Текст книги "Русский мат, бессмысленный и беспощадный, на войне и военной службе"

Здесь мы видим скорее парирование в духе непрямой коммуникации оскорбительных выпадов неприятеля, чтобы не дать прийти в уныние соратникам. Все воители испокон веку старались привести войска в бодрое настроение; вспомним Суворова: «…забавлять и веселить солдата всячески». Задолго до возникновения системы нервно-мышечного обучения Томаса Ханны было подмечено, что человек со здоровой психикой, находящийся в хорошем настроении, лучше управляет своим телом, рефлексы, помогающие адекватно реагировать на внешние раздражители, не затормаживаются под воздействием страха или боевого стресса. Вот и в приведенном примере казак Попович перед тем как отпустить шутку, сначала оглядел ряды своих и, видимо, прочитал на их лицах некоторое смущение, вызванное угрозой поляков, что и заставило его принять неотложные меры психической регуляции, как сказали бы теперь. Дружный смех товарищей свидетельствовал, что его усилия не пропали даром.

В более близкое нам время, в истории Великой Отечественной войны известна стилизация под письмо запорожцев – послание, написанное защитниками Одессы румынскому главнокомандующему маршалу И. Антонеску, в котором одесситы со свойственным им остроумием сообщали: «Не тебе с дурною головою выступать против нас войною. Огнем и мечом расправимся с тобою… Запомни, что наша Одесса, как и вся Украина, будет только советской, а не твоей, боярской. Об этом ты, фашистский холуй, и Гитлеру отрапортуй»[36]36
  Кузнецов Н. Г. Курсом к победе. М.: Голос, 2000. С. 122.


[Закрыть]. Аналогичное письмо защитников п-ова Ханко барону Маннергейму от 10 октября 1941 года, авторство которого принадлежало поэту М. Дудину, по тону и стилю значительно грубее. Боевой комсомольский задор вкупе с безапелляционностью суждений, свойственной молодости, так и брызжет со страниц письма: «Красная Армия бьет вас с востока. Англия и Америка – с севера, и не пеняй, смрадный иуда, когда на твое приглашение мы – героические защитники Ханко – двинем с юга!»[37]37
  Цит. по: Зверев С. Э. Военная риторика Второй мировой. Речевое воспитание войск в межвоенный период и годы войны. СПб.: Алетейя, 2014. С. 517.


[Закрыть].

Как видим, до сквернословия дело не доходило; инвективы холуй и иуда литературного свойства, хотя советские войска в том и другом случае находились в очень тяжелых обстоятельствах, фактически в условиях осажденной крепости, окруженной превосходящими силами противника. Известны несколько вариантов стилизованных партизанских писем Гитлеру, текст которых содержит многочисленные инвективы матерного характера, но поскольку партизанские отряды не являются регулярными воинскими формированиями, текст указанных посланий не может быть отнесен к воинскому дискурсу, и здесь не анализируется.

При обращении к собственным воинам все полководцы с глубокой древности были особенно осторожными в речах. В первом полнотекстовом документе, регулирующем правила военной речи, – византийском трактате «Rhetorica militaris» (VI в.), – говорилось: «Следует, чтобы стратег, выступая перед народом, воздерживался от грубости и горячности (выделено нами. – Автд, говоря перед слушателями как муж умелый в военных делах и искусный в том, чтобы советовать полезное и все говорящий и делающий ради спасения слушающих, как и Одиссей ругал ахейцев ахеянками, что является горячностью, не потому что проклинал, но побуждая их к мужеству»[38]38
  Цит. по: Зверев С. Э. Военная риторика Средневековья. СПб.: Алетейя, 2011. С. 182.


[Закрыть]. Даже в речах, которые в трактате именуются гневными, обращенных к потерпевшим поражение войскам, стратигу рекомендовалось не называть провинившихся воинов поименно, «чтобы слушающие не сильно огорчались», поскольку «где имеет место поношение, исчезает исправление вины»[39]39
  Там же, с. 186.


[Закрыть]. В образцовых речах, приведенных в трактате, подчиненные именуются не иначе как «прекрасные и благородные соратники».

