Текст книги "День гнева. Новая сигнальная"

Таньти

Внизу она на всякий случай подошла к дежурному.

Он читал книгу, оторвался от нее. Несколько мгновений на его лице было отсутствующее выражение, потом он сосредоточился на ее вопросе и покачал головой:

– Нет. Для тебя ничего нету.

После он сообразил, что было бы лучше, если б эти слова прозвучали сочувственно, и улыбнулся.

Но она уже шла по залитой вечерним солнечным светом улице, прямая, тоненькая, с холодным взглядом больших глаз.

На вокзале было много народу. Она сдала карточку с анализами, получила ее вместе с билетом во втором окне. И почти сразу услышала:

– Таньти!

Виктор проталкивался через толпу.

– Здравствуй! Отличный вечер, верно?

Она кивнула, потом невесело спросила:

– Ну?

Он заторопился:

– Уверен, тебе понравится. Там ребята такие энтузиасты… Давай твой костюм. Понимаешь, сами собрали зал, разработали акустику, аппаратуру вырывали просто с мясом, где могли… Ну давай же я понесу костюм.

– Ничего. Он легкий.

– Дай его сюда! – В его голосе прозвучала обида. Он остановился и посмотрел на нее в упор. – Это же ровно ничего не значит, если ты дашь мне костюм. Ничего ни в чем не меняет.

Она молчала.

Виктор отвернулся и закусил губу.

– Слушай, знаешь, это в конце концов надоест – вот так расталкивать мертвого.

На миг ей стало даже забавно: хватит ли у него решимости поссориться с ней?

Но он уже смягчился и вздохнул:

– Пошли.

Рослый юноша в накидке, уже вышедшей из моды, и тоже со сложенным костюмом в руке задержался на них взглядом и чуть усмехнулся. Потом через несколько шагов он оглянулся и посмотрел на Таньти внимательнее.

Она равнодушно опустила глаза и взяла Виктора под руку. Сколько она уже видела таких взглядов! Сколько видит их каждый день!

Внутри в корабле они надели костюмы, и Виктор стал рассказывать, что в Ленинграде осваивается вертикальный подъем. Потом бортпроводник проверил костюмы, задернул над ними покрывало. Несколько секунд вливалась вода, по общему радио раздалось: «Старт!» Началась перегрузка. Равномерно и глубоко вдыхая, Таньти думала о том, что она все-все знает наперед. И то, что Виктор будет дальше говорить о вертикальном подъеме, и то, что он предложит ей поехать завтра вечером в Ленинград, и даже то, что она согласится поехать.

Перегрузка кончилась, но воду не выливали, поскольку через несколько минут начиналось торможение. Это был самый короткий перегон от Земли – всего пять тысяч километров. Корабль подтянули к посадочной. Те, кому нужно было пересаживаться здесь, сошли в зал ожидания.

Станция была небольшая, недавно построенная. Атмосферы не было, сидеть приходилось в костюмах. Впрочем, и сидеть было неудобно из-за очень меленькой силы тяжести.

Настроившись на волну Виктора, Таньти спросила, сколько придется ждать.

– Час… Понимаешь, если б туда были прямые рейсы – на «Ласточку», там и горя не знали бы. В том-то и дело, что пересадка и ждать час. Поэтому у них и народу мало… Хочешь, пойдем пока во второй зал, там телеэкран?

– Выйдем лучше наружу.

Неуклюжие, в широких костюмах, держась за руки, они пошли к выходу. В тамбуре, когда за ними закрылась дверь, вспыхнула красная надпись: леера не отпускать…

Они взялись за кольца на леерах и вышли на веранду, которая опоясывала залы ожидания. Здесь уже стояло человек семь-восемь.

Таньти подошла к перилам. За тонкой металлической пластинкой пола зияла черная бездна космоса. Не было ни верха, ни низа. Вернее, низ считался просто по привычке: от головы к ногам. Земля висела над ними, огромная, выпуклая. Они были сейчас в ночной стороне. Станция освещалась бледным лунным светом. Было мрачно.

В ушах Таньти прозвучал голос Виктора:

– Смотри, они строят здесь герметичный зал.

Она оглянулась. Двое парней несли ребристую балку конструкции. Один посмотрел ей в лицо, улыбнулся, сделал знак, чтобы она показала ему длину своей личной волны. Таньти отрицательно покачала головой.

