Текст книги "Бывшая Ленина"

Шамиль Идиатуллин
Бывшая Ленина. роман

© Идиатуллин Ш.Ш., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Преуспел тот, кто очистился.

Сура «Всевышний»

Пролог

Кто родится чистым от нечистого? Ни один.

Книга Иова

Больше всего Лиля боялась за тесто: молоко оказалось задумчивым, батареи грели так себе, хоть на кастрюлю садись, чтобы поднялось поскорее. Но тесто поспело вовремя, пироги тоже, а вот сын с семьей опоздал. Сперва задержался на совещании – бог весть, какие уж там совещания в субботу, тем более в праздничную, но Даня врать не будет, – потом перезванивал и говорил, что ждут Сашеньку, но приехали все равно без Сашеньки.

Даня смотрел виновато и бормотал про отмену электричек из-за праздника. Лена смотрела еще виноватей, передавала горячие приветы и норовила, еще не сняв пальто, проиграть Лиле присланное Сашенькой видеопоздравление.

Увидев Даню, Лиля вздрогнула – не потому, что он опять пополнел и выглядел утомленным, а потому, что он снова был не похож на того мальчика, который всегда жил в сознании Лили и ради которого она, в общем-то, существовала. Лиля замешкалась, решая, обнять сына или нет, – и, когда решилась, было уже неловко. А саму Лилю обняла Лена, ловко, не прерывая щебетания и поиска в телефоне, – вот ведь ушлая какая.

Лиля, придя в себя, старательно рассмеялась, видео отодвинула на «потом-потом» и велела скорее мыть руки и садиться. Пироги в духовке вот-вот подсыхать начнут, а нам еще салаты и рыбку попробовать надо. Рыбку надо каждый день есть, по телевизору сказали – особенно в наших условиях.

Даня немедленно забурчал про телевизор и про тех, кто его смотрит, Лена, посмеиваясь, поддержала Лилю: да, рыба ужасно полезна, там фосфор и жирные кислоты омега-3, ой, а это же моя любимая, спасибо, Лиль Васильна, только вы так умеете. Речь Лены журчала, переливалась и могла опять накрыть Лилю теми чувствами, которые заставляют опасть, тихо проливаясь слезами, прохладными и малосольными, и которыми накрываться поздно, да и просто нельзя. Поэтому Лиля торопливо, почти как сын, буркнула, чтобы начинали, и поспешила к пирогам, а выйдя из комнаты, остановилась отдышаться, раздавить спазм, чтобы сглотнулся и не мучил. Получилось. И получилось услышать, как Даня говорит сквозь щебетание:

– Надо было все-таки, чтобы приехала.

Щебетание почти без паузы сменилось жарким шепотом:

– Даня, ну что ребенка мучить. Ей к сессии готовиться…

– Да что ты рассказываешь. Чтобы Санька к сессии – в марте? Любовь очередная просто.

– Ну и любовь, – строго сказала Лена. – Любовь поважнее сессии будет.

– Вот привезет она тебе поважнее сессии… Готова сама-то в бабушки?..

Лена хихикнула, но тут же зашептала строже. Лиля больше не слушала – ушла на кухню, на автомате заглянула в духовку, не понимая ни зачем, ни что видит, и точно так же, не понимая уставилась в окно. За окном было сумрачно и сыро. Раньше Лиля бы сказала «свежо», но теперь это слово не подходило ни к погоде, ни к городу, ни к жизни.

Лилино отражение в стекле тоже было сумрачным, сырым и совсем не свежим.

Она сняла влагу с ресниц, мимоходом порадовавшись, что перестала пользоваться косметикой, беззвучно высморкалась в салфетку, поморгала, рассмотрела себя в стекле и пошла было в комнату, да вспомнила, что приходила проверить пироги.

