Текст книги "Убыр: Дилогия"

Пришли все-таки. А то мне совсем уже дурацкие мысли в голову лезли. Не скажу какие, ну их.

– Узнаёшь, Диль? – спросил я, заулыбавшись.

Дилька молча пожала плечами. Когда я уже забренчал кольцом двери, спросила:

– Абика здесь живет?

Я не стал придираться к дурацкому слову, кивнул и забренчал сильнее. И сообразил, что äbi может и не слышать, а больше в доме никого не осталось. Совсем запоздало ошалел от того, как можно было старую-престарую бабулю оставить одну в большом неуютном доме без отопления и с вечно переклинивающей газовой плитой. Отмахнулся от этих мыслей – может, она сама ехать не хотела, в конце концов, родителям и куче родни виднее – и повернул кольцо. Дверь, конечно, легко открылась. Сразу так надо было. Кто ж знал.

Я взял Дильку за руку, и мы вошли во двор. Во дворе было пусто, но хотя бы чисто. Совсем чисто. Ни щепок, ни помета: ровненький песок с опилками, как на пограничной полосе. Ну да, старушке-то проще по доскам ходить, не срезая, чем молодым, – а молодые, уезжая с похорон, убрались.

– Äbiem, sin öydäme? – сказал я громко. – Bu onıqlarıň, Nail Dilä belän, Qazannan qunaqqa kildek[20]20
  Бабуль, ты дома? Это твои внуки, Наиль с Дилей, из Казани в гости приехали (тат.).


[Закрыть].

Никто не ответил. Мы уже поднялись на три ступеньки и подошли к двери в сени, когда я разглядел короткую полированную палочку. Ее вместо замка вставляли, чтобы дверь не открывалась, когда все из дому ушли ненадолго. Ну и чтобы случайные гости видели, что хозяев нет, но скоро будут, так что можно вынуть палочку и подождать дома. Воров в Лашманлыке почему-то не боялись.

Мы тоже войдем. Тем более что я совершенно не представлял, куда могла уйти äbi, с ее-то ногами и вообще скоростями. В туалет разве что – он на заднем дворе. Как всегда, с кумганом в обнимку. Не проверять же. Подождем.

Ждать на пороге было холодно. Я вытащил запорную палочку и толкнул дверь. Толкнул еще раз. Примерзла, что ли. Пнул – и тогда она дернулась и открылась.

– Нельзя ногами, – сказала Дилька.

– Ага. Ты так не делай, поняла? – велел я, и мы вошли.

В сенях было темно и холоднее, чем на улице, – но это всегда так. Я взял Дильку за руку, повел по трем ступенькам вверх и нащупал дверь. В Лашманлыке жилая часть избы как бы на полуторном этаже строилась. Мы быстро вошли в большую комнату и огляделись. Мне стало тоскливо.

Здесь было пусть не темно, но сумрачно – и тоже очень холодно. И пахло сырыми подушками. В комнате не хватало стола и двух шкафов из трех, а диван у дальней стены откровенно развалился – левый подлокотник отошел от сиденья на полметра. И пестрых занавесок за печкой, где всегда спала äbi, не было. Вообще там, в самом теплом обычно углу, больше не было ни одеял с подушкой на высоченных перинах, ни полушубков, из которых я строил штабик. Я присел и заглянул в печь. Там остался тонкий слой серой золы, на вид совсем холодной и слежавшейся. Щупать я не стал. Отодвинул занавеску, отделявшую большую комнату от спальной, – и заморгал. В спальной было совсем пусто. Не осталось ни трех кроватей с перинами, ни шкафа, ни даже половиков. А их и в большой не осталось, оказывается. От полной пустоты голую комнату спасала только куча фоток на стене в дальнем углу. Черно-белых в основном, папа такую кучу коллажем называл, они почти во всех домах в Лашманлыке были.

Блин, я дом перепутал, что ли?

Или äbi переехала, а нам не сказал никто?

– Наиль, а где абика? – спросила Дилька, не выпускавшая моей руки.

Мы почему-то на цыпочках прошли к фотографиям. Не перепутал я дом. В самом центре коллажа, выше бритоголовых или красиво зачесанных предков, висел наш с Дилькой цветной портрет. Оба почти лысые, я ушастый, а Дилька с щеками на полснимка.

Я такую фотку и не помнил.

