Текст книги "Возвращение «Пионера»"

Часть третья. Пионерский слет

Последняя курица жмурится

Комета была гигантской – больше всего, что я мог себе представить, – и падала прямо на нас быстрее пули, в сто раз быстрее. Или это мы стремительно валились в нее, клокочущую и гигантскую, как бушующий Тихий океан. Только падать так быстро невозможно. У падающего с такой скоростью человека глаза и мозг в первый же миг лопнули бы от удара о затылочную кость, как со всей дури влетевшее в стенку яйцо, а каждая клетка размазалась бы, наверное, передней стенкой о заднюю.

Так страшно мне еще не было.

Никому так страшно еще не было. И не будет, если мы справимся.

Поэтому я то ли прошептал, то ли провизжал:

– Ждем!

«Космонавт не должен реагировать быстро, – говорил Главный. – Он должен уметь принимать мгновенные решения в пределах своих знаний и умений и выполнять их оптимальным способом. Но космос – не естественная среда для человека, к космосу не приспособлены наш организм, наше мышление и наши рефлексы. Поэтому первое решение здесь не может быть верным. Верное решение должно высчитываться».

Поэтому я командир.

Я сперва не поверил, ржать начал. Потом мне стало ужасно приятно. А потом – просто ужасно. Блин, я главный, решать все мне – значит, и ответственность на мне.

Я привык, что за меня кто-то отвечает: Фая, бабушка, учителя, завучи, милиционер на перекрестке. «Отвечать будешь, ты за это ответишь» – это вообще прямая угроза.

А теперь получается, что за меня уже никто не отвечает – ну с момента старта. Это я за себя отвечаю. И еще за корабль, за Олега и Инну, а заодно за Обухова и Главного, за всю советскую космонавтику, СССР и человечество.

Всю жизнь мечтал, блин.

А что делать, если других вариантов нет?

И еще было неудобно перед Олегом и Инной. Какой я им командир? Я им товарищ и, надеюсь, друг. Они, правда, больше меня обрадовались – а Олег беззвучно продекламировал любимое: «Хорошо, что наш Гагарин не еврей и не татарин».

Первый татарин в космосе – и сразу командир и вообще спаситель. За меня весь народ, сказал майор Пронин, а за меня вся техника, сказал агент Ноль-Ноль-Семь и дернул ручку унитаза. Долго в канализации раздавалось пение «Интернационала».

Отдельный прикол со сроками. Есть сказка «Калиф на час», а моему командирству и часа не обломилось. Расчетное время полета – двенадцать минут, меньше, чем осталось до старта в дурацкой песенке про космонавтов. Двенадцатиминутный командир, он же тринадцатилетний капитан. Рыдай в бороду, Жюль Верн.

«А что бы сказали твои родители?» – внезапно вспомнил я любимую присказку Фаи и поежился. А что бы они сказали? Что бы сказала сама Фая, если бы знала? Или бабушка, которая никогда не задавала мне строгих вопросов, только гладила рукой с бугристыми костяшками и бормотала что-то ласковое и непонятное. Что бы сказали другие знакомые взрослые и пацаны, если бы знали, что все зависит от меня?

И что я страшно, до усрачки боюсь.

Боюсь корабля, боюсь бесконечной пустоты, до которой несколько сантиметров, боюсь клокочущего чужого мира, который валится на меня, боюсь вытянутой в нить черной дыры, в которую мы должны прыгнуть, – и боюсь ошибиться, не успеть, не справиться.

Как страшно-то.

Поэтому я рванул первым, да еще выпалил – еле сдержавшись от увеличения громкости на весь подвальный ангар: «Последняя курица жмурится!»

Орать хорошо голому, когда из бани в прорубь прыгаешь, а у нас тут космос, государственная важность и особо секретный режим.

Нас сразу предупредили, что «Пионер» – корабль совершенно особенный, стартовать будет не с Байконура, а с военного космодрома Ногайский Юрт и после стыковки с носителем вернется туда же. И провожать, а тем более встречать его будут не так, как пароходы, поезда и традиционные космические корабли типа «Восход» и «Салют».

