Текст книги "Зеркало моды"

Ведущим модельером в эпоху экзотики был признан Поль Пуаре; молодой Кокто говорил, что у него голова «смахивает на огромный каштан»: красные от гипертиреоза глаза и короткая бородка. Пуаре был и новатором, и реакционером, и тираном от моды – и самым бескорыстным идеалистом. Он кажется человеком сложным и в высшей степени парадоксальным даже сегодня, когда модельеры наконец получили право диктовать моде свои условия. Чтобы понять, какое влияние он оказал на царившие тогда нравы, достаточно представить себе всех свергнутых им царей.

Поль Пуаре

В эдвардианскую эпоху всеми творцами парижского шика повелевал Ворт. Тогдашняя мода носила характер напыщенный, церемонный и была представлена всеми видами сукна, парчи и бархата. Их носили торжественно, как на парад, и хотя уже проклевывались первые ростки безудержного веселья и балагурства, все же эдвардианцам было трудно до конца распрощаться с викторианской напыщенностью, буржуазностью в поведении и ценностях. Даже мужской костюм и внешний облик – все эти бороды, усыпанные жемчугом аскотские галстуки и сюртуки – более приличествовали не празднику, а некоему культовому действу. С высоты своего трона ни Ворт, ни Дусе, ни Линкер ни за что бы не разглядели бунтаря, который сумел в два счета их свергнуть и до основания разрушить старый мир.

Поль Пуаре был из семьи небогатой: отец его держал текстильный магазин, так что с юных лет Поль мог попробовать себя в качестве модельера. Будучи подмастерьем в ателье по изготовлению зонтов, он тайком таскал цветные лоскутки, а потом шил для детских кукол восточные наряды. Два года его хозяином был сам Дусе; тот, почувствовав в молодом закройщике вполне самостоятельный талант, посоветовал своему подмастерью открыть свое дело.

Пуаре до поры затаился и вначале устроился в модный дом Ворта. Там крепчал и зрел его бунтарский дух, пока наконец он не почувствовал в себе силы начать революцию в моде.

Мода была напыщенной, церемонной

Эдвардианцам было трудно до конца распрощаться с чопорностью

«Я объявил войну корсету! – похвалялся неугомонный портной. – Моя революция, как и все революции на свете, проходила под лозунгом свободы. Пришла пора стряхнуть оковы с талии!.. Освободив тело, я, однако, заковал в кандалы ноги – и пусть женщины жаловались, что не могут ступить и двух шагов, не говоря уже о том, чтобы забраться в экипаж. Что их стенания? Разве могли они остановить натиск новой моды! Скорее эти дамы, напротив, оказались ее глашатаями. Я обязал всех носить узкую юбку».

Освободив тело, я заковал в кандалы ноги

Чего-чего, а скромности молодому карбонарию явно недоставало. Он хотел, чтобы о его идеях кричали на всех площадях.

«В XIII веке женщины стремились к изяществу и в этом изяществе постепенно растворялись, – сетовал наш герой. – Под предлогом стремления к утонченности подавлялась внутренняя живость. Господствовал цвет бедра нимфы: все эти сиреневые, дремотные розовато-лиловые, нежно-голубые, светло-зеленые, золотистые оттенки – мягкие, акварельные и пресные. В эту безмятежную овчарню я впустил волков – красный, зеленый, фиолетовый, насыщенно синий, – и тут же все остальное заиграло. Мне пришлось разбудить лионских ткачей, тяжелых на подъем, добавить в их цветовую гамму немного веселья и свежести».

В годы Первой мировой войны в журнале «Vogue» барон де Мейер писал: «Поражает, как за последние несколько лет краски стали употребляться безо всякого разбора, причем их буйство явно было призвано уравновесить захватившие Европу печаль и траур. Сегодня краска, как никогда, в дефиците, но цвет, как никогда, в изобилии: кругом ярко-оранжевые, изумрудно-зеленые, огненно-красные тона». Витрина магазина «Маршалл и Снелгроув» отливала голубым и изумрудным; месье Картье, впервые попробовав сочетать разноцветные драгоценные камни, во всеуслышание заявил: «Je trouve ici un grand avenir pour le vert et le bleu». («Вижу за синим и зеленым большое будущее!»)

