Текст книги "Игра в марблс"

7
«Загони лису»

Мне велено было присматривать за Бобби. Именно так мама сказала уходя, обычным своим грозным тоном: «Смотри за ним в оба, понял? Глаз. С него. Не. Спускай». И на каждом слове она тыкала меня в грудь сухим, потрескавшимся пальцем.

Я пообещал. Честно-пречестно. Когда мама вот так на тебя смотрит, ты изо всех сил стараешься сделать то, что она велит.

Но потом я отвлекся.

Почему-то мама доверяла мне смотреть за Бобби. Может быть, из-за того разговора про Викторию, который был у нас, только у нас двоих, пока все остальные сидели в школе, и потом мы еще сыграли вместе в марблс. Мне кажется, с тех пор мама стала обращаться со мной иначе. Может, и нет, может, это все мое воображение или это я стал смотреть на нее по-другому. Никогда раньше не видел, чтобы она так играла – с малышами иногда, но чтобы вот так, на полу, задрав юбку, упираясь коленями в ковер. Мне кажется, Хэмиш тоже заметил перемену. Хэмиш все подмечает, и не потому ли он теперь немного меня зауважал, ведь мама стала гораздо больше мне поручать, затрещин мне достается куда меньше обычного. Или она стала такой, потому что скорбит. «Скорбит» – так выражается священник. Может быть, со мной тоже это было, когда умер папа, но я ничего не помню. Или это бывает только у взрослых.

Мама теперь ненавидит священника. После того, что он сказал ей, когда умерла Виктория и Мэтти с Хэмишем вытолкали его из дома. Но она все равно ходит к мессе, говорит, не ходить грешно. Она таскает нас в церковь на Гардинер-стрит к десяти часам каждое воскресенье и обязательно наряжает. Она приглаживает мне волосы, смачивая их слюной, я чувствую запах ее плевка у себя на лбу. Воскресное утро пахнет слюнями и ладаном. Мы всегда садимся в третьем ряду, семьи обычно занимают каждый раз одни и те же места. Мама говорит, месса – единственное время, когда ее оставляют в покое, так что нам всем лучше заткнуться. Даже Мэтти ходит к мессе, хотя и воняет вчерашней выпивкой и качается на сиденье, словно все еще пьян. На мессе мы всегда молчим, еще бы: в первое запомнившееся мне посещение церкви мама ткнула пальцем в сторону Иисуса, висевшего на кресте, – кровь течет по лбу, из рук и ступней торчат гвозди – и сказала: «Только пикни, только осрами меня тут, и с тобой будет то же самое». Я ей поверил. Мы все ей верим. Даже Бобби сидит тихо. Сидит и сжимает в руках молочную бутылочку, а священник знай себе талдычит, голос его отражается от высоченного свода. Бобби смотрит на все эти изображения кругом по стенам, где почти нагого человека терзают четырнадцатью разными пытками, и прекрасно понимает, что тут не забалуешь.

Мама ушла в школу к Энгюсу. У него неприятности: попался на том, что сожрал все облатки, остававшиеся после мессы, – он служит в алтаре, и он съел их подчистую, несколько сот штук. Когда его спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать по этому поводу, он попросил пить, потому что целая куча облаток прилипла у него к нёбу. «Во рту было сухо, как в аду», – шепнул он нам ночью в постели, и мы так хохотали, чуть не уписались. Энгюсу нравится прислуживать в алтаре, ему за это платят, особенно на похоронах, он сидит в классе, а священник проходит за окном и показывает ему, куда он требуется: большой палец вверх или вниз. Если вверх, то на похороны, и там платят больше. А на свадьбе меньше. Никто не хочет прислуживать священнику на свадьбе.

Дункан помогает в мясной лавке у Мэтти, ощипывает кур и индеек – наказан за то, что смошенничал на экзаменах. Говорит, что хочет бросить школу, как Хэмиш, но мама не разрешает. Она говорит, он не такой умный, как Хэмиш, хотя в чем тут смысл? Я-то думал, кто умнее, тот учится лучше, а тупым заканчивать школу не стоит.