Но мы до последнего, даже побродив по Ног-Юрту и рассмотрев то немногое, что не было закрыто ото всех и даже от нас, все равно думали, что доедем автобусом до края площадки, выйдем такие важные в скафандрах и с чемоданчиками, в которых вентиляторы и аккумуляторы для обдува тела под скафандром, и торжественно пойдем сперва рапортовать председателю государственной комиссии, потом – к лифту, который поднимет нас к кораблю, воткнутому в фюзеляж ракетоплана.

Всё как по телику сто раз с ракетой видели, в общем.

Фига с два.

Обухов вслед за нами пожал руку пилоту Сергею Дмитриевичу, проследил, что он уехал на верхний этаж ангара, убедился, что все техники, инженеры, медики и военные покинули нижний этаж, и сказал, явно волнуясь:

– Часовая готовность. Экипаж готов?

Мы с Олегом кивнули, Инна посмотрела на нас, как на баранов, и подтвердила вслух:

– Готов.

– Ты последней, наверное, мы выйдем, – сказал Обухов. – Кто первый?

Мы с Олегом замешкались, но я рванул в раздевалку первым. Если капитан покидает корабль последним, значит, входить должен первым. Пусть даже нагишом.

На самом деле я не был голым. На мне был облегающий, но не пережимающий защитный костюм типа водолазного, только тонкий и почти неощутимый. Сперва костюмы были бесцветными и прозрачными, как растекшийся по телу целлофан или воск, чтобы проще следить за реакцией организма. Потом их сделали телесного цвета, но мы с Олегом все равно ржали и отпускали приколы, поэтому последняя партия стала буро-красной, под цвет состава. Материалом костюма был, конечно, не целлофан, не полиэтилен и вообще не пластик, а какая-то мембрана, почти неощутимая, дышащая и спасающая кожу от обморожений – при том что теплопередачу она обеспечивала. Я сам толком не понял, да и не старался – надо, значит, надену, смотреть на меня никто не будет, особенно если предупредить.

– Инна не смотрит? – спросил я, справившись наконец с линзами, проморгавшись и проверившись на герметичность. На стойке ровно горел зеленый огонек, значит, все нормально.

– Нужно очень, – глухо откликнулась она, и я, ухмыльнувшись, чтобы чего-нибудь не ответить, вышел к трапу, стараясь не прикрываться, как на медосмотре. Я космонавт вообще-то, алё. Командир.

Обухов, который уже ждал, не стал ухмыляться. Он просто пожал мне руку, помог взобраться на подъемник, с трудом втиснутый между кабелями, шлангами и штангами, и сказал:

– Линар, главное – не суетись. Спокойно, как на тренировке. Растеряешься – выдохни, вдохни и подумай еще. Ладно?

«Вдохни в составе – это сильно», – подумал я, но просто кивнул.

– Ни пуха, – сказал Обухов, поднимая рычажок. Платформа, вполголоса подвывая, подняла меня к люку. На метр ниже горловины люка чуть подрагивал красно-бурый состав. Как на тренировке, подумал я, махнул Обухову – к черту! – и шагнул в прорубь.

Как обычно, сразу ушел по пояс, а дальше началось медленное, как в мультике, погружение. Я крутнулся, чтобы состав поскорее дошел до плеч, давно заученным движением скользнул на свое место ожидания, пристегнулся и щелкнул не глядя тумблером готовности. Блики на поверхности состава перекрывали огоньки, разгоравшиеся в толще, но я и так знал, что оба табло активировались и через пять минут будут готовы принимать команды, а через полчаса станут одной из трех пар инструментов управления самым совершенным и небывалым кораблем в истории человечества.

Жуть-то какая, подумал я и поспешно наклеил на лицо снисходительную улыбку: в люк уже шагнул Олег.

– Пушку проверил? – спросил он первым делом, булькнув в свой сектор.

Это только называлось пушкой – а было похоже скорее на утопленную в нижнем поясе корабля детскую игрушку с педалькой, выбрасывающую металлический шарик, которым нужно попасть в мелкую дырочку. Роль шариков у нас играли многооболочечные мины.

