Текст книги "Убыр: Дилогия"

Щас.

– Смотри, тебе решать. Я же чисто помочь. Вижу, ребята симпатичные, а к ним вот какие огольцы привязались. Помог, так? Так, Ниночка? Ты конфеты любишь? Вот, смотри… Ну и дальше помогать могу, мне не трудно.

– Да встретят нас, встретят, спасибо, – сказал я, с досадой открывая глаза.

И увидел, что Дилька решительно встает, пинком отодвигает мои колени – я убрал машинально, – обходит дядьку и шагает к тамбуру.

– Диль! – сказал я.

Она дернула плечом, подошла к двери, дернула дверью, дверь сыграла туда-сюда, но поддалась – и Дилька вышла в тамбур. А поезд начал торможение.

Я вскочил, рванулся к проходу, спохватился, подцепил с пола пакет с продуктами и перешагнул через дядьку, который зашевелился и, улыбаясь, сказал:

– Диля, значит. Ну и ты, получается, не Сережа.

Я, не обращая внимания, бежал к дверям, за которыми совсем ничего не было видно. Если Дилька пошла в другой вагон, ее же сдуть может под колеса на мостике этом скользком, вот дернется электричка…

Электричка дернулась и со стоном затормозила. Я с трудом удержался на ногах, схватившись за алюминиевую ручку, она потащила меня в тамбур, я влетел в сырой холод и увидел Дильку. Она рисовала пальчиком на запотевшем стекле входной двери. А если откроется, дура? Понятно, что не должна, что машинист сам двери раздвигает, – но всякое же бывает.

– Ты чего упорола? – спросил я, сдерживаясь.

Дилька дернула плечом не оборачиваясь.

На стекле была нарисована лошадка. Голова и передние ноги красиво – Дилька здорово наблатыкалась их царапать, – а задние ноги криво. Я понял, что она опять ревет и ничего не видит из-за слез.

Подошел поближе, вздохнул и сказал:

– Диль. Что случилось?

– Ничего, – сказала она и заскулила, уткнувшись лбом в стекло. По нему потекло – то ли слезы брызнули, то ли конденсат перешел в новое агрегатное состояние.

Я испугался, присел, взял ее за локти и повторил:

– Что случилось, а? У тебя болит что-то? Или соску…

Я осекся, не надо было дом вспоминать, раз уж она не вспоминала. Дилька не заметила. Она повернулась ко мне, за очками по Байкалу, и сказала на всхлипах:

– Он воняет. И щипется. А ты глаза закрыл.

– Кто щипется? – спросил я ошалело. Сообразил и вскочил, чтобы бить козлу морду, пусть он и тяжелее меня в два раза.

И тут электричка как-то совсем неловко, зарываясь носом, остановилась. Я чуть не сшиб Дильку наземь, а двери с шипением раздвинулись, ввалив в тамбур фургон стылого ветра. За дверьми были ночь, деревянная платформа и угол невысокого здания, подсвеченный фонарем так сильно, будто заштукатуренная стенка прорезала толстый черный пластик. Фонарь тихо звенел, еле слышно лаяла собака. Я отжался от стенки, испуганно спросил Дильку: «Цела?» А сзади сказали:

– Молодые люди, далеко собрались?

Я похолодел, поняв, что вот гопы нас и подкараулили, и быстро обернулся.

Вплотную к нам стояли не гопы, к счастью, но ведь копы. Немногим легче. Оба сержанты. Один, низенький и молодой, смотрел через стекло в брошенный нами салон, другой, повыше и тоже молодой, даже прыщавый, разглядывал нас, поигрывая дубинкой.

– Ну, собрались вот, – сказал я, сообразил, что этим лучше говорить все сразу, и торопливо добавил: – До Арска.

– Билеты, – сказал прыщавый.

Я полез в карман, протянул ему билеты и слегка поежился. В спину сильно дуло.

Сержант опустил наконец дубинку и уткнулся в билеты. Я порадовался, что не стал жадничать и купил Дильке билет, все равно детский, недорогой. Иначе влетели бы вообще.

Рано радовался.

– Кто из взрослых сопровождает? – спросил милиционер, не отрываясь от билетов.

Я хотел что-нибудь соврать, но что тут соврешь.

– Нас встречают, дед уже на платформе стоит.

