Текст книги "До февраля"

Глава вторая

– Так точно, – сказал Руслан, нажал отбой и выругался. – Сходил, нах, пожрать.

– Что такое? – осведомился Андрей, взглянув на часы.

Было без двадцати два. Звонок Халка поймал их на выходе из УВД, уже одетыми, – они собирались добежать до угловой кафешки «Пончо», где с двенадцати до двух был неплохой и недорогой комплексный обед.

– Да всё то же, но конкретней, – тоскливо сказал Руслан. – Содействие журналисту или там блогеру, ты сам рассказывал. Вот он через две минуты тут будет, и я должен оказать ему всяческое содействие.

– А что он мне-то опять не позвонил?

Руслан с надеждой глянул на него:

– А давай правда ты, а?

– Приказы начальства не делегируются, – окоротил его Андрей и почти искренне добавил: – Мои соболезнования. Про что хоть? Реально про седую древность?

– Ну ты ж слышал.

На самом деле Андрей ничего не слышал. Он и не вслушивался, а думал о своем: о заразе Наташке, о том, что́ лучше подарить своим бабам на Новый год, и почему-то о совсем чужой бабе Чуфаровой. Поиски в ее окружении, в прошлом, в обстоятельствах последнего вечера ничего не дали: тетки на работе рыдали и рассказывали, какая она была бесконфликтная, добрая и веселая, а родственники и соседи им вторили, как и бывшие – муж и пара кавалеров. И у всех, включая окрестных дворников, было алиби, и ни у кого не было причины и повода.

Мысли о несчастной молодой бабе, задушенной и брошенной в кусты, не давали покоя Андрею даже в неслужебные минуты – вместе с раздражением по поводу Бахрамова, который всё медлил с отчетом. Что там в это время мычал Руслан, было менее существенно и до сознания просто не доходило. Потому Андрей вздохнул с неопределенной интонацией и сочувственно спросил:

– Взять тебе чего?

Руслан махнул рукой, снова ругнулся и пошел обратно по лестнице, медленно стаскивая куртку.

Взять хавчик навынос не удалось, поесть тоже. Мессенджер звякнул, едва Андрей вышел на улицу. Андрей ругнулся и стащил едва надетую перчатку. Бахрамов сообщал, что отчет закончил, можно забирать.

«Спасибо, вечером заскочу», написал Андрей, подумал и добавил: «Электронку закиньте, плз.»

«Злоупотребляешь», указал Бахрамов.

«Буду должен».

Ответ «Это само собой» сопроводил приложенный файл. Андрей начал его листать на ходу, особо не вчитываясь, – времени оставалось только-только дойти до «Пончо» и в темпе сделать заказ. На третьей странице он остановился, постоял, перечитывая, развернулся и пошел к зданию горбольницы, крыло которой занимало областное бюро судмедэкспертизы.

Бахрамов, к счастью, был у себя, а не на очередном вскрытии.

– Альберт Джафарович, здрасте, что там с подкруткой шарфа? – спросил Андрей с порога.

– Привет-привет, Андрюш, – проворковал Бахрамов, не отрываясь от своей диковинной чаеварки, как раз начавшей довольно пыхтеть. – Чай будешь?

– Спасибо, там и вам-то еле-еле. Так что с…

– Обижаешь, Андрюш, и меня, и этот волшебный агрегат. Тут не только на нас с тобой…

– Да-да, – сказал Андрей терпеливо, но так, чтобы Бахрамов понял, что времени на смол-токи нет.

Бахрамов понял.

– Только шарф интересует? – спросил он, подходя к столу с десктопом. – Остальное понятно, да? Не изнасилована, вообще нет следов сексуального характера, даже расстегнуть не пытались ни куртку, ни джинсы. А под джинсы колготки поддеты.

– Да, я понял, – нетерпеливо подбодрил его Андрей, взмахнув официальной копией отчета, подхваченной в канцелярии бюро. – Про скручивающий элемент интересно.