Я машинально поправил карточку сияющих папы с мамой в свадебной одежде. Она висела под нашим портретом, топорщась, типа ее за уголок оторвать от стены решили, но раздумали. У нас дома такая же здоровенная фотка в самом старом альбоме лежала. Целая. А тут уголок чуть порвался, наехав на маленький цветной снимок Марат-абыя. Он печально так стоял возле низкого заборчика. Я наклонился и рассмотрел плиту за заборчиком. Надгробие это было. С полумесяцем и надписью: «Фǝсхетдинова Шǝмсиханур Мөхамметдин кызы». И датами жизни.

Äbi, оказывается, было девяносто семь лет.

Она умерла два года назад.

Часть третья
Без дома

1

– Häy, malay, sez monda nişläp yörisez?[21]21
  Эй, мальчик, вы здесь чего ходите? (тат.)


[Закрыть]

Тетка появилась ниоткуда. То есть я в нынешнем состоянии и слона бы заметил, только уперевшись носом в морщинистую коленку. Но вроде не было ее, когда мы на улицу вышли, – тетки, а не коленки. Хотя коленки тоже не было. И я в ступоре вряд ли больше пяти минут провел.

– Здрасте, – сказал я.

По-татарски, конечно. С этого момента я говорил в основном по-татарски. Так получилось.

– Вы одни, что ли? – не унималась тетка.

Была она толстая, в сером пушистом платке вокруг довольно симпатичного лица и толстой ярко-желтой дубленке. А, еще валенки на ней были. С галошами. Не сильно ее эти галоши спасали, должен я сказать.

– Мы в гости приехали, – сказал я.

– Да к кому тут в гости? – удивилась тетка.

Я кивнул на избу äbi.

– А. Вы на семь дней, что ли? Так они когда еще были.

Я неопределенно кивнул. Тетка, к счастью, покатилась мыслью в другую сторону.

– Ты Рустама сын, что ли? Рамиль, нет, Гамиль?

Я неопределенно кивнул и слегка надавил Дильке на плечо, чтобы не лезла с уточнениями.

– Ой какой большой вырос, красивый, – запела тетка, подходя ближе и рассматривая. – А сестренку я и не видела – красавица ведь. Красавица, тебя как зовут?

– Ляйсан, – быстро брякнул я.

Ляйсан и Алсу – это чуть ли не самые популярные имена у нас, даже популярнее Эль и Гуль, которыми все-таки девчонок постарше меня называли.

– Ляйсан, дочка, – умильно согласилась тетка и зашарила в кармане.

Дилька заинтересованно следила за ней, переступая с ноги на ногу. Я обнаружил, что тоже не отрываю взгляда от теткиного кармана, да еще слюну сглатываю, и разозлился на себя всего и на тупой желудок особенно.

Правильно разозлился – ничего тетка в кармане не нашла и спросила, незаметно вытаскивая пустую руку:

– А меня ты не помнишь? Я Таскиря-апа, Шайхимардан-абыя племянница, он вон в том доме жил.

Я помотал головой. Не помнил я ее, совсем. Шайхимардан-абыя помнил – старый такой, с бородой, хромал и с палкой ходил, еще планочки разноцветные у него на коричневом пиджаке были. Или это Нариман-абый был?

– Ну да, – согласилась тетка, – ты ж меня всего разок и видел. А дядька мой умер, полтора года как.

Помолчав, я все-таки решился. Обвел подбородком улицу и спросил:

– А остальные?

– И остальные. Старики умерли, молодые разъехались, все вещи в соседние деревни раздали, Галиевы к нам в Аждахаево переехали, им дом выделили. Один твой дядя оставался, но и он вот… Все, теперь и деревня умерла. Нет больше Лашманлыка.

– А вы не здесь разве?.. – удивился я.

– Нет, нет. Я из райцентра, из администрации, как раз документы тут собираю об упразднении.

Я не понял, что такое «упыразы ниний», потом удивился, почему бы не сказать это по-татарски, полно ж слов типа «закрывания» или «ликвидации», потом вдумался по-русски и по-татарски, ошалел и переспросил:

– Каком упразднении?

Таскиря-апа вздохнула, повела рукой, как я подбородком, и объяснила:

– Дома опишем, заколотим, документы оставшиеся соберем – и в архив. Деревня как населенный пункт закрывается. Тебе родители разве не сказали? А где они, на кладбище?

– Да-да, – ответил я, чтобы не молчать. И даже не вздрогнул.