Отчасти Пуаре обязан своим вознесением на пьедестал русскому балету, который появился как раз в это время и заставил многих грезить Востоком. Однако сам Пуаре какое бы то ни было влияние Бакста решительно отрицал; племянник модельера господин Бонгар лично уверял меня, что Бакст и русский балет не имеют к Пуаре решительно никакого отношения. Примерно так, с пеной у рта, кубисты настаивали на том, что в глаза не видели живопись африканских негров.

Всякий входящий в салон мастера на улице Фобур-Сент-Оноре попадал в арабский чертог, где в устланных мягкими подушками комнатах хозяин одевал рабынь в меха и парчу, превращая их в азиаток, подобных тем роковым распутницам, что царили на пышной дягилевской сцене.

«Чувство меры» Пуаре в людях не уважал и потому увешивал свои жертвы тяжелыми жемчужными бусами, затягивал на шее песцовые петли, втыкал куда попало страусиные перья и, словно чтобы стреножить как буйную лошадь, упрятывал в узкие юбки. Бедра дам обхватывали шнурованные туники, поверх которых непременно была массивная накидка, и все это украшалось кисточками и диковинными камнями. Неуемная страсть к Востоку, поработившая самых уважаемых парижанок, была явлением тем более поразительным, что бушевала в то время, когда сам Пуаре находился за пределами Франции.

Самовлюбленный гений Пуаре господствовал в мире моды два десятилетия. Творил он с размахом: шил костюмы для сцены, первым из дизайнеров начав сотрудничать с декораторами, выпускал духи, открыл школу и мастерскую по дизайну интерьера. В то время были в моде простые стены с правильным геометрическим обрамлением и бордюрами; на кретоновой обивке и подушках – всюду красовались розочки, стилизованные или испанские, если можно так выразиться, старомодный писк, извращенная пастораль от Кейт Гринуэй.

Этому жуткому злодеянию Пуаре только потворствовал: одобренная мастером мебель – желтовато-розовых оттенков, в духе модерна – была ужасна. При этом Пуаре ввел в обиход определенные виды тканей, применяемых и по сей день. Материалы для него подбирали блестящие художники; некоторые закрепляющие красители он заказывал у Дюфи. Иными словами, наследие Пуаре дошло до нас разными путями в очищенном варианте. Будучи жестоким тираном, он порой проявлял и невиданную щедрость – толпами катал друзей на яхте вдоль североафриканского побережья, устраивал роскошные вечеринки, раздавал гостям ценные подарки. На досуге он увлекся астрономией и серьезно – живописью: в его коллекции имелись работы Дюфи, Сегонзака и Матисса. К несчастью, в итоге властителя дум начали теснить: «Арабские ночи» растеряли очарование, дерзость и остроумие художника также перестали впечатлять, так что к концу 20-х годов Пуаре для мира моды оказался в каком-то смысле изгоем. Его племянник еще помнит времена, когда, как ни поразительно это звучит, он ютился в мансарде театра Плейель и ему было нечем расплатиться с хозяином.

Как-то раз молодой человек пригласил Пуаре в кафе – дядя успел встретиться с антрепренерами из магазина «Либерти», договорился, что подготовит им какие-то эскизы для массового производства, чтобы потом продавать за бесценок в Англии, и получил в качестве аванса 10 тысяч франков. В честь заключенной сделки дядя на следующий день пригласил в ответ отобедать племянника. Бонгар, прибыв вовремя, заметил, что Пуаре выглядит усталым, на что тот ответил: «Еще бы мне не устать: эту ночь я провел с Венерой!» Из дальнейших пояснений следовало, что он купил телескоп и всю ночь любовался на звезды. Все 10 тысяч франков ушли на этот телескоп, а также на холодильник, который он с гордостью демонстрировал племяннику, без конца с наивным восторгом объяснял принцип действия и с гордостью указывал на мирно лежащие внутри многочисленные винные бутылки – все, что осталось от некогда завидного погреба. Они выпили шампанского и про ужин успешно забыли.