Пироги были молодцами, хоть в гвардию бери, – точны, честны и не подводят. Все бы так. Балиш, мясной с картошкой, потемнел и не протекал бульоном, который Лиля залила в специальное окошко полчаса назад. Заткнувшая окошко пробка из теста тоже потемнела и прикипела к крышке пирога так, что щели не видать. Можно нести. И пирог с калиной доходил, будто опробованный Лилей лишь однажды, но впечатливший навсегда поезд «Сапсан», ровно по расписанию, через полчасика можно будет вынимать.

Лиля, вооружившись прихватками, ловко извлекла и водрузила на дощечку сковороду с балишом, цыкнула на Лену, которая, конечно, прибежала помогать, и торжественно вынесла пирог на стол.

Она все-таки немножко волновалась, срезая и поднимая крышку, – пробовать-то нельзя, да и не могла Лиля больше пробовать, – но уже по столбу пара, рванувшему к люстре, было понятно, что пирог удался. Картошка проварилась, мясо под вилкой было мягким, тесто – тонким и твердым, пирог наверняка обжигал нёбо, таял во рту, падал в желудок и оттуда почти слышно звал следующий кусок. Но все равно съесть удалось только крышку и треть начинки. Порцию со своей тарелки Лиля незаметно перебросила Дане – ну как незаметно, Лена заметила, конечно. Виду не подала, на том спасибо.

– Свекровь моя говорила: пока тёбе́ не съел, умирать нельзя, – огорченно сказала Лиля и пояснила Лене: – Тёбе́ – это дно, самое вкусное.

– Да-да, помню. Тогда мы брать не будем, вам оставим, а вы не ешьте, – сказала Лена, привычно заливаясь негромким звонким смехом.

– Нет уж, куда мне, старой. Возьмете, Сашеньке… А, да. Она когда приедет-то?

Даня с Леной переглянулись и торопливо заговорили вроде бы разное, но быстро объединенное в «К твоему дню рождения уж точно, да, вот заодно и с Восьмым марта поздравит, да». Настоящая семья – она как хороший древний флакон с притертой пробкой: внутри может карбид бурлить, но наружу не просочится ни флюидика. Тут можно быть спокойной, подумала Лиля и снова поплыла.

Дети, не дождавшись ответа, начали обеспокоенно спрашивать, а Лиля, растерянно улыбаясь, пыталась вспомнить, когда у нее день рождения и сколько ей исполнится. Лена уже вскочила с места и трогала пульс, вкусно дыша укропом и луком – хороший пирог даже на выдохе хорош, – когда Лиля не только сообразила, что ни дата, ни возраст уже не имеют никакого значения, но и опомнилась, поняла, что насмерть всех перепугает, и принялась быстро говорить, еще не придумав, что именно скажет. Получилось нормально, про важность учебы, – и сразу удалось не забыть про подарки: вот Дане носочки на Двадцать третье, шерстяные, хорошие, и сразу Сашеньке сережки на Восьмое марта, мне свекровь дарила, не очень модные, но чистое серебро, может, понравятся.

– А я их помню, – сказал Даня, заулыбавшись, – только у Саньки уши-то пока не проколоты.

– Теперь проколет, – отрезала Лена и принялась вертеть серьги в руках, громко восхищаться, прикладывать к ушам и сетовать на Сашу-балду, пропускающую такое счастье.

Сама хотела вручить, но коли дела, пусть делает, конечно, торопливо, чтобы не соскочить со спасительной кромки, продолжала Лиля, пусть старается Сашенька, учится, место себе хорошее подбирает, дай бог, дай бог, сейчас с работой так сложно, и с остальным, ладно хоть… Тут опять пришлось резко менять тему, и снова удачно: вспомнила про пенсии и ввернула, что Сашеньку все эти ужасы с увеличением пенсионного возраста пока не трогают. А ляпнула бы, как собиралась, что ладно хоть с жильем проблем не будет, бывшая Ленина остается, которую Лиля так и не научилась считать своей, – опять начались бы преувеличенные возмущения.

– Нас зато трогают, – воспламенилась Лена. – Фиг нам теперь, а не пенсии. И слова-то, главное, какие: возраст дожития!