– А вы чего тогда здесь делаете? Идите туда, вас же потеряли небось.

Я проклял себя за то, что дадакнул. Правда, можно было и назад отыграть – сказать, например, что не понял. И сесть этой Таскире на хвост, чтобы накормила, обогрела и вывезла отсюда в какую-нибудь цивилизацию. Я спросил:

– А вы куда сейчас?

– Говорю же: сейчас по этой стороне пройду, опись сделаю, сколько успею, потом в Аждахаево.

– На машине? – с надеждой уточнил я.

Тетка засмеялась:

– Какая машина, пешком. Ну, тут недалеко, три километра.

Я кивнул. Кормежка и согрев отменялись. И на хвост садиться тоже особого смысла не было.

– А на станцию как выйти, туда? – спросил я и махнул рукой в сторону, в которую дорога уходила от нашего дома. От бывшего нашего.

Очень мне хотелось, чтобы там был выход к какой-нибудь станции. А идти обратно очень не хотелось. Да и толку-то в возвращении, если эта зараза в ватнике свинарник не открыла. А даже если и открыла, нет у меня сил через заборы прыгать. У Дильки тем более.

– Железнодорожную, что ли? А вы разве не на машине? – удивилась Таскиря-апа.

– На электричке.

Она заозиралась, видать, решила, что я шучу так, но все-таки сказала:

– Ну да, как раз от кладбища и пройдете, – и показала рукой куда. – Вы сюда так и шли?

Я кивнул.

– А вы в дом заходить уже не будете? А то я бы с него начала и опечатала бы сразу, – сказала Таскиря-апа и вспомнила: – Вы же все нужное оттуда взяли?

Я снова кивнул и сказал:

– Мы пойдем. Будьте здоровы.

Это по-татарски так прощаются, saw bulıǧız.

– Будьте здоровы, – сказала и Дилька.

Тетка заулыбалась и сказала:

– Ой ты красавица моя. Привет родителям передавайте. Пусть там долго не задерживаются, а то на последнюю электричку опоздают.

Я снова кивнул, шагнул и остановился, чтобы ошалело спросить:

– Почему опоздают? Она во сколько?

– В четыре-полпятого, что-то такое.

– А сейчас сколько?

Она пожала плечами:

– У меня тоже часов нет. Третий час, думаю.

– Будьте здоровы и благополучны, – сказал я совсем красиво и торопливо повел Дильку из деревни. Нечего здесь было делать.

– От кладбища дорожка ведет по левой стороне, прямо к станции выйдете, – сказала Таскиря-апа вдогонку.

Я оглянулся и поблагодарил.

– Наиль, а что такое zirat? – спросила Дилька, сбиваясь с шага на бег.

– Парк такой, – соврал я, чтобы не буянила.

Кладбище и в самом деле напоминало парк, заброшенный. Я на нем всего раз был: Аяз, внук стариков Бакиевых из соседнего дома, потащил, когда с родителями приезжал в гости к своим. Мы за эти полтора дня почти сдружились, почти разодрались, но расстались вполне нормально и общались до сих пор время от времени. Через Сеть. Он в Альметьевске живет.

С тех пор кладбище вообще как лес заросло: и березы за оградой были, и сосны, а голые кусты и всякий серый замерзший бурьян стояли вообще густо – и высоко, почти по пояс. Даже столбы, на которых висела калитка, были будто воткнуты в пучки мятого сена. И плит тоже почти не видно – заросли. Плиты были не за всеми заборчиками: кое-где стояли деревянные пирамидки с жестяными полумесяцами. Но и их за травой почти не видать, особенно Дильке. Хоть какая-то радость: парк и парк, бояться нечего.

Я надеялся пройти сквозь кладбище кратчайшим путем и выбраться на дорогу к станции, указанную теткой. Но тут не было кратчайшего пути. Были плохо заметные тропки, закрученные как упавший провод от наушников. Я пошел все-таки в нужном направлении – и почти налетел на сломанную оградку со слепой, к счастью, плитой.

– А это что? – спросила Дилька.

– Памятник, – брякнул я и испугался, но Дилька просто сказала «а» и без паузы продолжила:

– Наиль, я пить хочу. И есть.