Во время Второй мировой войны, в период немецкой оккупации, стареющий портной переехал на юг Франции, где нужда его буквально взяла за горло: ему даже пришлось самому кроить себе костюм из женского купального халата. Есть ему было нечего или почти нечего, и он нередко хаживал в ресторан просто посидеть в надежде, что хозяин сжалится и расщедрится на завтрак или же на бутылку вина. Если у него и появлялись в кармане деньги, то они разлетались на все четыре стороны так же быстро, как и приходили, и он снова оставался без гроша в кармане.

Итак, Пуаре, высокообразованный, обладающий феноменальной памятью, обожавший астрономию (кажется, к этой науке питали страсть древние персы?), грубый, вспыльчивый, чрезмерно гордившийся собой, потратил остаток жизни на то, чтобы без конца ругать действительность и сетовать на то, что мир катится в пропасть.

«По-настоящему изысканных дам, – констатировал Пуаре, наверняка с некоторой печалью в голосе, – свет не видел со времен Форзан. Она научила дам совершенно по-новому держаться – в духе этакого кенгуру. Помните ее на картинах, где она запечатлена на Авеню-дю-Буа под огромным зонтом? Можно нарисовать от руки эллипс – это и будет ее силуэт. После нее в моде новаторов не было».

Пуаре совершенно справедливо отмечал, что современные женщины боятся выходить в свет в наряде, пока он не получит признания в обществе. Модельер постоянно говорил о том, что представлялось ему очевидным: богатство и роскошь совершенно необязательно противостоят демократическим свободам. Подлинная пятая колонна, подрывающая основы общества, – это страх и замкнутость.

Глава VII
Рита Лидиг

Дама по имени Рита де Акоста Лидиг отличалась редким для людей вступившего в свои права XX века перфекционизмом, более свойственным людям Ренессанса. Установив для себя высочайшую планку, избрав почти недостижимые идеалы, она всеми силами стремилась к величайшей из возможных человеческих жертв: она решила превратить себя в предмет искусства. С этой задачей она справилась в силу исключительной природной уникальности и живости характера. При этом судьба госпожи Лидиг во многом печальна: ей пришлось покорно смириться с чуждым окружением, в которое она попала, совершить переворот в роскошном мире моды, но остаться в нем изгоем.

Рита де Акоста родилась в безмятежное время, в 1880 году. Она была старшей из семи дочерей опального кубинского деятеля, которому пришлось переехать в Нью-Йорк, где он встретил красавицу из знатного испанского рода Альба и женился на ней.

То, что в Рите преобладала испанская кровь, несомненно: во-первых, госпожа Лидиг была буквально влюблена в жизнь, во-вторых, она обладала универсальной внешностью, позволявшей проявить фантазию и присущий ей редкий художественный вкус в выборе наряда и фасона. Недоставало одного – денег, но богатство вскоре само ее нашло, иначе и быть не могло. Так Рита наконец сумела явить миру свои скрытые таланты.

Миссис Лидиг. Салебастрового портрета работы Мальвины Хоффман

Замуж Рита вышла еще совсем ребенком – за Уильяма Эрла Доджа Стоукса, спортсмена, имевшего обыкновение чуть что хвататься за револьвер. Трудно представить менее подходящих друг другу людей: он явно годился ей в отцы, кроме того, был порядочным скупердяем: ходил все время в одном пальто, вплоть до того, что оно с годами позеленело. Волею ли принципа противоположностей, которые, как известно, притягиваются, или просто вопреки здравому смыслу он выбрал себе в жены женщину, от рождения тянувшуюся к роскоши. Неудивительно, что их брак просуществовал всего четыре года; Стоукс, хоть и был скрягой, все же указал в акте о разводе максимальную сумму; так она получила возможность не отказывать себе в дорогих вещах и воплощать в жизнь все свои гениальные задумки. Тут же были сняты все барьеры, и Рита очень быстро снискала славу первой транжирки своей эпохи; спустя три года она вышла замуж за Филипа Лидига, человека заурядного, однако состоявшего членом лучших английских клубов. Так, сменив фамилию и став той самой великолепной Ритой Лидиг, она и вошла в историю.

