Текст книги "Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении"

Если искать точки входа в суть и содержание университетской традиции, то наиболее очевидными представляются две. Первая – это ретроспективный взгляд на процесс из реалий сегодняшнего дня, ориентиром для которого станет актуальная проблематика современной нам ситуации и попытка разобраться в ней через разматывание клубка исторических причин и их следствий, продолжающихся здесь и сейчас. Вторая – отсчет от зарождения интересующего нас явления, что позволяет посмотреть на весь процесс в его исторической динамике.

Первый вариант чреват излишним детерминизмом, поскольку ограничивает фокус внимания исключительно на том, «к чему все пришло», хотя в таких сложных культурных феноменах, как Университет, не меньший интерес представляют альтернативные (модальные) версии – то, что не воплотилось в практическом институциональном строительстве. Исторические развилки (модальности) обычно малоинтересны для ретроспекции, вдохновленной современностью. Кроме того, вопрос дополнительно запутывает неопределенность сегодняшнего значения самого слова «университет».

Второй подход выглядит здесь более уместным, поскольку внимателен к конкретным историко-культурным контекстам важным для университетской практики[27]27
  Тогда начинать следовало бы с Альберта Великого и его ученика Фомы Аквинского. Первый из которых «сумел пересказать Аристотеля в переводе Аверроэса с греческого и сирийского (per modum exposicionis). А второй не только не рухнул под громадой аристотелевского метазнания, но и прокомментировал его в полном соответствии с теорией о богочеловечности Великого Начала (Христа) (per modum commentarii)» (Елена Костюкович, из личной переписки, февраль 2022).


[Закрыть]. И все же следует признать, что эти эссе – не историческое или филологическое исследование. И хронологическая систематичность, равно как и контекстуальная точность, не является моим приоритетом, хотя и может помочь в ряде случаев.

Поэтому предлагается третий вариант, согласно которому суть и содержание идеи (университета) проступает наиболее явным образом в точках наиболее сильных изломов (реформ), вскрывающих скрытую в обычной жизни механику и источники энергии, лежащие в основе процесса. Как говорил Мераб Мамардашвили, выявление «объективного содержания» идеи требует редукции исторически определенных способов ее выражения, в результате которой «мы получаем не хронологическую последовательность, а <…> какое-то вертикальное или веерное сечение, позволяющее нам соприсутствовать с Платоном, Декартом, Буддой»[28]28
  Мамардашвили М. К. Идея преемственности и философская традиция // Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. С. 97.


[Закрыть].

Я думаю, со мной согласятся и историки идей, и эксперты в области университетской теории и практики, что в этом смысле радикальный проект Берлинского университета В. Гумбольдта находится вне конкуренции. Эта реформа действительно может считаться прототипичной, причем дважды: как модель, на которую ориентируются все последующие реформаторы (вне зависимости от их отношения к самой идее) и как инструмент понимания предыдущих типов Университета. Пока, во всяком случае, «Идея Университета» Гумбольдта – Шлейермахера – Фихте и др. действительно находится в центре обсуждений по этой теме. Другие же исторические примеры могут дополнять этот основной кейс.

Есть тут один интересный момент – тема постоянных обсуждений с коллегами, связанный с внутренней природой прототипа (образца, модели, парадигмы – при всей разнице этих терминов они в данном случае уместны и могут дополнять друг друга). Говоря о природе прототипических образцов, важно заметить, что исторический факт, ставший его материалом, как правило, значительно более локален, чем его символическое значение. Перечитывая недавно замечательную книгу Николь Лоро «Разделенный город» о «классической афинской демократии», от модели которой отталкивается и строится многовековая традиция европейского политического действия, я обратил внимание на комментарий переводчика (С. Ермакова): «Всего несколько десятков лет „радикальной“ и „прямой“ демократии [между реформой Эфиальта 461 года и окончанием гражданской войны в Афинах в 403 году], демократии, ставшей образцовой – то есть такой, что ее невозможно обойти никому, кто пытается осмыслить демократию и политику „как таковые“»[29]29
  Ермаков С. «Mon livre par excellence» (От переводчика) // Лоро Н. Разделенный город. Забвение в памяти Афин. М.: Новое литературное обозрение, 2021. С. 15.


[Закрыть].

Это, как мне кажется, общая судьба прототипов (или образцов). Как правило, они недолговечны именно в силу своего идеализма и переполненности разрывающими их «центробежными» смыслами. Именно из-за этой переполненности и даже противоречивости можно часто услышать, что прототип-образец придуман последующими поколениями, в него вложены не те реалии, которые в нем «на самом деле» были. Такой аргумент часто выдвигали и мои собеседники в ходе наших обсуждений.