– Несовершеннолетним без сопровождения взрослых нельзя, не в курсе, что ли? – спросил прыщавый.

– Да мы уже сто раз так ездили, и в кассе никто не предупредил… – сказал я, лихорадочно соображая.

Они, поди, деньги вымогают – насколько я помнил, все рассказы о полицейских проверках к этому сводились. Но я ж не знаю, сколько давать, как давать и надо ли давать. А вдруг хуже будет. И вообще, чего они меня проверяют, если у них там в вагоне настоящий маньяк-козлина едет.

– Товарищ сержант, – начал я горячо, – там в вагоне, между прочим…

– Документы… – перебил меня сержант, наконец поднимая глаза.

Не понравились мне его глаза. Не то что утомленные – я бы тоже утомился всю жизнь по вагону туда-сюда болтаться, – а тусклые и недобрые. Но я все равно продолжил:

– Там в вагоне извращенец какой-то едет, он к сестре полез, мы чего выскочили-то, в сером плаще…

– Документы, я сказал, – повторил с той же интонацией сержант.

Я хотел возмутиться и даже заорать, но в это время низенький что-то высмотрел за дверью, рывком отодвинул ее и ушел в салон. Ну, логично – каждый занимается своим делом: прыщавый меня шмонать будет, мелкий маньяка ловить. Ладно.

Я расстегнул молнию и полез в карман за паспортом.

Мент сказал:

– Ты куда?

Я испугался, что он, как в фильмах, решит, что я за пистолетом полез, и сам мне в лоб шмальнет, застыл и быстро начал:

– Я документы только…

– Малая, ты куда дернула? – сказал сержант, надвигаясь на меня.

Я рывком обернулся и обнаружил, что Дилька спустилась на платформу и нестерпимо блестит очками от засвеченной стены. Прямо вжалась в нее спиной, словно перед расстрелом.

– Диль, ты куда? – сказал и я, шагнул на ступеньку и обнаружил, что меня не пускают.

Сержант, оказывается, схватил за рукав. И повторил:

– Документы.

– Сейчас, сестру приведу, – объяснил я и попытался выскочить.

Прыщавый не отпустил. Я поскользнулся, больно приложился икрами о кромку ступени, но не упал – сержант оказался крепким, удержал.

– Стоять, красавец, – сказал он и, кажется, ткнул меня дубинкой.

Двери зашипели.

Я отчаянно посмотрел на Дильку. Она застыла у стены.

Сейчас поезд уедет, и она останется ночью на пустой платформе посреди полей, лесов и собак, одна, в почти что зимний холод и голод.

– Ты чего делаешь, мы же уедем сейчас! – заорал я, с усилием повернув лицо к сержанту, кажется, даже слюной его обрызгал.

Он наконец улыбнулся и поднял дубинку.

Двери зашипели и начали закрываться.

Я поспешно уперся ногами в стенки, готовясь к легкому развороту и удару в солнечное – не апперкот, апперкот не получится, из такой позиции вообще ничего не получится, может, лучше в колено бить. За спиной сержанта с шелестом вывалился из салона другой сержант. Прыщавый отвлекся, я кинулся вперед и вниз, сильно дернув плечами, чтобы попасть в щель, – и вырвался. Ладонями-коленями, как жук, язык прикусил, хребет бленькнул, как музыкальный инструмент варган, – хорошо хоть, доски внизу, а не камень. Упал на бок в скользкую грязь, увидел, что Дилька стоит, где стояла, а электричка уже уплывает, унося обоих сержантов, различимых даже сквозь залитое белым отражением стекло, и маньяка в плаще за их спинами, и гопов, и запах, и жар, и däw äti, который ждет нас через полчаса на арском перроне – но, по всему, не дождется.

Если, конечно, милиционеры не дернут стоп-кран.

Не дернули.

Электричка с шумом промчалась и скрылась. Я с шумом поднялся и побрел, не отряхиваясь, к застывшей Дильке.

Мы остались ночью на пустой платформе посреди полей, лесов и собак, в почти что зимний холод и голод.

Не одни.

Вдвоем.

3

Не ночуйте в стогах.

Это в книжках и в рекламе так все красиво и эротишно: покосил или там в походе утомился, испил молока из кувшина – и брык в стог, где тепло, душисто и девицы с коленками набегают. На самом деле здесь пыльно, колко, очень холодно, в носу и горле свербит, жесткие стебли лезут в глаза и рот, девица с коленками испинывает все бока и ноги, а еще снятся дурацкие сны, из которых можно и не выскочить.