Томми играл во дворе в футбол, так что смотреть за Бобби выпало мне. Вот только я плохо смотрел за ним. Но даже Господь Бог не сумел бы углядеть за Томми – это какой-то ураган, никогда не останавливается.

Пока он играл на полу с поездом, я достал новую игру «Загони лису», которую мне подарили на одиннадцатилетие. Игра от компании Cairo Novelty, лиса – матовый шарик, а гончие – черно-белые завитки. Я не заметил, как Бобби схватил лису, но он вдруг замер и краешком глаза стал коситься на меня. Я обернулся и увидел, что он уже подносит ко рту матовый шарик. Тащит его в рот, а сам смотрит на меня искоса, нахально, голубые глаза блестят, что угодно готов сделать, лишь бы меня достать, даже задохнуться насмерть.

– Бобби, стой! – заорал я.

Он улыбнулся, очень довольный, что я так разволновался. И поднял руку еще ближе ко рту.

– Нет! – Я прыгнул к нему, и он пустился бежать, быстрый маленький засранец, не угонишься – вроде бы пухлячок, мускулов нет, а несется со скоростью сто миль в час, лавирует между стульями, ныряет под них, выскакивает. Наконец я загнал его в угол и остановился. Шарик уже прямо у его губ.

Он хихикнул.

– Бобби, послушай, – отдыхиваюсь я. – Если сунешь его в рот, подавишься и умрешь, понял? Бобби не будет. Бобби сдохнет, на хрен!

Он все смеется. Рад моему страху. Рад, что взял надо мной верх.

– Бобби… – грозно повторяю я и медленно придвигаюсь, готовый сразу же прыгнуть. – Отдай мне шарик…

Он сунул его в рот, и я набросился на него, сжал круглые щеки, пытаясь вытолкнуть шарик наружу. Иногда он просто держит за щекой то, что подобрал – камешки, улиток, гвозди, всякую грязь, сует в рот на хранение, а потом выплевывает. Но шарик не прощупывается, щеки скользкие, кожа, слюна, сопли подтекают из носа. Он начинает давиться, и я силой раскрываю ему рот – там пусто. Маленькие молочные зубки и податливый красный язык – больше ничего.

– Черт! – шепчу я.

– Селт! – повторяет он.

– ХЭМИШ! – ору я во всю глотку. Хэмиш должен был пойти в город работать или искать работу или чем там Хэмиш занимается теперь, когда больше не учится в школе, но я слышал, как он вернулся домой, хлопнул дверью и протопал наверх, в нашу общую комнату. – ХЭЭЭЭМИШ! – завываю я. – Он съел лису! Бобби проглотил лису!

Бобби таращится на меня, испуганный моим криком, мой страх передается ему, того гляди, заревет. Но это меня сейчас меньше всего беспокоит.

Ботинки Хэмиша громко простучали по лестнице, он ворвался к нам:

– Что стряслось?

– Бобби проглотил лису.

Сначала Хэмиш удивился, но потом увидел на столе игру и сообразил. Он двинулся к Бобби, и тот совсем уж надумал зареветь. Дернулся удрать, но я его перехватил, и Бобби завизжал свиньей.

– Когда?

– Только что.

Хэмиш подхватил Бобби и перевернул его вверх ногами, потряс, словно вытряхивая монеты из его карманов, – я видел, как он это проделывал с малышней. Бобби засмеялся.

Хэмиш снова поставил его на ноги и раскрыл ему рот, засунул пальцы поглубже. Бобби широко распахнул глаза, и его вырвало противно воняющей кашей.

– Он тут? – спросил Хэмиш, и я не сразу понял, о чем он, пока он сам не опустился на колени и не порылся в блевотине в поисках шарика.

Прежде чем Бобби успел разрыдаться, Хэмиш снова его схватил и стал щекотать и трясти, тыкать пальцем ему в ребра и живот. Бобби опять захихикал, хотя от него все еще воняло рвотой, попытался вывернуться из-под руки: думал, это такая игра, а мы с Хэмишем с ума сходили.