В период ожесточенной борьбы с арабской агрессией в VII веке в византийском воинском дискурсе получила распространение молитва. Строгое следование воинов и полководцев религиозным канонам стало восприниматься непременным условием достижения военных побед. В трактате «Стратегика» (X в.) императора Никифора II Фоки подробнейшим образом расписывалась организация в армии богослужения, практически как вид обеспечения боевых действий: «Следует же командиру заранее постановить,, чтобы в лагере, во время славословия и в вечерних и в утренних гимнах священники совершали после исполнения гимнов усердные молитвы, а все войско люда восклицало «Господи помилуй!» вплоть до сотни раз со вниманием и страхом Божиим и со слезами (выделено нами. – С.З.), чтобы никто не отваживался в час молитвы заниматься каким-то трудом… Кто же будет найден в час произнесения усердной молитвы занимающимся какими-либо делами, кто не встал и не воздал Богу свою молитву в страхе Божием, оного с наказанием, остриженными волосами и достойной его процессией пусть понизят, опуская до незначительного чина»[40]40
  Никифор II Фока Стратегика ⁄ пер. со среднегреч. и комм. А.К. Нефедкина. СПб.: Алетейя, 2005. С. 38.


[Закрыть]. Эти наставления принадлежат перу не монаха, как можно подумать, а императора-воина в полном смысле этого слова, с юности жившего боевой жизнью походов и сражений. Нечего говорить о том, что в армии, в которой столь строгие наказания возлагались на всего лишь не молившихся, было немыслимо какое-либо сквернословие.

Сами инвективы в адрес противников носили в византийском средневековье возвышенный характер, основываясь на персоналиях и образах священной, преимущественно ветхозаветной истории. Так, Продолжатель Феофана приводит пример некоего Андрея, по происхождению скифа (славянина), который был возведен за доблесть в борьбе с сарацинами в сан патрикия и назначен стратегом. В ответ на наглый вызов эмира Тарса, содержавший оскорбления христианской религии, Андрей обратился к иконе Богоматери и сказал: «Смотри, мать Слова и Бога, и ты, предвечный от отца и во времени от матери, как кичится и злобствует на избранный народ твой сей варвар, спесивец и новый Сеннахерим, будь же помощницей и поборницей рабов твоих и да узнают все народы силу твоей власти»[41]41
  Цит. по: Зверев С. Э. Военная риторика Средневековья. СПб.: Алетейя, 2011. С. 120.


[Закрыть]. Упоминающийся в речи Сеннахерим – ассирийский царь, который пытался взять Иерусалим при царе Иезекии (4 Цар. 18) выступает в речи синонимом захватчика и угнетателя.

Традиции византийского военного красноречия воплотились в древнерусском воинском дискурсе. На Руси сложился своеобразный риторический канон, которому неукоснительно следовали все князья-христиане при подготовке к битве. Начинался канон с гласной публичной молитвы военачальника перед строем и заканчивался кратким словом ободрения, обращенным к дружинникам.

Традицию следования этому канону заложил, очевидно, уже рязанский князь перед первым столкновением с татарами (1237), как изображает это «Повесть о разорении Рязани Батыем»: «И увидел князь великий Юрий Ингваревич братию свою, и бояр своих и воевод, храбро и мужественно скачущих, возвел руки к небу и сказал со слезами: «Изми нас от враг наших, Боже, и от восстающих нань избави нас, и покрый нас от сонма лукавнующих, и от множества, творящих беззаконие. Буди путь их тма и ползок». И сказал братии своей: «О государи мои и братия, если из рук господних благое приняли, то и злое не потерпим ли?! Лучше нам смертию славу вечную добыть, нежели во власти поганых быть. Пусть я, брат ваш, раньше вас выпью чашу смертную за святые божьи церкви, и за веру христианскую, и за отчину отца нашего великого князя Ингваря Святославича»[42]42
  Повесть о разорении Рязани Батыем ⁄⁄ Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М.: Худож. лит., 1981. С. 187.


[Закрыть].

В молитве Александра Невского перед Ледовым побоищем (1242) наблюдается интересное переплетение сюжетов ветхозаветной и русской истории. «Суди меня, Боже, – воздев руки к небу, воззвал князь, – рассуди распрю мою с народом неправедным и помоги мне, Господи, как в древности помог Моисею одолеть Амалика и прадеду нашему Ярославу окаянного Святополка»[43]43
  Житие Александра Невского // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М.: Худож. лит., 1981. С. 433.