Это, повторюсь, норма, которая никак не отменяет ни исторические факты, ни те идеальные пространства интеллектуальной и общественной воли, которые сложились на их основе. Уж если пятьдесят с небольшим лет «прямой афинской демократии» легли в основу традиции на два с половиной тысячелетия, то тем более это можно отнести к дистанции в двести лет после старта «классического» по всем параметрам гумбольдтовского проекта.

«Иронический классицизм <…> означает, что речь идет об образцах, которым вряд ли можно следовать напрямую – хотя ирония в том, что <…> им действительно часто следуют, не осознавая этого <…> и которыми уже невозможно безоговорочно восхищаться; но они таковы, что к ним нельзя не обращаться <…> потому, что это в прямом смысле слова экспериментальные образцы»[30]30
  Ермаков С. «Mon livre par excellence». С. 16.


[Закрыть]. Эксперимент берлинского проекта был продолжен в XIX и XX веках не столько повторением образца, сколько воспроизведением метода экспериментирования в различных – неединообразных – версиях Университета. В какой мере продолжение этого эксперимента по созданию образцов применимо к началу XXI века – вопрос открытый.

Проект Берлинского университета, открытого в 1810 году, обычно связывают с именем Карла Вильгельма фон Гумбольдта. Связывают, впрочем, вопреки полной исторической справедливости – в той мере, в какой в этом «проекте» принимала участие целая плеяда интеллектуалов, предлагавших если не альтернативные, то, во всяком случае, существенно отличавшиеся версии. Кант[31]31
  Кант умер в 1804 году, то есть за шесть лет до открытия Берлинского университета. Но речь здесь идет о дискуссиях, предшествовавших началу его работы, и роль Канта в них несомненна.


[Закрыть], Шиллер, Шлейермахер, Фихте, Шеллинг – неполный список членов этого «невидимого колледжа», который, возможно, и определяет долгосрочную актуальность этой «стратегической гуманитарной инициативы».

Не меньшее значение имеет и исторический контекст, который раз за разом заставляет обращаться к опыту этой реформы. Во-первых, Университет Гумбольдта оказался в центре самого, пожалуй, крупного европейского политического проекта XIX века – объединения Германии. Все версии нового немецкого Университета также были осознанной реакцией на Революцию и последующие события во Франции, с их радикальным разрывом с предыдущей эпохой и возникновением новой системы категорий, затрагивающих самые базовые устои социально-политического устройства[32]32
  Лозунг Мирабо «Чтобы все перестроить, нужно было все разрушить» был, в интерпретации авторов Берлинской реформы, вовсе не единственным историческим путем формирования нации и достижения народом ощущения своего единства и исторической роли. Собственно, это и есть истинный масштаб этой Университетской реформы, не принимавшей революционных способов социальной трансформации.


[Закрыть]. Все это происходило в условиях кардинального изменения отношений государства и церкви, по результатам которого академический мир впервые за тысячелетие утратил теологическую и, следовательно, трансцендентальную (идеальную) миссию. Последнюю приходилось восстанавливать и искать ее иные источники в рамках нового проекта и его идеальных оснований[33]33
  Карл Манхейм, рассматривая истоки и условия возникновения утопического (читай: «идеалистического») сознания, замечает: «когда сфера группового опыта претерпевает такое фундаментальное преобразование, что несоответствие между традиционной структурой мышления и новыми, уже не доступными этой структуре мышления объектами становится очевидным. Было бы слишком рационалистично утверждать, что существовавшая в магические времена (в нашем случае – до конца XVIII века. – С. З.) „структурная система“ исчезла под воздействием соображений, связанных с критикой познания; однако и тогда изменение в социальной сфере должно было <…> исключить установки и схемы интерпретаций, не соответствовавшие более ряду новых фундаментальных данных внутреннего и внешнего опыта» (Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 88).


[Закрыть], в условиях, когда, как пишет У. Кларк, «профессор и ученый теперь могут интересоваться религией лишь в частном порядке, а не по долгу службы. Профессор и ученый отныне превратились в беспристрастных профессионалов»[34]34
  Кларк У. Академическая харизма и истоки исследовательского университета. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2017. C. 23.


[Закрыть].