Без событий протянулся час, подошел корабль.

Пьеса была современного автора. Но историческая. Называлась пьеса «Симптом».

Таньти и Виктор попали в зал за десять минут до начала. Силы тяжести на «Ласточке» тоже но было, но в театре они смогли наконец освободиться от костюмов. Сложили их и поплыли в зал. Он и в самом деле был оригинальный. Цилиндрический, с вогнутым полом и потолком. До начала спектакля вращение не включали – берегли энергию.

Прежде Таньти очень нравилось витать в невесомости, и чем больше народу было в таких случаях, тем веселее получалось. Но сейчас толкотня в воздухе вызывала у нее лишь раздражение. Они зацепились за леер.

Виктор заглядывал ей в глаза.

– Обрати внимание, как они сделали. Вот такие залы теперь всегда будут на внеземных. Пол и потолок взаимно заменяются. Если показывать пьесы с невесомостью, зрители садятся по всему кругу. А когда исторические вещи или такие, где действие происходит на Земле, тогда места занимают только с одной стороны… И вообще тебе тут понравится. Ребята такие талантливые. Режиссер отличный.

Наконец дали звонок. Ударил гонг. На матово-черном экране вспыхнуло лицо. Молодое, худощавое, усталое, озаренное надеждой и тревогой. Далеким отголоском запела труба.

– Вглядись, – шептал Виктор. – Это у них лучший актер. Симптом. Главная роль.

Лицо погасло. Экран перерезала огненная стрела – трещина. По этой трещине он раздвинулся. Вспыхнула и исчезла надпись: «ПРОЛОГ. В 2100 ГОДУ».

На вершине скалы стояли юноша и девушка. Был рассвет.

Девушка сказала:

– Какое странное лицо там, в музее на портрете. Неужели этот человек действительно был? – Она присела на камень. – Знаешь, я вспомнила легенду. Из самой древней истории. Однажды в Риме разверзлась пропасть. И голос из глубины сказал, что римляне должны бросить туда самое дорогое, что у них есть. Иначе город погибнет. Тогда один молодой воин – его звали Матросов – сказал, что лучшее у Рима – это храбрость его сыновей. И сам бросился в бездну. Помнишь?

– Ты ошиблась, – ответил юноша. – Забыла. Молодого римского война звали Курций. А Матросов – это не легенда. Он был. Он жил…

Началась пьеса…

Таньти с Виктором вернулись на вокзал в десять. Темнело. Они прошлись до второго квартала.

– Ну как тебе понравилось?

Она устало пожала плечами:

– Не знаю…

Она и не думала о пьесе.

Виктор помялся:

– Слушай, что, если завтра съездить в Ленинград? Вечером. Там у меня чудесные парни, друзья.

– Как хочешь.

– А ты как?

– Мне все равно.

Ей действительно было все равно. Глубоко безразлично. Она ведь все наперед знала, как что будет.

Повернули за угол.

Дежурный приплясывал у входа.

Увидев Таньти, он кинулся к ней:

– Слушай, я тебя уже три часа жду. Не ухожу. Тебе радиограмма из космического Центра. Они все живы!

Она взяла зеленый листочек. У нее чем-то заволокло глаза. Ничего не могла прочесть. Не понимала.

Весь огромный мир умолк. И в этой тишине раздавался голос дежурного:

– Они живы. Все пятеро. Понимаешь, они ушли от ракеты и что-то случилось. Они никак не могли вернуться… Обвал или землетрясение. Но теперь все в порядке.

Мир ожил для Таньти. Ударил колокол, и звуки заполнили вселенную. Разом заиграли оркестры в залах театров. Запело напряжение в приборах. Зеленые океанские волны, шурша, накатились на гальку берегов. Заговорили и засмеялись люди.

Слезы брызнули у Таньти из глаз. Она растерянно огляделась.

«Все пятеро… Он тоже жив».

Снова ударил колокол. Мир засверкал светом. Белым серебром луна залила морскую гладь. Биллионы лампочек, ламп и огоньков прорезали там и здесь прятавшийся мрак. На другой стороне земного шара цветы раскрывались под солнцем.

«Все пять человек!»