[Закрыть]. Псалмы, как можно видеть и из молитвы рязанского князя, цитирующего 19-й псалом, служили основой воинских молитв. Поэтому в воинских повестях и житийных рассказах русского Средневековья встречается такое обилие ветхозаветных имен и сюжетов

Речевая деятельность русских полководцев в битве на Куликовом поле (1380), послужившей сюжетом нескольких летописных повестей и литературных произведений первой четверти-середины XV века, также демонстрирует следование указанному канону на всех этапах подготовки и развития сражения. Великий князь Дмитрий Иванович творит молитву и обращается к войску, принимая решение перейти Дон; «витийствует» накануне сражения после коленопреклоненной молитвы прямо перед черным знаменем большого полка; молится в день сражения и даже перед вступлением в схватку воинов из его ближайшего окружения.

Инвективы в военных речах в этот период немало говорят о характере и степени опасности, которые те или иные противники представляли для русских. Против западных воинов, воспринимавшихся врагами православной веры, применялись возвышенно-религиозные инвективы (народ гордый, Амалик), в то время как инвективы в адрес монголо-татар по большей части основывались на национально-бытовом неприятии (поганые, сыроядцы, т. е. язычники, питающиеся сырым мясом).

И все же дух средневековых русских военных речей удивительно несуетен и возвышенно печален; они чем-то неуловимо напоминают народные песенные «страдания». Перед судьбоносной схваткой с вековыми угнетателями Дмитрий Иванович Донской, чутким христианским сознанием прозревая трагизм предстоящего смертоубийства, роняет: «…нам с ними пить общую чашу, друг другу передаваемую»[44]44
  Там же, с. 153.


[Закрыть]. Аллюзия с евангельским сюжетом «моление о чаше» (Матф. 26, 39; Лука 22, 42; Марк 14, 36) не случайна. Восприятие врагов как сопричастников общей кровавой жертвы, уравнивающей всех перед Смертью, когда кажутся нелепыми земные распри и утихают страсти, характерно для средневекового русского воинского сознания. «Слово о полку Игореве» после инвектив вроде «черный ворон, поганый половчанин» также горько подытоживает: «…сватов напоили, и сами полегли».

Высокую эффективность религиозного воспитания для формирования боевого духа воинов иллюстрирует тот факт, что русские, потеряв в Куликовской битве 5/6 всего войска, выстояли и одержали победу. Причем после изнурительного сражения воины, собираясь к знаменам, «шли весело, ликуя, песни пели: те пели богородичные, другие – мученические, иные же – псалмы, – все христианские песни (выделено нами. – С.З.)»[45]45
  Сказание о Мамаевом побоище ⁄⁄ Памятники литературы Древней Руси. XIV – середина XV века. М.: Худ. лит., 1981. С. 185.


[Закрыть].

Даже в индивидуальном риторическом стиле Иоанна Грозного с характерной для него неожиданной сменой тональности, переходами от велеречивой убедительности к резкой язвительности и инвективам, последние редко выражаются в прямой номинации, как в его ультиматуме казанским татарам в 1552 году: «Говорю вам истинную правду для вашей же пользы, щадя вас и оберегая, ибо не кровопийца я и не сыроядец, как вы, поганые басурмане, и не рад я пролитию вашей крови, но за великую неправду вашу пришел я, посланный Богом, оружием наказать вас. И если не послушаете слов моих, то с помощью Бога моего возьму город ваш на щит, вас же всех, и жен ваших, и детей без пощады склоню под меч. И падете вы и будете, как пыль, попраны нашими ногами…»[46]46
  Казанская история // Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. М.: Худож. лит., 1985. С. 475.


[Закрыть].