Участие крупных мыслителей, невероятно драматический исторический контекст и тектонические социальные и культурные сдвиги по всей Европе делают эту ре-форму (возвращение формы) универсальной и прототипической для остальных вплоть до Новейшего времени. Как отмечал Б. Ридингс, «большинство проектов Университета XXI в. разительно напоминают университетские проекты века XIX. Необходимость перечитывания Гумбольдта, Шиллера, Шлейермахера, Фихте и Канта обусловлена тем, что огромное число современных „рецептов“ вывода Университета из кризиса, в сущности, представляет собой не более чем переложение идей Гумбольдта или Ньюмена (о нем речь пойдет позже. – С. З.), и их мнимая актуальность – лишь результат незнания этих основополагающих текстов по истории института»[35]35
  Ридингс Б. Университет в руинах. C. 103.


[Закрыть].

Гумбольдтовский проект зачерпывает очень глубокий (400–500 лет) исторический пласт, обращаясь к действительно базовым (историческим) основаниям Университета, и отталкивается в своей целостной исторической логике от средневекового университетского канона, основанного на традиции и неподвижной (одобренной теологически) картине мира. Как подчеркивает У. Кларк, «целостность средневековой системы кроется в предположительном единообразии лекций или текстов, на которые она опирается. Так, лекция в Париже содержательно повторяла лекцию по той же теме в Оксфорде, Болонье или ином месте. На том и основывалось единообразие ученых степеней. В идеальном случае магистр или доктор, окончивший Оксфорд или Болонью, должен был уметь выступить на академической сцене так же, как и лектор из Парижского университета, поскольку предполагалось, что повсюду властвуют одни и те же тексты. <…> Как аристократы или знать, тексты возводили свой авторитет на преемственности с Античностью. Средневековые ученые существовали для обслуживания (курсив мой. – С. З.) этих текстов, однако со временем появились и те, что захотели низринуть их авторитет»[36]36
  Кларк У. Академическая харизма и истоки исследовательского университета. C. 112.


[Закрыть].

Да, конечно, и в своих «промежуточных инкарнациях» – через расщепление канона XIV века и «войну книг» XV века, Реформацию и Контрреформационный университет иезуитов XVI–XVII веков, становление научного метода и онтологию мышления Декарта, дисциплинарную картину Вольфа – Лейбница XVIII века, «развод» с Академией, длившийся более двухсот лет, – европейский Университет постепенно отодвигался от средневековой формы, оставляя в неприкосновенности только один базовый элемент – (идеальную) Картину мира, которая и обеспечивала историческую преемственность Университета сквозь исторические и культурные контексты разных эпох.

Несмотря на некоторую старомодность самого термина «картина мира», я все же предпочитаю его более академической «онтологии» или более расхожим «идеалам», хотя и тот и другой смысл скрываются за «картиной мира». Конечно, картина мира всегда идеальна и в этом своем качестве противостоит социальному, которое, из этой перспективы, всегда является объектом критического взгляда и – в некоторых случаях – трансформации. Идеальна она также в том смысле, что искомое высшим разумом должное (то есть предназначенное к осуществлению, но, как правило, неосуществимое) всегда является приоритетом по отношению к «реальному». При этом последнее – случайно и преходяще, в отличие от идеального мироустройства, поиск и версии (картины) которого и есть источник легитимации Университета как исторического института.

Это состояние идеального отражается не только в соответствующих текстах, но и в постоянно повторяющихся визуально-образных формах, которые не оставляют сомнения в претензиях их авторов на обладание абсолютной истиной (ил. 1).

Ил. 1. Андреа Бонайути. Триумф святого Фомы и аллегория наук. Фреска из капеллы доминиканской обители Святой Марии Новеллы во Флоренции

Комментарий к ил. 1. Это фотография фрески из капеллы доминиканской обители Святой Марии Новеллы во Флоренции. В Средневековье эта церковь служила и конвентом (общежитием), и больницей, и учебным центром – пока не Университетом, а «студиорумом», действовавшим примерно с 1240-х (ныне – Капелла Испанцев, «Капелльоне дель Испаньоли»). Обучали доминиканцы всему, что собрано в «Сумме» Фомы Аквинского. Фреска показывает триумф Фомы и объясняет, как он при помощи добродетелей додумался до «Суммы» (то есть до его Картины мира). В верхней части летают вокруг верха трона три Божественные добродетели: Вера, Милосердие (в православии – Любовь) и Надежда. Ниже у двух частей трона «кардинальные» добродетели: Умеренность, Осторожность (Благоразумие), Справедливость (Законность с весами) и Мужество (Сила). Еще ниже святые мужи, помогающие одолеть еретиков, скорчившихся у ног Фомы, – Нестора, Ария и Аверроэса (что особенно несправедливо, поскольку он основной поставщик знаний – через свои переводы – об Аристотеле, Платоне, Птолемее и пр.). А вот в нижнем этаже – священные науки и свободные искусства, два раза по семь. У ног каждой – великие авторы наук и учебников, обязательных для изучения студентами. Над головой у каждой науки в спинке трона эмблема этой науки – планета, подобранная по средневековой пифагорике, то есть по сочинениям Дунса Скота, Фомы Аквинского и Данте Алигьери.