Лучились глаза влюбленных. Проказничали дети. Кто-то невдалеке пел под гитару.

Таньти обняла дежурного. Поцеловала Виктора. Они ей оба все что-то говорили, говорили…

Потом она легла спать. Ей так хотелось, чтоб скорее прошла ночь и настало утро. Чтоб встать и бежать на работу. Встретиться с друзьями. Познакомиться с тем парнем на пересадочной станции. Еще раз посмотреть чудесную пьесу «Симптом». Чтобы поехать вечером в Ленинград. Чтобы проснуться и опять скорее начать жить.

Операция

В кафе было пустовато.

Мы съели закуску в молчании. Потом официантка в красном платье принесла первое. Она поставила тарелки на стол с таким видом, будто опасалась обжечься о его пластиковую поверхность, и тотчас удалилась, крутя бедрами и бросив испуганный взгляд на сидевшего напротив меня лысого субъекта. И кассирша в белом кокошнике тоже смотрела на него из-за кассы, как на тигра.

– Боятся, – самодовольно сказал субъект, погружая ложку в суп.

– Кого? – спросил я и огляделся.

Он ухмыльнулся, как-то косо глядя в сторону:

– Вот увидите, какой будет обед. Вы еще здесь такого не ели.

На нем был потасканный сизый пиджак из того польского материала, который удивительно празднично и хорошо выглядит все три первых дня носки. Лысину его покрывала поросль белесого пуха, создавая вокруг головы нежное сияние. Через темя и лоб шла длинная тоненькая полоска тускло розового цвета, напоминающая старую царапину.

Я тоже взялся за ложку. Тут мой взгляд случайно упал на зеркало слева, и я увидел в нем, что сзади какой-то гражданин с вытаращенными глазами высунулся из-за портьеры, скрывающей вход во внутреннее помещение, и с тревогой глядит на моего визави. Судя по багровой физиономии, это был директор кафе. Он обменялся с официанткой многозначительным взглядом.

Мой сосед в сизом пиджаке тоже как-то ощутил появление вытаращенного гражданина, хотя и не смотрел в ту сторону.

– Знают меня здесь, – сообщил он. – Я тут в любое кафе приду, и мне нигде вчерашних котлет не подадут… Ну, как суп?

А суп-то был удивительный. Сверхъестественный. В первый момент я даже себе не поверил. А после первых трех ложек другими глазами оглядел зал кафе, с зеркалами, с портьерами на дверях и на окнах, чуть погруженный во мрак из-за этих самых портьер. Работают же люди! При таком супе было непонятно, почему слава о директоре не гремит по градам и весям нашей страны, отчего не светят здесь юпитерами телевизионщики, почему шеф-повар не дает интервью в «Неделе». Уникальный рисовый суп на мясном отваре, поданный в подогретой тарелке, тающий во рту, усваивающийся тут же внутренней поверхностью щек и языком, сразу, без промежуточных ступеней, переходящий в энергию и хорошее настроение. Суп, запоминающийся подобно фильму на кинофестивале.

– Поразительно! – воскликнул я. – Никогда не думал, что тут…

Субъект прервал меня, вяло махнув рукой. У него были блеклые серые глаза и какой-то несосредоточенный взгляд.

– Что вы заказали на второе? Битки в сметане?.. Тогда я тоже перезакажу.

Он сделал знак красному платью и заявил, что передумал насчет бифштекса. Пусть ему принесут тоже битки. Официантка восприняла эту мысль без энтузиазма, но и без скандала. Был даже такой оттенок, будто она именно этого и ждала. Еще раз последовал безмолвный разговор с директором, и красное платье удалилось на кухню.

Мой сосед склонился над тарелкой, потом поднял голову и ухмыльнулся. Ему явно хотелось поговорить.

– Слышали когда-нибудь об операции, сделанной доцентом Петренко? Одно время о ней было много разговоров. Теперь это так и называется – «сечение Петренко».

– Гм. В общих чертах, – сказал я. – Напомните.