– Вот, смотри, – сказал Бахрамов, открывая фотографию на весь экран. – Твердый предмет, скорее всего, металлический, типа плоского прочного прутка, использовался для закручивания импровизированной удавки на шее жертвы. Видишь, вот тут характерный отпечаток кромки, как от шпателя…

– Или ложки, – закончил Андрей.

Бахрамов, собрав и растянув губы, вынул ложечку из баночки с засахаренным лимоном, повертел ее в руках и охотно согласился:

– Вполне возможно. Состав мы вряд ли установим, но ложка типа чайной вполне подойдет. Мельхиоровая или толстая стальная, тонкая согнулась бы. Андрюш, а ты что так возбудился-то?

– Вы такого не встречали, да? – спросил Андрей, понял, что Бахрамов не понимает, и пояснил: – Вы тут сколько, лет семь?

– Девять, – признался Бахрамов со вздохом.

– Душители были, но подкручивания не было, так?

Бахрамов подумал, аккуратно убрал ложечку к лимонам и твердо сказал:

– Я такого не помню. А почему ты?..

Андрей, не дослушав, с яростным бормотанием выскочил за дверь.

Он страшно боялся, что Руслан по-быстрому свернет общение с навязанным начальством собеседником, так что Андрей не успеет взять мудака-блогера за шкирятник, посмотреть в его тупые глаза и объяснить, что он, мудак-блогер, натворил. Страхи оказались напрасными. Блогер, крупный рыхлый парень без бороды и прочих модных признаков вроде причесочки и дорогих нелепых шмоток, сидел напротив Руслана и с готовностью посмеивался, записывая что-то в древний потрепанный еженедельник. Руслан же явно наслаждался вниманием, сиял и выглядел небывало довольным – это Руслан-то, вечно кислый и скукоженный. Это подбросило уровень ярости Андрея выше крыши, аж веки закипели.

На стук распахнувшейся двери оба отреагировали легким поворотом головы и рассеянными улыбочками, будто сыгранный дуэт стендаперов на заранее согласованное явление третьего шутника. Я вам пошучу, суки.

– Знакомьтесь, – начал Руслан. – Это, собственно, мой шеф, бог следственно-разыскных…

– Сидеть, – скомандовал Андрей поднявшемуся было навстречу ему с протянутой рукой блогеру. – Вырабатывайте привычку.

Он выдохнул и вдохнул, потому что голос скакнул, собираясь сорваться, и выпустил клокочущую ярость тщательно отрегулированным потоком слов:

– Добился своего, инфлюэнсер сраный, все подробности узнал и рассказал, новому поколению утырков теперь есть чему учиться?

Блогер хлопнул губами и ресницами и вопросительно посмотрел на Руслана, явно прося подсказки, как реагировать на такие шутки. Руслан сказал:

– Андрей Викторович, может, с самого начала…

– Молчать, – приказал Андрей, выбросив ладонь в сторону Руслана, дождался, пока тот, обозначив несогласие, таки сядет в смирном ожидании дальнейшего приказания, и спросил, сверля глазами блогера: – Подробности про ложку кто рассказал? Дарандин, Бакеев, Костромин?

– Какую ложку?

Тебе не в блогеры, а на «Нетфликс» надо, сучонок талантливый, подумал Андрей и терпеливо объяснил:

– Такую, про которую ты написать успел в какой-нибудь тележеньке своей, или где вы сейчас сенсационные расследования вываливаете. Это ни в одну газету не ушло тогда, ни в телик тем более, это только менты и эксперты знали, про ложку для подкручивания. А теперь благодаря тебе все знают, и подражатели тоже, и действуют – благодаря тебе!

Он быстро схватил парня за шиворот и сам крутнул так, что ворот свитера впился в бледное горло без всякой ложки. Руслан, экнув, вскочил, но Андрей уже отпустил руку и пояснил очень мягко:

– Это уже как пособничество можно трактовать, землячок. Кто тебе слил?

Блогер, машинально потирая горло, спросил – получилось только после откашливания:

– Еще одно убийство произошло, да? С подражательством старому? Тому, которое «сосед со второго»?