И в дальнейшем литературные источники – «Повесть о прихождении Стефана Батория на град Псков», «Приход под Троицкий Сергиев монастырь панов польских и литовских», «Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков» – не устают акцентировать внимание на удивительной сдержанности на язык русского воинства. Несмотря на «угрозы», «укоры», «насмешки» и даже «богохульные слова» неприятеля наши предки умели обуздывать себя, явно в надежде на то, что «явит нас Бог за наше смирение христианское львами яростными перед вами, собаками»[47]47
  Только, пожалуй, донские казаки, осажденные турками в Азове (1641–1642), показали себя достойными славы мастеров язвительных речений своих запорожских собратьев. Вот какой пассаж содержался в их ответе на требование турецких военачальников сдать крепость: «Станем с ним, царем турецким, биться, что с худым свинопасом! Мы, казачество вольное, покупаем смерть вместо живота. Где стоят сейчас силы многие, там полягут трупы многие! Мы не то, что люди шаха персидского. Хотя нас, казаков, и сидит лишь семь тысяч пятьсот девяносто человек, а с помощью Божией не боимся мы великих тех царя турецкого сил трехсоттысячных и немецких хитростей. Ему, басурману гордому, царю турецкому, и пашам вашим Бог противится за речи их высокомерные. Равным он, собака смрадная, ваш турецкий царь, почитает себя Богу небесному. Не призвал он, басурман поганый и мерзостный, Бога себе в помощники. Понадеялся он на свое богатство великое, но тленное. Вознес его сатана, отец его, гордостью до небес, зато сбросит бог его в бездну навеки. Нашими слабыми руками казачьими посрамление ему, царю, будет вечное. Где теперь его рати великие в полях у нас ревут и похваляются, завтра тут полягут от нас под городом трупы людей его во множестве. Явит нас Бог за наше смирение христианское львами яростными перед вами, собаками. Давно у нас, в полях наших летаючи, вас поджидаючи, клекчут орлы сизые, каркают вороны черные, лают у нас подле Дона лисицы рыжие, ждут все они трупов ваших басурманских. Накормили вы их головами вашими, как брали мы Азов, а теперь опять им хочется плоти вашей; накормим вами их уж досыта» (Памятники литературы Древней Руси: XVII век. Кн.1, с. 140–141).


[Закрыть]. Что и происходило в действительности – сдержанность в речи позволяла аккумулировать и, мы бы сказали, сублимировать нерастраченный гнев воинов за оскорбления в боевую энергию, беспощадную рубку.

Первый зафиксированный в исторической литературе факт проникновения брани, понимаемой как божба и проклятия, в воинский дискурс относится ко времени Столетней войны (1337^_1453) Религиозный пафос, находивший применение в эпоху Крестовых походов, на первых порах не употреблялся обеими сторонами в этом споре христиан между собою, перефразируя А.С. Пушкина. Героический пафос личной чести и воинской доблести в описываемый период до определенной степени исчерпал себя. Это было связано с тем, что война шла очень долго; призывы к доблести, что называется, «приелись» и перестали вызывать в душах воинов эмоциональный отклик. К тому же войска вынуждены были кормиться за счет населения, что на деле означало практически узаконенное мародерство и грабежи.

К 1429 году, когда Карл VII предоставил Жанне д'Арк войско для помощи осажденному Орлеану, продолжительная война привела к тому, что по выражению М.И. Драгомирова, «и войска, и начальники озверели и изразбойничались вконец»[48]48
  Драгомиров М. И. Жанна д’Арк. СПб., 1898. С. 35.


[Закрыть]. Грабеж и насилие считались делом настолько законным, что один из французских капитанов Этьен де Виньоль по прозвищу Ла Гир имел обыкновение говаривать, что «если бы Бог воплотился в воина, он стал бы грабителем»[49]49
  Перну Ж., Клэн М.-В. Жанна д’Арк: Пер. с франц. ⁄ Предисл. Н. И. Басовской. М.: Издательская группа «Прогресс», 1992. С. 60.


[Закрыть]. Одним из признаков полного морального разложения французского войска было повальное сквернословие, поразившее всех: от капитанов до простых солдат. «Богохульственное сквернословие составляло неминуемую приправу чуть не каждой фразы, как в нашем великорусском простонародье поминание родственников по восходящей линии», – так с юмором комментировал М.И. Драгомиров работу Ж. Мишле, посвященную Жанне.

Дева-воин сочла возможным выступить в поход только после того, как очистила армию от этой разлагающей сознание солдата скверны. По свидетельству герцога Алансонского, «Жанна сильно гневалась, когда слышала, что солдаты сквернословят, и очень их ругала, и меня также, когда я бранился. При ней я сдерживал себя»[50]50
  Мишле Ж. Жанна д’Арк. СПб.: Изд. «Всемирная литература», 1920. С. 60.


[Закрыть]. Причем сама удивлявшая Мишле легкость, с которой французские солдаты меняли свои привычки: исповедовались, причащались, изгоняли из лагеря продажных женщин – лучше всего свидетельствует о том, что человек, даже занимающийся таким тяжелым и кровавым ремеслом как военное, всегда нуждается в пафосе, возвышающем цели войны над простым убийством.