При соприкосновении с ионизированной средой каждая из них несколько раз подряд создает мощное магнитное поле, которое стремительно разбегается кольцевой стенкой во все стороны, обращая газовые скопления в спиновый лед. Он проникает в любую ионизированную среду – как капля чернил, упавшая в стакан воды: вроде объемная клякса только раскинула тонюсенькие щупальца, а встряхнул стакан – и не видно ее. И теперь во всем стакане не вода, а спиновый лед, твердая жидкость, которая не замерзает окончательно и вообще не испаряется. Так что никакого выброса ядовитого газа из этого стакана не произойдет в течение нескольких лет, пока не сойдет магнитный эффект.

Магнитные волны невидимы и почти не ощутимы приборами. Но я их ощущал. Просто знал: легкая щекотка в запястьях и под ушами почти всегда означает, что в испытательной камере магнитное поле приминает посверкивающей грязноватой коркой весь случившийся рядом газ. Обухов, кстати, долго не верил, Олег с Инной тоже. Проверяли потихоньку, оказывается: то включали магнитное поле, то затевали испытания пушки, когда я был рядышком.

– Никому не говори, – сказал Обухов, рассматривая длинную портянку с бесконечными колючими линиями, которые выдал изучавший меня в один из таких моментов прибор. – Особенно Павлу Николаевичу.

– Почему? – удивился я.

Павел Николаевич был веселым кривоногим дядькой в белом халате поверх мундира, так что мы никогда не видели погон, но откуда-то знали, что он подполковник.

– Потому что формально это оружие, – объяснил Обухов. – А раз ты его чувствуешь со стороны, то автоматически становишься частью программы исследования этого оружия – воздействия, дальнего обнаружения, поиска таких штук у противника и так далее.

– А у американцев разве такие тоже есть?

Обухов пожал плечами.

– Резонно предположить, что есть или вот-вот будут. Мы более-менее параллельно идем. То они чуть впереди, то мы. Сейчас у них там совсем истерика с этими «звездными войнами», хотят раз и навсегда нас переплюнуть и стать главными в космосе, в том числе в военном смысле.

– Фиг им.

– Это само собой. Но, сам понимаешь, если американцы сейчас узнают про «Пионера», про монополи, про вот эту штуку, – Обухов кивнул на пушку, – истерика так вспыхнет, что могут и упреждающий удар по нам нанести.

– Мы вообще-то их спасти собираемся, – возмутился я. – Ни фанта, ни умазии, блин.

– Потом посмотри в словаре значение слова «истерика», – посоветовал Обухов. – Ну и «паранойя» заодно. Но это, Линар, одна из основных причин, почему ваш полет – государственная тайна. Абсолютная. Вернетесь – весь мир узнает, но до того – простите, никто ни словом, ни намеком. Под присягой отрицать будем. Понимаешь, да?

Я в очередной раз кивнул и снова удержался от вопроса: «А если у нас не получится?»

Обухов и потом поднимал эту тему. Магнитное воздействие, говорил он уже нам всем, волнует не только ученых, но и военных. С его помощью ведь пытаются даже производство мертвой и живой воды освоить, как в сказке. И разведки поэтому шустрят, и внимание ко всем аспектам полета будет самым горячим.

– И порядок действий при посадке на вражескую территорию мы поэтому в вас так вдалбливаем. Не забыли?

– Никакого активного сопротивления, – утомленно сказала Инна.

– Все приборы и оборудование уничтожить согласно инструкции три-один, – добавил Олег.

– Собранные материалы спрятать в активный контейнер, при малейшем сомнении в надежности укрытия – привести контейнер в действие, – закончил я и добавил: – Но это когда вернемся. А до того надо еще…

Обухов подсказал:

– Решить одну маленькую задачку, правильно?

И мы отправились решать задачку.

И я ее решал, как Олег говорит, всю дорогу, в прямом и переносном смысле – когда на трехметровой глубине наводил прицел на три движущиеся мишени, когда заучивал и отрабатывал циклограммы пуска, когда ел, ложился спать и стучал мячиками в зале.

Попасть, куда целился, удавалось не всегда. Но я научился не угадывать и не вычислять, а точно понимать, что ли, траекторию каждого из брошенных мячиков – даже если швырял одновременно пять штук разной величины, скорчившись в размеренно катящейся по залу бочке.