– Ты уверен, что он проглотил?

Я кивнул и подумал: сейчас он и меня вверх ногами перевернет.

– Мама меня убьет, – сказал я, слыша, как стучит мое сердце.

– Не убьет, – сказал он не слишком убедительно, ему-то что.

– Она мне говорила не играть в шарики, если Бобби тут крутится: он вечно их тянет в рот.

– А! Ну тогда, наверное, и вправду убьет.

Мне представляется Иисус на кресте, руки пробиты гвоздями. Неужели никто никогда не интересовался, не Мария ли его пригвоздила? Быть может, главное чудо не в том, что Мария ухитрилась забеременеть, не видавши мужика, а в том, что она прибила сына к кресту и осталась вроде как ни при чем. Если меня в конце концов распнут на кресте, все первым делом заподозрят маму. И она меня через четырнадцать стояний крестного пути прогонять не станет, сразу перейдет к делу.

– С виду он в порядке, – сказал Хэмиш. Бобби надоело, что мы его со всех сторон изучаем, и он снова уселся играть с поездом.

– Да, но придется ей сказать, – ответил я, сердце так и стучало, меня пробирала дрожь. Терновый венец на голове, ладони пробиты гвоздями, пах кое-как закутан тряпкой, соски наружу. И ведь она сделает это напоказ, как Иисуса распяли на горе, чтобы все видели, – может быть, в школьном дворе или на стене за прилавком в мясной лавке. Подвесит меня на огромный крюк, на котором коровьи туши вешают, и каждый, кто зайдет в воскресенье купить отбивную, увидит: вот он, мальчишка, недосмотревший за братиком. Две свиные, пожалуйста.

– Необязательно говорить ей, – преспокойно заявил Хэмиш и принес с кухни тряпку. – Вот, убери его дерьмо.

Я вытер.

– А если лиса застрянет у него внутри? И он перестанет дышать?

Хэмиш обдумал мой вопрос. Мы оба смотрели, как Бобби играет. Светловолосый, белокожий пухлячок снова и снова устраивал аварию, сталкивая поезд с ножкой стола, и что-то приговаривал по-своему – язык не помещался у него во рту, и слова он выговаривал нечетко.

– Слушай, ей говорить нельзя, – постановил наконец Хэмиш. Тон у него совсем взрослый, уверенный. – После того как вышло с Викторией, она… – Ему нет надобности уточнять, как мама поступит, мы с ним оба не раз видали, на что мама способна, так что догадываемся.

– Что же мне делать? – спрашиваю я.

Наверное, дело в том, как я спросил. Я сам слышал жалобные младенческие нотки в своем голосе, обычно Хэмиш злится и норовит выбить из меня нытье, но тут он смягчился:

– Не переживай, я все улажу.

– Как?

– Ну, раз шарик в него попал, выйти он может только одним путем. Будем проверять его подгузник.

Я в ужасе уставился на него, а Хэмиш засмеялся: смех у него густой из-за курения, почти как у Мэтти, хотя ему всего шестнадцать, а Мэтти старая развалина.

– Как же заставить его выйти? – спросил я, следуя по пятам за братом, словно собачонка.

Он открыл холодильник, просмотрел содержимое и закрыл, ничего не найдя. Побарабанил пальцами по кухонному столику, оглядел тесную кухоньку, видно было, как он думает, как работает на полную его мозг. Я чуть не усрался, но Хэмиш в своей стихии. Он обожает проблемы, он настолько их любит, что и мою проблему готов сделать своей. Ему нравится искать выход, нравится, что отсчет уже пошел и, если ничего не придумать, очень скоро наша жизнь превратится в ад. Чаще всего ему не удается найти решение: пытаясь как-то вывернуться, он только еще хуже все запутывает. Но таков Хэмиш, и больше мне сейчас никто не поможет. От меня толку, что быку от титек, так он мне и сказал.

Взгляд Хэмиша остановился на только что испеченном ржаном каравае: мама положила его остывать на подносе, накрыв клетчатой красно-белой скатеркой. Только этим утром испекла, дом весь пропитан вкусным ароматом.