Глаза у него, кажется, загорелись.

Андрей, отступив на шаг, протянул:

– Ты больной, сука, на всю голову, да? Или ты думаешь, это шутки сейчас с тобой?.. Я тебя по-хорошему спрашиваю…

– Андрей Викторович, я ни буквы и ни строчки про криминал почти три года уже не писал, – твердо сказал блогер. – Вы меня не помните, наверное, я Павел Шевяков, в «Вечерке» работал, мы виделись с вами на прессухе про Ященко и еще про это, закупки для школ. У меня нет ни блога, ни телеграма там, я вот только два дня как пытаюсь как раз на тему, которую, Руслан Тимурович говорил, вы лично… Вы не беспокойтесь, я не блогер, не говно, короче, какое без понятия. «Вечерки» нет, но я-то всё равно журналист, а не… Я закрытую инфу сроду без согласования с источником не сдавал и сдавать не буду.

Андрей смотрел на него.

Шевяков, не отводя глаз, демонстративно прикрыл блокнот и очень серьезно сказал:

– Я не подведу и то, что нельзя, писать не буду. Мне для себя разобраться надо. Я правильно понял, что кого-то еще убили так, как было уже пятнадцать лет назад?

– Ты этого не пишешь, – велел Андрей, подышал и повернулся к Руслану: – Про дела последних пяти лет – ни слова без согласования со мной лично.

– А про «соседа со второго»? – спросил Шевяков. – Я ведь именно про него собираю. Тут ведь еще дело какое, вам, может, интересно будет…

– Всё, закрыли тему, – оборвал его Андрей. – Нам с Русланом Тимуровичем срочно на выезд, прошу извинить… И за это тоже.

Он показал на шею и протянул Шевякову руку. Тот, помедлив, пожал ее и упрямо попытался объяснить:

– Я очень коротко. Есть рукопись, в которой…

– Блядь, – сказал Андрей. – Что ж вы со всех сторон-то, а.

Шевяков замолчал и посмотрел на Руслана, потом на свою руку, осторожно, но крепко зафиксированную Андреем. Андрей тоже уставился на рукопожатие с некоторым недоумением, покивал, помог Шевякову подняться и очень нежно попросил:

– Шевяков, ты иди уже. Я тебе позвоню, обещаю. Разгребемся – и сразу, слово офицера. Телефон ты Руслану оставил? Вот и хорошо. Иди. Я позвоню, сядем с тобой, с Натальей Викторовной, с писателем этим вашим сказочным, и всё обсудим как следует. А пока иди, пожалуйста.

Он дождался, пока за Шевяковым закроется дверь, показал Руслану, что пока ничего говорить не надо, хорошенько подумал и сказал:

– Пошли-ка к Халку, Руслан Тимурович. Тут что-то херня заваривается, и лучше бы ее сразу на начальство перевалить.

Глава третья

Первая столичная публикация у Максима Эдуардовича случилась в двадцать пять – в подборке стихов, посвященной, что характерно, грядущему двадцать пятому съезду КПСС. Страница газеты «Советская культура» «Молодые – съезду» с портретиком юного вдохновенного Максима и его стихотворением «Противникам мира и прогресса» висела над рабочим столом писателя с момента, когда появился рабочий стол и, главное, место для его установки. А до того она бережно хранилась в чертежной папке на антресоли встроенного шкафа, которыми были укомплектованы все комнаты рабочей общаги Сарасовского реммаша. Остальное содержимое пухнущей папки составляли вырезки из местных газет, в основном реммашевской многотиражки. С антресолей папка извлекалась в основном в рамках попыток охмурежа: «Максимка у нас поэт вообще-то, настоящий. В смысле “Щас все поэты”? Максим Эдуардыч, продемонстрируй».