Можно было честно признаться, что я тоже, очень. Еще остроумнее было бы начать объяснять, что на кладбище не говорят о еде. Я объяснять не хотел. И не только потому, что о Дилькиной психике заботился. О своей тоже. Так что отдал последний сок, про шоколад велел себе забыть, это на самый-самый крайний случай, – и попросил:

– Диль, ну потерпи немножко. Скоро должны выйти.

– К äbi? – спросила Дилька. – Она переехала, да?

Она ничего не увидела, не услышала и не поняла, значит.

– Типа того, – сказал я. – Ну скоро уже. Потерпи.

Мы вертелись в бурьяне, выискивая примятые тропки. Я старался держать курс и всякий раз, когда дорожка уводила нас вправо, на ближайшей развилке возвращался влево. Пока не понял, что, кажется, мы крутимся на одном месте. Во всяком случае, вот эту пару черных плит, тусклых и блестящих, на сравнительно лысом участке я точно уже видел – и, если не ошибаюсь, раза три. Я всмотрелся, шагнул к ним – и замер, занемевшей рукой удерживая Дильку позади.

Тусклая плита была той самой. С фотографии из дома äbi. А в том месте, где на снимке напряженно стоял Марат-абый, вытянулся невысокий холмик. И на блестящей плите было написано: «Марат Миңǝхмǝт улы Госманов» – и даты жизни.

Где стоял, там и лег. И прожил-то, оказывается, всего сорок три года.

Новая плита стояла не рядом с тусклой, а на метр дальше. Все-таки вандалы шалят, из-за которых папа сорвался в выходные. Но ведь выяснилось, что никаких вандалов нет. Значит, есть все-таки. Вон и земля в изголовье потревожена, трещина и будто следы.

Я пригляделся и сообразил, что плита стоит, где поставили. Точно, нельзя памятник на могилу сразу ставить, надо, чтобы год прошел, что ли, – чтобы земля улеглась. Вот она и улегалась – оттого и трещина. А следов нет никаких. Показалось.

Наверное, надо было что-то сделать у могилы родственников: посидеть, сказать чего-нибудь или помолиться. Нет, у могил вроде запрещено молиться. Ну не знаю я. И сам здесь задерживаться не хочу, а Дильку пугать тем более.

Напугать-то нетрудно. Следы вот придумались, треск какой-то за деревьями. И еще я уловил чуть ли не верхним веком движение далеко за бурьяном.

Я вскинулся. Глаз успел, кажется, ухватить коричневую запятую, которая тут же исчезла, но по шевелению травы было понятно, что сутулая спина так дальше и бредет. В нужную нам сторону. И гад я буду, если это не та самая бабка, которую я видел из стога и которую совсем позабыл. Значит, она прошла впереди нас сквозь жуткий свинарник, где-то здесь отвисла, пока мы по воротам лазили, и теперь перла к станции. Куда еще-то.

– Пошли, Диль, – сказал я и твердо повел ее вперед, стараясь не напороться на пики оград, но и не отрывать глаз от уходящего шевеления травы.

Дилька вяло спрашивала, куда мы опять бежим и почему в парке так много табличек. Я на ходу что-то врал, она вряд ли верила, но хотя бы ход не тормозила. Мы удивительно быстро и почти не петляя выскочили примерно в то место, где я заметил бабку, и еще шустрее дошагали до разваленных деревянных ворот. Ворота должны были перекрывать дорогу, втыкающуюся в недалекий смешанный лес. Ничего они не перекрывали даже в лучшее время – ну что могут перекрыть две лесины, торчащие на уровне лодыжек и пояса? А теперь смешные завязки из мочала, которыми жерди были привязаны к стойкам, оборвались, и лесины уткнулись носом в землю. Мы с Дилькой перешагнули и устремились к чащобе, у которой коричневая запятая быстро стягивалась в точку.

Дорога была разболтанной, но не по-деревенски широкой. А высокая трава по обе стороны, оказывается, росла – ну, сейчас не росла, а мертво торчала – поверх неохватных пней. Когда-то здесь был лес, густой и дикий. Его вырубили. А впереди, значит, нас ждал невырубленный, густой и дикий. Эта мысль меня приостановила. Только я сообразил, что все равно лашманлыкцы эту чащобу подпиливали и что в непроходимые дебри такие широкие дороги обычно не ведут. По-любому бабка древняя туда идти не боится, а я испугаюсь, значит?

