Текст книги "Белое и черное"

Чья же кровь?

– Поесть?

– Ой, простите. Это я заказала. Извините, не принесете ли сюда?

При виде посыльного из магазина, нагруженного мисками с лапшой, Тодороку, предвкушая удовольствие, округлил глаза.

– До чего ты предусмотрительна, Судо-кун!

– Ну так время же подошло. К тому же Киндаити-сэнсэй мой гость.

– А мы, значит, с ним за компанию, так?

– Угощайтесь, пожалуйста. Да и на втором этаже ваши люди есть. Киёми-тян, иди к госпоже Кавамура, приготовьте чаю.

– Знаешь, Ямакава-кун, – засмеялся Тодороку, – Дзюнко всегда такая была. По характеру она хлопотливая женушка, помнишь, и прежде о нас беспокоилась. Ну что ж, коль специально о нас позаботились, придется угоститься. И тех, что на втором этаже, покормим.

– Спасибо за угощение, Дзюнко. Ничего себе ты расщедрилась, – улыбнулся Киндаити.

Перевалило за половину седьмого, и все уже ощущали пустоту в желудке. Дзюнко, широкая натура, заказала еды с лихвой. Позвали со второго этажа сыщиков, и все вместе принялись шумно уплетать лапшу.

– Судо-кун, а ты что не ешь?

– Да я сыта. Потом чаю выпью.

– Дзюнко, твой муж не вернулся?

– Я забегала взглянуть, записку оставила. Так что, если вернется, сюда придет. – Она немного помедлила. – Киндаити-сэнсэй!

– Да?

Почувствовав что-то новое в интонациях женщины, Киндаити перестал есть.

– Неизвестно, во сколько была убита хозяйка?

– Вот-вот выяснится. А что?

После некоторого замешательства Дзюнко расстроенно произнесла:

– Что уж там скрывать, если все равно станет известно. Я хочу сразу сказать: оказывается, мой муж вчера вечером возвращался в Хинодэ.

– Твой муж возвращался? – Тодороку тоже отложил палочки.

– Да. Один человек видел его, когда тот вышел из автобуса. Он был пьян. И еще… он направился именно сюда.

– Дзюнко, кто этот человек?

– Эномото. Молодой человек из Центра актерского мастерства студии Тэйто.

– Тот самый, что на озере пытался без спросу сфотографировать госпожу Катагири? – вставил вопрос Ямакава.

– Нет, Тамаки говорила про Химэно, он тоже с Тэйто.

– Эномото… Как его имя? – Ямакава полез в записную книжку.

– Дзюнко, как имя этого Эномото?

– Кэнсаку.

– Да-да, его Кэн-тян называют. Мы в одном корпусе живем. И даже на одном этаже.

– Так во сколько он его видел?

– Сказал, часов в десять. Эномото с ним парой слов перекинулся и заметил, что он выпивши. Потом мой муж свернул в эту сторону, и Эномото крикнул, что ему не туда. А он ему очень странно ответил.

– Что значит – странно?

– Что-то вроде «выведу хитрюгу на чистую воду».

Киндаити, Тодороку и Ямакава многозначительно переглянулись.

– Ты полагаешь, что под хитрюгой он подразумевал здешнюю хозяйку?

– Да.

– Но тогда получается, что твой муж хорошо знал, что за человек Катагири Цунэко.

– Да нет, вряд ли. Он только говорил, что красивая она, и все.

– А почему тогда «хитрюга»?

– Я сначала хотела бы у вас спросить: вы знаете, что вчера вечером я примчалась сюда здорово злая?

– Да, слышали только что.

– Тогда я хочу сперва рассказать об этом.

– Ну ты подожди малость, – заметил Тодороку. – Давай-ка, Ямакава-кун, быстренько прикончим лапшу, а потом уже не спеша поговорим.

Он был известен своим отменным аппетитом и в этот момент как раз приступал ко второй миске.

Чтобы сказать здесь правду о своем муже, от молодой женщины требовалось определенное мужество.

Дзюнко еще не имела никакого представления о том, какую роль он играет во всей этой истории. Но все же, рассудив, что пусть лучше это станет известно сейчас от нее, чем потом со стороны, она сделала решительный шаг и теперь сидела вся бледная.

– Ну вот теперь сыт. – Тодороку положил палочки и с удовлетворением глубоко вздохнул. – Можно и послушать, что ты нам расскажешь.