Искусство гостеприимства далось новой хозяйке дома Лидигов легко: беседу за обеденным столом она вела виртуозно, непринужденно направляя в нужное ей русло, стараясь, чтобы каждый гость, непременно артистическая натура и отменный рассказчик, раскрылся полностью. Она будто плыла по залу, отчаливая от одной группы гостей и приставая к другой, и одного ее жеста или восторженного слова бывало достаточно, чтобы собеседник просиял. Тем временем она уже вливалась в другую компанию, где зачарованно внимали ее речам и расцветали от счастья. Вот что писала о тех вечерах художница Мальвина Хоффман: «Стоило Рите Лидиг появиться, как по зале прокатывался нежный ропот. Куда бы она ни пришла, она непременно должна была быть в центре внимания; в противном случае она выбирала для визита иное место». Кто-то сказал про нее: представьте, что у фортепьяно стерлись набойки на молоточках и оно не играет; но вот появляется госпожа Лидиг, взмах изящных рук – и откуда ни возьмись рождается музыка».

С начала XX века и вплоть до 20-х годов Рита растратила больше средств, чем ее современники из королевских фамилий. Путешествовала она непременно в компании шестерых слуг: парикмахера, массажиста, камердинера, служанки, шофера и лакея. Комнаты отеля «Ритц», как только она в них поселилась, преобразились в подлинные произведения искусства: в них повсюду появились безделушки, картины и статуэтки, которые Рита всегда возила с собой. Багаж ее состоял из 50 громоздких, как гробы, чемоданов с роскошными нарядами, равным которым не было в нашем веке.

При этом она была проста и естественна, как ни одна другая женщина. Упрекнуть ее в вульгарности также нельзя, ведь ее неизменно выручал безупречный вкус; сами по себе деньги не имели над ней власти, она лишь стремилась с их помощью окружить себя красотой во всевозможных формах; могло быть так, что вещь, имевшаяся у нее, приглянулась знакомому, и она охотно отдавала ее, поскольку любила в этой вещи исключительно красоту и не имела ни малейшего представления о ее стоимости.

Рите Лидиг была свойственна страсть к коллекционированию, причем отличалась в равной мере неразборчивостью и привередливостью в выборе. Это касалось безделушек, кружев, мебели, украшений, а также людей из мира музыки, науки, философии, живописи и театра. Следует признать, что в силу природного снобизма Лидиг признавала только лучших из лучших: переписывалась с Бергсоном и Клемансо, у нее дома, едва приехав в Америку, тут же поселялись Сара Бернар и ее соперница по сцене Режан, Карузо, Падеревский, Мэри Гарден, Тосканини и другие люди искусства. Все вышеперечисленные чувствовали себя в ее обществе как дома. Если речь шла о поощрении талантов, Лидиг не скупилась, вступалась за них, оказавшихся на мели, поощряла деньгами. Как-то она решила поставить пьесу и ради этого полностью обновила декорации в Гаррик-театре; то же было и в галерее Дювин, которую обустроили заново, стоило лишь живописцу Игнасио Сулоаге, соотечественнику Риты, обратиться к ней с просьбой посодействовать с проведением выставки в Нью-Йорке. Именно она познакомила Америку с такими режиссерами, как Жак Копо, Луи Жуве, с актрисой Валентиной Тессье. Поскольку на вечер к этой шикарной остроумной женщине всегда приглашались только самые блистательные персоны, неудивительно, что для многих попасть туда стало мечтой всей жизни.