– Мама не велела его трогать.

– А еще она сказала глаз не спускать с Бобби.

Это правда. Снова нервная дрожь в желудке, видение тернового венца на голове и как я несу по длинной улице крест – хотя мама, наверное, предпочтет нагрузить меня ворохом грязного белья. Это ее крест, твердит она постоянно. Стирка и шесть пацанов.

– На случай если хлеб не подействует, – добавил Хэмиш и вытащил из шкапчика бутылку касторового масла, приготовил ложку. – Давай, Бобби, – пропел он, вертя караваем у Бобби перед носом. Глаза у Бобби загорелись.

Прошел час, я дважды переменил подгузник – в жизни не видал такого жидкого дерьма, – а лисы нет как нет.

– Тебе-таки удалось загнать лису в ловушку, да, малыш? – обращается Хэмиш к Бобби и хохочет истерически.

Он сунул Бобби еще кусок хлеба и ложку касторки. Бобби говорит: «Нет». И он прав, я его за это винить не стану. Я даже, пожалуй, рад, я уже по локоть в закаканных махровых тряпках, буквально. Не знаю, как мама их стирает, я-то вскипятил воду и долго их вымачивал, как только мог, руки обжег, и еще тер одним концом о другой, чтобы пятна отошли, но ничего не получилось. И все равно мне полегче, чем Хэмишу, который сначала разгребает все дерьмо ножом, прежде чем вручить мне подгузник. Не будь я в таком ужасе, что мама придет и увидит – хлеб истребили, а в кишках ее драгоценного малютки застрял мраморный шарик, – я бы тоже смеялся вместе с Хэмишем.

Хэмиш проверял третий грязный подгузник, и тут в двери заскрежетал ключ. Мама вернулась, мне конец. Сердце глухо забилось, глотку перехватило так, словно и впрямь смерть пришла.

– Скорее! – шепнул я, и Хэмиш быстрее заработал ножом.

Входная дверь распахнулась. Хэмиш удрал через заднюю дверь, а мама с Энгюсом уставились на Бобби, голого ниже пояса, который кувыркался на полу, сшибая жирными ножками все, что подвернется.

– Все в порядке? – спросила мама, входя.

Энгюс шел за ней по пятам, притихший, одна щека красная, должно быть, от пощечины, руки в карманах, плечи поникли, сразу видно, здорово она ему влепила. Братец покосился на меня с подозрением. Хэмиш на заднем дворе проверял очередную порцию дерьма – по крайней мере, я надеялся, что он там, хотя отчасти подозревал, что он уже несется через калитку в проулок, предоставив мне самому разбираться с этим дерьмом.

На лице Энгюса расплывается ухмылка: он догадался, что у меня рыльце в пушку, наверное, вид у меня виноватый. Он счастлив будет, если и я на чем-нибудь попадусь. Пусть и мне влетит, а от него мама хоть на время отстанет. Он ухмыляется все шире.

– Что натворил, Клоп?

– Что с ним? – спрашивает мама, глядя на Бобби, который никак не перестанет кувыркаться. Потом она замечает пустое блюдо из-под хлеба, крошки повсюду, а за окном я вижу Хэмиша – рука торжествующе взметнулась вверх, между изгвазданными пальцами зажат белый шарик, на лице счастливая улыбка. И я тоже счастлив, но теперь придется отвечать за хлеб.

– Бобби лишнего съел, прости, пожалуйста, – поспешно говорю я. Слишком поспешно. Мама догадывается: за этим скрывается что-то еще.

– Мой каравай! – восклицает она. – Я к чаю пекла! Я тебе говорила не трогать! – вопит она.

Возле меня откуда ни возьмись появляется Хэмиш. Роняет мне в руки грязную махрушку, сует шарик мне в карман, у самого руки уже чистые.

– Извини, ма, это я виноват, – вступается он. – Я отпустил ненадолго Фергюса, обещал присмотреть за Бобби и не уследил – он хлеб слопал. Ты же знаешь, как он быстро все в рот сует.