И мы пошли дальше – в сырую густую тень, которую ронял лес, почти убравший солнце за верхушки самых высоких деревьев. Лишь два лучика прилетели, прямо в глаз. Мы с Дилькой одновременно ойкнули, запнувшись, переглянулись, засмеялись и пошли дальше. И услышали птиц, много, разных. Стало спокойнее.

С поляны-то не видно, но чащоба оказалась сильно прореженной, одно дерево на три пня. Причем пни, насколько я разглядел в тени и на ходу, были не ровными, от пилы, а слегка заостренными, как обкусанный карандаш. Топорами еще рубили, что ли? Ладно, надо сыщицкие способности вперед направлять, а не по сторонам. Где бабка-то?

Немножко наддав, мы выскочили на совсем солнечную плешь, заваленную охапками тонких корявых веток, и я опять заметил коричневую спину, мелькнувшую не впереди, а за стволами слева, – дорога плавно поворачивала. На свету я бабку так и не увидел – только в тени. Жаль, технику хода изучил бы. Во чешет, старая, восхитился я, вспомнив, что и с утра она копоти давала, что твой олимпиец. Вспомнил я и поганое место, в которое бабка нас завела. И как бы сейчас куда похуже нам экскурсию не устроила. Да ну, решил я, снаряд в одну воронку дважды…

Неправильно решил. Снаряд, конечно, не падал, ни в прямом смысле, ни в переносном. Свиньи нас больше не встречали.

Мы просто заблудились.

2

Как-то папа показал мне в глянцевом журнале картинку с огромным салатным на солнце лесом и сказал: «Наиль, хотел бы здесь жить?» Я, пожав плечами, с достоинством ответил: «Я же не клещ».

Картинка мне понравилась, но я бы лучше на берегу моря жил. А если между лесом и полем выбирать, так лучше поле. Не потому, что по-татарски поле – это простор и вообще кайфы – вон Гуля-апа у нас на даче после бани сядет чай пить и стонет: «Säxrä…»[22]22
  Поле, пустыня, раздолье (тат.).


[Закрыть] В поле виден горизонт, и ясно, что цель – вон она, даже если три раза сдохнешь, пока доползешь. А в лесу ни горизонта не видно, ни цели, и есть ли они вообще, непонятно – так что, может, лучше прямо сейчас сдохнуть, не тратя силы.

Лес давит.

Коричневую спину я потерял из виду минут через пять, едва дорога превратилась в тропку, а лес стал густым. Это махом случилось. Шагали себе по тракту, сравнивая толщину стоявших у самой дороги берез и каких-то желто-серых деревьев, не знаю, как называются, с охватом сосен третьего-четвертого, хорошо видного ряда. Дилька мне руку то выдергивала, то на излом вела – шла зигзагом, приседая и подпрыгивая: белочек с зайчиками высматривала. Типа сидят они в две шеренги вдоль дороги и ждут, когда ж Дилечка придет на них полюбоваться.

И раз – нет ни сосен, ни просветов. Корявый забор из сплошных грязновато-крапчатых стволов, как в мультиках про богатырей. Только не такой изящный, с редкими проплешинами, занятыми неровным серым бурьяном поверх кочек. И Дилька руку мне уже не мучит, а просто сжимает, смирно шагая плечом к локтю, потому что для зигзагов и отскоков места не осталось. И темно, будто время восемь минимум.

А может, и вправду восемь? Сколько мы идем-то?

– Наиль, а что, ночь уже, что ли? – спросила Дилька, напряженно глядя перед собой.

– Не, что ты, – уверенно ответил я. – Четыре, ну пять максимум. Лес, вот солнца и не видно. Мы же идем чуть-чуть, даже и не устали…

– Я устала, – стыдливо сказала Дилька, поджала губы и опустила голову.

И я понял, что тоже устал. Страшно. А что делать? Бабку-то нагонять надо.

– Наиль, а у нас покушать ничего не осталось? – спросила Дилька.

Добивая.

– Нет, не осталось, блин, ничего, я же сказал! – почти заорал я.

Дилька заморгала и отвернулась.

Я вздохнул и сказал:

– Давай на спину.

Я не знаю, сколько шел, – сперва почти быстро, даже упавшие стволы за нефиг делать огибал, потом заметно, то есть деревья хотя бы за спину отъезжали, потом понял, что совсем стреноженного коня изображаю, и просипел Дильке, чтобы слезала. Не очень долго. Но взмок и вообще вымотался на нет, будто с потом последние силы оттекали. Дилька лихо соскользнула на землю, я удержался на ногах, поискал глазами пенек или поваленное бревно, ничего не нашел и присел на корточки, уперевшись перчаткой в твердую сырую землю, – а то на колено упал бы. Оно, конечно, и так загвазданное было, хуже, чем после футбола, мама увидит – убьет. А может, даже если не увидит… Ладно.