– Дело было так, – начал он. – Весной сорок шестого года один молодой человек гнал на трофейном мотоцикле по Садовому кольцу. В районе Колхозной площади. Перед тем как сесть за руль, он подпил с приятелями, в голове у него шумело. Сами знаете, как тогда было после войны. Ну и попадается ему грузовик, у которого с задней части кузова почти до земли свисают доски. Да еще какая-то старушка перебежала дорогу. Одним словом, юноша зазевался, на скорости километров в девяносто въехал по этим доскам на кузов, увидел перед собой заднюю стенку кабины, отвернул в сторону, пролетел метров тридцать по воздуху и рухнул прямо во двор института Склифосовского. Как раз у дверей приемного покоя. Мотоцикл вдребезги, а у юноши начисто снесло всю верхнюю половину черепа вместе с мозгом. Ровнехонько, знаете, как по линеечке. Тут его, конечно, сразу подхватывают и на второй этаж, в операционную. Положили на стол, видят, такое дело. Дежурным врачом был тогда как раз Петренко. Другой бы, конечно, отказался, но Петренко мужик решительный, да еще фронтовой запал у него не прошел. Он хватает эту верхнюю половину черепа – ее тоже принесли – и прикладывает на место. Противошоковый укол, наркоз, швы, переливание крови. Сам не отходит от этого молодого человека десять суток, и, подумать только, все видят, что операция удалась.

Проходит месяц, юноша начинает поправляться, и тут выясняется, что в спешке ему повернули мозг на сто восемьдесят градусов. Право и лево поменялись местами, затылочная доля мозга оказывается впереди, лобная сзади – в таком духе. Покрутились-покрутились, а что делать? Отламывать опять череп – на такой риск врач вообще может пойти только раз в жизни.

Подумали и решили: пусть так и будет. И представьте себе – тут мой собеседник умолк на мгновение и тщеславно посмотрел на меня, – этот юноша – я.

Он заметил мой недоуменный взгляд и поправился:

– То есть это был я. С тех пор прошло уже двадцать лет.

– Непостижимо! – на миг я даже забыл про суп. – И как вы себя чувствуете?

– Ничего, – сказал субъект. – Ничего. Но было, естественно, много явлений.

Мы доели суп, и нам нужно было ждать второе, с которым официантка почему-то не торопилась.

– Много странных явлений, – повторил он задумчиво. – Самое интересное состоит в том, что все перепуталось. Получилось так, что глазной нерв, например, подключился к слуховому отделу. А слуховой, наоборот, попал в глазной отдел. И некоторые чувства просто вросли одно в другое.

– Как это?.. Неужели это дает какую-то разницу? – спросил я. – Разве звук не остается все равно звуком, куда бы он ни попал? А свет – светом?

– В том-то и дело, что нет. – Мой собеседник улыбнулся и покачал головой. – Вообще-то, многие думают, что мозг напоминает телефонную станцию. На самом деле не так. В мозгу все зависит от того, куда, в какую часть коркового слоя попадает раздражение. Надавите, например, в полной темноте на свой глаз. Вы увидите вспышку света, хотя в действительности ничего такого не было. Понимаете?.. Глаз-то улавливает именно свет, а ухо – именно звук. Но уже по нервным волокнам все идет в виде одинаковых нервных импульсов, верно же? И только от того, в какую область мозга эти импульсы попадают, зависит то, как вы чувствуете.

– Да-а, – протянул я, не зная, что сказать.

Тут официантка как раз принесла второе, с прежней испуганной осторожностью поставив тарелки на стол. И второе – битки в сметане – тоже было удивительным. Ошеломляющим. Откидывающим человека к тем временам, когда он, слава богу, не знал еще никаких столовых, а пользовался кулинарными изделиями своей бабушки. Феноменальные битки с целым букетом вкусовых ощущений – от поджаренности до мягкой тепловатой кровавости где-то там в середине. Терпкие и нежные, хрустящие и тающие одновременно.

Умиротворенно думалось о том, что вот мы уже разрешили проблему общественного питания и можно браться за что-то следующее дальше.

Но снова пугающе необъяснимыми были при таких битках и отсутствие очереди у дверей кафе, и то, что на лицах посетителей, сидевших за другими столиками, отнюдь не выражалось восторга.

Мой сосед покончил со вторым – он, между прочим, держал вилку левой рукой – и задумался. Затем он вынул из кармана портсигар и закурил.