И, пока мама, отвернувшись от нас, горестно созерцает обглоданный каравай, Хэмиш весело мне подмигивает.

Мама во весь голос ругает Хэмиша, а я все порываюсь перебить ее, признаться, но так и не решаюсь. Не могу. Зайчишка-трусишка.

Потом мама заметила подгузник у меня в руках и котел с другими махрушками, и ее лицо изменилось – что это значило, я не мог понять.

– Сколько подгузников ты ему поменял?

– Три, – испуганно ответил я.

К моему удивлению, она рассмеялась.

– Ох, Фергюс! – еле выговорила она, хохоча, взъерошила мне волосы и поцеловала в макушку. Потом она пошла в туалет сливать какашки и все смеялась, а Хэмиш грустно глядел ей вслед.

Потом, когда все уже спали, я спросил его, почему он сделал это за меня, помог, а потом еще и взял на себя вину.

– Я не для тебя это сделал, а для нее. Пусть хоть в тебе не разочаруется, как разочаровалась во мне.

И насчет того, как Хэмиш умен, мама тоже права: он смерил меня оценивающим взглядом и сказал: «Теперь ты мой должник». Я понимал, он с меня свое получит. Не знаю, спланировал ли он заранее то, что собирался проделать вместе со мной, и не потому ли взял на себя вину за съеденный каравай, чтобы я уже не мог отвертеться и вынужден был выполнить его просьбу, или же это он сообразил задним числом. Но так или иначе, начались наши приключения с шариками – вернее, злоключения, – и я бы все равно пошел с ним хоть на край света, даже не будь этой истории с ржаным караваем.

Таким был мой брат Хэмиш: готов хоть по уши в дерьмо влезть, лишь бы спасти мою задницу.

8
«Яйца в кустах»

Три часа ночи, мы с Хэмишем куда-то идем. Он и раньше нередко будил меня по ночам, но теперь все иначе: он не толкает меня, не пинает, не зажимает рукой мне рот, чтобы я не вскрикнул в испуге, как бывало, когда он поднимал меня среди ночи. Теперь он бросает камешки в окно, пока я не услышу. Он уже несколько месяцев не живет с нами, мама его прогнала. Узнала, что он работает на Цирюльника, но прогнала она его не за это. Он с Мэтти здорово подрался; пока они лупили друг друга, весь дом разнесли. Хэмиш стукнул Мэтти головой о наш лучший буфет, осколки разлетелись во все стороны, Мэтти потом швы накладывали. Томми описался со страху, пусть он и говорит, что ничего подобного.

Итак, Хэмиш дома больше не живет. Ему уже двадцать один, говорит мама, в любом случае пора жить отдельно, обзавестись семьей и работой. Но, хотя он дома не живет, мы с ним часто видимся. Обманывать игроков, притворяясь новичком в марблс, я больше не могу, мне уже пятнадцать – и всем известно, что я лучший игрок в наших местах ну или один из двух лучших – тут новенький появился, Питер Лэкки. На нас специально приходят посмотреть, когда мы играем друг против друга. Цирюльник устраивает матчи по ночам, у себя в парикмахерской. Он любит развлекать своих – у него позади парикмахерского зала, в его офисе, часто бывают собрания, и, пока там что-то обсуждают, он обеспечивает и выпивку, и курево, и карты, и марблс, и женщин – что хотите. Хэмиш говорит, Цирюльник и на гонки улиток монету поставил бы. За спиной у него говорит, разумеется. Никто не ссорится с Цирюльником, а то поссоришься, придешь постричься-побриться и целым не уйдешь.

Цирюльник платит мне за каждый матч несколько шиллингов, почти все деньги забирает Хэмиш. Как с теми леденцами, когда мне было десять, – я бы и тогда согласился играть даром, и сейчас могу. Зрители делают на нас ставки, Хэмиш за букмекера. Вряд ли кто рискнет не расплатиться, Хэмиша все уважают, ведь он у Цирюльника правая рука, а кто не заплатит, тому не поздоровится.