Папочная часть охмурежа, честно говоря, срабатывала нечасто, зато сильно. Особенно мощно она помогла отношениям с Викой, самой строгой представительницей разномастной компании из педа, забурившейся в реммашевскую общагу чудом, объяснимым исключительно развесистостью ноябрьских праздников. Вика, в отличие от подружек, не пила и не растворилась в водочно-альковных потемках общаги, но публикацией в главном культурном органе страны явно была впечатлена, и только поэтому позволила себя проводить, потом позволила пригласить на свидание, потом позволила поцеловать – ну и потом кое-что позволила, после свадьбы, конечно.

Вика и повесила газету над столом – сперва прикрепила булавками, а потом, вернувшись из отпуска и обнаружив свежим глазом, что лист совсем пожелтел и покоробился, забрала в специально заказанную застекленную рамищу. Максим Эдуардович иногда подозревал, что Вика вышла за него замуж исключительно ради того, чтобы давить на тему «Расти по служебной лестнице», смысл служебной лестницы сводился к получению квартиры, а квартира рассматривалась как место для почетного хранения страницы из «Советской культуры».

Во всяком случае, новых творческих свершений от мужа Виктория Владленовна особо не требовала. И стихотворение в «Советской культуре» так и осталось единственной столичной публикацией. Хотя Максим Эдуардович делал всё, чтобы пробиться. Он очень старался. Изо всех сил, не щадя ни себя, ни тем более остальных.

Просто не везло.

Юмористическое стихотворение «Простые радости» должно было выйти в ноябрьской «Неделе», но оказалось неуместным в траурном номере: Брежнев умер. Очерк «Звание коммуниста», уже заверстанный «Человеком и законом», был снят с номера из-за мутных разборок кураторов журнала, а рассказ «Выходные», принятый было журналом «Москва», пал жертвой антиалкогольной кампании. И даже верстки на память не осталось, хотя обещали ведь прислать.

А в перестроечные и последовавшие лихие времена, когда публиковались все подряд с чем угодно, Максим Эдуардович отстал от поезда. Сперва он побрезговал предложениями быстренько состряпать несколько боевиков про бандитов, чертей или генсека, завербованного ЦРУ, – а младшие ушлые товарищи, с которыми Максим Эдуардович в 1987 году создал первое с тридцатых годов Содружество писателей области, не побрезговали, выпустили под иностранными псевдонимами несколько романов, получили несколько десятков миллионов, пусть и дореформенных, перебрались один в Москву, другой в Питер, и издавались там уже под своими именами, пусть не громкими и славными, зато котирующимися у некоторых читателей и издателей. Один, питерский, даже звал соучаствовать в каком-то фантастическом сериале, снисходительно эдак. Максим Эдуардович, конечно, отказался. Книг бывших товарищей он читать не стал, а от предложения отозваться о них публично или приватно уклонялся решительно, но не скрывая брезгливости.

Этим Максим Эдуардович, кстати, сумел чуть укрепить свою репутацию настоящего мастера, не разменивающегося на кооперативный палп. Он даже раскрутил было местного банкира на издание серии настоящей сарасовской литературы. Но банкира убили, серия отменилась, а роман Максима Эдуардовича с посвящением спонсору остался неизданным и даже, честно говоря, недописанным.

Недописанными остались и еще три романа, которые помудревший Максим Эдуардович никому уже не посвящал, но четко давал понять потенциальному заказчику, что тот очевидно подразумевается текстом, контекстом и фигурой главного героя. Пару раз это почти сработало, и опять не повезло: одного мецената посадили, второго поставили вице-губернатором в дальний угол карты России.

Издательства, что местные, что столичные, проектами не заинтересовались и даже не откликнулись на столь же резонное, сколь и заманчивое, по мысли Максима Эдуардовича, предложение оценить уровень текста по первым главам и заказать его развитие и завершение в том ключе, который представляется им нужным и коммерчески выгодным. А наглец в одном из издательств, куда Максим Эдуардович решил позвонить на третий месяц зряшных ожиданий, отчитал заслуженного автора так, что отбил всякое желание общаться со столичными книжными дельцами.