Хуже всего было, что деревья поперек тропы лежали. Не в том смысле, что идти тяжело. А в том, что этой дорогой, значит, сто лет никто не ходил и тем более не ездил. Ну или все тут как бабка – легкоатлеты широкого профиля.

Дилька присела рядом, виновато заглядывая мне в глаза. В синем полусвете казалось, что у нее под глазами тени нарисовались больше очков, а щеки сдулись вдвое. А может, и не казалось. Она ничего не говорила, просто смотрела на меня. Устала, мелкая, и жрать наверняка хотела. Я-то дико хотел. Придется дальше хотеть. Весна, ни грибов, ни ягод нет и быть не может. Шоколадкой делиться, что ли? Толку-то с нее. Да и самый-самый крайний случай еще не настал.

Я напрягся, вспоминая, чем еще можно питаться в лесу. Корешками, орешками. Хвоей. Смолу можно жевать. Но корешков я не знаю, у орехов явно не сезон, а смолу ногтем, поди, не наковыряешь. Остается хвоя, ее до кучи, знай жуй. Только этим в лучшем случае от цинги спасешься, но не наешься. А цинга для нас с Дилькой вряд ли была угрозой первого ряда.

Дилька смотрела уже не на меня, а в землю. Не плакала, и то хлеб. Я представил себе хлеб, булку с хрустящей коркой, которая ломается и продавливается под пальцами, а там мякиш. Ну или буханку черного, кислого, с солоноватой горбушкой. Ну и зачем я это себе представил?

В принципе, можно найти гнездо белки и разорить его, – может, там с зимы остались те же орехи с сушеными грибами. Ага, с пирогами и блинами. Местные грызуны Дильку и ее тупенького абыйку ждут не абы как, а к накрытому столу. Представляю я себе эти запасы: сморщенный орешек да горсть грибной муки вперемешку с прелыми листьями и сырыми ошметками коры.

Лучше уж белку разорить. Нож у меня есть.

Стало противно.

И потом, как бы самого меня не разорили. Есть кому.

Насчет медведей не знаю, но волками меня во время ссылки постоянно пугали: один со двора не выходи, ты не слышишь, а они по ночам воют, в прошлом году у хромого Фархи трех овец задрали, а зимой наша äbi одного чуть ли не палкой от сортира отгоняла. Врали, поди. Но проверять очень не хотелось. Да куда мы денемся?

Вперед.

Я сказал:

– Все, Диль, отдохнули. Идти можешь? Здорово. Вперед.

Дилька действительно прошагала очень солидно, но вскоре, конечно, забралась мне на спину. Это не только тяжело оказалось, но и хорошо. Не то хорошо, что физкультура и массаж, ну их на фиг, а то, что высоко сижу – далеко гляжу. На пешем ходу сестра под ноги смотрела, как я и велел, а как верхом очутилась, стала очень внимательно из-за моего плеча позыркивать. Я бы развилку пропустил, а она сказала: «Тут две дороги». Я остановился, покачался, сосредоточился и разглядел, что основная трасса, по которой так бы и пер дальше, уходила чуть вправо. А влево, в более вероятную сторону рельсов, если я, конечно, совсем не заблудился, вела малозаметная тропа. И вот на ней было что-то похожее на примятости, а на трассе – нет. Это насколько мы с Дилькой могли сквозь совсем густой сумрак рассмотреть.

Мы поперли по тропе, сделав всего одну остановку. Я сказал: «Погоди, не слезай», потому что обратно закидывать будет еще труднее и потому что звук, который меня остановил, мог оказаться не совсем глюком. Лучше пусть Дилька эти глюки у меня на спине пересидит. Раскорячившись, я выдрал из внутреннего кармана пенал с ножом, выбросил наконец пенал, проверил, легко ли нож выходит из ножен, – зря, кстати: оказалось, что нелегко, – и сунул в правый наружный карман.

Сделал еще десять шагов, и Дилька сказала:

– Дом. Наиль, там дом!

