой-то адвокат», как довольно прохладно охарактеризовал его Пунти. Странные встречаются на свете люди!

Доводя эту информацию до Пуйджа, сеньор Пунти на сотую долю секунды утерял профессиональную беспристрастность и позволил себе осуждающе приспустить левый уголок нижней губы: дескать, как можно было поменять дом в Каталонских Пиренеях на какую-то непонятную Австралию?! – и здесь Пуйдж полностью был с ним солидарен.

Второй хозяин – барселонский ученый-серпентолог, известный путешественник и исследователь, приобрел дом в ипотеку, бывал здесь наездами, но не более трех-четырех недель в году, и, к величайшему сожалению, два года назад трагически погиб, укушенный габонской гадюкой, во время очередной экспедиции на Черный континент. Невосполнимая утрата для каталонской и мировой науки, но жизнь так непредсказуема – в особенности, если это жизнь серпентолога… Никаких других привязанностей или родственников, кроме змей, ученый не имел, а кредит платил совсем недолго – посему по смерти его дом снова перешел в собственность Банка.

Перешел, кажется, только затем, чтобы сеньор Пунти помог Пуйджу стать его владельцем.

И как же работал этот сеньор Пунти – мадре миа! С профессиональной стороны Пуйдж узнал Пунти именно в ходе покупки дома, и лишний раз утвердился в своем мнении: Пунти – совершенный банковский робот! И говорил Пунти идеально гладко, без малейших заноз и зацепин, виртуозно стыкуя одну безупречную фразу с другой, как будто специально для Пуйджа комплектовал длиннейший состав из празднично-ярких вагонов, и, если останавливался, то ровно настолько, чтобы Пуйдж как раз не успел задать интересующий его вопрос…

А руки Пунти, явно приводимые в действие отдельным электромоторчиком, параллельно вели с Пуйджем беседу на своем, еще более приятном и многообещающем, языке – Пуйдж, завороженный их мастерскими пассами не менее, чем гипнотическим баритоном директора, и глазом моргнуть не успел, как оказался в крайнем вагоне этого поезда и сидел, счастливо и глупо улыбаясь, за ореховым столом, перед которым еще один механизм в себе – горбатый нотариус – прочитывал-глотал с третьей космической скоростью одну страницу ипотечного договора за другой, и Пуйдж не успевал ничего толком услышать и просмотреть, потому что мчал поезд угрожающе быстро, и картинки, мелькавшие за окном, слились в конце концов в одну бесконечнную светлую линию, и все так же, без секундной передышки, влет и вмиг, проставлены были под договором последние подписи – а потом все разом замедлилось. Чух-чух, чух-чу-у-х, чу-у-х-чу-уу-уу-хх – и встало.

Щурясь от назойливых фотовспышек, победителем Пуйдж выступил на перрон: вместо здания вокзала здесь каменел упоительно дом с крышей черного сланца и оранжевой бегущей строкой на фронтоне: ДОМ ПУЙДЖА. Пуйдж шагнул раз, другой – и тут же нарядная кобла в барретинах вструбила «Жнецами», да и как еще: хозяин Пуйдж прибыл вступить во владение!

Механическая – и в то же время поразительно теплая, живая, родная – рука сеньора Пунти стиснула пальцы Пуйджа. Тонкую навощенную дощечку руки сунул нотариус.

Своей, мелко дрожавшей, рукой Пуйдж утер со лба пот, перевел дух и засмеялся, не слыша собственного смеха: от охватившей его оранжевой эйфории он, оказывается, оглох начисто.

Но все понемногу возращалось: краски, запахи и звуки. Никто никуда не спешил. И тем более он, Пуйдж. Потому что только что он стал владельцем Дома. Своего собственного, пусть и взятого в ипотеку, Дома. ДОМА, черт побери!

…Даже сейчас, сказал он себе, сейчас и все время я возращаюсь в мыслях к этому дню. Даже сейчас, десяток лет спустя, я помню этот день весь, целиком: от глыбистой формы облаков на пиренейском небе до отвратительно сладкого и все одно прекрасного запаха тулетной воды сеньора Пунти; от нутряной гнили изо рта горбуна-нотариуса до непонятных синячков на тонких запястьях «Корочки» – служащей банка Долорес Пиньеро; я запомнил даже количество раскатов грома разразившейся в тот вечер – непонятно и неожиданно – грозы: их было ровно четыре. Четыре поистине страшных, разодравших небо снизу доверху, как завесу Иерусалимского храма, а после, чуть погодя, еще три – в половину мертвящей силы.

А еще – был африканский, с песком, во всю длину ночи, дождь.

И был 12 августа 2002-го года самый что ни на есть счастливый человек на земле – домовладелец маленький Пуйдж.

Дом… Мой дом. Мой. Дом. МОЙ ДОМ. Дом, который построил Пуйдж. Построил или купил – какая, к черту, разница? Главное, что это его дом. Что такое человек без дома? Ничто! Пустяк, мелочь, перекати-поле. Дунул сильнее ветер – и нет его. Что ни говори, а по-настоящему врастаешь в свою малую родину, укореняешься в ней намертво (точное слово «намертво», потому как до самой смерти, до исхода, до конца) именно домом – своим.