Действительно, подумала Лиля, опять соскальзывая в слезливую яму, но быстро поймала себя за шкирку, подняла и отправила готовить чай. Даня и Лена ничего не заметили – Лена вещала, Даня набирался сил для тёбе́. Хороший мальчик.

Пока заваривался чай, Лиля догрустила, успокоилась и встревожилась снова. Тревогу она вынесла вместе с чайниками.

– Дань, Лен, а на работе-то нормально? А то как начнут средний возраст чистить, пока наказания за это не действуют – в телевизоре сказали…

– Кто конкретно сказал – имена, явки? – строго спросил Даня.

Лиля привычно рассмеялась. Даня продолжил:

– Да пусть чистят, потом сами…

– В смысле – пусть?.. – испугалась Лена, а Лиля застыла, переводя взгляд с сына на сноху. – Балясников опять, что ли?

– Нормально все, – отрезал Даня, встал и начал разливать чай. Посмотрел на мать и включил режим мягкого увещевания: – Мамуль, реально все нормуль. Не парься. Оксана ценит, а Балясников у нас дурак, но не настолько. Да и не успеет – если что, первый уйду.

– Дань, – сказала Лена.

Даня сделал жест, Лена потупилась.

– Пьем чай, – велел Даня и шумно вдохнул. – Ах какой.

– Пирог-то! – всполошилась Лиля, бросаясь на кухню. В спину ей потекли два протяжных стона.

– А вот нечего, – строго сказала Лиля, тормознув на секунду. – По куску каждый – и с собой возьмете.

По куску не осилили – Лена отщипнула, Даня куснул и обвис на спинке стула с отваленной челюстью, пялясь тем трагичней, чем громче хохотали дамы, – но с собой забрали и балиш, и с калиной, пообещав пару кусков заморозить и отвезти как-нибудь Саше.

– Да она и свежий поест, на день рождения, если пригласите засранку такую, да, Лиль Васильна? – спросила Лена улыбаясь. Она уже успела убрать со стола, помыть посуду, рассовать пироги и рыбу по контейнерам и покорно принять большинство контейнеров в пакет, который всучила Дане.

Даня кашлянул – грех не воспользоваться.

– Простыл, что ли? – сурово уточнила Лиля. – Варенье малиновое у вас есть? Вон, возьмите. Берите-берите, у меня три банки, куда мне…

На стоны, уговоры и объятия ушло еще минуты три. Лиля вытерпела. Дверь затворилась, когда сил у Лили не осталось даже чтобы щелкнуть замком. Она вслепую опустилась на стул, который последние полгода не убирала из прихожей, глубоко вздохнула и заплакала.

Затрещал звонок, незапертая дверь тут же отошла, Лена сунулась со словами: «Ой, Лиль Васильна, я же телефон на зарядке…» – и увидела слезы.

Она рухнула на колени рядом со стулом и стала обеспокоенно выспрашивать, утешать, обнимая и поглаживая по плечам. Лиле было стыдно и неловко – и вообще, и оттого, что любые прикосновения заставляют ее корчиться от боли и омерзения, а Лена может это заметить, а объяснять ничего нельзя. Лиля торопливо вскочила и побежала за телефоном, бормоча, что, наоборот, радуюсь, что вы хорошие такие и что так хорошо у вас всё, а сама просто устала очень, и Сашеньку увидеть хотела, чтобы лично сережки вручить, ну и накопилось.

– Авитаминоз, – уверенно сказала Лена, всматриваясь в Лилю с любовью и жалостью. – Вы бы сами малиновое-то, ой нет, от него потеть будете. Давайте я вам витаминчиков куплю и принесу, прямо завтра – нет, завтра не получится, я ж в Сарасовск, тогда на той неделе, до четверга точно. Хорошо?

– Ой, да эти витаминчики – обман сплошной, по телевизору сказали…

– Кто конкретно сказал? – грозно поинтересовалась Лена с совершенно Даниными интонациями и сама засмеялась раньше Лили.