– Вот теперь попробуйте представить себе, – сказал он, – положение человека, у которого все так перемешалось. Например, если вкусовой нерв, идущий от кончика языка, попадает у него не во вкусовой, а в болевой центр. Что тогда получается? Он берет в рот кусок колбасы и, вместо того чтобы почувствовать вкус «отдельной» или «полтавской», ощущает сильную боль в пятках. А если у него вкус перепутался со слухом, то он откусывает бутерброд и вдруг слышит ужасный грохот.

– Неужели у вас так было? – спросил я.

Он кивнул:

– Да. Спуталось решительно все. Чувства поменялись местами. Вместо того чтобы обонять, я ощущаю. А вкусовые ощущения поменялись с болевыми.

Например, когда в битки кладут не масло, а маргарин, мне больно.

– Но позвольте! Разве боль – это какое-то отдельное чувство? По-моему, она, так сказать, продолжение ощущения.

Субъект покачал головой:

– Ощущение – одно, а боль – совсем другое. У болевого аппарата свои внешние концевые органы с независимыми проводниками и отдельным центром в мозгу. Боль, скорее, можно было бы назвать особым чувством. И так как у меня вкусовой нерв пошел теперь в болевую корковую область, я от всякой еды ощущаю боль. Но очень разнообразную, конечно.

– Ну и как же вы теперь?

– Привык. – Он пожал плечами. – Боль мне даже стала нравиться. Особенно зубная. Я ее, кстати, чувствую, когда ем паюсную икру. Вообще, у меня теперь довольно большой диапазон вкуса. Нормально-то ведь мы воспринимаем языком всего-ничего: кислое, сладкое, горькое, соленое и комбинации из них. А болевые ощущения могут быть очень разнообразными.

– Ну хорошо. А с настоящей болью? Если у вас дырка в зубе?

– Тогда я чувствую на языке вкус паюсной икры – он теперь для меня очень неприятен – и бегу брать номерок к зубному. – Он опять задумался. – Очень интересно тоже со зрением и слухом. Понимаете, от звуков у меня возникают в мозгу зрительные образы, а от света – звуковые. Я, например, могу закрыть глаза и видеть. Могу заткнуть уши и слышать.

Но при этом, конечно, я ничего не увижу.

– То есть, – сказал я, если вы закроете глаза, то будете не то, чтобы не видеть, а только не слышать?

– Да. Факт. А если заткну уши, то не буду слышать. То есть не буду видеть. Но для всех других это будет означать, что я не слышу. Точнее, не вижу.

Тут мы оба немного запутались.

– Во всяком случае, – резюмировал он, – у меня все наоборот. Например, сон. Во сне я ничего не слышу, потому что закрыты глаза. Но постоянно что-нибудь вижу – как часы в комнате тикают, как соседи над головой танцуют. Одним словом, я исключение.

Эти последние слова прозвучали весьма тщеславно.

Официантка принесла кофе. Превосходный кофе, ароматный и крепкий, который вот так запросто только в Стамбуле, пожалуй, и получишь. Кофе, который был черным не оттого, что пережарен и сожжен, а потому что густой.

– Кроме того, – сказал субъект, – у меня чувства еще как бы вросли одно в другое. Не только все перепуталось, но и смешалось.

– Как это?

– Ну я же вам объяснял. Видимо, нервы расщепились и часть вкусового ствола вросла в зрительный и слуховой. Поэтому, когда я что-нибудь вижу и слышу, я одновременно чувствую и вкус на языке.

– Приведите пример.

– Ну, скажем. Ну, вот я сижу у телевизора, и выступает… (Тут он назвал фамилию одной известной исполнительницы эстрадных песен, но я не стану эту фамилию приводить.) Когда я ее слушаю, у меня во рту возникает вкус слишком приторного пирожного. Притом вчерашнего.

– Это интересно, – согласился я. – Даже жалко, что у нас, вообще-то, нет такой синкретичности чувства. Это позволило бы добиваться более верной оценки тех или других произведений искусства. Не так сильно влиял бы момент значимости темы. И не только в искусстве. Вот, например, оратор говорит, произносит красивые слова, а вы чувствуете, что плохо пахнет, и все тут. Да, кстати, а вот как с чтением? Какое ощущение вызывает у вас хотя бы научная фантастика?

Он подумал.