Совсем разочаровали литературные премии. Поданные тексты иногда отмечались дипломами со снисходительными формулировками, но ни разу не попали даже в длинный список. А ведь Максим Эдуардович, горевший надеждами, всякий раз тщательно изучал итоги прошлого года и переписывал две повести, современную, «Прикус дьявола», и «Околицей мирских соблазнов» про лихие девяностые, так, чтобы они как бы продолжали тему и мотив победителей, а также отвечали теме конкурсов. Сложнее всего оказалось даже не впихнуть отважных контрразведчиков и исламских террористов в версию «Соблазнов», отправленную на конкурс ФСБ, а сбросить возраст героям «Прикуса», вырезав при этом особо знойные моменты, чтобы повесть, двинутая на соискание сразу нескольких детлитовских премий, проканала за подростковую. И всё зря.

Премиальный игноранс бесил и сам по себе, и особенно в связи с тем, что тексты новых лауреатов совершенно не походили на прошлогодних победителей и выглядели заведомо хуже повестей Максима Эдуардовича. Это было понятно даже по аннотациям и критическим отзывам, самих-то лауреатов Максим Эдуардович, конечно, не читал, чтобы не сбивать вкус. Ему вполне хватало собственных шедевров.

На пятый год борьбы Максим Эдуардович окончательно убедился в том, что премии безнадежно коррумпированы и поделены между своими: людьми, социальными и национальными группами, модными тусовочками, проплаченными агентами прогнившего Запада и варварского Востока, и просто врагами подлинной культуры и настоящих русских людей. Он прекратил бессмысленные штурмы, злобно сжег все переделанные варианты, а в папку «Основные произведения» сложил исходные варианты – примерно такими, какими они и были придуманы и написаны в девяносто девятом и две тысячи третьем годах. И более Максим Эдуардович книг не писал. Зачем, раз никому не надо – и пока не издано всё уже написанное?

Написанное потихонечку публиковалось: в местных газетах и журналах, пока они еще выходили, в альманахе «Сарасовск литературный», на финансирование которого расщедрился предыдущий губернатор, и в нескольких сборниках, изданных за счет авторов. Авторы входили в Содружество, которое Максим Эдуардович так и возглавлял последние двадцать лет, время от времени прислоняясь то к одному, то к другому союзу писателей – по мере того, как один или другой объявлял себя единственно законным и контролирующим национальную литературу. Сам Максим Эдуардович, конечно, платить за издание считал унизительным и невозможным, но его младшие коллеги и питомцы – можно было бы сказать ученики, кабы хоть кого питала иллюзия, что те способны чему-нибудь научиться, – совершенно не возражали против того, чтобы произведения наставника открывали каждый сборник.

Их интерес был понятен, приятен и полезен. Максиму Эдуардовичу на литературных вечерах, посвященных памяти Пушкина, Достоевского и Чернавина, несколько раз говорили, что именно его повести «Исповедь сердца» и «Журавлиная тоска» выглядят особенно заманчивыми и просятся быть прочитанными. И на местное телевидение, как и на выступления в библиотеках, школах и культурных центрах, звали только Максима Эдуардовича – и несколько раз даже заплатили крошечные гонорары.

Это радовало, но обеспечить, увы, не могло. Поэтому Максим Эдуардович так всю жизнь и проработал на реммаше: сперва слесарем, потом освобожденным председателем профкома, а последние лет двадцать – старшим инспектором по безопасности труда. Работа была, чего скрывать, не слишком тяжелой и хлопотной, но отнимала и время, и письменные возможности: после куч бумаг, ежедневно исписываемых в заводоуправлении, сил на творчество не оставалось. Поэтому на пенсию Максим Эдуардович ушел с радостью и четким пониманием, что вот сейчас жизнь и переменится: ему удастся, наконец, писать постоянно, помногу и продуктивно.

Не удалось.

Он пытался. Он часами сидел за столом. Он зарывался в папки с древними набросками, пытаясь развить обещавшие так много идеи по одной или сплетая их в странные косицы. Он испортил росчерками, картинками и раздраженными фразами два красивых ежедневника с золотым обрезом, которые хранил как раз для главного романа всей жизни. Он пробовал писать пьяным, голодным и больным. Он разминался на биографических этюдиках, рассказах о пережитом и ироническом дневнике, надеясь, что так будет проще перескочить в настоящую прозу.