Естественно, что она, возложив на себя миссию сосредоточить вокруг себя все сливки общества, была просто обречена быть обаятельной и притягивать людей. Этот ее талант был так велик, что одним своим присутствием она обращала мужчин в рабов-обожателей. В 1910 году в Нью-Йорк приехал Джакомо Пуччини: ожидалась премьера его оперы «Девушка с Запада». Его пригласили на спектакль покровительницы театра, богатые вдовы, но, поймав взгляд женщины в великолепном ожерелье, композитор тут же бросил своих спутниц. Весь остаток вечера он провел подле ложи госпожи Лидиг, не сводя с нее глаз.

Однажды госпожа Лидиг спешила на обед, и взгляд ее привлек плед в витрине антикварной лавки на 57-й улице. Она зашла в магазин, чтобы получше рассмотреть этот шедевр, и наконец решила: «Беру». Продавец попытался ее вразумить: «Мадам, это очень дорогая вещь. Вам могу уступить разве что за 60 тысяч долларов!»

«Цена меня устраивает, – отрезала госпожа Лидиг. – Скажите лакею в автомобиле, пускай повесит его на руку».

В 1910 году она жила в доме на 52-й улице, построенном для нее архитектором Стэнфордом Уайтом. Мебель в комнатах была в том числе и антикварная, XV и XVI веков. Когда началась война, Рита Лидиг велела дом разобрать, а все, что было внутри, продать с аукциона. Она сочла, что в войну не пристало демонстрировать роскошь, и посвятила себя благотворительности, делая вид, что это дается ей легко, без труда.

Незадолго до окончания войны Рита развелась с мужем и переехала в георгианский особняк на Вашингтон-сквер. Здесь она создала самую оригинальную коллекцию произведений декораторского искусства, в нее вошли, например, изысканные английские люстры из серебра и хрусталя. Ни один предмет в комнате не стоял по диагонали, а обстановку можно было назвать скудной. Дело в том, что, чем чище и тоньше становился ее вкус, тем больше отсеивалось через сито – оставалось только лучшее, неповторимое. Она решила сохранить лишь один прелестный коврик, фламандские гобелены, Тициана да Сурбарана. Чутье помогало ей разбираться в самых разных видах искусства, и лучшей его покровительницы было не найти. Даже смотрители музеев уважали ее как знатока и ценителя. В доме на Вашингтон-сквер Лидиг жила одна, слуги спали в гараже: как и все остальные, кому она благоволила, они были всем сердцем ей преданы и не могли бросить хозяйку в беде. По ее распоряжению в доме никогда не запирали парадную дверь, держали отворенными и окна первого этажа. На предостережения матери о том, что ее могут ограбить, Рита отвечала: «Мое богатство – свалившееся на меня несчастье. Если для кого-то несчастьем стала бедность, то пусть возьмут, что у меня есть: им нужнее».

Но воры к ней не пришли, может, потому, что она излучала щедрость и заражала этим других. Такая женщина, естественная во всем и, при всей своей величавости и гордой осанке, простая как дитя, не могла никого разозлить. Любой, раз увидев ее, испытывал на себе ее женские чары – сама того не сознавая, она умела получить от человека все, что ей захочется.

Она не так уж часто выходила в свет. Однако густо напудренное бледное лицо, платье с непомерно торчащим воротником, шляпа-треуголка по моде XVIII века и остроносые туфли создавали такой роскошный образ, что она немедленно покоряла своим видом совершенно незнакомых людей. Стоило ей отправиться в Лувр или даже просто выйти на улицу, как за ней тут же увязывалась толпа обожателей. Ее сестра Мерседес де Акоста рассказала мне один случай: однажды, когда экипаж госпожи Лидиг остановился на Вандомской площади и она собиралась выйти, к ней подошел совершенно незнакомый человек и произнес: «Que Dieu vous bénisse, madame!» («Благослови вас Господь, мадам!») Каждый из художников, которым ей довелось позировать, считал редкой удачей работать именно с ней, с самой отзывчивой из моделей. Ее ваяли Роден и Бурдель, рисовали Сарджент, де Ласло, Каролюс-Дюран, Соролья и Эллё. Про нее Сарджент сказал, что она живое воплощение искусства. Ею был совершенно очарован Больдини: он нарисовал четырнадцать ее портретов. Стоило ей совершенно непринужденно сменить позу, он умолял ее замереть и не шевелиться и принимался набрасывать очередной вариант.