– Да уж там говорят, все время. Леночка, ты же взмокла, простынешь.

– Мы в машине, что вы, Лиль Васильна, да и ехать тут – ни согреться, ни замерзнуть не успеешь.

– И успевать не надо. Ты, Лен, не болей. И Даню с Сашенькой береги, ладно?

– Да как всегда, – серьезно ответила Лена, рассматривая Лилю. – У вас все нормально? Потому что…

Телефон в руках Лили запел, она торопливо передала его Лене, та вскинулась:

– Ой, Даня, что-то быстро заскучал. Да-да, все хорошо, в лифте не застряла, спускаюсь уже. Знаешь, кто тебе привет передает? Ма-ама. Помаши маме ручкой. О, Лиль Васильна, машет, сказал.

Лиля заулыбалась, обняла Лену, почти ничего уже не чувствуя, и ласково вытолкнула ее за дверь.

– На той неделе, – пообещала Лена вполголоса, прикрыв микрофон пальцами, и не очень ловко зашагала вниз по лестнице.

Лиля заперла дверь и снова опустилась на стул. Плакать не хотелось, но не хотелось и идти к окну, смотреть, как дети садятся в машину и трогаются со двора на бывшую Ленина, ныне Преображенскую, по-детски маша растопыренными пальцами в сторону окошек – которые все равно закрыты ветками, густыми даже в февральской наготе. Лиля вяло подняла руку, пошевелила пальчиками как бы в ответ, уронила руку на колено и некоторое время ее разглядывала. Клеточки-складочки-пятнышки. Потом вскочила и как могла быстро подошла к окну.

Даня с Леной, конечно, уже уехали. Во дворе никого не было, как обычно в последние полгода, хотя зимой с запахом стало полегче, а дальше, наверное, будет еще легче, не зря же митинг в начале месяца прошел. Только голуби деловито бродили по газону, а их старательно не замечала крупная серая кошка. Лиля то и дело теряла ее из виду, тут же обнаруживая на пару шагов ближе к голубям.

Вечная история – одни подкрадываются, другие спасаются или не успевают, а я смотрю, подумала Лиля. А если бы не смотрела, было бы то же самое – одни бы крались, другие бы пытались спастись. И до меня так было. И когда меня не будет, все останется таким же. А я думала, все это ради меня.

Как глупо. И как несправедливо.

Голуби с шумом вспорхнули и грузно оккупировали голые деревья. Ветки закачались. Кошка презрительно мотнула головой и ушла к мусорным бакам.

Хорошо, что кошку не завела, подумала Лиля.

И посидели сегодня хорошо, ну пусть не хорошо, но по-человечески. Хоть это успела.

Лиля подумала, не оставить ли записку Сашеньке, но решила не терзать ни ее, ни себя. И так все останется. Бывшая Ленина лучше, чем записка. Наверное.

Лиля вздохнула, открыла шифоньер, вытащила и положила на обеденный стол похоронное платье, чтобы не искали, и начала собирать сумку в больницу.

Часть первая

Скажи обмазывающим стену грязью, что она упадет.

Книга пророка Иезекииля

Глава первая

Ему приснилось, что мама умерла. Тихо и незаметно, как и жила. Гроб стоял на табуретах посреди зала и казался почти пустым – если не всматриваться. Он очень старался не всматриваться, но не мог отвести взгляд. Глаза цеплялись за острый носик, за бледные веки на дне пустых будто глазниц, за серые ямы под скулами, за небольшую голову, которую словно для маскировки замотали в белый платок и сунули поглубже в подушку. Глаза цеплялись, наливались слезами, и в них, как в линзе, мамино мертвое лицо росло, а он падал на него, чтобы поцеловать, но это была не мама – у мамы кожа теплая, а тут холодная плотная резина, и пахнет не человеком, а химией. Химию он ненавидел с детства.