Еще нельзя отдавать телефон чужим людям, говорить с незнакомцами, ходить ночами по проселочным дорогам, менять свет на тьму – ну и, конечно, спрыгивать с электрички на пустом полустанке.

Полустанок Шагивали был пустым. Любой бы это сразу понял. Я понял сразу, но не сразу сообразил, что это значит для нас.

Сперва я долго успокаивал Дильку. Потом она немного успокаивала меня. Потом я пытался счистить грязь. Потом вспомнил про däw äti, который, наверное, уже вот сейчас дождался электричку и с ума сходит оттого, что нас там нет. Я попросил Дильку постоять минуту спокойно – она уже бродила по своей длинной черной тени, как канатоходец, отвлекаясь, чтобы дернуть закрытую дверь и осторожно ткнуть наглухо забитую раму за решеткой, – выдернул телефон и удостоверился, что на часах 21:54. Электричка в Арск действительно приходит через шесть минут. И еще удостоверился, что позвонить не могу. Сигнала нет.

Я попытался, конечно, его поймать – и сидя, и стоя, и встав на скамейку с задранной рукой, и бегая в разные углы платформы, и перебравшись на противоположную, неосвещенную, платформу, так что Дилька захихикала и отпустила несколько замечаний на тему «Мне, значит, бродить нельзя, а сам бегает, как лесной следопыт». Все без толку. Даже намека на связь не появилось.

Я набил däw äti эсэмэску про то, что мы в порядке и приедем ближе к ночи или утром. Она, конечно, не отправилась, но уйдет при первой возможности. А я пошел искать первую возможность уехать из этого стылого и неуютного Шагивали. Даже Дилька угомонилась и только время от времени играла в дракона, пуская изо рта пар и протирая рукавом очки.

Окошко кассы, конечно, было закрыто, но расписание рядом висело. «Блин», – сказал я, посмотрев на него – раз, и еще раз, недоверчиво, и в последний раз, в надежде, что строчек добавится. Не добавилось – так и состояло расписание из четырех строчек. Помимо нашей электрички, в Шагивали останавливался всего один состав из Казани – в 8:45 утра. И было еще два обратных рейса на Казань: в 6:45 и 16:55.

То есть надо было досидеть здесь почти до девяти утра.

Два рельсовых пути, две платформы, два человека. Ай какая гармония.

Блин. Мы тупо околеем.

Но так не бывает ведь. Мало ли какие электрички останавливаются в Шагивали. Ходят-то они чаще, каждый час, а то и полчаса. Ну, вечером и ночью пореже – но все равно что-нибудь пройдет еще до того, как мы с сестрой станем ледяными скульптурами.

Узнать бы поточнее. Ладно, дождемся по-любому, а пока надо подготовиться.

Я рявкнул: «Сядь на место!» – Дильке, которая, естественно, уже стояла за спиной, выслушал ответные рявканья про «холодно» и «скучно», ловко договорился о компромиссном варианте (стоим так, чтобы друг друга видеть) и спустился с платформы, чтобы осмотреться.

Мне рассказывали пару историй про дяденек, которые не смогли вовремя уйти с рельсов. Истории были выразительные, я их число увеличивать не хотел. Поэтому решил подыскать точку, на которой машинист увидит меня издалека, а я смогу далеко отпрыгнуть, если чего.

Таких мест было полно, только между платформами торчал участок, с которого быстро фиг выберешься. Но я туда и не лез. Отошел на десять метров, куда еще доставал отсвет фонаря, осмотрелся и понял, что самое то. О, еще надо что-нибудь в руки взять как флажки, чтобы размахивания были заметнее. Вдоль путей росли лысые кусты. Я отошел к одному из них и попытался выдрать пару веников. Дилька тут же завопила: «Наиль, ты куда?» С платформы кусты уже не различались. Я раздраженно поднял голову, крикнул, что здесь я, здесь, сейчас приду, – и обнаружил, что черное небо за платформами стало темно-синим. Нет, темно-серым. Нет… Электричка идет.

– Дилька, уйди к скамейке! Сядь на скамейку, говорю, быстро! – завопил я, убедился, что она послушалась, дернул пучки сырых прутьев сильнее, они опять проскочили сквозь кулак, я поправил перчатки, не успеваю, вцепился, отчаянно рванул, с хрустом и треском, и чуть не грохнулся на спину.