Ямакава тоже положил палочки. Другие полицейские и сыщики поблагодарили за угощение и удалились.

– Хорошо, – Дзюнко напряженно нахмурилась. – Я пришла вчера сюда, потому что считала хозяйку ателье автором этих оскорбительных писем.

– Хо-хо! Из чего же ты сделала такой вывод?

– У меня были две причины. Одна…

Здесь Дзюнко изложила то же самое, что недавно говорила господину Нэдзу, поэтому позволим себе не повторяться. К тому же это подтверждалось находкой журнала «Фанси Бол».

– Понятно. А вторая причина?

Кровь бросилась в лицо Дзюнко. Она в смущении затеребила платок.

– В том письме, которое я отдала сэнсэю, упоминался господин К.Х.

– Кто же он?

– Извините, но Киндаити-сэнсэй все про это знает.

– Ладно, не будем. Так в чем же дело?

– Я ездила вместе с господином К.Х. в одну поездку… Это было десять дней назад. И там я встретила женщину… Мне показалось, что это Катагири-сан.

Все трое невольно переглянулись. У каждого мелькнула мысль о найденных на втором этаже обрывках письма.

– Дзюнко, куда тебя возил К.Х.? Вы брали номер в отеле?

Тут Тодороку заметил ее состояние и распорядился:

– Киёми, выйди-ка отсюда. Нам нужно поговорить.

– Хорошо. – Девушка посмотрела на Дзюнко злыми глазами. – Я пока на кухне посуду помою.

Киёми собрала на поднос чашки с мисками и вышла. Ямакава тщательно задвинул за ней створку.

– Извини, Дзюнко. Так где же ты встретила мадам?

– В гостинице в Ёкогаме. Кажется, это был отель «Ринкайсо». Правда, я там только один раз была.

– Это где именно?

– Я плохо знаю Ёкогаму. К тому же мы из Токио ехали машиной.

– Но у господина К.Х. можно узнать?

– Да, конечно. Это же он меня туда привез. Прекрасный отель с видом на море.

– Это точно была Катагири Цунэко?

– Да. Ошибки быть не может. Это точно была хозяйка «Одуванчика». Она была в больших темных очках, но я именно потому и обратила на нее внимание.

– Она тоже тебя заметила?

– Тогда мне показалось, что я успела спрятаться. Но потом, когда я перечитывала письмо, то вспомнила, что в «Одуванчике» много иностранных журналов. И подумала, что она меня тогда в «Ринкайсо» заметила и решила испортить наши с мужем отношения. Потому я сюда вчера и примчалась.

– Как она на это отреагировала?

– Она очень испугалась. Мне показалось, что она не притворялась. Правда, я тоже на нее здорово набросилась. А уж когда я ей про «Ринкайсо» сообщила, так она чуть в обморок не упала.

– Там, в «Ринкайсо», мадам тоже была с клиентом?

– С ней был мужчина.

– Какой?

– Нуу… Он и сам от людей прятался. Черные очки, воротник поднят, шляпа на лоб надвинута – лица не разобрать. И к тому же…

– К тому же?

– Там коридор был буквой Т. Я шла как бы по вертикальной палочке в сторону горизонтальной, а эта пара прошла в самом торце по горизонтали. Всего мгновение. Мы тогда только что приехали, а те двое, как мне показалось, отъезжали.

– Когда это было точно?

– Третьего числа, в понедельник. Примерно в час дня.

Сегодня одиннадцатое, – значит, это произошло восемь дней назад. Дзюнко имела основания посчитать владелицу ателье автором письма.

– Ты бы узнала этого мужчину при встрече?

– Нет. Я же не видела толком его лица.

– Ну все-таки – возраст, внешность?

– В общем, если бы у нее был муж, он бы должен быть именно таким. Немного полноватый, и ростом чуть повыше нее, когда она на высоких каблуках.

– А какой у нее рост?

– Немного выше меня. Примерно метр шестьдесят.

– Значит, в мужчине чуть больше, чем метр шестьдесят четыре.

– Наверное.

– Дзюнко, а это не Итами?

– Нет, сэнсэй, не Итами. Там джентльмен был, а не эта вульгарная выскочка. Правда, похоже, что у него тоже последнее время что-то с Катагири-сан было.

– Про Итами потом. Как держала себя мадам вчера вечером? Она призналась, что была в «Ринкайсо»?

– Сперва все решительно отвергала. Тогда я увидела, что она врет, и нажала покрепче: мол, значит, я могу считать, что это ты грязные письма пишешь. И тут она не то чтобы призналась, а так… В общем, начала упрашивать, чтоб я никому про ту встречу не болтала. Короче, считайте, что призналась.

– Ты не спрашивала ее про спутника?

– Да мне до него никакого дела не было. Меня интересовало, зачем она такие письма пишет.

– И что она сказала?

– Она это категорически отвергла. И не просто отвергла – сказала, что и сама такое письмо получила.

– Какого содержания?

– Этого я не спросила. Но она сказала: я сама жертва таких писем и хочу, чтоб ты мне верила. А насчет Ladies and Gentlemen, говорит, у меня соображения имеются, дай только один вечер на размышление. Я и ушла.

– Во сколько это было?

– Примерно в полдевятого. Я понемногу убедилась в искренности мадам.

– А почему ты решила, что, когда твой муж говорил про хитрюгу, он имел ввиду Катагири-сан?

– Мне казалось, что он тоже заподозрил ее.

– Но почему? Он ведь днем раньше ушел из дома и не возвращался, так?

– Да.

– Так почему? Ты же, надеюсь, не сообщала ему про «Ринкайсо»?

– Разумеется, нет. Но там, в гостинице, я рассказала про этот случай господину К.Х.

– Ах вот в чем дело! – понимающе кивнул Тодороку. – Ты сказала ему, что та женщина, которая прошла впереди по коридору, это хозяйка ателье из вашего квартала?

– Но ведь я так испугалась! Меня два момента напугали.

– Два?

– Во-первых, я испугалась, что она меня заметит. А во-вторых, меня насторожило, что она выезжает в такие места с мужчиной. Она была для меня загадочной личностью. Я ее про себя называла «мадам Икс».

– Про это потом. Итак, ты рассказала своему спутнику про «Мадам Икс», и что из этого?

– Может быть, Тат-тян… мой муж от него и узнал…

– Дзюнко, ты встречалась с К.Х.? – спросил Киндаити.

– Нет, я звонила ему по телефону и не смогла застать. Сегодня утром зашла к нему на фирму, но его не было. Я поговорила с его секретарем, и он сказал, что вчера вечером приходил какой-то человек, судя по всему, мой муж, и они долго кричали в приемной. Вот я и подумала: может, тогда и зашел разговор про хозяйку… – Дзюнко, видимо, волновалась о супруге, глаза ее наполнились слезами. – Все же я никак не могу думать, что такое совершил мой муж. Он очень нерешительный. Ему даже чтобы просто с мадам поругаться, и то выпить надо.

Что же, слабость порой толкает человека на крайние меры. А то, что Судо был пьян, только увеличивает вероятность такого поступка.

– А какие у тебя соображения по поводу того, что твой муж вчера вернулся в Хинодэ, а домой так и не пришел?

– Вот это мне непонятно. Ничего не могу придумать.

– Конечно, тяжело слышать, но что ты скажешь на такое объяснение: твой муж, пусть неумышленно, но все же убил мадам и теперь скрывается?

– Господин старший инспектор, я вчера легла во втором часу ночи. Если бы муж, считай, перед самым нашим домом встретил ее и затеял ссору, я бы не могла этого не услышать.

– А если он убил ее в другом месте, а туда притащил уже потом?

– Оо!

В широко распахнутых глазах Дзюнко вспыхнуло голубоватое пламя. Она перевела взгляд на Киндаити Коскэ:

– Сэнсэй, есть такие подозрения? Ее убили здесь, а потом?… – Конец фразы растаял, губы ее задрожали. В глазах сгустился испуг.

– Вообще, такая возможность не исключается, но это еще не определено.

– Зачем же было мужу тащить труп в такое место?

– Нам бы тоже хотелось это знать. – Голос старшего инспектора прозвучал холодно и жестко. Дзюнко обернула к нему полный горечи взгляд:

– Мой муж никак не мог этого сделать. Если бы он убил ее здесь, самое большее, что бы он сумел, это удрать. Чего ради ему тащить отсюда труп? Да еще, почти под окна собственного дома!

В словах Дзюнко был резон. Но такой вопрос закономерен и в том случае, если преступник не Судо Тацуо. Если убийство произошло здесь, зачем убийца перетаскивал тело в мусоросборник, очень сильно при этом рискуя?