Тщетно.

Хорошо, что Вика относилась к потугам и неудачам мужа спокойно и даже равнодушно – как и ко всем предыдущим его попыткам запрыгнуть на эскалатор до Олимпа. Раньше Максим Эдуардович переживал по этому поводу, бесился и дико ревновал жену, по сути, к себе самому – неженатику с публикацией в столичной прессе, много обещавшему, да так ничего толком, с собой будем уж честным, не добившемуся. Переживал, конечно, зря.

Вика была идеальной супругой, строгой и ласковой: порядок в квартире, изобилие на кухне, размеренность в спальне. На домашние заботы Максима Эдуардовича не отвлекали настолько, что он особо и не заметил, как выросла и съехала Майя. В роддоме встретил, из садика пару раз забрал, чуток перебрал после выпускного, потом на свадьбе, вот и всё. К зятю и внукам он относился с добродушным спокойствием, они отвечали тем же. Друг другу не мешали – а что еще нужно для счастья? Уж точно не болельщицкое подзуживание: «Давай, Максимка! Мы верим в тебя! Ты сможешь!».

Вика держалась данного однажды обещания прочитать каждую его книжку, вышедшую отдельным изданием, – а рукописи и публикации в местных газетах и сборниках в руки не брала. Когда Максим Эдуардович в первый раз попробовал настаивать, Вика сказала учительским голосом: «Максим, после “Советской культуры” с тебя особый спрос, не понижай градус». Максим Эдуардович решил соответствовать спросу. И когда-нибудь доказать ей, что может.

Поэтому он так схватился за «Пламя». Публикация там не удостоилась бы внимания Вики, как не удостоился рассказ «Присяга Победы», напечатанный в одном из последних номеров «Пламени», почти перед самым закрытием. Но возрожденный журнал мог стать точкой взлета.

Литературных журналов, настоящих, бумажных, в стране почти не осталось, и каждый уцелевший считался очагом подлинной культуры, сакральной в глазах если не читателей, то властей. Очагом, заметным всей стране, где бы этот очаг ни находился – в Москве, Екатеринбурге, Казани, Саратове или Сарасовске. Максим Эдуардович знал это, потому что изучил вопрос.

Чиновники не читали книг и журналов, но по привычке, притыренной, как и многое другое, с советского стола, считали их вершинами культуры и искусства, на которые необходимо время от времени сбрасывать с горних государственных высей пусть не подачки, как киношникам или новомодным блогерам, но хотя бы крошки от подачек. Максиму Эдуардовичу хватило бы и крошек. Они были жирными и питательными – таков уж стол и таковы выси.

Одного собрания в полуразваленном здании издательства оказалось достаточно для того, чтобы оценить ослепительные перспективы возрождения «Пламени». Сразу стало понятно, что назначенные ответственными дамочки неминуемо будут отброшены по выполнении своей задачи, как бывают отброшены стартовые ступени выводимого на орбиту космического корабля. Управлять кораблем должны не ступени и не дамочки, а серьезные фигуры с именем, репутацией и опытом. И Баженов, единственный человек, от которого это зависело, такие тонкости понимал – трехминутной беседы оказалось достаточно и для того, чтобы увериться в этом, и для того, чтобы подсадить в сознание Баженова очевидную мысль: фигуры достойней Максима Эдуардовича журналу не найти.

Чтобы вырастить эту мысль, следовало доказать: Максим Эдуардович полезен, необходим и незаменим.

Основу доказательства предстояло составить материалам, умело и мудро отобранным и подготовленным Максимом Эдуардовичем, умным и полезным советам, поднимающим статус и значимость «Пламени», и продуманным действиям по формированию и окучиванию литературного пейзажа области, на котором любые конкуренты будут выглядеть слабенькими, дурными или просто опасными.