Парочку мячей я даже научился перехватывать, хотя Константин Петрович страшно обозлился, когда увидел: сказал, что я могу руку краем бочки раздавить или просто неправильно повернуться, покалечиться – и хана старту. Было стыдно.

Физические и физкультурные эксперименты я прекратил, но считал дальше. Просто не мог остановиться: возникало ощущение, что что-то очень важное пропускаю по собственной вине, поэтому надо каждый миг прикидывать свое положение относительно других тел и поверхностей, размечать возможные траектории и сразу находить оптимальную.

Я считал даже во время транспортировки корабля в верхний ангар, его установки в фюзеляжный держатель и выхода ракетоплана на взлетно-посадочную полосу, которую мы и не видели – и потому, что ночь, и потому, что сверху нас прикрыл непрозрачный колпак обтекателя – из-за него «Пионер-12» в сборе выглядел как горбатый самолетик. И тем более, конечно, считал на старте, сквозь рев и рокот, доходившие до тела мягким колыханием состава, считал на выходе в стратосферу, и потом считал тоже.

Чуть только отвлекся – сперва на идиотские размышления о том, будет ли удобно сказать, как Гагарин, «Поехали!», а потом – на переживания по поводу того, что умудрился по завершении отсчета брякнуть «Айда». Размышления и переживания были тем более идиотскими, что мои слова не слышал никто, кроме экипажа, ну и бортового магнитофона.

От команд, отсчета и отчетов я, конечно, не отвлекался, нажимая положенные комбинации кнопок на верхнем табло: десять секунд, параметры корабля в норме, двадцать, положение корабля стабильное, система ракетоплан – корабль устойчива, сорок, стабилизация устойчивая – и так далее. Кодированные сигналы уходили пилоту Сергею Дмитриевичу и в Центр, на табло тут же загоралось подтверждение: отчет получен, пилот следует программе полета, Земля подтверждает, все штатно.

Радиообмен голосом был исключен – его могли перехватить и рассекретить, сразу всё: первый пилотируемый полет с военного космодрома, запуск принципиально нового космического корабля, да еще и с экипажем, командир которого говорит детским голосом. Американцы точно рехнутся. Тут «звездные войны» и начнут.

Поэтому рации на «Пионере» не было – вернее, был только аварийный передатчик, сейчас вырубленный. В пределах корабля мы слышали друг друга и так, а после погружения в состав говорить все равно не могли – разве что научились бы, как дельфины. Инна почти научилась, кстати, я убедился в этом, когда разок ее пощекотал, – потом, правда, она мне чуть голову не отшибла, еле увернулся. В Центр от «Пионера» шла только закодированная телеметрия, подтверждавшая, что мы живы, здоровы и дееспособны.

За атмосферу мы вышли штатно. Колпак обтекателя открылся, табло просигналило о готовности корабля к отделению от ракетоплана. Я выдохнул и отжал подтверждающую комбинацию.

Корабль дрогнул, ниже дна грохотнуло, состав мягко качнулся, мазнув подбородок, – и вокруг все стало иначе.

Сергей Дмитриевич ровненько поставил нас на курс и выпустил, как шарик из ладошек, а сам свалился обратно к Земле.

А мы остались в космосе. Черном и бесконечном.

Я подышал, стараясь не вертеть головой, разжал кулаки и успокоился.

Американских военных спутников, лазерных установок, автоматических ракет и других средств «звездных войн» вокруг заметно не было. В обзорную панель вплыл, поворачиваясь, кусок земного шара, голубой и чарующий. Как в кино, только настоящий. И тут же поверх табло вспыхнул ряд таких же голубых огоньков.

Невесомости мы не чувствовали. Обухов об этом сразу предупредил – для того и состав, чтобы мы не ощущали ни невесомости, ни перегрузок, – но я все-таки надеялся. Напрасно.

– Ребят, красота… – начала Инна, но тут же спохватилась и деловито спросила: – Монополи пошли, нет? Вроде показывает, что работает штатно, но не чувствуется что-то…

– Чувствуется, – сказал я, с трудом проталкивая слова через дикую щекотку в ушах. – Олег, идем по графику, готовься.