– Дзюнко, ты сейчас назвала погибшую загадочной личностью. Но ведь ты о ней ничего не знала?

– Абсолютно ничего! Но она была так хороша – из тех, кого называют словом gracious. Она меня очень интересовала. Я при всяком удобном случае пыталась у нее хоть что-нибудь разузнать о ней самой, но она ни разу не проговорилась. Что ни говори, она была очень умной женщиной.

– Тебе казалось, у нее что-то темное в прошлом?

– Вот именно. В повседневном общении она была очень любезна, но судя по тому, как она скрывала свою прежнюю жизнь, несомненно.

– Это темное прошлое, по-твоему, как-то связано с преступлением? – вставил вопрос Ямакава, продолжая делать записи.

– Да нет, не было заметно, чтобы она сильно кого-то опасалась. Господин Итами один раз высказал предположение, что она, работая на довольно высоких клиентов, попала в неприятную историю с мужчиной, а теперь от него скрывается. Ну и у меня было примерно такое же впечатление.

– Ты упомянула, что последнее время у них с Итами возникли какие-то отношения?

– Это исключительно моя интуиция, никаких доказательств у меня нет.

– Хорошо, пусть интуиция. У женщин она очень острая. На основании чего у тебя возникло такое ощущение?

Дзюнко принялась теребить платок.

– Последнее время Итами-сан вдруг начал вести себя здесь как-то уж очень по-хозяйски. Прежде он тоже захаживал, но держался скромно и перед Катагири-сан заискивал. А потом вдруг какая-то перемена. Итами стал держаться нагловато, а хозяйка, хотя ее это смущало, ничего не говорила. Такое бывает только в одном случае – если мужчина добивается определенных отношений с женщиной.

– Вот оно что. Ты имеешь в виду, что эти отношения возникли не по взаимному согласию?

– Господин старший инспектор, такой вопрос можно задать, только совершенно не зная хозяйку. Если бы она выбирала себе мужчину, Итами был бы самым последним.

Это замечание прозвучало довольно резко, и все присутствующие невольно подняли на нее глаза.

– То есть ты хочешь сказать, что Итами разузнал какие-то тайны и, воспользовавшись этим, принудил ее?

– Ничего иного и подумать не могу.

– С какого примерно времени произошли эти изменения?

– Нуу… Совсем недавно, с полмесяца назад.

Как раз совпадает с поездкой Итами в Хонго, где он разыскивал ее поручителя. Тогда он узнал, что поручитель – лицо фиктивное.

Воспользоваться этим. Что ж, при его натуре здесь нет ничего невероятного.

– И еще, Дзюнко. Есть такой художник, Мидзусима Кодзо. Он ведь с тобой в одном подъезде живет, так?

– Да.

– Кавамура Мацуэ сказала, что он тоже имел интерес к хозяйке.

Дзюнко усмехнулась:

– Да у него такой интерес к любой красивой женщине.

– И к тебе тоже?

– Ха-ха! Он такой бесцеремонный! Тат-тян все время на него злился.

– Этакий донжуан?

– Может, и так можно сказать, но скорее – неудовлетворенный тип. Он ведь холостяк. Источник тревоги для здешних мужей.

– Это в каком смысле?

– Он же дома работает. Весь день в Хинодэ сидит. А мужья на работу уходят. Вот их и жалит все время мысль: что там дома-то проиходит?

– Такой любвеобильный?

– Ну не так, чтобы до назойливости. Мне-то самой такие манерные типчики очень не по душе.

– У него было что-то с Катагири-сан?

– Об этом лучше у Тамаки спросить. Прежде он часто сюда захаживал, довольно настойчив был. А потом – как ни придет, на Итами нарывается, а тот на него волком зыркает. Так что навязчивому ухажеру все труднее и трудней становилось. Тогда он сделал Тамаки почтальоном. Помните, Киндаити-сэнсэй, я вам по дороге говорила: здесь очень разные люди собрались.

В конце разговора ее спросили про «белое и черное», но ничего определенного она в этих словах найти не могла.

– Хорошо, теперь иди, а мы поговорим с Киёми.

Но Киёми категорически отказалась разговаривать одна. Девушка, которая совсем недавно фурией бросалась с обвинениями на Дзюнко, вдруг утратила весь свой гонор и превратилась в испуганного ребенка. Она упорно твердила, что без Дзюнко отвечать на вопросы не будет.

– Ну хорошо. Дзюнко, останься здесь.