Слева сидят священные науки. Первый факультет: 1) Право гражданское – Юстиниан; 2) Право церковное (каноническое) – Клемент Пятый; 3) История философии, обязательная (sic!) для всех факультетов, с Аристотелем у ног. Второй факультет – четыре части богословия: 4) Священное Писание – святой Иероним; 5) Богословие – святой Иоанн Дамаскин; 6) Созерцание – святой Дионисий Ареопагит; 7) Проповедническое искусство – святой Августин.

Справа – семь свободных искусств. Третий факультет: 8) Арифметика – Пифагор; 9) Геометрия – Евклид; 10) Астрономия – Птолемей; 11) Музыка – Тувалкаин (книга Бытия 4: 22, «ковач орудий из меди и железа», кует музыкальные инструменты); 12) Диалектика – Петр Испанский (фантастический персонаж: автор «Суммы Логики», считался колдуном, был врачом и почему-то выбран папой Иоанном XXI в 1276 году); 13) Риторика – Цицерон; 14) Грамматика – Присциан Кесарийский[37]37
  Комментарий основан на переписке с Еленой Костюкович в феврале 2022 года.


[Закрыть].

Как видим, все очень систематично и в логике, и в визуальном восприятии. И картина должного, и структура рекомендованного Канона одновременно. Это важно, поскольку вплоть до секуляризации образования право на утверждение университетской картины мира принадлежало теологии, а в рамках Университета – старшему среди равных богословскому факультету[38]38
  См. об этом подробнее: Кларк У. Академическая харизма и истоки исследовательского университета. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2017. C. 57–77.


[Закрыть].

Этой утвержденной иерархии следовал даже такой последовательный рационалист, как Х. Вольф. Он, вслед за и вместе с Лейбницем, создавал идеальную, на все времена, классификацию наук, которые должны были бы исчерпывать разнообразие мироздания, воспроизводимое человеческим умом. Этой картине мира соответствовал Университет с факультетами, который является отражением идеального порядка вещей. Но, заметим, при всем рационализме его метода, сама идея «идеальной классификации» вырастает из Божественного начала[39]39
  В православной России, в отличие от протестантской Германии, нельзя было создать в рамках Университета теологический факультет, и вся эта дробная классификация лишалась синтезирующего начала. Эта схема без единого начала стала, по сути, прообразом специализации российских университетов, и – в усиленном варианте – будущей советской системы высшего образования и ее углубленной специализации.


[Закрыть]. Погрязший в хаосе и иррациональности мир нуждался в систематизации и упорядочении, невозможных без организующей высшей воли. Собственно, по своей базовой интенции установка (ре-форма) Х. Вольфа не очень отличается от «Суммы» Фомы, хотя и морфология, и способы извлечения знания претерпели за прошедшие столетия существенные изменения.

Таким образом, в «доберлинской» парадигме единство картины мира (которая является необходимым, но не всегда достаточным признаком Университета) обеспечивалось исторической связкой церковь-университет, в которой первый элемент пары выполнял роль своего рода «супервизора»[40]40
  См., например: «Разумеется, объединяющим началом средневекового Университета выступает теодицея, но она располагается в иной плоскости, лишь вмешиваясь в качестве внешнего цензора, поверяющего преходящее духовным» (Ридингс Б. Университет в руинах. С. 94). Стоит добавить, что учеными (в разных областях) становились, как правило, люди, получившие теологическую или юридическую подготовку.


[Закрыть] по отношению ко второму.

В ситуации «рухнувшего авторитета» теологии (хотя признаки «руин», в терминологии Ридингса, наблюдались значительно раньше) гумбольдтовский проект несет на себе, как представляется, два радикальных концептуальных отличия от Университета и университетских реформ предыдущих эпох. Прежде всего, это попытка найти в самой идее университетского образования-исследования основания для связной и единой картины мира, составляющей ядро Университета и в значительной степени определяющей остальные элементы его конструкции.