Другой пример торжества морального духа, воплощенного в чистоте речи, можно почерпнуть из Тридцатилетней войны (1618–1648). Войну эту современники справедливо отождествляли с концом света и первой если не мировой, то всеевропейской войной, от которой Германия не могла вполне оправиться и столетие спустя. В одном из стихотворений немецкой народной литературы XVI век под красноречивым названием «Сатана не пускает больше в ад ландскнехтов» приводится (от лица нечистой силы) описание обика воинов тогдашних европейских армий.

 
На лицах шрамы, борода щетиной,
Взгляд у них самый неукротимый.
Короче, вид у ландскнехтов таков,
Какими нас малюют спокон веков.
В кости играли они меж собой,
Вдруг крик поднялся, гам и вой.
Полезли в драку, топочут, орут,
Друг друга и в рыло, и в брюхо бьют.
При этом так сквернословят погано,
Как будто турки они или басурманы[51]51
  Цит. по: Ходин А. А. Политика Швеции в германских землях Священной Римской империи во время Тридцатилетней войны ⁄ Дисс…канд. ист. наук. Смоленский ГУ, 2010. С. 264.


[Закрыть].
 

Подстать внешности и поведению был дискурс наемников, пример которого дает роман фон Гриммельсгаузена «Симплициус Симплициссимус» – энциклопедия нравов Тридцатилетней войны: «“Разрази тебя громом (право слово!), так ты еще жив, брат! Да провались ты пропадом, как черт свел нас вместе! Да я, лопни мои глаза, уже думал, ты давно болтаешься в петле!” На что тот отвечал: “Тьфу ты, пропасть! Браток! Да ты ли это или не ты? Черт тебя задери! Да как ты сюда попал? В жись не подумал бы, что тебя повстречаю; я завсегда полагал, что тебя давно уволокли черти!”»[52]52
  Гриммельсгаузен Г. Симплициссимус. М.: Эксмо, 2007. С. 37.


[Закрыть].

На фоне всеобщего падения нравов особенно выделялись порядки, установленные в лагере «шведского героя», «северного льва» – так современники единодушно величали Густава II Адольфа – энергичного, честолюбивого и глубоко религиозного шведского короля из династии Ваза. В его армии строго преследовались распущенность, грабежи, азартные игры, дуэли и особенно богохульство; солдат все время находился под бдительным присмотром:

 
«Зорю пробьют, – полк, молиться изволь:
Нас на молитву выстроят рано,
И так под призывную дробь барабана,
День – бегай, молись, а как лопнет терпенье,
С коня сам король прочтет нравоученье»[53]53
  Шиллер Ф. История Тридцатилетней войны. Собр. соч. в 7-ми томах. Т. 5. М., 1957. С. 27–28.


[Закрыть]
 

Высокий строй души шведского полководца и внимание, которое он неослабно уделял воспитанию своих войск, приносили поражающие современников плоды. Лишившись практически в начале сражения при Лютцене (1632) своего главнокомандующего, шведы смогли (крайне редкий, если не исключительный случай в истории военного искусства) довести дело до победы, причем в решительный момент дрогнувшие было войска увлек за собой… королевский капеллан.

К концу Тридцатилетней войны относится и первое замечание относительно не лучших порядков, перенятых русскими от европейцев, в поисках заработков и приключений потянувшихся на русскую службу при царе Алексее Михайловиче. В уставе «Ученье и хитрость ратного строения пехотных людей», изданном в 1647 году, находим такой язвительный пассаж: «А как ныне меж иными нашими ратными людьми делается, не так как предки наши чинили, которые на недругов своих смелым и неробливым сердцем оружьем своим дерзали, руками своими смели прииматся и побеждати. А нынешние проклинанием и божбою себя хотят обороняти, мыслят и чают как у них у всякого слова не по сту клятвенных бесчинных слов, что они тогда не ратные люди»[54]54
  1647 год. Ученье и хитрость ратного строения пехотных людей. СПб., 1904. С. 322.


[Закрыть]. Несмотря на то, что устав представлял собой переложение сочинения фон Вальхаузена «Kriegskunst zu Fuss», вряд ли бы переводчик стал переводить все подряд, что не имело бы отношения к современной ему русской действительности.