Киёми успокоилась и приготовилась отвечать полиции.

– Когда ты получила это письмо?

– В ту субботу, после которой приняла лекарство, – значит, семнадцатого сентября получается. Я вернулась отсюда домой пообедать, а оно в прихожей под дверь просунуто было.

– Оно прямо так и было, без конверта?

– Да.

– Ты не знаешь, кто его подсунул?

Взгляд девочки стал злым. Некоторое время она молчала.

– Я… Сперва я вдруг подумала на Эномото.

– Эномото?… – Тодороку припомнил не сразу. – А, это который рядом с тобой живет?

– Да.

– А почему ты решила, что это его рук дело?

– Потому что… Потому что он предостерегал меня, очень странные вещи говорил.

– Какие же?

– Говорил, что мне лучше съехать из этой квартиры.

– Вот как! Ты его спросила, почему он так говорит?

– Да.

– И что он ответил?

– Он сильно смутился и сказал, что у моего дяди семьи нет, а я уже взрослая. Вот почему.

– И что потом?

– Я не очень поняла и опять стала спрашивать, что он имеет в виду.

– Хм, И тогда?

– Ему очень неловко было, но он все-таки объяснил. Сказал, что мы с дядей не кровная родня. Раз тетя умерла, он мне совсем чужой получается. Сказал, что мы с дядей вдвоем живем, в маленькой квартирке за закрытыми дверьми, и люди это неправильно понять могут.

– Так-так. Что дальше?

– Я ужасно рассердилась. Сказала ему: ненавижу людей, которые могут такие гадости воображать! Если мужчина и женщина вместе живут, а ты сразу про них мерзости придумываешь, значит, ты не такой, как я считала! Сказала, что теперь вообще с ним дела иметь не буду!

– Когда это произошло? До того, как подсунули письмо?

– Гораздо раньше. Еще в середине июля. Как раз в тот вечер танцы по поводу праздника О-бон были.

– То есть больше, чем за месяц до письма?

– Да. И все же, когда я его читала… Читала, перечитывала… И поняла, что он тогда имел в виду. Подумала еще – ну точно, его рук дело! Но скоро обнаружила, что это не так.

– Как же ты это выяснила?

– Оказалось, он как раз тогда на Хоккайдо уезжал место для съемок выбирать.

Что же, алиби вполне убедительное.

– Какие-нибудь еще догадки у тебя были?

– Нет.

– А чем занимается твой дядя?

– Он учитель в старшей школе. Математику ведет.

– Ты рассказала ему?

– Нет.

– Почему?

– Он же школьный учитель. На редкость серьезный человек. Мне жалко его было.

– Дзюнко, а ты раньше видела это письмо?

– Да.

И Дзюнко подробно описала, что произошло после того, как Киёми приняла лекарство.

– Ты рассказала о письме господину Окабэ?

– Нет, я никому не рассказывала. Меня комендант Нэдзу предупредил, что об этом не надо говорить никому. Да я и сама так думала.

– Значит, дядя до сих пор не знает о причине твоей попытки самоубийства?

– Да.

– Это очень мучает его, а теперь рассказать тем более невозможно. И Киёми тоже просит, чтоб ему не говорили.

– Киёми-тян, – вступил в разговор Киндаити Коскэ. – А здешняя хозяйка знала причину?

– Нет, наверное.

Дзюнко добавила:

– Она меня очень подробно расспрашивала, а потом сама заключила, что это неуравновешенность, связанная с переходным возрастом.

– Киёми-тян, а почему ты решила покончить с собой?

Тодороку задал свой вопрос очень сердечно.

Киёми замешкалась, но потом достаточно твердым голосом принялась объяснять свое состояние:

– Я же сперва думала, что это проделка Эномото, а потом узнала, что его в тот день в Токио не было. Получалось, это кто-то другой сделал. И я решила, что Эномото меня тогда предупреждал, потому что он сам такое прочел.

– Понятно. И что?

– Выходило, что прочитавших уже как минимум двое, Эномото и тот, другой. Но ведь после того разговора больше месяца прошло, а вдруг за это время здесь уже много таких писем набросали?

– Ясно.

– Я когда до этого места додумала, мне так стыдно стало, сил нет! И тоскливо. Будто я одна-одинешенька. И тогда мне захотелось умереть.