Сердце забыло, что делать. Жаркое тяжелое горе поднялось из груди в горло и вытекло коротким стоном.

Он сел в постели, сипло вдохнул, поморгал и поспешно оглянулся.

В спальне было темно и тихо. Небо за окном оставалось серым, двор под окном – пустым, как и другая половина кровати. В туалет, видимо, вышла или согрешить с холодильником. И хорошо, а то опять засуетилась бы, стала спрашивать про дурной сон, а он таких расспросов не любил.

Но сейчас важнее было другое. Вот что важно, понял он: это просто сон, дурной, поганый и оставшийся там, в сырой подушке. Он засмеялся с коротким облегчением, поспешно вытирая глаза, и застыл.

Жаркое тяжелое горе затопило плечи и голову, не оставив ни надежды, ни смысла.

Это был не сон.

Он всхлипнул и затрясся. Услышит же, подумал он со стыдом, но это не помогло – успокоиться не получилось. Он поспешно встал, добрел до ванной и, не включая света, залез под душ. Вслепую отрегулировать воду не удавалось – сперва текла застывшая за полночи в трубах, потом ударил почти что кипяток. Это разозлило, зато отвлекло.

Наконец он справился и некоторое время, уперевшись лбом в невидимые керамические цветочки, дышал, пока душ острыми прохладными пальчиками не вытолкал жаркий бессмысленный ужас сперва из головы, потом из плеч и груди. Полностью, конечно, выдавить не удалось – нет в организме краника для слива лишних чувств. Но он пришел в себя – в такого, которого показывать не стыдно. Кому показывать только? Лене, кто еще за мной смотрит-то день и ночь.

Выпить надо, вот что, решил он, вышагнул из ванны, чуть не грохнувшись в темноте, растерся, как смог, небольшим полотенчиком – банного, как всегда, в готовности не оказалось, идешь мыться – бери с собой, а копить не надо, не для того ремонт делали, – влажно дошлепал до кухни и щелкнул выключателем.

Лена вздрогнула с забавным звуком. Она, уперевшись локтями в стол, пялилась в окно, такое же пустое, как и в спальне, и ничего, похоже, не видела и не слышала.

– Дань, ты?.. Чего не?..

Она снова отвернулась к окну, сморкаясь в салфетку – похоже, последнюю: из картонной коробки белый хвост не торчал, зато салфетные комья рядом выстроили солидную горку. Даниил понял, что можно ни на один из вопросов не отвечать, и слава богу, а то ведь ответил бы. Он некоторое время разглядывал крашеный пучок на затылке и мелко двигающиеся плечи. Рыдает прямо, подумал он с холодным неудовольствием. Как будто это ее мать померла. Конечно, свою не помнит, вот по моей и рыдает. По живой бы так – ну, не рыдала, но помогала бы ей, что ли.

Мысль была нечестной – Лена и рыдала вместе с матерью Даниила, когда обеим хотелось, и помогала ей, и все уговаривала ее пройти обследование, и напрягала Даниила, и он все собирался надавить и уговорить, а потом оказалось поздно, – и от этого было невыносимо погано.

Она тебе даже на Восьмое марта ничего не подарила, Саньке приготовила, мне вручила, а тебе нет, а ты ей два комплекта постельного белья из Сарасовска перла, теперь в шкафу место занимают, – так чего ж ты строишь из себя страдалицу-то, подумал он, мстительно давя неловкий стыд.

Лена Даниилову мать любила вроде бы вполне искренне, чего Даниил так и не смог понять. Сам он к Лениным родственникам, в основном, к счастью, уже покойным либо безопасно далеким, относился в лучшем случае с благожелательной иронией, и оснований полагать, что у кого-то бывает иначе, не накопил.

Даниил отвел глаза от плачущей жены и потоптался, размышляя, не предложить ли и ей выпить – хотя она водку и не пьет почти. Не успел. Лена порывисто вскочила, промаргиваясь, и сказала:

– Давай афобазол или корвалол дам, если спать никак.