Голубые огоньки загорелись сильнее. Инна охнула, да и я с трудом сдержался, увидев, как кусок Земли с приполярной частью СССР, моргнув, исчез, а в противоположную обзорную панель тут же вписался видимый почти целиком земной шар, который тоже моргнул, сместился и стал в полтора раза мельче. Монопольный двигатель отталкивался от завитка самой ближней к планете космической струны. Ее существование Обухов третий год доказывал и математически, и с помощью съемок и наблюдений, которые по его неявной просьбе вела станция «Салют-7» – сперва с помощью космонавтов, потом в автоматическом режиме, прервавшемся в феврале, когда станция перестала выходить на связь. В июне «Салют-7» починила специальная экспедиция опытных космонавтов Джанибекова и Савиных, и возобновленные оптические наблюдения показали, что струна не отошла от расчетных показателей. Так было проще верить в обоснованность и остальных расчетов.

Пока они выглядели безупречными. «Пионер» дважды скользнул по кромке поля струны, набирая скорость и выходя на стартовую позицию.

– Дышим! – скомандовал я, вернее, продублировал голосом команду, отжатую на табло, и сам приложился к нагубнику, размеренно вбирая перенасыщенную кислородом смесь.

Первый прыжок был ерундовым, десять секунд, но гиперподготовка к нему помогала комфортней перенести второй прыжок, решающий, и тем более третий, отводящий. Ну и жизненно необходимый резерв вообще редко мешает.

Я сверился с циферблатом, отжал нужную команду, повторив: «Лицо, десять секунд», – не спеша прихлопнул физиономию лоскутом мембраны, прихваченным к левому уху, и с усилием перещелкнул рычажок на пряжке ремня. Ремень неспешно повлек меня на полметра вглубь.

Бурая, почти не ощутимая жижа тронула подбородок, миновала запечатанные рот и нос, чуть придавила неровным бликом глазные яблоки и через пару секунд сомкнулась над головой.

Теперь перед глазами было второе, глубинное табло, поверх которого сияла голубая цепочка индикаторов монополей. Цепочку разорвало зеленое звено, расползающееся в обе стороны.

Мы вошли в резонанс со струной. И она всосала нас. На десять секунд. Девять. Восемь.

Космос за обзорной панелью слегка посветлел, а несколько звезд вспыхнули цветными ореолами – как у солнца, когда смотришь на него, толком не вынырнув из Камы. А может, мне это лишь казалось от волнения и неправильно вставленных линз. Я удостоверился, что панорамная съемка с моей стороны ведется всеми камерами, и нацелил руку на циферблат, готовый, если автоматика подведет, вывести корабль из резонансного режима вручную.

Запястье чесалось жутко.

Цифра два сменилась на один, зеленая цепочка поголубела и погасла, из запястий и ушей ушла щекотка.

Я отжал команду «Поверхность, готовимся», щелкнул рычажком на пряжке и поехал к верхнему циферблату, жадно вглядываясь в обзорные окна.

Ничего особенного я не высмотрел. Звезды как звезды, Солнце как Солнце, а Земли вообще не видать. Планетарий какой-то, и даже космическая музыка не вплывает в деловой наш разговор. Ужас как обидно. Но времени обижаться не было.

– Докладываем состояние, – сказал я, отлепляя мембрану от лица и пытаясь понять, верно ли мы выскочили и, собственно, где. – Командир, состояние нормальное.

– Пилот, нормально, – сказал Олег.

– Бортинженер, нормально, – сказала Инна. – Заводим шарманку?

– Нет еще, – сказал я. – Ждем. Я скажу.

И почти без паузы добавил, глядя на искорку, отщепившуюся от Эты Водолея:

– Бортинженер, боевая готовность. Пилот, курс двенадцать-два-три, малый ход.

Рядом с искоркой появилась метка цели.

Комета приближалась.

Правило первой руки

Все шло как задумывалось. Мы проскочили в правильный район, в который через несколько секунд – от десяти до двадцати пяти, если верить расчетам, – должна была ворваться комета. Мы были готовы стать ее попутчиками и, уравняв скорость, закидать магнитными минами. Еще мы были первыми людьми, оказавшимися почти на орбите Юпитера, точнее под нею, – но в данный момент это было наименее существенно.