Секрет присущего Рите Лидиг очарования крылся отчасти в ее лице: за исключительную бледность она получила прозвище «алебастровой красавицы», а скульптор Мальвина Хоффман не преминула изваять ее из этого материала. Нос у госпожи Лидиг был длинный, с игриво вздернутым кончиком, тонкие губки сложены бантиком, волосы шелковистые, угольно-черные, лоснящиеся и сверкающие, как кожа новеньких туфель, были уложены в высокую прическу «помпадур»; позднее она подстриглась «под ежик».

Ела она редко и мало и поэтому у нее были такие тоненькие ноги и руки, что она удивительным образом походила на паука. Наделенная от рождения великолепной осанкой, Рита Лидиг высоко держала подбородок и, пересекая залу, плыла как лебедь. По мнению Айседоры Дункан, Рите Лидиг, в отличие от многих женщин, было понятно, что походка – это самый настоящий танец. Она не забывала вкладывать в каждое свое движение всю душу, не позволяла с собой никаких вольностей и не терпела безразличного к себе отношения. На публике Рита почти не смеялась и даже не улыбалась – лишь чуть опускала голову в знак того, что ей весело, чуть морщила нос, по плечам при этом пробегала легкая дрожь.

Неподвластная веяниям времени, Рита Лидиг одевалась всегда по-своему. Конечно, она была особой довольно странной и очень хрупкой, однако именно она придумала множество самых разных фасонов одежды. Это она впервые позволила себе появиться на публике в платье с вырезом до талии на спине; ее первый выход в таком наряде произвел фурор. Она сидела в оперной ложе в окружении мужчин и обмахивалась великолепным черным веером – мелочь, но в те времена на такие мелочи обращали внимание. Газеты подняли шум, и спустя неделю даже те из дам, кто принял новый фасон в штыки, быстро его переняли.

Из модельеров госпожа Лидиг покровительствовала сестрам Калло – заказывала наряды исключительно в этой уважаемой фирме. При этом в течение многих лет она могла даже не являться к ним на примерку. Дело в том, что ходить по ателье она считала верхом бесстыдства. И портных, и ювелира, и скорняка с мехами она приглашала к себе. В доме госпожи Лидиг примерка стала чем-то вроде особого торжества.

Младшая сестра Мерседес рассказывала о том, как в дом приходили мастера, чтобы сделать примерку. Они приносили с собой огромные плоские коробки, наперстки, ножницы и шелковую бумагу. Половина мастеров устраивалась подле нее, держа во рту пучки булавок, иногда встав на колени. Остальные, отойдя на несколько шагов, восклицали: «Que c’est ravissant, madame!» («Как восхитительно, мадам!») По окончании примерки всех ждало угощение – портвейн и пирожные: у госпожи Лидиг было заведено щедро награждать тех, кто ей служит. Бывало, что доставала она из кармана горсть изумрудов. «Такова была награда мастерам за примерку», – вспоминала потом Мерседес.

Неудивительно, что такая яркая натура не признавала единообразия в одежде. Рита Лидиг одевалась не современно и не модно – ее наряд всегда был вне какой-либо эпохи. Он отражал ее характер: Рита любила парчу и бархат, изысканное кружево и, несмотря на переменчивость моды, хранила верность однажды придуманным ею платьям. Не в ее правилах было заказывать один уникальный образец; она заказывала сразу несколько, и они различались лишь незначительно – материалом, плетением кружева, деталью фасона. Часто по ее просьбе шили 25 почти одинаковых плащей. Страсть, которую госпожа Лидиг питала к одежде, не имела ничего общего с бахвальством – напротив, она ощущала себя художником, создавшим гениальную картину. Вместо пеньюара у себя в спальне она надевала подобие широкой юбки из цельного куска кружевной ткани XI века, за которое заплатила ни много ни мало 9 тысяч долларов. Была в ее гардеробе и повседневная одежда – черные бархатные платья, и вечерние наряды с глубоким вырезом и открытой спиной, а также всевозможные куртки, плащи из редчайшего материала, которые днем она носила с бархатной юбкой, а в вечернем варианте сочетала с широкими атласными брюками. Ночные сорочки и исподнее украшались медальонами из тончайшего, будто прожилки осеннего листа, кружева на античные сюжеты. Были у нее легкие, невесомые кружевные мантильи; туники, тяжелые, будто доспехи; кофточки из расшитого батиста или коклюшечного кружева с очень высоким воротом; тонкие, как паутина, чулки с диковинными кружевными вставками; юбки с узором в виде роз, шапки из собольего меха, турецкие фески из каракуля и, наконец, зонт с усыпанной бриллиантами платиновой ручкой, на которой было выгравировано «Рита».