– Разное. Если я беру книгу… (Тут он назвал фамилию одного известного писателя-фантаста, но я тоже опущу ее, чтоб не обижать человека.) Если я открываю его роман, то во вкусовом отношении это похоже на остывшую пшенную кашу. Знаете, такую синюю.

Мы помолчали. Потом я подумал, что было бы неплохо в будущем научиться произвольно переключать все эти вещи. Без мотоциклетной катастрофы, естественно, а просто так. Например, человек идет слушать концерт и уже в зале консерватории, усевшись в кресло, переключает зрительный нерв на слуховой. Поскольку зрительный аппарат у нас более совершенен, впечатление получалось бы несравненно сильнее. Или можно было бы просто подключать одно к другому и слушать, так сказать, «в два канала».

Он подхватил эту мысль и сказал, что в экстренных случаях, в подводной лодке скажем, можно было бы весь сенсорный аппарат целиком переключать на слух. Вплоть до обоняния и ощущения.

Некоторое время мы развивали эти идеи, потом нам пришло в голову, что, пожалуй, из этого ничего хорошего не получилось бы. Потому что в концертном зале «слуховые» впечатления от красного вязаного шарфика на плечах сидящей впереди девицы неприятным диссонансом врывались бы в какую-нибудь симфонию Гайдна либо Мясковского. А в подводной лодке вышло б еще хуже, так как запах машинного масла слухач путал бы с шумом винтов чужого корабля.

Впрочем, эта мысль осенила сначала меня. Мой собеседник вообще не отличался быстрой сообразительностью.

Мы заказали еще по чашке кофе. Потом я спросил:

– Ну хорошо, а можете вы, например, описать меня?.. Каким я вам представляюсь?

Он посмотрел на меня своими блеклыми глазами:

– На вас серый пиджак и желтая рубашка. Но все это я как бы слышу, а не вижу. Что же касается вкусового ощущения… – Тут он запнулся. – Мне неудобно.

– Ну-ну!

– Нет, не надо.

– Ну отчего? – подбодрил его я. – Давайте.

– Ваше лицо вызывает у меня ощущение… ощущение соленого огурца. – Потом он смягчил. – Малосольного. Но вы не обижайтесь. Вы же понимаете, что я исключение и воспринимаю мир неправильно.

Наступила пауза. Не знаю почему, но этот субъект начал вызывать у меня раздражение. Видимо, каким-то своим тщеславием.

– С другой стороны, – сказал я, – не такое уж вы исключение. В конце концов, вы воспринимаете мир таким, каков он есть. Кроме, может быть, этого вкусового чувства.

– Почему? – запротестовал он. – Ведь глазом я слышу, а он является органом, приспособленным для восприятия света, а не звука.

– Ну и что? Вы же сами мне объяснили, что у вас только перепутались нервные стволы. Однако свет вы все равно воспринимаете глазами. А звуки – ухом. И только дальше, в мозгу, это преобразуется у вас в другие ощущения.

– Все-таки в другие, – сказал он. – В неправильные.

– Вот это-то нам и неизвестно, – отрезал я. – Какие правильные, а какие нет. Не путайте реакцию на явление с самим явлением. Природа ведь не клялась, что закат обязательно должен быть красным, а соль соленой. Для меня небо голубое, а для какого-нибудь микроба, у которого нет зрения, оно, возможно, просто кислое. Понимаете, если поднести к вам провод под током, вы подпрыгнете, а если его приблизить к прибору, там отклонится стрелка. Но вы же не можете утверждать, что ваша реакция верна, а прибора – нет. Пусть у вас все перепуталось. Но вы меня, в конечном счете, видите и слышите. Мы можем общаться. Значит, вы воспринимаете мир правильно. Только у вас в сознании возникают другие символы того, что нас окружает. Однако соотношение этих символов такое же, как у всех людей.

Субъект задумался. Очевидно, ему трудно было расстаться с мыслью о том, что он исключение. На лбу у него выступили капельки пота, он достал платок и вытер их (в зеркале я видел, что вытаращенный директор кафе продолжает тревожно следить за нашим столиком. А официантка в красном платье все так же колдовски и опасливо не спускала с нас глаз, прохаживаясь в отдалении).

– Да, – сказал наконец мой собеседник. – Однако то, что вы говорите, я вижу. А ваш зрительный образ возникает у меня в качестве слухового.