– Она нас не зацепит? – осторожно спросила Инна.

Комета росла на глазах, хотя мы уже начали удирать от нее.

– Нет, – сказал я и быстренько пересчитал все раз и другой, озираясь и выставляя дальномерные отсечки на табло, потому что глазам, оказывается, верить уже не стоило: далекое казалось близким, а близким был всего один объект. Все более и более близким. Пугающе.

Я сглотнул и добавил:

– Не должны. Готовь заряд, целимся ровно в метку. Полный ход.

Я выставил метку в середку экрана, чтобы ничего не отвлекало, отщелкнул колпачок гашетки и положил на нее ладонь, чтобы в нужный миг просто дернуть рукой и зацепить спусковую кнопку согнутым пальцем. Ладонь подрагивала и наверняка намокла, хотя мембрана должна была сразу вбирать в себя всю влагу.

Я старался не смотреть ни на прицел, ни на комету, которая надвигалась со спины и правого плеча огромным кудлатым комом – проскочившим сквозь мыльную пену клубком серой шерсти. Не смотреть на нее было почти невозможно – хотелось вглядываться в причудливо ползающие паутинные тени, изучать клубящуюся кому, пытаясь разглядеть каменную основу – и, может, понять, как что-то может нестись так невероятно быстро.

– Левее не взять? – спокойно спросил Олег. – Зацепит же.

– Нет, – сказал я сквозь зубы, запуская отсчет на табло. – Десять секунд.

Инна прерывисто вдохнула. А я считал расстояния и углы, стараясь по-прежнему не фиксировать взгляд на чем-то, но видеть одновременно и цифры – семь, шесть, пять, – и наваливающуюся комету, которая и вправду ведь могла зацепить, считаем еще раз – нет, не должна. Ладонь тряслась сильнее, я чуть отвел ее, чтобы не нажать кнопку раньше срока. Не от страха тряслась, а от сдержанного ликования. Мы справились. Мы успели. Мы всех спасли. Осталось поставить точку.

Два. Один.

– Огонь! – заорал я, будто озвучивая появившийся на табло ноль, и вжал кнопку.

И сразу запястья и гортань от уха до уха будто стянуло тонкой кислой проволокой.

Пушка, как и остальные узлы и агрегаты корабля, связанные со сценариями основных задач, работала по правилу первой руки: управлялась с каждого из шести табло и стреляла по команде, первой поступившей с любого из них. Мы, как и договаривались, нажали на спусковую кнопку одновременно. Я знал бы это, даже не почувствовав отзвук удара: Олег, как всегда, саданул по кнопке всем кулаком. Конечно, абсолютная синхронность невозможна, один из нас на миллисекунду опередил остальных, но кто именно, мы не знали и знать не собирались. Главное, что мы выстрелили не раньше и не позже – и теперь все получится. Не может не получиться.

Или может.

– Уходим? – деловито спросил Олег.

Он наверняка, как и я, и Инна, не отрывал взгляда от перекрывшего всю панораму яростного клокотания миллиардов вихрей. Они поднимались с гранитно-ледовой поверхности кометы, сшибались друг с другом и тут же частично выпадали обратно сгустившимися каплями и пылинками, а частично с дикой скоростью покидали занятое было место над ядром кометы и сползали к хвосту, который мы пока и видеть-то не могли.

– Нет, – сказал я еле слышно. Пальцы уже тыкали в табло, повторяя команду и упреждая следующую. – Заряжай.

– Не попали, да? – спросила Инна.

Я поморщился и нервно сказал:

– Попали. В кому. Верхний слой схватился и тут же уполз к хвосту, ядро не зацепил. Ударим еще раз, ближе к носу.

Я почти видел квадрат, который мы накрыли попаданием: корочка спинового льда, собираясь, раздергиваясь и проседая дырами, потихоньку расползалась, слишком быстро смещаясь к кормовой части кометы. Меньше минуты – и она сорвется в вихревой след, так и не коснувшись ядра.

– Уверен? – спросил Олег.