Нетрудно заметить, что описанные обычаи не имели уже ничего общего со средневековым воинским риторическим каноном, зато сильно напоминали порядки, распространенные в армии Священной Римской империи германской нации. Пагубное пренебрежение моральным духом, упование исключительно на численность, выучку и оснащенность, выразились в запальчивой фразе воеводы Василия Борисовича Шереметева: «При моих силах можно с неприятелем управиться и без помощи Божией!» Судьба судила ему убедиться в своей опрометчивости при оценке морального духа армии: после разгрома и капитуляции под Чудновым (1660) он 22 года провел в татарском плену. Достаточно закономерно, что многолетняя борьба русских с Речью Посполитой при Алексее Михайловиче закончилась фактически ничем, сведясь только к взаимному истощению сторон.

Устранению из жизни войск всего, что ведет к деморализации, уничтожению нравственности, препятствует доброму солдатскому поведению, укреплению субординации и дисциплины служили меры, предпринятые Петром Первым.

«Артикул воинский» (1715) устанавливал суровые наказания за богохульство, божбу и проклятия, истинные или ложные, как теперь называет их В.И. Жельвис, междометные. Тем, кто «имени божию хулению приносит, и оное презирает, и службу божию поносит, и ругается слову божию и святым таинствам» надлежало прожигать раскаленным железом язык и отрубать голову (артикул з); рисковавшему «пресвятую матерь божию деву Марию и святых ругательными словами» поносить, грозило отсечение «сустава» и казнь (артикул 4). Даже само недоносительство о таковых высказываниях преследовалось весьма сурово: лишением имущества или самой жизни (артикул 5). Легкомысленное употребление святых имен в речи, не содержащее признаков их оскорбления, наказывалось в первом случае двухнедельным заковыванием в «железа» с вычетом месячного жалованья в пользу госпиталя, в другой раз – «наказанием на теле» шпицрутенами, ну а в третий раз – каралось расстрелом (артикул 6). Употребление имени божия всуе, в божбе или клятве, сгоряча, в сердцах или даже, заметим, от ложного рвения к службе, могло привести к денежному вычету и постановке «под ружье» в присутствии всего полка (артикул 7); если же это имело место обдуманно, в пьяном виде или со злости – то такое поведение влекло за собой вычет половины месячного жалованья и постановку на час-другой под ружье. Все указанные провинности, если они не наказывались смертью, могли сопровождаться церковным покаянием.

Особое внимание в воспитании русских войск уделялось предотвращению словесных оскорблений и искоренению брани: «От всех чести нарушительных бранных словес, брани и бесчестия имеют, как начальные люди, так и солдаты весьма воздерживатись и никого оными, хотя он солдат или нет, никаким подобием не оскорблять и не бесчестить»[55]55
  Мышлаевский А.З. Петр Великий. Военные законы и инструкции. СПб., 1894. С. 27.


[Закрыть], – читаем в гл. 59 «Устава прежних лет» (1702).

Еще определеннее эта тема звучит в ст. 9 гл. 2 «Артикула краткого», предназначенном светлейшим князем и кавалером А. Д. Меншиковым для употребления в кавалерии: «Кто смрадным, а особливо самым злобственным, которое у русаков гораздо суть в употреблении своего подобного будет бранить, то бы оного явно просил о прощении»[56]56
  Там же, с. 56.


[Закрыть]. А поскольку «скверные слова великое попущение к прелюбодейству подают», то надлежало воздерживаться не только от брани, но и от скверных песен, каковое требование с еще большей определенностью было выражено в 177 артикуле «Артикула воинского» (1715): «От позорных речей и блядских (блудных, нескромных. – Авт.) песней достойно и надобно всякому под наказанием удержатись»[57]57
  Артикул воинский [Электронный ресурс]. Режим доступа: http//www. hist. msu.ru>. Дата обращения: 11.02.2013.


[Закрыть].

Весьма характерно, что требования, касающиеся искоренения в русском войске сквернословия, прозвучали в самое напряженное время, всего через два-три года после нарвского погрома, когда, казалось бы, державные русские головы должны были бы быть заняты проблемами гораздо более материального свойства. Тем не менее, мы убеждены, что без воспитания нравственного употребления слова, без чего немыслимо и воспитание воинской чести, не могла бы состояться и Полтавская победа. О чести подчиненных заботились неукоснительно, поскольку последняя воспринималась как действенное средство предупреждения дисциплинарных проступков. Воинские статьи «Устава прежних лет» предварял эпиграф: «Чрез оружие домогаются чести»[58]58
  Мышлаевский А.З. Петр Великий. Военные законы и инструкции. СПб., 1894. С. 13.