Но сегодня я проснулся сам. Вылез в проулок позади дома и застал Хэмиша как раз в тот момент, когда он, согнувшись, подбирал мелкую гальку. Я подкрался и пнул его в зад – он подпрыгнул так, словно Цирюльник приставил ему к горлу раскаленный нож.

Я чуть не уделался от смеха.

– Куда это ты собрался? – спросил он. Пытался сделать вид, будто не испугался, но зрачки расширились так, что глаза чернотой залило.

– Не твое дело.

– Вон оно как! – ухмыльнулся Хэмиш. – Я слыхал, у тебя с одной из девочек Салливан далеко зашло – с Сарой вроде?

– Может быть, и так.

Удивительное дело, как Хэмиш всегда все про всех знает. Я никому о Саре не рассказывал, держал все при себе, не то чтоб было что особенно скрывать, она бережет себя до свадьбы, так мне и сказала. Очень милая, но сегодня я был не с ней. Я встречался с ее сестрой Энни, совсем не такой милой. Она на два года старше, и она дала мне то, в чем младшая сестричка отказывала. Ноги у меня после свидания еще подгибались, но я чувствовал себя как никогда сильным, как настоящий мужчина, все могу. И это небезопасное состояние, если по пути тебе встречается Хэмиш.

Жестом он велит мне следовать за ним, а куда и зачем – не объясняет. Наверное, организовал где-нибудь игру в марблс с тотализатором, обычно в этом дело. Но нет, на этот раз предстоит нанести визит ребятишкам, которые тянут с долгами. Мы подошли к школе, перебрались сзади через стену и таким образом без проблем оказались возле общежития. Дорогу Хэмиш знал, но, протискиваясь в окно, я нечаянно столкнул банку с шариками, они с грохотом раскатились во все стороны. Я думал, Хэмиш мне врежет, а он чуть не уписался от смеха. К счастью, никто из отцов не проснулся: одно дело – расшуметься днем в школе и совсем другое – ночью, когда тебя тут и быть не должно. Хэмиш все хохочет, поскальзываясь на шариках, и вдруг я замечаю, что от него тянет выпивкой, и мне становится малость не по себе.

Двое сонных мальчишек сидят в постели, трут глаза. Им по пятнадцать лет, как и мне, но я выгляжу моложе.

– Поднимайтесь, придурки! – говорит им Хэмиш, и каждый получает затрещину. Шнурками, школьными галстуками, всем, что попалось на глаза, он связывает им руки за спиной, приматывает щиколотки и голени к ножкам стульев и сулит им «позабавиться от души».

Пока он возился с пленниками, я собрал шарики с пола и осмотрел их. Никакой ценности не представляют, куча матовых шариков, кошачий глаз, завитки и патчи, все побитое, ничего годного для коллекции. Это странно, ведь один из мальчиков – богатенький, его отец врач, ездит на роскошной машине. Мог бы обзавестись шариками получше. Я еще порылся в банке – и вот оно, сокровище. Двухцветный патч от Peltier, его сразу узнаешь, потому что края «заплатки» не прямые, а скругленные, и это мой счастливый день, потому что у него их целых три, с комиксами, то есть с черными фигурками трех из двенадцати персонажей, которые компания придумала для своих марблс. Такие мне никогда прежде не попадались. Парень исподлобья следит за тем, как я кручу их в руках. Еще бы ему не волноваться. У него целых три – Смитти, Энди и – только подумайте! – Энни. Энни – белый с красным патчем и черным рисунком. Это прямо-таки судьба. Я кладу Энни к себе в карман. Я не такой уж подлый: возьму только один шарик.

Поиграем в «Яйца в кустах», говорит мальчикам Хэмиш. Это угадайка, для нее особого умения не требуется. Такими играми мы развлекаемся в долгих семейных поездках, которые, правда, случаются все реже. Слишком дорого обходится, к тому же мы, по словам мамы, кошмар и ужас и с нами на люди не покажешься. Обычно она распределяет нас по разным своим родственникам, на недельку. Я уже два года подряд отправляюсь к тете Шейле, у нее две дочери, и живет она в двух шагах от нас. Спать приходится на полу, и последние каникулы были бы самыми жуткими в моей жизни, если бы не то, что кузина Мэри дружит с Сарой и так-то я с ней и познакомился. Иногда выгодно бывает прикинуться на недельку славным, добрым и воспитанным кузеном.