Он, понятно, имел в виду не мои слова, а предстоящие действия. Нам везло: на участке от, грубо говоря, Юпитера до Марса комета шла, почти соприкасаясь со струной – ну или так в природе обычно и бывает, не знаю. Главное, что этим можно воспользоваться.

Обычным ходом за кометой нам не угнаться, значит, надо опять нырять в струну, выскакивать с упреждением и стрелять в другую точку. Каждый из этих пунктов требовал небывалых расчетов, которые никто никогда не производил. А я, получается, должен был произвести их на лету за несколько секунд.

Это невозможно.

Только я уже посчитал.

Но величину еще одной опасности я посчитать не мог.

Вокруг кометы, не переставая и не уставая, грохотала шрапнельная буря, миллионы сталинградских битв каждую секунду на каждом кубическом метре. Удар миллиграммовой пылинки оставляет в алюминиевом листе сантиметровую дырку. Обе станции «Вега», которые пролетят мимо кометы, когда она минует орбиту Земли и повернет обратно, защищала от таких ударов двойная металлическая обшивка. У нас было стекло, пусть и бронированное, тройное и с гасящей удар прослойкой. Но таких частиц мы могли поймать не одну и не сто. И никто не обещал, что вес у них будет миллиграммовым.

– Уверен, – ответил я. – Бортинженер, заводи. Пилот, струна слева, пять-пять-три, впритирочку к ней. Заходим без паузы, нырок на полсекунды. Дышим, погружаемся, пять секунд. Айда.

Я почти угадал. Зря волновался, зря бормотал «Не тормози!», когда на счете «ноль» рисунок созвездий перед носовой панелью чуть скособочился – вот и струна, – и «Вырубай!», едва ощутив знакомую щекотку. Олег не сбросил скорость, а сманеврировал – мы цепанули струну и тут же отскочили от нее в трех тысячах километров. Успели развернуться, ударить комете в скулу – почти в упор, почти макнувшись в кому, так, что долетевшее газовое завихрение качнуло «Пионер».

И опять успели рассмотреть бочину кометы со слишком быстро сползающим к хвосту пятном попадания.

– Зар-раза, – пробормотал я, пытаясь не зареветь.

– Может, слегка хоть зайдет, – сказала Инна.

– Там же цепная реакция, пары активных ионов достаточно, – неожиданно многословно подхватил Олег.

– Смеетесь? – спросил я и тут же устыдился.

Они же меня утешали. И себя.

Остальных теперь утешать бесполезно.

– Это что, всё, что ли? – тихо спросила Инна.

– Да ну на фиг, – обиженно сказал Олег.

Я быстро вытер морду, едва не выдавив линзы из-под век, и принялся лихорадочно считать.

– А если на встречном… – начала Инна.

– Погодь, – попросил я вполголоса, проверяя результаты. – Погодь-погодь, ща…

– Ну да, – начал Олег. Инна шикнула на него.

Но я уже досчитал. И спросил:

– Инна, я правильно понимаю, что полбака есть примерно?

– Полбака, – проворчала Инна, но цепляться к словам не стала: – Да, пятьдесят три процента, аккумуляторы – восемьдесят девять.

– Ага. Народ, с фланга заходить бесполезняк, вариант один: выходим наперерез, выставляем резонанс и фигачим в ейную харю в упор. Поля умножаются, поражающий эффект вырастает на порядок, только так есть шанс прошибить кому.

– Сперва минами и тут же всем кораблем? – уточнил Олег. – Или сразу как Николай Гастелло?

Он не шутил.

Я подумал и сказал:

– Не. Тогда, если не получится, переиграть не сможем.

– Если все топливо высадим, все равно не сможем, – заметила Инна.

Я подумал, дважды проверил, говорю ли я так не со страху, а потому, что правда так считаю, ни фига не понял и сказал как мог проникновенно:

– Пока живы, сможем хоть что-нибудь. А вот если помрем – уже ничего не исправим. Так что это на крайний случай. Входим в резонанс – и бульк.

– Так все равно уйти не успеем, – ответила Инна. – Как бы близко от струны комета ни шла, все равно не впритирку же. Сколько там самое близкое, ты же помнишь – три километра, пять?