Что-то выдернул. Поспешно развернулся и побежал на рельсы, размахивая над головой добычей – в левой руке пучок веток, в правой – три длинных прута с комом земли на конце, мусор на голову и за шиворот сыплется, пофиг. Электричка уже слепила и трясла. Подъезжала, значит. На полном ходу.

Я поскользнулся – в животе будто штаны слетели, мелькнула холодная жуть, – устоял, уперся ногами покрепче и замахал букетами что есть сил.

Рельсы грохотали, с платформы, кажется, завизжала Дилька. Электричка тоже заревела, очень громко. Я заорал, чтобы не отставать, задохнулся и замахал ветками так, что руки выскакивали. Мир стал нестерпимо белым, гудок разрывал голову, шпалы вышибали подошвы.

Не уйду. Пусть тормозит.

Не тормозит. И не успеет уже.

Блин!

Плотная подушка толкнула меня в лоб и грудь, я понял, что валюсь, как доминошка, крикнул и прыгнул вбок, к изувеченным кустам, – и сразу заревело, затрясло и потащило по льдистой глине обратно под чугунные колеса, сильно и равнодушно, точно комара в пылесос, а я вцепился в эту глину, пытаясь подобрать ноги, а их снова разматывало и тянуло к рельсам, пальцы поехали по льду, и меня понесло к этому голубому уроду, который размажет в фарш, но все равно не остановится…

Рев стиснул мне голову последним усилием и убрался, оставив затихающий размеренный такт: тыдым-тыдым, тыдым-тыдым.

Я вроде был жив.

Электричка не остановилась.

– Гад, – сказал я, стараясь не всхлипнуть, и начал осторожно подниматься с земли. – Сволочь вообще.

Повернулся к удаляющемуся огоньку, чтобы крикнуть более точные слова, и услышал неприятные всхлипы.

Дилька рыдала на платформе, задыхаясь и изнемогая.

Она же подумала, что меня раздавило. И что она теперь точно одна.

Блин, это я сволочь.

– Дилька! – заорал я и побежал утешать и извиняться.

Ну она мне врезала.

Я молчал, потом заорал на нее, потом успокаивал, а сам кусочком мозга думал, успею ли выбежать обратно на тот участок рельсов, если покажется следующая электричка, – и если успею, решусь ли. Ничего определенного не придумал, обнял Дильку, усадил ее на скамью и скормил последний сэндвич и здоровый кусок шоколада. Она пыталась со мной поделиться, но я соврал, что не хочу.

Сок тоже улетел. Осталась одна коробочка – ну и полшоколадки. Будет НЗ.

Нахомячившись, Дилька успокоилась наконец и повеселела. А я начал дергаться. Не только от голода и холода, но и от мнительности. Все казалось мне, что из-за противоположной платформы на нас кто-то смотрит. Вернее, не смотрит, а подсматривает. Высунется так, краем глаза зырк – и обратно. Я не видел ни макушек или там ушей, ни теней, ни бликов. Просто чувствовал, что, едва отворачиваю голову вбок, нас начинают разглядывать.

Проверять такие глюки мне не хотелось. Осоловевшая Дилька явно не видела дальше очков. Норовила сунуть мне голову под мышку и вырубиться. Я нахохлился, натянул поглубже шапку и решил терпеть, сколько получится.

Получилось не знаю сколько, но совсем недолго. Звук пришел, когда я продрог почти насмерть и решил поменять позу, убрав Дилькину голову себе на колени, а то и вовсе аккуратно сложить сестру на скамейку на секундочку, а самому пробежаться, провести серию боковых и сделать пару приседаний. Звук пришел, похоже, из-за противоположной платформы, хотя казалось, что накатился справа. Даже не звук, а щекотание какое-то – типа прозрачный паучок в ухо прыгнул и сразу начал выбираться. Я напрягся и осторожно повернул голову вправо. Паучок тут же прыгнул в левое ухо. Другой паучок, покрупнее.

Дилька рывком выпрямилась и закосилась по сторонам. Молча.

Очень хотелось вскочить и оглядеться как следует. Еще хотелось сунуть пальцы в уши, чтобы выдрать оттуда следы прозрачных лапок. А особенно хотелось бежать. Куда-нибудь. Я удержался и тихо спросил:

– Диль, ты чего?