Но я уже решил быть неумолимым.

– Однако в результате вы в целом превосходно ориентируетесь, да? Как и все мы.

– Пожалуй.

– А откуда вам тогда вообще известно, что у вас все перепуталось? Может быть, ничего такого и не было.

На лысине субъекта опять проступили капельки пота. Он неловко пересел в кресле.

– Все-таки нет, – сказал он. – Во-первых, была же рентгенограмма. Во-вторых, вот это соединение чувств, и в-третьих, – он смущенно улыбнулся, – в третьих, я каким-то удивительным образом могу видеть, вообще не глядя. Кроме того, у меня появились некоторые дополнительные чувства. Скажем, чувство веса.

– Чего?

– Веса. Ну вот давайте я отвернусь, а вы что-нибудь сделайте. Выньте что-нибудь из кармана, и я скажу, что именно вы вынули. Хотя и не буду смотреть.

Он отвернулся. У меня во внутреннем кармане пиджака как раз был маленький флакончик духов. Я вынул его.

– Флакончик, – сказал субъект, – «Пиковая дама». За три рубля.

Затем он повернулся ко мне. Это было похоже на фокус.

– И вот еще чувство веса, – сказал он каким-то извиняющимся тоном. – Я чувствую вес. Дайте мне на минутку. – Он взял у меня флакончик и взвесил его на руке. – Девяносто один грамм… Даже не знаю, откуда это у меня берется. Я просто вижу вес, как вы, например, смотрите на дом и сразу говорите, что тут четыре этажа. И даже еще кое-что у меня появилось. Но с этим весом удивительная штука. С весом и моим широким диапазоном вкуса. Я прихожу в столовую, получаю блюдо и тотчас говорю, что мяса здесь не сто двадцать грамм, как должно быть по раскладке, а только девяносто. Или что вместо масла комбижир. Одним словом, сразу могу сказать, как что приготовлено, чего не хватает против калькуляции и так далее. И в результате, когда они меня видят, все прямо трепещут…

Тут мои взгляд упал на часы, и я сообразил, что надо бежать.

Красное платье получило деньги. Я попрощался со своим собеседником и пошел.

На вешалке, вручая свой номерок гардеробщику, я вдруг услышал позади тяжелое дыхание.

– Слушайте, ничему не верьте. – Это был вытаращенный директор кафе. – Он же просто псих – тот, с которым вы сидели. Если он говорил, тут сметану молоком разводят или недовешивают, это все ерунда. Вы же сами ели, верно?

От директора пахло черным мускатом по семь рублей за бутылку. И пиджак на нем был английский, отличный, из синего добротного материала, как на народном артисте.

Он оглянулся в сторону зала:

– Ходят тут всякие, мутят, небылицы рассказывают… А на самом деле просто психический. На Канатчикову дачу давно пора отправить.

– А где он работает? – спросил я.

– Кажется, на парфюмерной фабрике. Говорят, что здорово различает запахи. Но, конечно, у него не все дома. Это я вам точно говорю, ручаюсь.

Положив плащ на руку, я вышел на улицу и пошагал мимо окон кафе. Мой субъект так и сидел за столиком, как прежде. Когда я проходил мимо, он прощально помахал мне рукой. Но смотрел он при этом в другою сторону.

Дома я взял у соседки маленькие весы и убедился, что в моем флаконе действительно ровно девяносто один грамм. Правда, я тотчас сообразил, что тот тип мог знать это, поскольку сам работает на парфюмерной фабрике. Что же касается его способности видеть, не глядя в другую сторону, то ведь там в кафе кругом были зеркала. Я же и сам видел наблюдающего за нами директора. Однако тем не менее вот какая странная штука. Я потом стал ходить в то кафе, но ни разу уже не получал там ни таких битков, ни такого супа. Это проливает некоторый свет на проблему и лично мне внушает веру в то, что так все с этим субъектом и случилось в смысле мозговой операции.

Относительно котлет каждый, кстати, может проверить. У этого кафе недавно переменили название. Раньше оно называлось не то «Отдых», не то «Лето», а теперь как-то еще (или наоборот: теперь оно называется то ли «Лето», то ли «Отдых», а раньше было как-то по-другому).

Одним словом, оно на улице Кирова.