Ходить пешком она не любила, но туфель при этом имела три сотни пар, причем такие, каких прежде не видывал свет, работы сапожника Пьетро Янтурни, хранителя обувной коллекции парижского Музея Клюни. Он был человеком весьма экстравагантным и обладал удивительным талантом делать обувь идеальной формы и очертаний, легкую, грациозную, как скульптура. С клиентами он вел дела несколько необычным образом: вначале требовал залог в тысячу долларов, из которого потом вычитал затраты на изготовление и перевозку каждого сапожка или башмачка; при этом обувь доставляли порой спустя два, а то и три года. Однажды он сделал гипсовые слепки стоп заказчика и уже по ним кроил обувь; материал в его руках был податливее глины, и туфли получались как будто из тончайшего шелка. Для Риты Лидиг он изготовил обувь из бархата XI–XII веков, с мысами либо длинными и острыми, либо квадратными, с квадратной же пяткой. И выходные туфли, и домашняя обувь были расшиты золотом и серебром, порой украшены кружевной аппликацией и дополнены гетрами из тончайшей кожи, сидевшими так ладно, будто они были сделаны из шелка. Рита Лидиг собирала коллекцию скрипок, и, увидев ее, Янтурни придумал использовать легкое дерево, из которого создавались эти музыкальные инструменты, для изготовления деталей обуви, и у него получились туфли легче страусового пера. Эти туфли Рита хранила в сундуках, изготовленных в Петербурге, обитых снаружи кожей, а внутри – кремовым бархатом, запирая их на несколько увесистых замков.

Ее эпатажное, непредсказуемое поведение не ограничивалось выбором наряда. Она была как черная королева Медичи – своенравная, жадная до наслаждений. По натуре горячая латиноамериканка, с подругами она вела себя довольно бесцеремонно и постоянно впутывалась в истории. Перфекционизм доводил ее до того, что, заказав какую-либо вещь, она порой раз пятьдесят отправляла ее обратно в ателье и принимала, только когда выполнят все ее пожелания. Тем, кто был с нею рядом, ничего не оставалось, как соответствовать высоким стандартам, ведь малейшее несоблюдение установленной ею нормы хорошего вкуса она принимала как оскорбление. Она не терпела жаргонных выражений, а оказавшись в плохо обставленной комнате, впадала в уныние. Она была натурой сверхчувствительной, ее поклонение красоте носило характер почти религиозный, она отдавала ей всю душу, ради нее пускалась в скитания. Скука была ей неведома. Природа наделила ее адвокатским умом: она умела четко сформулировать свои контраргументы и едко парировать любое суждение, легко отметала претензии и жалобы. Чувство юмора обеспечивало ей преимущество над оппонентом. В политике она придерживалась радикальных взглядов: во главе общества суфражисток боролась за женское равноправие, яро отстаивала право на аборт (задолго до того, как о проблеме стали говорить открыто), требовала остановить торговлю наркотическими средствами, притом что позднее ее погубило пристрастие к морфию. Однажды лошадь, впряженная в ее экипаж, понесла, и Рита получила травму, от которой не оправилась до конца дней, однако она всегда держалась мужественно и сохранила присущее ей очарование.