Дилька зыркнула на меня и уставилась перед собой, растопырив ресницы. Губы у нее были совсем белые. Наверное, от фонаря.

– Диль, – сказал я.

И тут паучок тронул глаза. Тронул и спрыгнул.

Дилька зажмурилась, снова распахнула глаза и прошептала:

– Ты слышал?

– Чего? – спросил я, стараясь не откашливаться. Дилька знает, что это я вру так.

– Наиль, – жалобно сказала Дилька, вцепившись мне в перчатку.

– Слушай, а давай пойдем пока, а? – бодро предложил я.

– Пойдем, – тут же сказала Дилька, не спросив ни куда, ни зачем, ни почему.

Мы встали и пошли. Не оглядываясь и почти не запинаясь. Будто знали куда.

Особого-то выбора не было: мокрые широкие ступени вели с платформы на утоптанную площадку, а оттуда – на гравийную и даже не слишком сильно изрытую дорогу. По ней мы и потопали, сцепившись пальцами и чувствуя, что чем слабее нас достает свет фонаря со станции, тем меньше в наши спины упирается то ли взгляд, то ли лапка колючего хрусталя.

Подсветка совсем растворилась в сине-серой ночи, когда дорога уперлась в другую, перпендикулярную. Тьма не была непроглядной: сквозь раздерганные облака подсвечивала круглая луна, ну и звезды помогали чем могли. Звезд было много. Но я не на них смотрел, а на дорогу, уходившую вправо и влево.

– Куда идем? – деловито осведомилась Дилька, неудобно, левой рукой с пакетом, растирая глаза. Правой рукой она крепко держала мою ладонь – чтобы не потерялся.

Я украдкой проверил телефон – сигнала все не было, – махнул рукой влево и не менее деловито сказал:

– Туда.

И мы зашагали. Не наугад. Раз идти, то не обратно, а в ту же сторону, в какую ехали. И там вроде огоньки какие-то горели. Деревенские окна, к которым можно подойти, постучаться и напроситься на ночлег. Должна же здесь быть какая-то деревня. Шагивали, например. С фига ли иначе название взялось?

Разобрать, деревня это, стоянка святого Эльма или классный час в школе баскервильских собак, мы не успели. Ровно на пятисотом шаге огни неровно перекрылись. Я остановился, всматриваясь, и как-то очень быстро угадал в препятствии стога сена. Три или четыре, вдоль дороги, высокие и не совсем потерпевшие, хотя зима была сердитой.

Я бегло объяснил это Дильке, которая любила сослепу пугаться всего подряд. А себе напомнил: шагай, вали. Шагнул-повалил дальше, но топнул, оказывается, на месте. Не выдергивать же Дильку с места, как морковку. А иначе не получалось: она прочно стояла на месте, повесив голову на грудь.

– Кого ждем? – спросил я чуть резче, чем хотел.

– На ручки, – сонно сказала Дилька.

– Че-го? – возмущенно протянул я.

– У меня ножки устали. На ручки.

– Щас. Пошли давай.

– Не пойду, – капризно сказала Дилька. – Ноги болят, не могу больше.

Я посмотрел на нее, почти ничего не увидел, но понял, что сестра правда дальше не пойдет. Маленькая же совсем, сегодня намоталась, да и спать ей давно пора.

– Наиль, давай посидим, – продолжила Дилька.

– Где?

Она махнула рукой в сторону стогов и заявила:

– Тут тепло и мягко.

– Ты-то откуда… – начал я, но с кряканьем замолчал.

Смысл-то спорить. Решать надо, ложимся или топаем дальше. Сил топать особо не было, но вот так сразу ложиться мне казалось как-то западло.

Я рыкнул, наклонился и сказал:

– Залезай. Наездница. На спине дальше повезу.

Я Дильку всю жизнь на руках таскаю – ну, ее жизнь, конечно, – но в последнее время как-то удавалось уклоняться от этой радости. И то ли она за это последнее время резко массу набрала, то ли я охлип, но тащить оказалось дико тяжело. Я думал еще разок пятьсот шагов сделать, но на сотом выбился из сил. Зато согрелся – уж так согрелся, как на сдвоенном спарринге. Меньше буду об отмене тренировок переживать. Хорошо, дорога была почти ровной, канавка бы нас точно уложила.