– Не, – сказал Даниил. – Нормально.

– Как нормально, я же вижу, – начала было Лена, запнулась, села, уткнулась плаксиво растянутым ртом в кулак с растерзанной салфеткой и затряслась.

Даниил с трудом удержался от реплики «Хорош страдать уже». Оставаться тут было невозможно, спать – тем более. Он заставил себя шагнуть к жене и погладить ее по плечу.

– Прогуляемся, может? – предложил он.

Лена вскинула зареванные глаза.

– Так ночь на дворе. И куда я в таком виде, совсем с ума спятил?

Даниил кивнул и пошел одеваться. Лена явно переполошилась:

– Дань, ты куда на ночь?..

– Пройдусь, – бросил он через плечо. – Не дергайся, я быстро.

Уже в лифте Даниил задним числом придумал, что идет в магазин, и двинулся туда сквозь попахивающую мусоркой прохладу, не задерживаясь и стараясь не глядеть на свои окна. Чего глядеть-то – и так понятно, что за стеклом мутным пятном маячит лицо Лены, которая, как всегда, следит, контролирует и пытается заботиться обо всем, до чего дотянулась.

Матери это не помогло, а Даниилу не помешает.

Даниил был равнодушен к крепкому алкоголю. Он пиво любил, пшеничное нефильтрованное. Но иногда требовалось накатить и забыться, и вот тут лучше водки был разве что свекольный самогон дяди Севы – или сразу киянка в лоб.

Киянка или что-то типа едва не стала более вероятным вариантом.

Было еще не слишком поздно, едва за полночь. Пузатый охранник круглосуточной «Корзинки» дремал в стойке «вольно», продавщицы позевывали, но Даниил, вопреки ожиданию, оказался не единственным покупателем. Не мне одному забыться надо, подумал он горько и направился к винным стеллажам. Какой-то идиот расставил вокруг них тележки так, что не пройти. Даниил ругнулся вполголоса, продавился вдоль ручки одной из тележек и принялся изучать ассортимент. Не хотелось брать ни пафосные бутыли с матовым напылением, ни дешевые мерзавчики. Маме с папой было легче – «Пшеничная» да «Столичная», если повезет, с черной этикеткой, подумал он, а зря. Углы губ потянуло, в бронхах заклохтало, он торопливо рванулся, защемляя и обдирая, кажется, тележками бедро сквозь джинсы, и наугад выхватил за горлышко ближайшую бутылку.

– Мужчина, вы что делаете? – спросили за спиной.

Девчонка в салатной униформе продавца с искренним возмущением смотрела на Даниила поверх прижатой к груди стопки пустых картонных упаковок.

– У самой никаких идей нет? – осведомился он, неудобно растирая ушиб справа левой ладонью. – Чего вы тут баррикады устроили, аллонз анфан, блин, только голой сиськи не хватает? Восьмое марта перепраздновали, что ли?

– Вы что такое… – девчонка сморгнула, затвердела лицом и осведомилась: – Охрану позвать?

– Давай, побольше только, – разрешил Даниил и стал протискиваться на волю.

Девчонка тощим бедром пихнула ряд тележек обратно и громко позвала:

– Леша-а, быстро сюда, пожалуйста!

Даниил посмотрел на преградившую проход тележку и сильно толкнул ее, процедив:

– Дура, что ли?

Тележки клацнули решетчатыми бортами в десяти сантиметрах от девушки. Она отшатнулась, роняя картонки, и крикнула громче:

– Леша, быстрей!

Пузатый охранник уже пер от входа, едва не сшибая стеллажи.

Даниил поймал себя на паре трусливых мыслей, разозлился и перехватил бутылку, как гранату.

Сбоку сказали:

– Даниил Юрьевич, вы же лично постановление готовили про то, что нельзя водку отпускать и так далее после двадцати двух.

Даниил злобно зыркнул, вздохнул, аккуратно поставил бутылку на стеллаж и сказал:

– Добрый вечер, Оксана Викторовна.