Мало смысля в делах, Рита Лидиг к концу жизни обросла долгами и, не имея возможности платить по счетам, обратилась за помощью к сестре, чтобы та помогла ей разобраться с расходами. Мерседес де Акоста, заглянув в записи, ужаснулась: «Тысяча долларов на цветы! Куда тебе теперь все эти белые цикламены, лилии, гардении и ландыши?» Рита зарыдала: «Ничего другого я от тебя и не ждала! Зачем ты лишаешь меня красоты? Лучше лиши меня пищи, урежь расходы на мясника, но моих белых цветов я не отдам!»

В итоге дом Риты Лидиг вместе со всем убранством пошел с молотка. Фламандские гобелены выкупила галерея Дювин за 41 тысячу долларов, но этого не хватило на то, чтобы рассчитаться с кредиторами. Проведя ревизию и поняв, что она должна всем и вся, она пришла в ужас и была вынуждена, к величайшему стыду, объявить себя банкротом. Но самые подлые удары судьбы были еще впереди: внезапно от нее отвернулся высший свет, настолько же консервативный, насколько непостоянный, представителям которого, прежде возносившим Риту на пьедестал, были неведомы доброта и сочувствие.

Она влюбилась в человека по имени Перси Стикни Грант, настоятеля церкви Вознесения на углу Пятой авеню и 11-й улицы. Епископат в лице епископа Мэннинга строго запретил священнослужителю жениться на разведенной женщине, Грант мог сложить с себя сан, но предпочел расторгнуть помолвку. Лидиг сочла это предательством; ее иллюзии в очередной раз рассыпались в прах.

Когда в 1928 году, за год до ее смерти, я повстречался с ней в Нью-Йорке, она на вид нисколько не постарела, была свежа, как гардения. К удивлению своему, я узнал, что она не стесняется носить днем черное бархатное платье с глубоким вырезом, выставляя напоказ упругие округлые перси, – и это в то время, когда в моде была плоская, как у подростка, грудь. Она напоминала мне большую китайскую кошку, все движения которой отточенны и нервны, а от нее самой исходит сияние.

Мне и в голову не пришло, что она смертельно больна и говорит со мной, превозмогая физические муки. Когда ей делали операцию, на электрическом операционном столе случилось короткое замыкание, и до конца жизни она ходила с ожогом, не могла лежать на спине. Но вынужденная терпеть немыслимую боль, она тем не менее не жаловалась и не винила всех подряд: «С каждым могло случиться. И пережить мучения тоже дано каждому: так мы становимся сильнее». Пострадавшая от рук беспечных и неумелых врачей, Рита Лидиг вскоре пристрастилась к морфию. Многолетним ее страданиям пришел конец в октябре 1929 года: она скончалась в Нью-Йорке, в отеле «Готэм». В последний путь ее проводила сестра Мерседес. Под конец жизни она вновь обратилась к католической церкви. Едва ли она уверовала: думаю, в ней говорили ее испанские корни – оторваться от родины она не могла никогда. Когда Рита лежала на смертном одре, Мерседес попыталась обмахнуть ее веером; приоткрыв глаза, Рита Лидиг произнесла: «Что ты делаешь?» «Обмахиваю тебя, не бойся», – пролепетала сестра. «Веер испанский?» – строго спросила больная. Это были ее последние слова.

После смерти сестры Мерседес де Акоста пожертвовала Бруклинскому музею и Метрополитен-музею вещи из личной коллекции госпожи Лидиг – можно не сомневаться, что наряды и аксессуары из ее удивительного гардероба попали в надежные руки. Хотя для современного человека все эти фасоны, эти шляпки и распашные кофточки чересчур пикантны, хотя они ассоциируются исключительно с предвоенным Нью-Йорком и Парижем и вместе с ними преданы забвению, все же в них ощущается неподвластный времени испанский характер, строгий, бескомпромиссный, – тот, который, сегодня, пожалуй, больше всего прослеживается у величайшего портного современности, испанца Кристобаля Баленсиаги.