«Невидимый колледж» немецких идеалистов предлагает в разных версиях университетской реформы свою картину мира[41]41
  Обращусь опять к авторитету Шлейермахера. «Уже сказано достаточно о том, что четыре наших факультета – теологический, юридический, медицинский и философский – и именно в этом порядке (курсив мой. – С. З.) – придают-де университетам весьма гротескный вид. И этого, безусловно, нельзя отрицать. <…> И как раз является очевидным, что настоящий университет <…> сохранился единственно лишь в рамках философского факультета, три других же, напротив, суть специализированные школы, которые либо учреждаются государством, либо <…> соотносятся с его <…> потребностями <…> Лишь в нем одном поэтому содержится целая естественная организация науки, чистая трансцендентальная философия, и вся естественно-научная и историческая часть – обе преимущественно с теми дисциплинами, которые более всего приближаются средоточию познания; однако ведь и те, что в большей степени проникают в особенное, примыкают к философскому факультету, постольку, поскольку, они не используются прагматически – на потребу некоторой определенной цели. Эти три факультета, однако, обнаруживают свое единство не в познании непосредственно, а в некоторой внешней задаче, и связывают то из различных дисциплин, что необходимо для ее выполнения» (Шлейермахер Ф. Нечаянные мысли о духе немецких университетов // Личность. Культура. Общество. 2017. Том XIX. Вып. 3–4 (№ 95–96). С. 55–56).


[Закрыть], свое объединяющее начало мироустройства, свою, по выражению Манхейма, «относительную утопию», помещая в центр проекта разум (Кант), культуру (Гумбольдт), мастерство синтеза разрозненных дисциплинарных знаний (Фихте).

В кантовском «Споре факультетов» именно философия является средоточием критического отношения (разума) по отношению к дисциплинарному знанию. С одной стороны, это обеспечивает единство и логическую связность пространства знания, которое пропускается через универсальный фильтр мышления-разума. С другой стороны, за этим допущением лежит отчетливое антропологическое представление о «человеке разумном», способном критически относиться к традиции и истории, представленным остальными основными факультетами: теологии, права и медицины, то есть к сфере традиций и устоявшейся нормативности.

Другие факультеты, включая богословский, по Канту, основывают свое знание не на разуме, а на авторитетных источниках – текстах, содержащих «уставы, т. е. исходящие из воли начальства наставления»: «основывающийся на Библии богослов <…> черпает свои наставления не из разума, а из Библии, юрист – не из естественного права, а из земского права, врач черпает свой применяемый на практике способ лечения не из физиологии человеческого тела, а из руководства по медицине»[42]42
  Кант И. Спор факультетов // Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 63–64.


[Закрыть]. Только философия ставит под сомнение любой авторитет и любую власть, поскольку ее предназначение – критика любых оснований, подчиняющихся традиции.

Ре-форма, помещающая в центр Университета философию (разум), есть не что иное, как попытка поставить во главу угла (критическое) мышление, высвободить его из окостеневших (обросших ракушками) инструментальных и социальных конструкций. «Машина мышления», или же мышление как воспроизводимое ремесло университетской корпорации, остается чуть ли не единственной, но прочной и непрерывной нитью, которая связывает этот проект со средневековым университетом. И с этой точки зрения версия Канта не связывает себя обязательствами государственного строительства, в отличие от министра фон Гумбольдта – его интересует разум сам по себе, разум, обнаруживающий в себе основания для себя.

Гумбольдт, фактический организатор нового Университета, вовсе не отрицая роль «кантовского разума», мышления и критической рефлексии образованного субъекта, делает в конечном счете выбор в пользу «культуры» как центрального ядра новой университетской парадигмы. (Научной культуры или культуры научного мышления, если быть исторически точным. Но дальнейшая эволюция понятия расширила его масштаб до «культуры» как таковой. Производное от этих событий понятие «культура мышления», кстати, используется и в современных дискуссиях.)

В этом смысле одна из проекций понятия «культуры» в версии Гумбольдта функционально переплетается с представлениями о философском факультете у Шлейермахера и Канта. И там и там присутствует критическая и интегрирующая функция, лежащая в основе проекта Университета. Подобное «переплавившееся» единство (знания, духа, разума) предполагается и у греческой классики – источнике вдохновения как для немецкой классической философии, так и для немецких романтиков. Культура выступает здесь как место и одновременно способ синтеза различных ареалов знания, как своеобразный «плавильный котел» фрагментов дисциплинарности, доставшейся этим представителям харизматического романтизма от эпохи Просвещения. Она осваивается как традиция, но одновременно и расширяется в рефлексии вновь создаваемого знания. Как пишет сам Гумбольдт, «все основывается на соблюдении [культурного] принципа взгляда на науку, как на нечто, еще не полностью обретенное и никогда целиком не обретаемое»[43]43
  Гумбольдт К. В. фон. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Неприкосновенный запас. 2002. № 2. https://magazines.gorky.media/nz/2002/2/o-vnutrennej-i-vneshnej-organizaczii-vysshih-nauchnyh-zavedenij-v-berline-1.html.