Именно этому Максим Эдуардович решил посвятить ближайшие месяцы. Именно поэтому он провел уже два заседания Содружества и еще три собирался провести до конца ноября, поэтому он велел разместить свой телефон во всех интернет-объявлениях о начале отбора работ для «Пламени», поэтому завел отдельное расписание для всех дел, связанных с журналом, и поэтому не отказывал никому из звонивших в консультации по поводу того, как, куда и какие рукописи предлагать в первую очередь.

Не отказал он и в просьбе проконсультировать лично, пусть даже в воскресенье, – впрочем, после выхода на пенсию выходные отличались от будней только реакцией Вики на телепередачи. Сам Максим Эдуардович использовал разницу лишь как повод уклониться от ненужной нагрузки. Сейчас он уклоняться не стал. Отчасти чтобы не давать повод для жалоб и обвинений в высокомерности и игнорировании нужд собратьев по цеху и молодых талантов – такое могли припомнить. Отчасти же потому, что хотелось лично поставить зарвавшегося щенка на место.

Максим Эдуардович ведь сразу же, едва звонивший представился, понял, что́ это за Клим. Явно тот самый красавчик-амбал, который на собрании творческого актива сперва нес чушь, потом с холуйской угодливостью поддакивал наглой соплюхе, поставленной зачем-то на ответственную позицию в таком важном начинании, как возрождение национального литературного журнала. Впрочем, в дальнейшем соплюха не взбрыкивала, а тихо-мирно-вежливо принимала материалы Максима Эдуардовича. Видать, познала свой шесток или, как хотелось надеяться, схлопотала от начальства за наглость, проявленную при общении со старшими товарищами.

Теперь настал черед схлопотать верзиле с наркомовским именем.

Он позвонил в дверь ровно в назначенный час, в половине седьмого вечера. «Кто это?», раздраженно вопросила из зала сидевшая перед телевизором Вика, и в ответ на «Ко мне, по литературным делам» промолчала так выразительно, что в тишине, кажется, запели хрустальные подвески люстры. «А вот увидишь», неопределенно подумал Максим Эдуардович и пошел открывать.

Гость, к немалому разочарованию Максима Эдуардовича, оказался совсем не тем Климом, которого он чаял увидеть. Даже не похожим совершенно: гораздо старше, мельче и серее. Совсем невзрачным, откровенно говоря. Похоже, Максим Эдуардович недооценивал распространенность революционных и дореволюционных имен на текущем историческом этапе. Запал его от этого подыссяк, но совсем не пропал. Перехваченное знамя следует держать твердо и жестко.

Бледная копия Клима повода для этого долго не давала. Визитер был тих, застенчив, ладошка у него была сухой и вялой, разделся и разулся он, умудрившись не сойти с микроскопического коврика, который был немногим крупнее здоровенных, не по ноге, ботинок неожиданно милитаристского вида. При этом гость не выпускал, перекладывая из руки в руку, цветастый пакетик, и по коридору шел, куда указал Максим Эдуардович, вцепившись в пакетик, будто стены хрущевской двушки были опасными для случайного прикосновения.

Выглядел пакетик легковесно – прихватить мэтру коньяк пожилой начинающий автор явно не додумался, решил побаловать старика одной только нетленкой. Всякая школа утеряна, подумал брезгливо Максим Эдуардович, который особо-то и не пил, но знаки уважения ценил и считал необходимыми; ну и коньяк – ходовая валюта, всегда пригождается. Учтем вам это, немолодой человек.

Зато смотрел Клим как надо: в глаза снизу вверх, просительно и преданно, а в заставленной книгами и папками каморке, которую Максим Эдуардович с горькой иронией называл персональным кабинетом, сразу уставился на забранную в рамку газетную страницу и неуверенно улыбнулся.

– Были времена, – сказал Максим Эдуардович, пытаясь подавить теплое удовольствие. – Вы разбираетесь, я смотрю. Сами давно пишете?

– Ох-х, – сказал Клим и махнул рукой, обрывая себя.

– Ну и правильно. Что было, то было, а мы смотрим в будущее. Присаживайтесь, и давайте глянем, чем, так сказать, богаты.