Хотел Дильку стряхнуть, чтобы отдышаться, но понял, что еще больше устану, когда она снова на меня карабкаться начнет, вышибая бедра и почки коленями. Чуть перевел дыхание, с надеждой посмотрел на огоньки, плохо заметные из-за очередных стожков и еще шапки, которая промокла насквозь и сползла на переносицу. Почапал дальше. Сделал еще пятьдесят шагов, снова отдышался, попытался вытереть брови плечом, потерял равновесие и чуть не грохнулся. Ладно, пот сдуют струи горячего пара, свистящие из-под воротника. Дилька что-то сочувственно бормотала, сквозь тамтам в ушах не слышно. Я с ненавистью посмотрел на огоньки, сложно заслоненные стогами, – но все равно видно, что вообще не придвинулись. И побрел дальше.

На двадцать пятом шаге я почувствовал, что сейчас воткнусь головой в грунт и в таком положении застыну до утра. Из упрямства сделал еще пять шагов и лишь тогда прохрипел:

– Все, слезай.

Дилька сползла струйкой. Я немножко постоял галочкой, пробормотал:

– Сейчас, минутку только посижу.

Устремился на обочину и влетел в стог, который оказался сильно ближе, чем я думал. Сено было мерзлым, старым, пыльным, колким и к тому же гадостно липло к мокрому лицу и шее. Луна, распинавшая облачка, висела прямо под носом, и к ней, судя по перекошенному лицу, тоже что-то липло. Я все равно быстро зарылся в сено, выпрямился и застонал от удовольствия. Рядом тяжело плюхнулась и зашуршала Дилька.

– Погоди, – сказал я, стараясь приподнять голову, – не спи, сейчас минутку полежим и дальше пойдем.

– Ага, – сказала Дилька, вкручиваясь мне под мышку. – Наиль, а ты меня не бросишь?

У меня даже возмутиться сил не осталось. Я спросил:

– Дура, что ли?

– Ага. Извини, пожалуйста. А давай маму с папой посмотрим.

– Щас.

– Тогда сам спой.

– Щас, – повторил я, сдерживаясь.

Дилька с готовностью надулась, так что пришлось торопливо объяснять:

– Зарядка кончилась почти. И времени нет. Считай до ста, потом встаем и идем, – велел я и приобнял ее, чтобы не пропустить команды «подъем». Так, на всякий случай: при такой луне разве уснешь, прожектор натуральный.

– Три, – сказала Дилька. – Четыре. Семнадцать. Тридцать шесть.

Не пропущу, понял я и выпал.

Почти насовсем.

Не ночуйте в стогах.

4

Если скрючиться и прижаться друг к другу, то можно терпеть холод. Особенно на сытый желудок – от него тепло такое расходится. А у меня только холодное бульканье расходилось. Я же последний биг-мак Дильке отдал, а сам ел еще в Казани и все давно переварил. Поэтому одновременно хотел жрать, спать, кашлять, а еще в туалет. И как это совместить? Я страдал в полудреме, мерз и ворочался, пытаясь не задавить Дильку. А она не пыталась: то в бок мне пнет, то нос холодным рукавом накроет. Я в очередной раз смахнул ее локоть с лица и наконец завис в сене так удачно, что все голоды-холоды-переполненности растеклись по внутренним полостям тонким слоем, который чувствовался, зато почти не давил.