[Закрыть]. Культура оказывается – принципиально незавершимым понятием.

Критически важным аспектом «обновленного» понимания культуры становится, в логике гумбольдтовского проекта, ее органическая связь через научное исследование с идеей нации и, шире, с проектом национального государства[44]44
  См. об этом: Ридингс Б. Университет в руинах. С. 115 и далее.


[Закрыть]. Представляется, что именно этот аспект версии Гумбольдта, помимо его статуса министра, стал ее конкурентным преимуществом при выборе окончательного варианта. И Кант, и Фихте, и Шлейермахер не могли, естественно, обойти вопрос отношений Университета и государства. Но в их изложении эта связь представляет собой достаточно формальные, если не спекулятивные, взаимные обязательства. В то же время у Гумбольдта ссылки на этничность, нацию, народ, язык, собранные в понятии культуры, задают вполне определенную культурно-политическую перспективу. Не случайно, что по мере реализации этой идеи во многих ведущих национальных университетах второй половины XIX века на передний план учебных планов начали выходить гуманитарные дисциплины (литературоведение, история, языкознание), соединяющие способность критического осмысления истории с анализом специфики национально-культурного прошлого. Это обстоятельство имело целый ряд существенных последствий для идеи Университета в целом.

Второе принципиальное отличие Университета Нового времени от предшествующих версий заключается в том, что «замковый камень», пространство, где предъявляется целостность и универсальность этой идеальной картины мира, окончательно уходит из сферы метафизики (в том философском смысле, в котором метафизика отличается от онтологии и противостоит ей). Строго говоря, в современном философском языке метафизика и онтология (наряду с картиной мира) зачастую выступают как синонимы – термины и категории, отражающие базовые принципы мироустройства. Тем не менее в этой точке своей аргументации мне важно подчеркнуть эволюцию (если не кардинальный переворот) идей о «первореальности» (аристотелевских «первых родах сущего»), представлений об устройстве мира в новоевропейской философии и науке XVIII–XIX веков.

В одной из своих лекции Петр Щедровицкий замечает, что «традицией называть первую философию или учение о самых общих принципах устройства Бытия „метафизикой“ мы обязаны ситуации публикации в I веке до нашей эры Андроником Родосским сочинений Аристотеля <…> Именно он собрал из разных работ Аристотеля учение о сущности, первоначалах <…> и объединил их в сборник, составленный из 14 книг. В общем издании работ Аристотеля этот сборник Андроник Родосский расположил после (мета то) „Физики“. Эта случайность и привела к тому, что „метафизика“ стала именем учения об устройстве бытия и истинной реальности»[45]45
  Здесь и далее я использую материалы к курсу лекций П. Г. Щедровицкого в Тюменском университете (24–26 января 2022 года), любезно предоставленные мне автором.


[Закрыть]. А вот термин «онтология» начинает появляться в XVI–XVIII веках в связи с критикой теологической картины мира как единственно возможной. Принципиальным отличием, подчеркивающим парадигмальный переход, стал перенос акцента от вопросов «что я вижу», «из чего состоит реальность» к вопросу «как я вижу» и далее (у Канта) «как я мыслю». По существу, такая сдвижка означает уход не только от теологической метафизики, но и от «наивного эмпиризма». Это, пользуясь формулировкой Канта, «коперниканский переворот» в способе мышления[46]46
  «Коперник отважился, идя против показаний чувств, но следуя при этом истине, отнести наблюдаемые движения не к небесным телам, а к их наблюдателю» (Кант И. Спор факультетов // Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 27).


[Закрыть]. Иначе говоря, «первые рода сущего» начинают относиться к самому разуму, а не к его отпечаткам в социальном материале.