Вот так и Пуйдж – врос, как врос в склон крутого холма и сам дом – двухэтажный, толстостенный, основательно-каменный; с черносланцевой черепицей, дубовыми ставнями и дубовыми же перильцами терассы; с большущим, на две машины, гаражом; с мансардой, где прямо в кровлю вделаны были два больших окна – как два чистых, влюбленных в небо глаза – и где вполне можно было, при желании, жить; с каменными, почерневшими самую малость сверху львами у крыльца и аллейкой из молодых кипарисов…

А участок за домом, огороженный трехметровой металлической сеткой? А зона барбикю? А каменная беседка, крышу которой обнимали и гладили тяжело разлапистые ветви наклонившейся из-за ограды однобокой, с верхушкой обломанной, ели? Не-ет, лучший дом нельзя было даже представить!

…Пудж вспоминал, как каждую ночь, пока дом не стал еще его собственностью, ходил к нему ночами через весь Сорт, усаживался на малую, у калитки, скамью – и разговариал с домом, как с живым существом. Потому что дом и был – живым существом. А с живым почему бы и не поговорить? Это и правильно: нужно ведь познакомиться как следует, привыкнуть друг к другу – вот Пуйдж и привыкал, и дому давал такую возможность – привыкнуть.

Он курил и тихонько рассказывал дому о себе: все, до самой что ни на есть мелочи, потому что с вранья да утайки начинать совместную жизнь не годилось, да и не особенно что у Пуйджа и было – утаивать. Дом слушал молча и, казалось Пуйджу – одобрительно. И все в итоге получилось – лучше некуда.

Первые месяцы он спал под пахнущей крепким сухим деревом крышей, в мансарде, устроив кровать прямо под одним из двух окон: так вот лежал, а сверху через квадратный проем заплывало под кровлю пиренейское небо, и звезд в нем было – по крайней мере вдвое больше, чем в небе барселонском. Да ради одного этого стоило сюда переезжать! А как славно поскрипывали в такт шагам его тугие половицы, словно приговаривая: «твой – дом, твой – дом, твой – дом» – голос их он готов был слушать бесконечно.

Конечно же, дом был великоват – для одного. Первый хозяин жил здесь с семьей из пяти человек – и места всем явно хватало. Взять хотя бы кухню – хоть сардану танцуй! Это после барселонской-то кухоньки в их прежней квартире, где, стоя в центре, легко и непринужденно до каждого кухонного уголка можно было дотянуться рукой – и даже не такой длинной, как рука Пуйджа.

Понятно, что кухни не предназначены для того, чтобы есть – однако и общая комната в барселонской квартире была немногим больше. Здесь же – обширнейшая, в половину всего первого этажа, с окнами в три стороны света, с янтарным деревом мощных балок, с внушительным зевом камина – не гостиная, а сказка!

А спальни наверху – числом аж три? Для одного Пуйджа их было многовато, но все ведь могло измениться, и Пуйдж так и видел, как со временем в спальнях этих поселится парочка, а то и тройка маленьких новых Пуйджей – его лучших в мире детей. После того, как он встретил Монсе на трассе Н-2, и между ними, с типичной для Пуйджа скоростью раненой черепахи, снова начали завязываться кое-какие отношения, он подкорректровал мечту: его с Монсе детей – так звучало гораздо правильней.

Однако Монсе он встретил далеко не сразу, да и вообще: семейные отношения – дело серьезное, и торопиться здесь не след. Пуйдж и не торопился – он просто жил.

Он просыпался, варил кофе, выходил на терассу, где от «австралийца» (или от серпентолога) остались три пальмы в высоких кадках – и пил взахлеб пиренейский воздух.

Сразу за оградой круто вниз уходила сплошная – не продерись! – ядреная зелень, а дальше и выше громоздились белой вертикалью Пиренеи…

Черт побери! К этому сложно было привыкнуть – и ради этого стоило жить. Мысль о том, что дом куплен в кредит, причем, по явно и сильно завышенной цене, и кредит этот придется выплачивать три десятка лет, приходила не страшно и редко. Точно так же он платил бы и за аренду чужого жилья – разве что значительно меньше. Но чужого – вот в чем разница! Чужого – это же был его, Пуйджа, дом. А за свое почему и не платить? За свое – в том-то вся и штука. Дорого? Да, дорого! Явно здесь поработали ручные оценщики банка. Дорого – зато любовь. Любовь с первого взгляда – та, что без заглядывания под капот. А против любви не попрешь, и голос разума – здесь плевый аргумент.

Нет, Пуйдж долго еще ходил как чумной, не в силах привыкнуть к новому положению дел.

Шутка ли: у него был дом. Дом в Пиренеях – красивейшем месте на планете Земля.

А что еще нужно человеку для счастья? Правильно – охота!