И сладко провалился в нижний, болотный уровень сна, в котором не было льдистого стога и морозной ночи. Был полет спиной в ласковую бездну и блаженство выше шеи, и веселые мама с папой, и совсем хохочущий däw äti рядом с ними, и они, хохоча, пихали меня ладошками в плечи и живот, а я уворачивался, боясь лопнуть, а меня уперли спиной и затылком в мягкий то ли диван, то ли мат, я попытался растянуться на нем, и тут же оказалось, что это я животом на нем лежу, на темно-коричневом, или меня, как тогда после тренировки, положили, как принцессу на горошине, на десять матов, еще десять сверху набросили, но там прикольно было, а тут тяжело и душно, из груди воздух выходит-выходит-выходит, и ребра, как пальцы, сходятся, зажимая сердце, а оно вырывается, а некуда, а воздуха нет, бабка, дура, села коричневой юбкой, а под ней ладно бы задница старая, но ведь подушка с сеном, а не мат совсем, и не подушка даже, а лицо, старенькое, но без морщин, как у сильно курящей девушки с недосыпу, и не злое, просто внимательное, близко-близко, а из беззубого рта запах, кислый, но тоже сенной, а глаза водянисто-серенькие, как окно в семь утра, и с дурацким зрачком, не круглым, а щелочкой, но не вертикальной, как у кошек, а горизонтальной, – и щелочка шире, шире, и в ней холод и мрак, про которые я зачем-то забыл, холод и мрак во все мое лицо, до потолка, на весь мир, упали на меня и схватили, как целлофан, которым чемоданы в аэропорту заматывают, слоями, слоями, и ручку не найдешь, и сердце дёрг уже из последних сил, дёрг, задыхаюсь, нос и рот забиты, затянуты целлофаном, да еще сено лезет, нет, бабкины волосы, толстые и пегие какие-то, а один тонкий и золотистый, нёбо щекочут – и не выплюнуть, дышать!

Я не мог вырваться, сбросить бабку, шевельнуться или вдохнуть. И укусить не мог – челюсть вроде двигалась, но чуть-чуть. Я ухватил зубами этот блестящий без света волосок, очень долго – сквозь грохот сердца, гулкий, будто пустую железную бочку пинают, – соображал, что могу сделать, и слабо, томительно, но как уж мог запрокинул голову. Волосок звонко лопнул, бабка подлетела, изо рта и носа дверь убрали, я громко, с всхлипом, вдохнул – и целлофан точно на вспыхнувшую спичку собрался и испарился.

Я резко сел, со стоном хапнул пастью сладкий острый воздух, еще и еще. И чуть не вдохнул зажатую в зубах соломинку, тонкую, но остренькую, в горло влетит – фиг откашляешься. Выдернул ее, машинально сунул в карман и огляделся.

Я пыхтел, конечно, в стогу. Весь в сене, а голова наружу. Дилька с сердитым видом дрыхла рядышком, очки сбились на висок – как бы не поломались. Было невозможно холодно и уже почти светло, серовато так. По сероватой дороге сквозь ленты тумана неторопливо шла бабка, похожая на коричневого индюка. Шла в ту сторону, в которой вчера горели огоньки. Сейчас огоньки уже не горели, но там определенно было что-то, длинной черной головешкой отчеркивающее тускло серебрящееся поле от синего леса.

Я вытащил телефон. Сигнала так и не было, а до электрички оставалось полтора часа. Можно поспать, а можно сбегать в деревню, еды купить или выпросить. И к электричке успеем. Дильку можно здесь оставить, я быстро.

Я выполз из шуршащего сухого сена и по мокрому сену осторожно сполз на мокрую землю. Руки-ноги совсем замерзли и затекли. Я враскорячку отошел за соседний стог по неотложному делу и, пока его делал, сообразил, что чего-то не хватает. Еще раз огляделся – и понял. Вернее, не понял. А где еще стога-то?

Ночью их было три или четыре, совершенно точно, – а теперь осталось всего два. И самое странное, что эти два стога были единственными на всем поле. Ни в пятидесяти, ни в ста метрах, ни дальше в обе стороны не было ни стожка. А ведь мы тащились раз за разом мимо одинаковых фигур из сена. Или я на одном месте с Дилькой на спине топал? Не, бред. Просто увезли стога ночью. Хорошо, нас не забрали, а то фиг знает, чем тут сено теперь грузят – может, вилами, как в Лашманлыке. Или вообще какой-нибудь машиной с валиком из зубьев. Не, нельзя Дильку оставлять.

Зато, если сено увозят, значит, нормальная это деревня, не вымершая. Значит, есть кого о еде попросить. И погреться можно. Хоть у бабки этой. Будем надеяться, это не она во сне меня душила.

Я растолкал Дильку. Она не хотела просыпаться, ныла, что каникулы и вообще она замерзла, болеет, мам, можно, я в школу не пойду. Мне опять стало ее жалко. Я сказал: «Диль, замерзнешь, ну вставай, пожалуйста».

Она рывком проснулась, села, поправила и протерла пальцем очки, осмотрелась, спросила: «А где?..» – но замолчала и мрачно сползла вниз, мимо моих рук. Я объяснил ей про туалет, про то, что попить, поесть и согреться – это вон в той деревне. Дождался – и мы пошли.