[Закрыть].

Петровская традиция сохранялась на протяжение всего времени существования русской армии. Полезно вспомнить, что А.В. Суворов, будучи еще в совсем не таких уж высоких чинах не побоялся написать 26 себентября 1770 года своему начальнику генералу И.И. Веймарну: «Осмеливаюсь Ваше Превосходительство просить, дабы меня ныне по некоторым ордерам Вашим частых суровых выражениев избавить приказать изволили»[59]59
  Алексеев В. Письма и бумаги Суворова. Т.1, письма 1764–1781 гг. Петроград, 1916. С. 63.


[Закрыть]. Даже в жестокое николаевское время, когда солдат без излишней рефлексии могли многократно прогонять по «зеленой улице», уделяли самое серьезное внимание предотвращению оскорблений чести и достоинства военнослужащих: «Начальник, употребивший в данных им приказах слова оскорбительные для чести подчиненных, подлежит строгому наказанию и, по важности дела, отрешению от должности или исключению из службы»[60]60
  Устав военно-уголовный // Свод военных постановлений. Ч. 5. СПб., 1855. С. 149.


[Закрыть] – устанавливал Военно-уголовный устав 1839 года.

Такой подход приносил благие плоды. Например, в кровопролитном сражении с поляками при Остроленке (1831) понесшие тяжелые потери русские «гренадеры засели в канаве; их разделяли одно шоссе от польских войск. Никто не решался начать бой; сначала переругивались, потом начали кидаться камушками; один унтер-офицер Астраханского полка закричал: “Разве мы собаки, что в нас камнями бросают!”, вскочил, и все за ним бросились. Польские войска вынуждены были отступить»[61]61
  Воспоминания В.М. Еропкина // Русский архив. 1878. Кн. 1. С. 179.


[Закрыть].

Интересно, что к особенностям военного слога автором первой русской военной риторики (1825) Я. В. Толмачевым относились скромность для подчиненного и решительность для начальствующего. Однако в решительных по тону приказах начальника не должны были слышаться «ни гордость, ни слабость; в замечаниях – ни грубость, ни колкость: гордость уменьшает должную доверенность подчиненного начальнику; слабость вредит почтению; грубость низка и простонародна (выделено нами. – С.З.); колкость раздражает»[62]62
  Толмачев Я. В. Военное красноречие, основанное на общих началах словесности, с присовокуплением примеров в разных родах оного. СПб., 1825. С. 53–54.


[Закрыть]. «Крик и угрозы только что раздражают, – как бы подтверждал его слова прославленный герой Отечественной войны генерал П.П. Коновницын в наставлении великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам, – а пользы вам не принесут»[63]63
  Военный сборник. 1859. № 2. С. 492.


[Закрыть].

Мемуары русских офицеров оставили множество примеров неослабного внимания к чистоте речи, выступавшей осязаемым показателем здорового морально-нравственного микроклимата в воинских подразделениях. Например, в воспоминаниях офицера Лейб-гвардии Егерского полка читаем: «Могу с уверенностью сказать, что за все мое время пребывания в полку в мирное время (1911–1914 гг.) в роте не было ни одной кражи, ни драки, ни пьянства, ни даже ругани (выделено нами. – С.З.)»[64]64
  Каменский В. А. Жизнь гвардейского солдата // Сержант. 2002. № 3. С. 27.


[Закрыть]. Сквернословие офицера перед подчиненными считалось взаимным оскорблением чести и личного достоинства, и это в тогдашнем сословном обществе, в армии, где командные должности занимались представителями привилегированного класса. Мат – иначе «площадная брань», воспринимался образованными людьми как принадлежность самой площади, то есть простонародья, низшего слоя общества.