Существует множество теорий, посвященных психологии послевоенных мальчиков и девочек. По мнению взрослых, дети без конкретных причин сами обрывают свою жизнь, чтобы сделать кому-то больно. При наличии самых правдоподобных толкований всегда находится немало примеров, когда диагноз сводится к единственному заключению: причины неясны. По сравнению с такими случаями психологические причины, толкнувшие Киёми к попытке самоубийства, вполне очевидны: девочка ощущала себя безгранично одинокой и погрузилась в черную меланхолию.

– Так ты не знаешь, кто мог сделать такую гадость?

– Нет, совершенно. Вот только…

– Только? Что – «только»?

– Эта история… То гадкое письмо и это убийство… Они, наверное, как-то связаны?

– В этом мы сейчас и разбираемся. Письмо пока оставим. А относительно убийства у тебя есть какие-то предположения?

Киёми помедлила:

– Во сколько была убита хозяйка?

– Пока точно не известно, а почему ты спрашиваешь?

– Я была здесь примерно до девяти вечера.

Все ошеломленно уставилась на Киёми. Больше всех была потрясена Дзюнко.

– Как! Значит, когда я сюда примчалась, ты была где-то здесь?

– Нет, я пришла позже, мы с тобой разминулись. Хозяйка мне ничего не рассказала, и я только потом от Кавамуры-сан узнала.

– Киёми! – в голосе Тодороку звучала строгость. – А зачем ты сюда приходила?

– Тут заказ был, жакет сшить, и заказчица меня торопила. Машинка у меня дома есть, но дядя в пять утра поднимается, чтобы к занятиям готовиться, поэтому, когда у него нет вечерних часов, он в полдевятого – девять уже ложится. А я тогда сюда прихожу строчить.

– Аа, ну-ну. Так во сколько ты пришла?

– Между половиной девятого и девятью.

– Минуточку! – вмешался Ямакава. – Ты с какого входа вошла?

– Ателье было уже закрыто, я с задней двери заходила.

– Там было открыто?

– Нет, меня хозяйка впустила.

– Как она выглядела?

– Ну, теперь-то… Хотя нет, она мне и тогда показалось странной.

– В каком смысле?

– Не знаю, как объяснить. Хотя Дзюнко меня поймет. Дело в том, что, когда у нее было дурное настроение, она это никак не показывала, вот только взгляд у нее при этом останавливался.

– Ой, точно! Мы ее тогда прямо боялись.

– Киёми, так ты именно это имела в виду?

– Да.

– А чем она занималась, когда ты пришла?

– У нее на столе для раскроя иностранные журналы мод лежали раскрытые.

Воцарилось напряженное молчание.

В глазах Дзюнко плескалось раскаяние. Если после ее ухода хозяйка бросилась изучать свои журналы, значит, автором писем была не она, она тоже была жертвой. И не стоило так на нее набрасываться…

– Киёми, ты с хозяйкой о чем-нибудь разговаривала?

– Да нет… Я же видела, что она не в духе. Просто взялась за свое дело и все. А через некоторое время мадам и говорит: я себя чувствую плохо, а тут еще машинка тарахтит, и мне еще хуже делается, так что иди-ка ты домой. Ну я и ушла.

– Сколько ты примерно за машинкой просидела?

– Минут десять – пятнадцать.

– И вы ни о чем в это время не говорили?

– Нет, она журналы листала, а я своей работой занималась.

– О том письме ты ей не рассказывала, верно?

– Да.

– Уходила ты ведь тоже через заднюю дверь? За тобой заперли?

– Меня хозяйка проводила. Я слышала, как засов щелкнул.

Дверь черного хода была сделана на японский манер, задвигающаяся. Запор там был двойной: изнутри засов, а снаружи замок.

Итак, дверь, которую накануне в девять – ну, пусть в самом начале десятого – хозяйка собственноручно заперла, утром к приходу Кавамуры была открыта. Если бы после ухода Киёми хозяйка выходила, она должна была бы запереть ее снаружи.

Значит, был кто-то, кто пришел сюда после девяти. Более того, раз хозяйка открыла засов и впустила гостя, это должен был быть ее очень близкий знакомый. Так кто же это?…

– Я теперь просто не знаю, что делать. Хозяйка-то умерла, а я как же?

– В чем дело, Киёми? Почему ее смерть тебя настолько потрясла?

– Ой, ну как же! Я ведь должна была скоро сюда совсем перебраться.

– Как это? Почему?