Одиннадцать, снисходительно подумал я и очень убедительно сказал:

– Там слабое взаимодействие возникает, другой вид поля, в нем возможно механическое перемещение – и тоже с резким ускорением. Фигакнем, Олег по газам – и мы в струне. Да, Олег?

– Конечно! – бодро сказал Олег, и я понял, что он говорит это только для Инны, а сам все понял.

– Ну и зашибись. Экипаж согласен с планом?

– Да, – сказал Олег.

– Я задержу этого Фогга, – пробормотала Инна, явно передразнивая мои старые выкрики, – сама-то она этот мультик, говорит, не смотрела. – Согласен-согласен, куда деваться-то.

– Ура. Тогда так: дышим, нырок на три секунды, выход на позицию, заряжаемся, по моей команде входим в резонанс, фигачим этой дуре в харю, отскакиваем к струне и вырубаем резонанс.

– А дальше? – спросил Олег.

– А дальше посмотрим, – сказал я.

Я опять все правильно рассчитал – в смысле, оказался там и так, как хотел. А вот был ли в этом толк и смысл, знать, конечно, не мог ни я, ни кто иной, включая даже Обухова и Главного.

Мы вынырнули прямо в завитках комы – те не виделись, а ощущались – и сразу нахватали по морде раз и два. И три, совсем сильно. Корабль покачнулся, на панели обшивки выше моих глаз вспыхнули белые пятна, тут же залившиеся красным, как кровью. Я на них не смотрел. Времени не было.

Удар – страшный – корабль качнулся, огромная звезда астрой и тут же гвоздикой влипла в стекло прямо перед моими глазами. Я вздрогнул, избочился, чтобы пробоина не мешала смотреть, и продолжил считать – и разговаривать со своими.

Я вас не подведу, пообещал я экипажу, Обухову, Главному, Фае и бабушке и тут же вспомнил фотку мамы и папы – жаль, что нельзя было взять ее с собой. Все равно помню наизусть, подумал я и сказал каждому из них: я тебя не подведу. Потом сообразил, что бабушка по-русски этого не поймет, а как сказать по-татарски, я не знаю, поэтому пробормотал, не размыкая прижатых мембраной и составом губ: «Мин сине яратам». Ну, что успел вспомнить.

Комета была уже везде, хотя до нее оставалось больше тысячи километров.

Зажегся зеленый сигнал – Олег предлагал врубить монопольный двигатель.

Я ткнул красный – нет – и сразу включил отсчет до трех, поморщившись от новой пары ударов, колыхнувших состав от дна к люку.

Инна в табло не стучала, но движок врубила, едва обнулился счет.

Умничка, сказал я голубой цепочке и щекотанию в горле. Все, теперь успеем. Или сдохнем. Или всё сразу.

Я отщелкнул колпачок гашетки и приготовился. Времени показывать экипажу отсчет уже не осталось, но Олег, к счастью, с запросами больше не лез. Сосредоточился на подготовке маневра, наверное. Тоже умничка.

Ну давай, лети сюда, тварина, лети к папочке, папочка тебе сливку на нос посадит, вку-усную, иди-иди, не с-с-сы, еще пять секунд, четыре, три, опа, перебор, н-на, падла!

Я ударил в кнопку, чуть не сломав палец, успев другой рукой маякнуть Олегу «Уходим!», даже заорал это залепленным ртом – и тут меня шарахнуло.

Щекотка, дурнота, удар от Фарида в солнечное сплетение и отравление сливами, которые я переживал до сих пор, – прикосновение стебелька по сравнению с ударом башкой в бетонную стену.

Голова как будто лопнула, ребра съехались сцепленными пальцами, колени и локти, щелкнув, выгнулись в неправильную сторону, а тело подкосилось, как, говорят же, подкашиваются ноги. Все тело, сразу, в нескольких местах и очень больно.

Мы были одновременно и на огневой позиции, и в тринадцати километрах от нее, в точке соприкосновения со струной, в которой голубую цепочку разорвало зеленое звено – я уже не понимал, разорвало, разрывает или еще разорвет в будущем, которое, быть может, и не случится, – и в каждом миллиметре тринадцатикилометровой дистанции, преодоленной «Пионером», преодолеваемой им, допускающей свое преодоление, если «Пионеру», если нам, если всем повезет.