Установка на «разум наблюдателя» означала неизбежное сближение «естественных» дисциплин о природе и гуманитарных знаний о человеке и человеческом (культуре), а на следующем шаге и технического знания, что, собственно, и произошло в немецком Университете уже в 1820-х годах. Первореальность разума и рефлексивной культуры мышления обеспечила дисциплинарный синтез (универсализм) немецкого Университета XIX века через единство научного познания, исследования и обучения, объединенных понятием Bildung[47]47
  Обращаю на это обстоятельство внимание современных проектировщиков Университета, образовательных программ и систем. «Универсализация (единство) знания» – это не соприсутствие различных дисциплин и предметов в одном административном подчинении и объединенных общими трубами отопления. Это единство, пронизанное общим методом (исследования, рефлексии, в конечном счете даже отбора и забвения…), за которым лежит своя картина мира и свое (или даже не свое) представление об идеальном. Я при этом совершенно не утверждаю, что проект Гумбольдта можно повторить (это невозможно, да и не нужно), но этот прототип воспроизводим как принцип универсализации, то есть как принцип Университета.


[Закрыть].

Будь то критический разум Канта или преобразующая (плавильная) энергетика культуры либо в более институциональном смысле – философский факультет Шлейермахера и Фихте – в любом случае это не «ставшие» метафизические объекты, а своего рода «машины мышления», результаты работы которых не детерминированы самим фактом их наличия, а связаны с субъективностью их использования. Харизматический «мыслитель-романтик-поэт» – еще одна важная составляющая Берлинского проекта, указывающая уже не только на картину идеального мироустройства, но и на антропологический идеал этого Университета.

Характер использования этих «машин», во-первых, субъективен, хотя и подчиняется нормативности ремесла мышления, а во-вторых, или, точнее, следовательно, может вести к разным результатам, то есть к разным представлениям о мироустройстве, которые тоже в свою очередь становятся предметом сомнения и критики. Или чуть иначе: характер использования разума и нормативен, и субъективен, и в этой своей непредсказуемости указывает на бесконечность (трансцендентность) мышления. А в той мере, в которой каждый акт мышления уникален, он также и частичен и, следовательно, предлагает перспективу следующего акта критического суждения.

Метафизическая картина (картина мира, данная высшим авторитетом и подлежащая комментированию и познанию) уступает место онтологическому представлению о разуме, который, конечно же, удостоверяет существование (cogito ergo sum), но и мыслит сам себя, а потому одновременно существует как объект исследования, но до конца не постижим (бесконечен).

Любая же структура устоявшегося «метафизического» знания – будь то «свободные искусства и науки» под патронажем теодицеи, или прагматическая дисциплинарность Просвещения, или даже «священные» каноны и откровения – является, таким образом, объектом «окультуривания» – в смысле критического сомнения и «уместного» преобразования со стороны познающего разума. Это относится не только к знанию «готовому», но и к знанию «творимому» (исследование как акт творения и образование как пре-образование). Такая кардинальная смена регистра делает «ставшую» метафизическую картину текучей и изменчивой, то есть собственно предметом исследования, в отличие от комментирования канонического знания в период Средневековья или эмпирической фиксации и последовательного накопления опытного знания в эпоху Просвещения.

Проект Берлинского университета, таким образом, имеет не только идеально-утопический, но и, выражаясь языком сегодняшнего дня, сценарный характер. Исторически обусловленные идеи разума и культуры в рамках философского факультета мыслятся авторами не как метафизические объекты, а как своего рода условие и метод интеграции знания и научного поиска. Равно и материальные эффекты (научные результаты) их присутствия в конструкции реформированного Университета также не предзаданы в ставшей (метафизической) форме. Ни один научный продукт (знание) не является конечным и становится только этапом, подлежащим переосмыслению при дальнейшем развитии науки.

Такая «открытость истории» и подчеркнутая способность интегрировать и осваивать разного рода социально-исторические контексты и разные сферы знаний[48]48
  См. об этом подробнее: Шлейермахер Ф. Нечаянные мысли о духе немецких университетов // Личность. Культура. Общество. 2017. Том XIX. Вып. 3–4 (№ 95–96). С. 50.


[Закрыть] являются своего рода визитной карточкой успешных университетских реформ на протяжении последующих двух столетий, а с точки зрения внутренних процессов Университета, то есть существующих в нем образовательных и исследовательских стратегий, задают их специфический облик. Так, понятие «образование» будет решительным образом отличаться от «обучения», поскольку предполагает не только трансляцию и профессиональную подготовку, но совместное производство знания и его критическое осмысление в диалоговых и полилоговых формах. А исследование (в идеале) есть один из методов производства такого знания. Связка образование-исследование является ключевой для понятия Bildung, обозначающего, по сути, культуру мышления, коммуникации и совместного действия. Нормативность этой культуры задает, в свою очередь, конструктивные особенности институции: ее структуру, формальные и неформальные связи и иерархии, отношения с внешними агентами, в том числе и академические свободы.