– Она меня давно звала. Говорила, что и ей нехорошо жить одной – сплетни ходить будут, – да и мне тоже: ведь пока я с дядей, ему трудно новую жену в дом привести. Дядя, вообще-то, обрадовался, но вот только про нее саму он ничего не знал.

– И ты тоже не знала?

– Ничегошеньки! Вот он и сомневался, можно ли меня ей доверить. Беспокоился, что это очень безответственно с его стороны получится.

– Так-так, и что же?

– В общем, все это как-то откладывалось. А потом то письмо… Я умереть хотела, но не вышло, меня спасли, и я тогда решила, что не могу жить с дядей. К счастью, хозяйка пришла меня навестить и сказала, чтобы я, как поправлюсь, наконец к ней перебиралась. Да и дядя тогда уже дал согласие. Вот только когда я поправилась, тут она сама сказала, что немного повременить надо.

– Тебе известно, почему?

В глазах Киёми внезапно вспыхнул гнев.

– Дзюнко, скажи, у мадам было что-то с Итами-сан?

– Что, тебе тоже так показалось?

– Да! Он ей что-то дурное подстроил и принудил ее…

Личико девочки раскраснелось, от бурного дыхания плечи заходили ходуном.

– Она хотела как-то уладить свои отношения с Итами, потому и велела мне подождать. На нее последнее время смотреть было жалко. Мне кажется, к ней вчера вечером он прийти должен был, вот она меня и выставила.

Предположения Киёми совпадали с догадками Дзюнко, – видимо, между Катагири и Итами действительно что-то было.

К тому же если одинокая женщина сама впустила кого-то в дом после девяти вечера, то это скорее был не пьяный Судо Тацуо, а Итами Дайскэ.

– А между прочим, тут разговор был, как на озере кто-то хотел ее сфотографировать…

– Химэно Сабухиро, – подсказал, сверившись со своими записями, Ямакава.

– Во-во. При каких обстоятельствах это было? Ты присутствовала при этом?

– Да. Но пожалуйста, пусть вам это Тамаки расскажет. Мне что-то очень нехорошо.

Действительно, выглядела девочка плохо, лоб покрылся испариной. Дзюнко шепнула: после той истории у Киёми неладно со здоровьем.

– Да, я вижу, – посочувствовал Тодороку. – Что ж, тогда отдыхай, а если что вспомнишь, сразу сообщи.

– Извините.

Дзюнко и Киёми вышли, их место заняла улыбающаяся Тамаки.

Этой девушке, похоже, все случившееся доставляло удовольствие. Такой переполох, и она сама играет в нем не последнюю роль!

– Ты Миямото Тамаки?

– Да.

Держится чинно, а круглые глазищи смеются, радуется, что до нее очередь дошла.

– Так это ты первая из тех, кто был здесь, увидела труп?

– Да.

– А зачем ты туда пошла?

– Я к Мидзусиме-сэнсэю… Вы ж его знаете, да?

– О нем мы тебя потом спросим.

– Ладно.

– Ну так что?

– Я хотела позвать его, если он дома. Подошла к веранде, чтобы покричать, а сзади какой-то гвалт поднялся. Я пошла взглянуть, а там в варе труп женщины. Ой, ужас такой! Я до того перепугалась!

Тамаки щедро снабжала свое повествование жестикуляцией, но сказать, что она выглядела сильно испуганной, было никак нельзя.

– И ты сразу поняла, что это мадам?

– Не то чтобы сразу. Но ведь узор на юбке, блестки на туфлях… Правда они очень необычные? Ну я и решила привести Киёми, чтоб она взглянула. Скажите, она очень расстроена, да?

– Почему ты так думаешь?

– Как же! Раз хозяйка умерла, значит, она не сможет больше здесь бывать.

– Послушай-ка, а у тебя, значит, с Мидзусимой-сэнсэем очень даже славные отношения?

– Хи-хи! Это не у меня. Я просто посредник.

– Между ним и кем?

– Неужели непонятно? – Тамаки плутовски ухмыльнулась. Совсем по-взрослому.

– Здешней хозяйкой?

– Э, нет, хозяйка женщина осторожная, у нее Мидзусима сразу от ворот поворот получил.

– Тогда между ним и…

– Моей мамой! Хи-хи-хи!

Тодороку просто поперхнулся от изумления. И не он один. Киндаити Коскэ и Ямакава тоже потрясенно уставились на эту чересчур бойкую девицу.