Я тяжело выпрямился, поморгал, чтобы пот в глаза не тек, осмотрелся и сказал:

– Сползай.

Я бы его не заметил – под ноги смотрел, а надо было сильно в сторону. Не было съезда с дороги или растоптанной обочины. Просто за очередной проплешиной стоял частокол не из живых и здоровых, а из тонких и срубленных стволов. А далеко за ним разодранным черным конвертом раскорячилась изба. Она казалась не сильно большой на фоне здоровенного двора и особенно леса вокруг. Но ничего, мы с Дилькой как-нибудь вместимся. Плохо только, что никакой протоптанной дороги к частоколу видно не было. Не то что мне траву топтать тяжело. Но получается, никто в этот дом давно с дороги не заходил. Стало быть, никто сюда продуктов не подвозит и, по ходу, не живет.

С другой стороны, кто-то ведь здесь жил, питался и мог, уходя, не все с собой забрать. Это я в Лашманлыке дурак был, еды не поискал. А тут, как это говорится, по сусекам поскребу. Конечно, всякие белки-лисы-медведи могли нас опередить. Но если пару картофелин найдем – легче будет. Даже если спичек не отыщется. Был у меня период, когда я картошку сырой жрал. Быстро кончился, к счастью, но навык остался. И Дилька, если голодная, сырым обойдется. Главное – под крышей переночевать.

Рано делить тело ненайденной картошки.

Мы осторожно, чтобы не поломать ног на кочках, пошагали сквозь слепую траву к частоколу. Я держал Дильку за локоть, похваливал ее зоркость и внимательность, а сам оглядывал частокол. С растущей надеждой.

Особых кочек не было, – видимо, к усадьбе, ворота в которую были чуть левее (чтобы с дороги не светиться?), и ходили, и ездили, так что утоптали. Частокол выглядел непотревоженным, ворота из обитых досками брусьев были закрытыми, узкая, но мощная калитка рядом – тоже. Есть, короче, шанс найти этот человеческий уголок не разбавленным зверьем. И еду найти шанс есть. Может, я ошибался, но едва просматривавшаяся от ворот куча была компостной. Значит, было тут что удобрять и было чем. В избе остатки не найду, так в земле покопаюсь. В картофельном поле, в грядках, на даче, например, прошлогодние овощи то и дело попадаются, и иногда вполне съедобного вида, хоть мама и заставляет выбрасывать. Тут-то мамы нет.

Я негромко постучал в калитку. Подождал, стукнул громче, крикнул:

– Есть кто дома?

По-русски и по-татарски.

Удмуртского с марийским я не знал, да их деревни вроде сильно подальше были.

Дилька дернула меня за руку.

– Что такое? – спросил я нервно.

– Не кричи, – прошептала она.

– Почему?

– Слышишь? – Дилька подняла указательный палец.

Я прислушался.

Ничего не услышал, но кожа на спине двинулась широкой лентой снизу к затылку.

– Нормально, – бодро сказал я. – Не бойся, пошли.

Толкнул калитку. Вспомнил. Повернул шершавое, в дырках и раковинах, металлическое кольцо. Калитка с трескучим скрипом отошла на полшага и застыла. Уперлась нижним краем в землю, кажется. От старости провисла. Но мы не толстые, пройдем и так.

Во дворе как будто было темнее, хотя забор-то никак сумрака добавлять не мог – три жерди. Да что нам двор, нам в дом надо.

Мы быстро прошли по играющим под ногами доскам – спасибо, не скользили – вдоль грядок, которые, насколько я мог разглядеть, то ли были заброшены, то ли засевались без геометрического фанатизма. Неровные они были, помятые и жесткие на вид. Фиг мы здесь даже морковкин хвост найдем.

Я беззвучно рявкнул на себя: не боись, по-настоящему жрать захочешь – весь огород, а тут соток двадцать, на метр в глубину вспашешь. Морковку не накопаешь – с корешками чего-нибудь придумаешь.

Ладно, чего раньше времени-то.

Мы вскарабкались на совсем высокое крыльцо – и вторая ступень была высокой, а доски неровными и неплотными, словно высохшие обмылки слепить пытались. Я постучал в дверь дома, с тем же окликом, русским и татарским.

Никто не ответил, конечно.