Так вот, игра заключается в том, что ведущий зажимает в руке несколько шариков и предлагает остальным угадать сколько. Если угадают верно, получат шарики, ошибутся – отдадут ведущему разницу между названным числом и правильным. Только Хэмиш играет на свой лад: когда мальчики ошибаются, он отсчитывает им удары – и по лицу, и по телу. Это уже вовсе не похоже на веселую потеху. Мы не первый раз выходим с ним вместе собирать дань, запугиваем должников, обычно парням достаточно увидеть Хэмиша в своей комнате посреди ночи, тем паче все знают, что он правая рука Цирюльника, бить никогда не приходилось, уж во всяком случае не так. Хэмиш на взводе. Он бьет их слишком долго, слишком больно, они рыдают, дергаются, привязанные к стульям, кровь течет.

Я пытаюсь остановить его, мол, достаточно, и тогда он бросается на меня – дернул за волосы с такой силой, что я думал, у него в руках скальп останется. Запах спиртного становится сильнее, глаза Хэмиша налились кровью, как будто хмель только сейчас сказался по-настоящему. Когда в проулке мне показалось, будто он сперва испугался, а потом обрадовался при виде меня, это было на самом деле что-то другое. Он продолжает терзать мальчишек, и один из них начинает вопить довольно громко, зовет на помощь, нос разбит, глаза заплыли. Мне это вовсе не нравится, это сущие дети, да и не так уж много они задолжали. Хэмиш отыскал их сбережения и забрал до последней монетки, и мы ушли. Домой мы возвращались молча, Хэмиш видел, что я его поведение не одобряю, а это ему невтерпеж. Он разыгрывает из себя крутого, а в глубине души только того и хочет, чтобы все его любили, да вот не знает, как этого добиться. До самого дома он меня провожать не стал, остановился у входа в проулок. Я думал, он так и уйдет, ни словом не обмолвившись, но, оказывается, у него было для меня еще одно указание:

– Значит, Цирюльник велел тебе передать, чтоб ты завтра не выигрывал.

– Что?

– Ты меня слышал. Проиграй.

– Почему вдруг?

– Как ты думаешь почему? Значит, он с кем-то побился об заклад. Ты проиграешь, а он выиграет. Что-то и тебе перепадет.

– С кем я буду играть?

– С Питером.

– Нет уж, Питеру я проигрывать не стану ни за что.

– Слышь, ты должен проиграть.

– Никому я ничего не должен. Я на Цирюльника не работаю в отличие от тебя. И я не стану поддаваться ни ради кого.

Он схватил меня за воротник и с силой толкнул к стене, но мне было не страшно, только грустно. Мой брат был когда-то моим героем, а превратился в вышибалу.

– Завтра явишься к одиннадцати вечера, ясно? А то знаешь что!

– Что? Ты забудешь, что ты мой брат, Хэмиш? – Вдруг во мне поднялся гнев – гнев на то, как он избил мальчишек и меня в это вовлек, и на то, что он все еще думает, будто может мной распоряжаться, а я буду выполнять любые приказы. – Изобьешь меня, как тех ребят? Вряд ли, Хэмиш! Мама тебя и на порог больше не пустит, если ты так со мной поступишь!

Он мнется, переступает с ноги на ногу. Я-то знаю, больше всего на свете он хотел бы вернуться домой. Он ласковый и домашний, хоть у него это довольно странно проявляется. Если ему приглянется девушка, он ее до смерти задразнит, он будет грубо с тобой обходится, если надумает стать твоим другом, и вот так же он кружит вокруг родного дома и ведет себя по-дурацки, хотя на самом деле только и ждет, чтобы его позвали обратно.