В «Записках кирасира» бывший офицер Лейб-гвардии Кирасирского Ее Величества полка В.С. Трубецкой приводит великолепную отповедь, данную командиром эскадрона юному корнету, увлекшемуся «воспитательным» процессом и допустившему в речи употребление ненормативной лексики: «Послушай, дружок, – отечески проговорил ротмистр, – когда ты непотребными словами оскорбляешь людей, одетых в ту же форму, какую носишь ты сам, ты этим оскорбляешь свой собственный мундир, а, следовательно, и тот полк, который мы все любим и обязаны чтить… Мы должны развивать в наших солдатах чувство гордости, а не унижать их. Ты можешь и даже обязан подтягивать и наказывать своих подчиненных, но оскорблять их матерным словом – это уже хамство, дружок. Ну, а теперь ступай к своему взводу и чтобы слово «мать» я от тебя больше не слышал!»[65]65
  Трубецкой В. С. Записки кирасира: Мемуары. М.: «Россия», 1991. С. 153.


[Закрыть].

Конечно, в армейских полках, разбросанных по медвежьим углам империи, отношение к сквернословию, насколько можно судить по нравам, описанным в купринском «Поединке», было несколько проще. Задавленная всегдашней нуждой армейщина, для которой единственным очагом культуры в провинциальной глухомани нередко был только железнодорожный вокзал, не особо стесняла себя ни речевым, ни прочим этикетом. И все же в этой книге, полной горького разочарования молодого офицера, находится место описанию порядков, принятых в лучшей роте полка, которая по выучке и внешнему виду не уступала гвардейской. Командир роты капитан Стельковский описан у Куприна в следующих выражениях: «…в высшей степени обладал он терпеливой, хладнокровной и уверенной настойчивостью», «он скупо тратил слова и редко возвышал голос», что закономерно приводило к тому, что «в роте у него не дрались и даже не ругались».

Конечно, были и замшелые строевые «бурбоны» по образцу капитана Сливы, или ожесточившиеся нервные «идеалисты», вроде гаршинского капитана Венцеля, но не они олицетворяли собой Императорскую русскую армию, а такие люди, как герой, к сожалению, неоконченного романа И.С. Шмелева рыцарь долга и чести капитан Бураев, которые если и не могли избавить своей жертвой Россию от зла, то смогли хотя бы спасти ее честь.

«Капитан Бураев прошел по фронту привычных лиц, следивших за ним дыханием, скомандовал – “первая шеренга… шаг вперед!” – прошел вдоль второй шеренги, останавливаясь и поправляя то выгнувшийся погон на гимнастерке с накрапленными вензелями шефа, то криво надетый пояс, деловито-спокойно замечая – “как же ты, Рыбкин… все не умеешь носить ремня!” – или, совсем обидно, – “а еще в третьей роте!” – или, почти довольный, – “так… чуть доверни приклад!” – взял у левофлангового Семечкина винтовку, потер носовым платком и показал отделенному Ямчуку зеленоватое жирное пятно, – “кашу у тебя, братец, маслят!” – сделал франтоватому взводному Козлову, которого отличал, строгое замечание, почему у троих за ушами грязь, а у Мошкина опять глаз гноится, – “доктору показать, сегодня же!”»

[Солдаты]

Прямо в соответствии с основательно нами забытым требованием нашего же Полевого устава 1912 года: «Словесные распоряжения отдавать спокойно»[66]66
  Устав полевой службы. СПб., 1914. С. 12.


[Закрыть]. Никакого крика, ругани, грубости, или – неизвестно, что хуже – изощренно «вежливого» издевательства. Русской армии было еще очень далеко до того разгула матерщины, который стал повсеместной реальностью в не столь далеком будущем.

Даже в тяжелые годы Первой мировой войны русское командование, как показывает приказ известного впоследствии белого генерала С.Л. Маркова, боролось со сквернословием не только офицеров, но и младших командиров. Например, во время передачи позиций подпрапорщик 13-го стрелкового полка, которым командовал Марков, «употребил несколько бранных выражений»[67]67
  Марков и марковцы. М.: Информационное агентство «Белые воины», 2012. С. 109.


[Закрыть] по адресу подразделения сменяемого полка за оставленные в окопах грязь и беспорядок. На это немедленно последовала реакция полкового командира: подпрапорщик, несмотря на боевые заслуги, был снят с должности и арестован на семь суток, к которым своей властью добавил еще тринадцать командир дивизии.

Спору нет, нельзя сказать, что и солдаты и унтер-офицеры русской армии совсем не матерились – бессмысленно было бы это отрицать, – но важно то, что сквернословие до 1917 года получало должную оценку и отповедь со стороны командования и, если смотреть шире, со стороны образованных классов.