Бабка отошла не очень далеко. Минут за десять мы должны ее догнать, это если в хорошем темпе. Темп мы взяли хороший, но через десять минут коричневая фигурка болталась примерно на том же расстоянии. Я перехватил Дилькину руку покрепче, и мы вообще вчесали. Чтобы через десять минут обнаружить, что дистанция не изменилась. Елки, бабка же еле идет, что за фигня вообще?

– Диль, быстрее можешь? – спросил я.

– Могу, – сказала Дилька особенным голосом. Особенным не потому, что задыхалась.

Я посмотрел на нее, послушал себя и сказал:

– Залезай на спину.

Не скажу, что сестра на спине сильно добавила мне прыти, но два шага в секунду я делал. Бабка, видимо, тоже.

Так мы к ней и не приблизились. Наоборот, потеряли из виду. И добежали до деревни – вернее, до забора, за который юркнула дорога и из-за которого торчала пара крыш. Безымянных: перед населенными пунктами полагается столб с названием ставить – а тут его не было. Пофиг. Зато добежали. Зато рассвело. И зато я совсем согрелся – но и выдохся, как в спортлагере на второй день. Интересно, у меня теперь каждый день каникул будет тяжелым напоминанием о том, как я жалел пропускать тренировки?

Я остановился и сказал:

– Все, приехали.

– Н-но! – звонко воскликнула Дилька и поддала мне пятками по бедрам.

Развеселилась она чего-то.

– Блин, убью!.. – начал я, но она уже сползла и безмятежно лучилась рядом.

Дуракам всегда радостно. Дурам тем более.

Я вздохнул и предупредил:

– Будешь орать, никто нам дверь не откроет. Здесь тебе деревня, здесь баловаться не любят, поняла?

Я требовательно посмотрел на Дильку. Она ухмылялась.

Пора припугнуть.

– Останемся вот без жратвы и питья, тогда будешь улыбаться. Или работать заставят. А ты по-деревенски работать не умеешь.

– А ты будто умеешь, – протянула Дилька.

– Я-то, может, и умею, – туманно ответил я.

– А я, между прочим, за лошадками убирала.

– Один раз в жизни.

– Три!

– Да хоть пять. Все равно тут понимать надо, а деревня, поди, татарская. Скажут тебе: корову подои или там стог накидай, не поймешь же, – сказал я, жалея, что вспомнил про стог.

Но Дилька кошмаров не видела, жалеть ей было нечего.

– А ты прям поймешь, – презрительно сказала Дилька.

Беседа уходила в стандартную спираль, по итогам которой я обычно давал Дильке подзатыльник или легонько пинал, а она, в зависимости от наличия или отсутствия родителей, ударялась в демонстративный рев или лезла кусаться. Сейчас сил и времени на это было жалко, поэтому я сказал:

– Ага. Пошли, короче.

И мы пошли по дороге, огибающей забор. Оказывается, за забором отсиживалась всего одна крыша – старой избы, почти закрытой высокими некрашеными воротами из досок, некрасиво посеревших от сырости и старости. Ворота были на две широкие створки, слева от них сжалась узкая дверь с ржавым кольцом вместо ручки. Остальные крыши принадлежали следующим избам, выстроенным в короткую улицу. Она упиралась в длинный блочный барак за рослой железной зачем-то оградой, сваренной из длинных арматурин. Краска на ограде была серо-голубой и облупленной, так что даже издали просвечивала рыжатина не то ржавчины, не то грунтовки. Слева от дороги стоял такой же барак, совсем облезлый, без ограды и с выбитыми окнами.

Как-то не было похоже, чтобы здесь жили. И в дорожных колеях снег лежал, будто последние неделю-две никто не ездил и даже не ходил.

Блин.

Ладно, не будем до похорон горевать. Тем более что бабка-то точно сюда шла.

– Наиль, а тут лошадки есть? – спросила Дилька, усиленно вертя головой.

– Вряд ли.

– А курочки или кролики?

– Не знаю. Помолчи, а?

Дилька надулась и ушла в сторону. Я шикнул, чтобы не потерялась, вздохнул и решительно стукнул несколько раз холодным кольцом по доске. Получилось громко. Я подождал немного, отряхивая чешуйки мокрой ржавчины с рук, и стукнул еще.