Я толкнул дверь – она открылась с таким же трескучим скрипом, что и калитка, но ушла хорошо. Так что под скрип я испуганно успел поразмыслить над тем, почему в городских квартирах двери открываются наружу, а в деревнях – внутрь. И даже придумал: потому что в городах бандитов боятся, которые дверь вышибают, а в деревнях постоянно что-то в дом вносят, например дрова, руки заняты, так что дверь ногой пинают, а если на себя тянуть, так измучишься.

Я еще додумывал эту мудрую и бесполезную мысль, когда понял, что нет в доме никого. Вернее, не понял, а унюхал. Нежилой в доме запах был. Нежилой, застоявшийся и холодный.

Может, это и лучше. Как-то не получалось у нас с людьми в последние сутки. Попробуем без них.

Я вошел, автоматически поискал выключатель на стене – сперва как дома, на уровне пояса, потом как везде, на уровне головы, потом даже засмеялся. Откуда выключатель, если проводов нет и не было, наверное, никогда.

Дилька это тоже поняла – ну, может, и не поняла, но врубилась, что света нет. Застыла на пороге и сказала тихо, но звонко:

– Я без света не пойду.

Я остановился, сдержался, сосчитал до пяти и спросил:

– Почему?

– Страшно.

– Да ради бога, оставайся тут, – легко разрешил я и громко пошел сквозь сени.

Дилька тут же заорала:

– Наиль!

Типа я ее из окна выбросил. Сама нарывается, теперь визжит. Дура, блин. Сейчас как волки с медведями набегут.

Я поспешно подошел к ней и ласково сказал:

– Ну чего ты орешь?

И еще всякого наговорил, объяснил, успокоил и повел за руку.

Мне тоже, конечно, без света не сильно радостно было. Но я надеялся, что все деревенские избы устроены одинаково. Зря надеялся.

За дверью не было ступенек вверх, а были тесные сени. Я чуть не грохнул задранной коленкой и саднящим от пота лбом в следующую дверь. Она мягкая была, потрошеными валенками обита, что ли. Не расшибся бы. Хочется верить.

В общем, ручку, вмятую в толстый войлок, я нашарил, в дом вошел – а там снова все было не так. Занавеска, за ней торец лавки, я в него коленом, зашипел, запрыгал, стараясь не выпускать Дилькину кисть – впрочем, ее выпустишь, вцепилась, как краб в ныряльщика, – и повалился на другую лавку. Похолодел на лету: перекувыркнусь и башкой в стену, – но нет, почти не больно плюхнулся задом. Широкой лавка оказалась. Или это стол такой низкий? Не выпуская Дильку – ну или не выдирая своей руки из ее, – ощупал левой ладонью вокруг себя, ничего не понял: гладкие струганые доски, хоть ешь, хоть спи. Дурдом.

Блин, вставать-то опасно: вдруг тут вместо стульев кубы, как в детсаду, а шкафы с потолка свисают. Или грабельного типа, наступил – открыл, не увернулся – упал.

Тут я вспомнил, что можно подсветить телефоном. Полез в карман – и вспомнил, вторым, видать, слоем того, что в башке, куда девался телефон. Не башка, а торт «Наполеон». Может, чокнутые в дурдомах так же начинают? Они же через одного Наполеоны.

Я усадил Дильку рядом и негромко сказал:

– Ждем, когда глаза привыкнут.

– А сколько ждать? – уточнила Дилька страшным шепотом, вцепившись мне в локоть.

– Пока не привыкнут.

На счет «двадцать» светлые пятна и фигурки перед глазами стали таять и поплыли влево, на «пятьдесят» туда же метнулось черное пятно, на «семьдесят» Дилька сказала:

– А я вижу.

Я тоже видел.

Не было тут ни шкафов, ни кубов, ни грабель. Вообще почти ничего не было: ни стола, ни стульев, ни трюмо с зеркалами. Мы сидели на щите из досок, слишком низком для стола и слишком широком для кровати. Была еще одна лавка у дальней стены, рядом с ней странно забранный досками большой кусок глухой, без окна, стены – будто шкаф на зиму заколотили, а потом шкаф убрали, а доски оставили – и печь на полкомнаты. И все. Ну, если не считать тележного колеса, свисавшего на цепи с середины потолка, как обод люстры, какой-то железной посуды на лавке и кучи пестрых, кажется, занавесок, которые были везде: на окнах, на стенах, над печью и вокруг нее. Выставка-продажа прямо. Поэтому и воздух такой, пыльный слегка. Чихать хочется – но пока получается не чихать.