– Аа… Ну-ну, – взял себя в руки Тодороку. – И что же, твоя мама в близких отношениях с Мидзусимой?

– Ага. Но это все ерунда.

– В каком смысле?

– Она когда девчонкой была, очень в моде были всякие трогательные картиночки – звездочки, фиалочки и все такое. И ей до жути нравились сентиментальные девицы, которых изображал художник Мидзусима. Она сама рассказывала, что такой его обожательницей была – даже письма ему писала! А как узнала, что он теперь с нами рядом живет, так совсем свихнулась: ах-ах, сэнсэй!.. Вот умора!

Что ж, примерно об этом говорила Дзюнко. Художник – «источник тревоги для здешних мужей».

– А где работает твой отец?

– В кинотеатре. Управляющий в «Гораку Кинема».

– Он, наверное, ничего не знает? Про маму и художника?

– Прекрасно знает. Он все время на нее ругается. Но ведь у самого рыльце в пуху.

– Как это?

– Так он на прежнем месте в Уэно всех девчонок перелапал, его из-за скандала и убрали. Засунули теперь в дыру убогую.

– Тамаки, а сколько тебе лет?

Она захихикала:

– Вообще-то я должна ходить в последний класс старшей школы. Но отсюда ездить далеко. И не нравится мне в этой школе совсем. Скукотища жуткая.

– У тебя есть братья или сестры?

– Не-а. Я одна совсем.

– Родители не сердились, что ты бросила учиться?

– Сердились. Но они ж сами не могут.

– Что – «не могут»?

– Мне, если в школу ездить, в шесть утра вставать надо, понимаете? А отец в двенадцать ночи возвращается и с мамой ругаться начинает. А если не скандалят, так милуются да трахаются, – опять я спать не могу! Ну и сказала им: хотите, чтоб я в школу в шесть утра вставала, дайте вечером уснуть нормально. Они оба и примолкли. Плохо с родителями жить!

– Почему же?

– Самое лучшее, когда они разругаются. Тише всего в доме. Потому что не разговаривают друг с другом. А помирятся – и давай обжиматься да кувыркаться. А я не нужна никому.

В здешних квартирах толстые бетонные стены и прочные железные двери. Стоит запереться на ключ, и никто не догадается, какие сцены происходят за ними. Но внутри – внутри все по-прежнему разделено традиционными перегородками фусума. И происходящее в соседней комнате слышно так, словно разворачивается у вас на глазах.

Родители Тамаки, очевидно, еще молоды. В таком возрасте супруги заводят любовников, скандалят, снова мирятся, а подробности личной жизни не скроешь за фусума. Не потому ли вырастают такие странные, до срока созревшие девочки, как Тамаки?

– Из-за того, что я школу бросила, хуже всего маме.

– Почему?

– Она же теперь не может, когда отца нет, резвиться на свободе! Вот они и сговорились с Мидзусимой меня сюда отправлять.

– А вот говорят, Мидзусима тебя просил хозяйке письма передавать?

– Было такое, раза два – три. Она даже меня как-то отругала. А что… – Тамаки, вдруг что-то смекнув, обернулась к Киндаити: – Киндаити-сэнсэй, может статься, господин полицейский начальник подозревает Мидзусиму?

Тамаки, бесспорно, была акселераткой, но логичности мышления ей явно не хватало. В беседе она запросто перескакивала с одного на другое. Киндаити напряженно следил за ее бестолковыми ответами, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться, и неожиданное обращение застало его врасплох.

– Ну… как сказать… Собственно, ты к чему это?

– Так вот. Во сколько была убита мадам?

– Точно еще не известно. А что?

– Если ее убили до одиннадцати вечера, то, кажется, я знаю, кто может засвидетельствовать алиби Мидзусимы!

– И кто же? – Взгляд Тодороку был напряженно суров.

– Моя мама.

– Твоя мама провела вчерашний вечер с Мидзусимой?

– Скорее всего, да.

– Почему ты так думаешь?

– А как же! Он, когда мы встретились, хотел меня вечером в кино отправить. Я, разумеется, отказалась: у меня свои планы были. А домой вернулась – мама такая нервная суетится и накрашена красиво. Ну-ну, думаю. А она мне: я сейчас уйду, но к папиному возвращению дома буду и, если ты ничего ему не расскажешь, подарю тебе те слаксы, которые ты давно хотела. Ну я, конечно, согласилась. А потом, впрочем, это уже неважно, пошла к Сабу-тян.