Чувствительность к историческому материалу (окружению), определившая особое место гуманитарных наук, с одной стороны, и «открытый», непредзаданный характер основных процессов университетской деятельности: образования, исследования, коммуникации – с другой, и определяют гуманитарную, в самом широком смысле, природу (идеального) Университета до настоящего времени.

В целом, повторюсь, «прототипичная» реформа немецкого Университета на рубеже XVIII–XIX веков достаточно подробно описана как в академических, так и в популярных источниках. Но при всем многообразии подходов и описаний важно подчеркнуть одну, может быть, самую главную ее особенность, которая обнаруживается и в других версиях университетских реформ – пусть и не имеющих столь долгосрочных последствий. Несмотря на радикальное изменение концептуальных, институциональных, дидактико-педагогических и иных элементов предыдущей эпохи, новая форма (ре-форма) сохраняет в своей структуре то, что может быть названо пространством идеального. Более точная формулировка, наверное, это «пространство для идеального».

Уточнение это немаловажно в связи с гумбольдтовским Университетом – в том смысле, что идеальное (должное, но не существующее) ядро средневекового Университета и его последующих версий вплоть до XVIII века заполнено по определению. Идеальная картина мира или, по крайней мере, ее основная конструкция уже дана извне и акцептирована в связке церковь-университет[49]49
  Особенно в католических и англиканских университетах начала Нового времени.


[Закрыть], а потому различения «пространства для» и наполняющей его морфологии не происходит и происходить не может. Мир идеален, но и неподвижен.

Я уже приводил пример визуализации пространства идеального знания на фреске из капеллы («студиорума») доминиканской обители Святой Марии Новеллы во Флоренции, с изображением триумфа Фомы[50]50
  См. с. 50.


[Закрыть]. Свой уже поэтический вариант устоявшейся картины мудрости и знания, ее идеального пространства предлагает Данте в «Божественной комедии» (ил. 2).

Ил. 2. Филипп Фейт. Фреска в зале Данте в Казино Массимо в Риме

Комментарий к ил. 2. На четвертом небе (Солнце), в обители ученых, Данте встречает Фому Аквинского, который представляет ему круг мудрецов. Они образуют два круга («хоровода»). 1-й круг – доминиканский (ratio – рациональность) и 2-й – францисканский (revelatio – откровение). Такое базовое различение прослеживается в дискуссиях номиналистов и реалистов, расхождении (XIV век) Via Antiqua и Via Moderna, противопоставлении Аристотеля и Платона, «войне книг» XV века и в конечном счете особым образом отразится на событиях Реформации XVI века.

Итак, в 1-м круге сам Фома, Альберт Великий, Боэций, Беда Достопочтенный и др. Во 2-м круге Бонавентура (автор классического жития святого Франциска), Августин, Иоанн Златоуст и др.

Данте описывает этот «хоровод» как совершенную гармонию (идеальное):

 
И как часы зовут нас в час рассвета,
Когда невеста божья, встав, поет
Песнь утра жениху и ждет привета,
И зубчик гонит зубчик и ведет,
И нежный звон «тинь-тинь» – такой блаженный,
Что дух наш полн любви, как спелый плод, —
Так предо мною хоровод священный
Вновь двинулся, и каждый голос в лад
Звучал другим, такой неизреченный
Как может быть лишь в вечности услад (139–148)[51]51
  Комментарий основан на переписке с Еленой Костюкович в феврале 2022 года.


[Закрыть].
 

Идеальное пространство, место, где обитает картина мира, символически или в своем «натуральном» виде, может быть организовано различным образом, однако в любой версии Университета – в соответствии с понятием – такое пространство должно быть.

Форма с тем же центральным ядром, «замковым камнем», предложенная Берлинским университетом, а по сути метод мышления, отработанный в рамках немецкой классической философии, предполагает особый тип незаполненного пространства (с метками «разум», «культура», «наука» и пр.), наполнение которого, конечно, предполагается, но не предзадано и не детерминировано извне. То есть система не завершена, она открыта к бесконечному продолжению. В этом смысле важное для проекта представление о науке и научной культуре как модели социальных норм и отношений связано не с конкретной наукой (дисциплиной), а с универсальным научным методом (мышлением), позволяющим произвести универсализацию знания – в рамках единого целого (картины мира).