– Цирюльник сам за тобой придет, – грозится он.

– Нет, не придет. Ему есть чем заняться помимо шариков. Марблс для него всего лишь способ отвлечь внимание, пока он обтяпывает свои дела. Для этого ты ему нужен, Хэмиш, для забавы. Тебя хоть раз звали к нему в кабинет? Он и за тобой-то не придет, если ты смоешься, просто найдет себе другого помощничка. На тебя ему наплевать. И я не стану поддаваться ни ради него, ни ради тебя. Ни для кого проигрывать не стану, и точка.

Видимо, я нашел правильные слова: до Хэмиша дошло, и он поверил мне сразу, он и сам знает, что для Цирюльника он пустое место, хоть и пытается напустить на себя важность, как он сегодня и проделал. Я вывел его на чистую воду, и от этого он злился. Видел, что ничего со мной поделать не может, никак меня не уговорит.

Уже возле дома, в конце проулка, меня вдруг кто-то ударил по голове, сзади и сбоку. Я подумал, Цирюльник, то есть кто-то из его подручных, но это была Сара, и она плакала.

– Господи, Сара, что ты делаешь тут так поздно?

– Это правда? – крикнула она. – Ты и Энни… вы с ней?..

А на следующий день мне пришлось забыть про Энни. И про Сару. И в особенности про Хэмиша.

Явилась полиция, искали Хэмиша, но тот уже сделал ноги. Бежал он в первую очередь от ярости нашей ма – это пострашнее полиции. Все думали, я знаю, где он, но я не знал. Я так всем и сказал: не знаю и знать не хочу. И это правда. Прошлой ночью он перешел черту, и я не хотел его покрывать. Впервые так вышло, что я не мог. Это очень грустно, но вместе с тем я чувствовал себя крепче, сильнее, как будто я вправе считать себя лучше Хэмиша, и это делало меня чуть ли не суперменом. Никогда прежде я не считал себя лучше Хэмиша, и от этой мысли меня целый день распирало чувство, похожее на гордость.

Ночью в постели мы с братьями перешептывались как можно тише, а то мама уже на грани и в любой момент каждому из нас может влететь ни за что. Дункан сказал, знакомый парень из доков видел, как Хэмиш садился на пароход до Ливерпуля.

И теперь я уже не чувствую себя суперменом. Не думал я, что прошлой ночью мы встретились с братом в последний раз. Я надеялся, что у нас еще будет шанс помириться, он попросит прощения, поняв, что и я уже взрослый. Мальчики болтают про то, как Хэмиш будет жить в Англии, смеются и воображают его в разных ситуациях, а я лежу в темноте и вижу, как он пешком идет через Англию в Шотландию, такой будто из прошлого столетия образ – карабкается по холмам, опираясь на трость, находит папиных родственников и поселяется рядом с ними, на той ферме, название которой я уже не вспомню, обрабатывает землю, как наш папа. Эта мысль помогла мне уснуть, но не избавила ни от тревоги, ни от чувства вины, и суперменство, которое я ощущал всего несколько минут тому назад, уже не вернулось.

Полицейские сделали мне предупреждение: глупый мальчишка, полез куда не надо под влиянием старшего брата. В доказательство своего исправления я вернул папенькиному сыночку, побитому Хэмишем, его шарик с Энни, хоть и больно было мне с ним расставаться. Ничего, через пару недель я выиграл у него и этот шарик, и всю коллекцию с персонажами комиксов. И всякий раз, как взгляну на эти шарики, вспоминаю ту ночь, когда я стал мужчиной благодаря Энни и когда наши с Хэмишем пути разошлись навсегда. И порой, когда мне хочется пойти тем, иным путем, путем Хэмиша, когда жизнь прямо-таки навязывает мне такое решение, я достаю эти шарики, вспоминаю и голос соблазна стихает.

Хэмиша я долго не видел, а когда увидел наконец, то одного этого зрелища хватило мне, чтобы никогда больше не помышлять перейти черту. Впрочем, при виде трупа родного брата кто не протрезвеет?