Извлеченное из цветастого пакетика богатство, вопреки опасениям, оказалось скромным – тощий пластиковый скоросшиватель, сцепивший пару десятков страничек.

– Объем мне уже нравится, – сообщил Максим Эдуардович, взвесив папочку в руке. – Ровно то, что надо. Это в количественном отношении. Осталось замерить качество!

Он полистал страницы, плотно заполненные грамотно отформатированными строками. Названия и имени автора не было.

– Скромность украшает, конечно, но свое имя все-таки надо ценить, – назидательно сказал Максим Эдуардович. – А название – вообще неотъемлемая часть произведения. Будь я редактор на ставке, я бы уже вот на этой стадии рукопись выбросил бы.

Он сделал движение папкой в сторону корзины, следя за реакцией Клима. Клим только застенчиво улыбнулся.

– А, это фрагмент, – сказал Максим Эдуардович. – Про «незаконченную работу не показывают» знаете ведь выражение, молодой человек? Не приветствуется, честно скажу. Что же с вами делать?

Клим смотрел на него уже без улыбки и даже не моргал. Эк его, подумал Максим Эдуардович с удовольствием, и назидательно сообщил:

– Литературное творчество, дорогой Клим, не сводится к маранию бумаги или порождению отдельных строк, пусть даже каждая из них сама по себе прекрасна и удивительна. Литература – это действие, такое же, как и любое действие рукой, всем телом или вооруженной идеей массой, поэтому должно быть – осмысленным и законченным.

Я ведь излагаю близко к тексту, которым меня отчитывал по телефону тот наглец из московского издательства, сообразил вдруг Максим Эдуардович, и быстро, как мог, срулил в другую сторону:

– Слова – это же только попытка описать по-настоящему важное, то есть действия и особенно мысли. А буквы – это следующий этаж абстрагирования, это размещение слов, то есть существующих долю секунды колебаний воздуха и совсем никому не заметных просверков мысли, на материальном носителе. Для каждого слова придумывается символ, конкретный, черный, состоящий из букв или элементов единого знака, если это иероглиф, – и для миллионов людей этот символ, вчера еще не значивший совершенно ничего, становится тем самым словом, мыслью, действием. Строчка на странице прибивает эту мысль или действие к общему сознанию и общей памяти. Сами понимаете, на обрывки и фрагменты как-то жалко и бессмысленно тратить место в, э-э-э, рисунке протектора на колесе истории. Нужна законченность. И красота, конечно. Тут, я бы сказал, уместнее не с бездушными механизмами сравнивать, а, например… Например, с пришпиливанием редких бабочек к коллекционному листу.

– А бабочки живые же, – странновато, нараспев произнес Клим, уставившись на Максима Эдуардовича совсем пытливо.

Максим Эдуардович кивнул с одобрением и пояснил:

– У всего есть цена, в том числе – у известности и доступности. Живые бабочки не ведомы никому, кроме тех нескольких человек, что прокрадутся на их поляну и сумеют рассмотреть, пока они не упорхнули.

Он показал узловатыми пальцами, как быстро и легко улетучивается всё живое желаемое, и закончил:

– А помещенными в коллекцию бабочками любуются тысячи, миллионы посетителей музеев, кунсткамер и так далее. Да, ценой известности становится жизнь. И, конечно, бабочкам никакая известность не нужна. Но мы же не про бабочек говорим, верно? Посмотрим, что за скрижали вы выбиваете на колесе времени.

Он открыл папочку, прочитал первый абзац, поднял брови и хмыкнул.

– Что ж, – сказал он. – Это… интересно. Вы не возражаете?

Максим Эдуардович выдернул из стакана с карандашами тот, что был заточен получше, и обвел несколько слов в первом абзаце, крякнул, жирно зачеркнул строчку во втором и покосился на Клима. Клим следил за кончиком карандаша без явного выражения.

Максим Эдуардович пробормотал больше для себя, чем для слушателя, – просто чтобы завершить образ, коли уж начал: