Текст книги "До февраля"

Глава седьмая

Паша, стукнув в косяк, вошел в кабинет и возбужденно завел, шагая из стороны в сторону, насколько позволяло узкое пространство:

– Короче, я всех обзвонил и запросами закидал, требуют все-таки, заразы, в письменном виде, но уже не посылают. Дело пошло, спасибо Баженову. Завтра еще по отдельным фамилиям следаков и прокуроров пройдусь, кто там мог вести это дело, и на той неделе начнем урожай собирать.

Аня, поняв, что сосредоточиться на распечатке оригинал-макета не выйдет, отложила его. Паша заливался соловьем:

– Или завтра даже. Я до действующего судмедэксперта одного дозвонился, он вроде те дела вел, но он чего-то занят сегодня, сказал перезвонить. С утра попробую.

– А чем занят, убили опять кого? – тускло спросила Аня и решила, чтобы не терять времени, разметить план по степени готовности материалов.

Она достала телефон и взялась за дело. Техническая работа, не требующая раздумий, может выполняться даже на лекции и в разгар концерта, это каждый знает.

– А? – вроде даже растерялся Паша. – Не знаю. Наверное. Блин, что ж я, дурак, не спросил. Вот что значит газетной практики нет!

Аня кивнула, поморгала, чтобы согнать слёзы с горящих от усталости глаз, и снова сгорбилась над экранчиком.

– Ты бы ноут или хотя бы комп попросила, – посоветовал Паша, мудрый и душевный помощник.

– И так нормально, – сухо сказала Аня. – Но за заботу спасибо.

Паша подумал, сел и спросил:

– Что не так?

– Всё так, – отрезала Аня.

– Начинается. Ань, нормально скажи, что тебе не нравится.

Аня вздохнула и объяснила:

– Мне всё не нравится. Мне не нравится, что Наташи нет. Мне не нравится, что меня крайней тут поставили. Мне не нравится, что́ здесь написано, и главное – как это написано. Мне не нравится всем вот этим заниматься…

Она приподняла за угол и шлепнула обратно стопку свежих распечаток с материалами номера, утвержденными и только предлагаемыми, – и закончила:

– И мне не нравится, что я одна тут корячусь, а ты помочь обещал, – но сам весь в этом, в переговорном процессе. В общем…

Она махнула рукой, перевела дух и снова уткнулась в телефон. Паша, моргнув, сказал растерянно и раздраженно:

– Ну здрасьте. В смысле – одна? Я что, для своего удовольствия всё это?

– А нет, что ли? – осведомилась Аня и выделила желтым четвертый пункт, «Галерея лучших обложек».

Еще и в архиве обложек копаться. Устала Аня от подшивок и вообще от пыльной бумаги.

– Н-ну, – протянул Паша. – А ты типа нет?

Он сердито посмотрел на Аню. Аня нахмурилась и не ответила. Паша вдохновленно продолжил:

– Смысл-то как раз в этом, чтобы с удовольствием всё. А если у того, кто пишет, удовольствия не будет, то у читателя тем более.

– Я тебе дам Чернавина и Баженова почитать, словишь удовольствие, – пообещала Аня.

– Вот именно. Чернавин и Баженов – это необходимое зло. Всё это ради них затевалось. Мы этого изменить не можем. Значит, не обращаем на них внимания, а сосредотачиваемся на остальном. Но остальное пока сплошная туфта, что свежак, что антиквариат этот, правильно? Единственное живое, что мы нашли и можем докрутить, – как раз блок из этого триллера и очерка. Тем более раз там про одно и то же.

Аня пробурчала:

– Прямо дадут нам в первый номер высококультурного проекта жесть тащить.

– А кто не даст-то? – удивился Паша. – Боссам пофиг всё, кроме Чернавина. Мы хоть болванкой одинаковой все остальные страницы забьем, знаешь, пробными кусками, «Съешь этих сладких французских булок», они не заметят даже. Так что всё от нас зависит: как решим и как сделаем, так и будет. А не решим и не сделаем – никак не будет. Мы же так договорились.

– Паша, мы никак не договорились, – напомнила Аня утомленно. – Вернее, мы решили попробовать, а потом нам сказали «Нафиг». Русским языком.

– Кто сказал?

Аня вздохнула, откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.

– Наташа сказала, – согласился Паша. – А кто главный, ты или Наташа?

– Не надо меня разводить так грубо, – попросила Аня, не открывая глаз. – Наташа главная.

– А где она? – поинтересовался Паша. – А? Квасит сидит, как обычно. А это может и на две недели затянуться, и на месяц, ты уж поверь. Ты не знаешь, я знаю. И вот она будет квасить, а мы будем ее предпохмельные ЦУ исполнять.

– Ты всегда про начальство и приказы такое рассказываешь? – спросила Аня. – Понятно, почему у тебя так с карьерой. И у всей нашей журналистики тоже.

Паша несколько секунд смотрел на нее, наверное, пронзительно и пылая гневом, но Аня этого не увидела, потому что решила не открывать глаз, пока не захочет.

Пока не хотелось. Устала она от всего запредельно, и от Паши в том числе.

Паша встал и ушел.

Аня посидела еще некоторое время, размышляя, как жить и что делать дальше. Всяко получалось, что жить будет непросто, а делать придется первый номер. И это далеко не худший из возможных вариантов. Более того, неделю назад для Ани такой вариант был маловообразимой мечтой. А сейчас мечта стала нудным вымораживающим обязательством.

Только так мечты, похоже, и сбываются, объяснила себе Аня. Она открыла глаза, поморгала и уставилась на экранчик – не потому, что черпанула сил, а потому, что телефон дернулся: пришло уведомление.

Аня полагала, что это Паша пытается уязвить ее запоздало придуманным элегантным ответом. Но нет, уведомление пришло от группы «Пламени» в соцсети.

После почти суточного затишья опять активировался самопровозглашенный актив в лице Дарченко и Бирюковой. Сейчас они с четырех копыт утаптывали какого-то новичка с пафосным ником «Литератор», который имел неосторожность поинтересоваться порядком рассмотрения рукописей: кто читает, как быстро отвечают, дают ли советы и так далее.

Бирюкова рекомендовала «Литератору» подтянуть орфографию, хотя все его прегрешения пред ликом Дитмара Эльяшевича сводились к паре опечаток, небрежной пунктуации и отсутствию прописных букв. А Дарченко, естественно, советовал немедленно вступить в его семинар при Содружестве писателей, заседания которого и будут определять список текстов, рекомендованных к публикации в «Пламени».

Ну что он за болван ненасытный, подумала Аня, сочувственно изучая переписку. Литератор, несмотря на глупый ник, держался молодцом и стоиком, на хамские приколы не отвечал и вообще был изумительно вежлив. Но уверенности в том, что его хватит надолго, у Ани, конечно, не было.

Она изучила пустоватый профиль Литератора, заведенный недавно, но хотя бы не забитый бессмысленными мемасами и перепостами, подумала немножко, обругала себя и все-таки написала ему в личку:

«Здравствуйте. Посылайте текст, если есть, по адресу, указанному в профиле группы».

Литератор отозвался немедленно:

«Спасибо огромное! А действуют ли ограничения по объему?»

Молодец парень, подумала Аня с интересом, тут же и прописные буквы появились, и пунктуация нормативная. Умеет говорить на языке собеседника – и, главное, знает этот язык. По нынешним временам нечастое и большое дело. Из такого может выйти толк.

«Желательно до 80 тыс. знаков, но, в конце концов, сократить можно всё и всегда», сообщила Аня, поставив на всякий случай пару смайликов.

«Супер», написал Литератор. «Бегу дописывать».

«Удачи!»

«К Вам за советом, если что, можно обращаться?»

«Конечно».

«А как к Вам лучше обращаться?»

Она подумала, улыбнулась почему-то и написала:

«Аня».

«Я очень рад, Аня».

И веселый пританцовывающий смайлик.

Глава восьмая

Цыпленок, ну, или динозавр, наверное, сразу забывает ту часть жизни, которую провел в яйце. Это не часть, а просто отдельная жизнь: короткая, сытая, теплая, счастливая и полностью защищенная от любых потрясений известковой или кожистой стенкой. Мир крохотен, удобен и понятен, поза привычна и уютна, знай плечиком поводи, голову перекладывай да сладко дрыхни дальше. А потом эта жизнь кончается. И, чтобы не сдохнуть, тебе приходится проламывать стенку, за которой может быть что угодно: стужа или жара, море пламени или просто море, пустота одинокого гнезда на голой вершине высохшего дерева или бесконечные штабеля полок в инкубаторе. И всё это тебе одинаково незнакомо и чуждо. И может убить. Если ты не убежишь, потому что цыпленок. Если не научишься убивать первым, потому что динозавр. Или Змей.

В похожей, но на самом деле противоположной ситуации оказывается, например, джинн, заточенный в кувшин. В принципе, тот же тихий вечный покой за стеночкой, но есть нюанс: ты знаешь про большой мир снаружи, ты многое в том мире умеешь, ты привык быть одним из самых могущественных его обитателей – а теперь ты жидко болтающийся желток, бессильный и бессмысленный, как сонная гадюка зимой или как пуховик, из которого пылесосом убрали воздух и скрутили в невесомый комочек для летнего хранения, и время остановилось на мучительном спазме выдоха. А чувства остались – те, конечно, что были у джинна. И им некуда деться. Они копятся, наслаиваются друг на друга, густеют и оседают шероховатой коркой, делающей нутро кувшина еще теснее.

Теснота без передыха, без возможности потянуться, напрячь мускул, хрустнуть суставом, дать выход печали, страсти и ярости – невыносима, безнадежна и вечна. Поэтому джинна лучше не освобождать никогда.

Но человек – не джинн. Он сам творец своего счастья, личной свободы и чужой судьбы. Настоящий человек, конечно: подобный змею, а не шакалу или обезьяне. Терпеливый, пронырливый и хладнокровный. Он сам запирает себя в кувшин несвободы и в режим ожидания. И сам решает, что дождался. Что пора выходить.

Пора.

Он весь день раз за разом прогонял через себя ощущения вчерашнего вечера: через память головы и рук, через болезненное наслаждение в пальцах, стиснутых шарфом, и в предплечье, потянутом с отвычки, через сладостный холод бедер и теплые толчки в животе.

Он вспоминал, что́ она сказала, как посмотрела, как сильно и судорожно дергалась, как пахла – сперва и пото́м.

Это было очень приятно, возбуждающе непривычно и чуть стыдно, потому что неправильно. Молодые не требовали участия, они сами могли позаботиться о себе и других, они вообще не представляли особого интереса – до последних дней. До последних дней они выступали только помехами, которые требовалось миновать, а если не получается – устранить. Ни удовольствия, ни приятного осознания завершенности, только и имеющего высший смысл, они не дарили.

Зато теперь он мог дышать.

Теперь он мог отвлечься от мелкого топтания на узком, будто ограниченном внутренним объемом скорлупы, пятачке: рукопись, издательство, девулька, рукопись…

Теперь он мог нормально думать и видеть.

Теперь он знал, что делать.

Пришла пора нового этапа. Не рассказа, а романа.

В рассказе одна линия, которую надо достойно завершить. В сборнике рассказов одна завершенная линия упирается в другую, иногда с нею связанную, иногда нет, но такой веник свяжет любая фирма. В романе линий должно быть множество, и завершение каждой служит общему финалу, даже если происходит на старте истории. И только хорошо, интересно и сложно придуманная история достойна запечатления. Достойна существования. Достойна, хаха, истории.

Управление чужими жизнями может стать не только банальным финалом, но и промежуточным ускорителем, стеночкой или, если уложить как следует, ступенькой, от которой можно оттолкнуться и рвануть в неожиданную сторону с дополнительной скоростью.

Он погладил сталь чайной ложки, терпеливо ждущей в кармане, вытер руку о штанину, снова поморщившись от сладкого неудобства в потянутом предплечье, и напечатал:

«Я очень рад, Аня».

Вспомнил, ткнул первый попавшийся значок веселой эмоции и снова погладил теплую сталь.

Часть пятая. Не зря мы в тебя верили

Глава первая

Ане ни с кем не было так легко и свободно.

Бабушка и мама были слишком обременены знаниями «как надо» и, главное, «как не надо», и Аня для них была мешком, в который следует навалить побольше мудростей и опасок, крепко-накрепко его завязать, а потом сунуть под лавку и всё время касаться рукой или коленкой, чтобы не увели.

Одноклассницы и вообще подружки предпочитали рассказывать о собственных трагедиях и радостях, а от Ани готовы были выслушать только что-нибудь сногсшибательное. А откуда у нее сногсшибательное, если она – завязанный мешок под лавкой?

А Софья честно пыталась быть квартиросъемщицей, очень ответственной за всё, включая прилагающуюся соседку. Но в ней постоянно надувались и лопались пузыри разнообразных чувств, иногда гроздьями. Чужие чувства, тем более Анины, на этом фоне были малозаметными и неинтересными, и сосредотачиваться на них более пяти минут Софья не могла при самом пылком желании.

Аню это не удивляло. Она привыкла, что никому не интересна и не нужна. Это было многосторонне обоснованное правило, чугунно подкрепленное единственным исключением. В восьмом классе Аня неожиданно зацепилась в чате за реплику Платона Веренко, мелкого беса школьного масштаба, который вроде бы безмозгло троллил парочку главных красавиц, а на самом деле пересказывал сюжет «Седьмой печати». Аня схохмила на тему «совсем ты Бергмана попутал» и тут же юркнула обратно в норку. Никто не обратил внимания, да и просто не понял, но Платон явился в личку с вопросом: «Ты смотрела штоле???!!!»

Так они начали общаться, плотно, жадно, иногда по полночи – в основном текстом, иногда голосом, но только на расстоянии. В классе они не перекидывались ни единым словом и даже глаза отводили, стараясь не улыбаться смущенно. Ну и еще Платон Аню более не троллил и не задевал, ни устно, ни в классном чате. Никто этого, конечно, не заметил.

Обсуждали они в основном кино, которое Платон, оказывается, обожал и знал почти профессионально, самое неожиданное, от немой классики до румынской «новой волны» и кровавых индонезийских боевиков. Аня любила кино куда меньше, предпочитая уважать издалека, причем в пересказе Платона – пару раз повелась на восторженные рассказы и посмотрела сама, ей хватило, спасибочьке, лучше и далее в пересвисте знакомиться.

Примерно так, как Аня к кино, Платон относился к книгам – и слушал про них с тем же интересом, что и про Анины переживания по поводу настоящего и будущего, наездов мамы и даже состояния бабушки – она как раз тогда резко сдала и перестала выходить на улицу. Ему правда было интересно.

А Ане было интересно про Платона. На самом деле всё, что она знала про парней и вообще про живых сверстников, их особенности и отличия, загрузилось и в сознание, и в эмоциональные псевдоподии Ани именно тогда. Этого оказалось маловато, но большего так и не случилось, так что спасибо и на том – а книжки, особенно современные, помогли чуть подрихтовать навыки так, чтобы применять к новым знакомцам.

Бурная дружба по переписке длилась три месяца, всю весну, и оборвалась, когда Аня несмело принялась размышлять над тем, не воспротивится ли она, например, если Платон предложит как-нибудь поболтать в реале, сходить в кино или просто погулять по парку. Всё к этому и шло – по крайней мере, насколько поняла Аня по уклончивым расспросам Платона о том, какие кинотеатры, кафе и кухни она предпочитает – и тут ей, конечно, ответить было нечего.

Но в июне Платон уехал с родителями на какие-то экзотические острова, где интернет был не очень. А вернулся уже другим. В личку вообще не написал, на Анин вопрос не ответил – а она, дура, ночь не спала, ждала всё. Зато написал в классный чат, тут же сговорился о встрече со всеми желающими попробовать, чего он там втихую от родителей привез. Все загорелись.

Аня не пошла, конечно. И так и не узнала, что́ там было.

Платон опять стал завсегдатаем классного чата – таким, как раньше.

Стал таким, как все.

А Аня осталась такой, как была.

Переписку с Платоном она перечитывала несколько раз, потом, чтобы больше не реветь и не терзаться вопросами «почему?» да «за что?», снесла ее – и потом, конечно, ревела от безуспешных попыток восстановить стертое.

Потом успокоилась и забыла.

В одиннадцатом классе Платон сошелся с первой красоткой класса, и это был шок, потом был афтершок, когда он порвал с первой и сошелся с конкурирующей красоткой, ну и финальный шок случился, когда он уехал в Москву. Поступил – не во ВГИК, а в какой-то второразрядный вуз, причем на платное. Аню это уже не трогало совсем. Она привыкла и смирилась, правда.

Значит, надо – так, убедилась Аня. Значит, по-другому не бывает.

С Климом было по-другому.

Аня догадывалась, конечно, что на самом деле его зовут иначе. Но и это имя совершенно ее устраивало и прелестно вписывалось в рамки сложившихся с самого начала отношений. Они напоминали отношения с хорошей книгой, но на стероидах: ты не только падаешь в отличную историю, раздуваясь внезапными чувствами, но и можешь задавать уточняющие вопросы – и получать ответы на понятном и приятном тебе языке.

Аня даже не пыталась задумываться о настоящем имени Клима, о том, сколько ему лет и как он выглядит. Сперва она решила, что называть себя Климом Литератор предложил, потому что он на самом деле тот видный верзила, приходивший на собрание общественного совета «Пламени», но теперь совершенно не была в этом уверена: и манеры не те, и пару проверочных вопросов впроброс не понял. Вот и ладно: тот Клим был слишком красивым, а с теми, кого Аня не видела никогда, даже проще.

Впрочем, некоторые неизбежные детали придумались сами и сразу. Она представляла собеседника почему-то малоподвижным дядькой средних лет, стеснительным, большим и толстым, переходным звеном от Пьера Безухова к пухлому роботу из мультика «Big Hero 6», который особенно любил Платон. Скорее всего, с техническим образованием, уж точно без филологического, и даже без особенной начитанности – большинство цитат и аллюзий он не ловил. Клим напоминал младшую влюбленную подружку, в роли которой Аня проходила класса до пятого, иногда меняя ведущих в паре, и которой никогда не было у самой Ани. А очень хотелось, оказывается.

Клим стал действующей, при этом очень милой версией воображаемого друга, какого придумываешь себе сама – ровно так, как тебе удобно. Слепком твоих переживаний, желаний и чувств, отлитых в твои же, только переключенные с передачи на прием формы. Они сперва кажутся чужими и незнакомыми, как незнакомым показалось бы лицо в зеркале любому, выросшему без отражений. Если зеркала нет, можно ведь оттиснуть лицо в снегу или глине и посмотреть со стороны, кто ты и какова.

Клим оказался таким оттиском. Он даже отвечал – не сразу, конечно, но чем дальше, тем ловчее, – ровно теми словами, что воспринимались как единственно правильные и уместные. Аней воспринимались.

Искусственный интеллект какой-то, подумала Аня поначалу, нейросеть, которая сперва обучается, впитывая лексику, ритм речи, образную систему и тончайшие нюансы манеры собеседника, – а потом р-раз, и предъявляет отпечаток, точнейший и удобный, как сшитый по мерке сапожок, тянущий бежать, не останавливаясь.

Аня не останавливалась.

Настоящий автор не начинает текст, который может не завершить, и не бросает незавершенным текст, который начал, рассуждала Аня. Клим соглашался.

Многие писатели берутся за книгу лишь для того, чтобы узнать, чем кончилась история, – потому что пока не дописали, сами этого не знают: мало ли из чего они исходили в начале, хорошая история всегда кончается не так, как ожидалось, смело заявляла Аня. Клим поддакивал.

Есть писатели слога и стиля, есть истории, есть психологии, и никто из них не лучше, все важны, рубила Аня. Клим добродушно посмеивался.

Страдания по именно что бумажной книге и вообще книжной культуре происходят от догматизма, узости мышления и недостаточности образования, кипятилась Аня: общедоступная книга в бумаге существовала всего-то полтораста лет, а за сотни лет до этого то, что сейчас привыкли называть литературой, было песнями, скоморошьими плясками или театром теней – да хоть из тел можно выкладывать, какая разница, была бы история интересной и поучительной. Круто, откликался Клим, рассыпая восторженные эмодзи.

И сломать синдром второй книги – легко и просто: надо именно что сменить формат – классику на модерн, драму на комедию, слова на дела; пусть будет перфоманс вместо стопки исписанной бумаги, это лучше и честнее, чем повторять всё, что было в первой книге, но с коэффициентом два, горячилась Аня. Клим ставил гифку с мельтешением, символизирующим модерновый комедийный перфоманс.

А тиражи, финансовый успех, массовый читатель и прочее – это про маркетинг, а не про литературу, строго подытоживала Аня: да, книгу мало написать, надо, чтобы ее прочитали, – но число читающих глаз совершенно несущественно, и один понимающий читатель дороже миллиона непонимающих. Вот именно, отвечал Клим.

Она сама не заметила, как перешла от пояснений про особенности оформления текста к рассуждениям про миссию литературы, важные для общества темы, необходимость сохранения авторского содержания и формы при самом жестком редактировании – а потом к рассказам о любимых писателях, о книжках как спасении и о том, от чего они спасают или не могут. Она легко и подробно вспоминала, как бабушка читала ей вслух до второго класса, хотя Аня лет с пяти читала быстрее бабушки, и как Аня читала бабушке вслух до последних дней, письма Чехова почему-то, всё остальное слушать, или вообще общаться с кем бы то ни было, кроме Антон Палыча в исполнении Ани, бабушка отказывалась. Она жаловалась на одноклассников и одногруппников, проклинала Фурсова, сетовала на взбалмошную Софью, снова затеявшую сравнительный охмуреж троих малознакомых МЧ (один, кстати, давно и безнадежно не М), ехидно прохаживалась по поводу крикливой кассирши в магазине «Вместе», норовящей проверить, не насыпала ли ты в пакет яблок подороже заявленных, и огромного соседа с пятого этажа, оставляющего магнитный ключ от подъезда в щели крыльца – для курьеров, чтобы не бегать их впускать всякий раз.

Забавно, кстати, если Клим и есть этот огромный сосед, мельком подумала Аня, велев себе быть поаккуратнее с выбором тем и выражений: мир, как известно, тесен, причем в самых неожиданных местах.

Но она и так была аккуратной и сдержанной в самой главной части: в том, что касалось работы. Мама в молодости трудилась в «ящике», выдержала там пару изощренных проверок, а потом всю жизнь изводила Аню пересказами этих проверок и назиданиями по их поводу: «А представляешь, я сказала бы, что отключение света будет как раз завтра? Они же этого и добивались, для того мне ту рассылку и подсунули! Жанка вот сболтнула что-то в похожей ситуации – мигом выперли, в школу идти пришлось, на пять тыщ». Назидания были утомительными и слабо совместимыми с жизнью, да и сама мама в доходах не то чтобы ушла от тети Жанны сильно далеко после того – наоборот, сама пришла в школу следом за подругой. К тому же Аня некоторое время мучительно подозревала, что мама выращивает в ней не столько бдительность, помноженную на трудовую дисциплину, сколько чувство вины за то, что рождение Ани обрушило столь блистательно и несбиваемо начатую мамину карьеру. Но нет, этого мама не имела в виду, и да, Аня накрепко зарубила на всех своих выступающих, пусть и незначительно, частях, что работа как Вегас: что там было, то там и останется.

Она ни буковкой не обмолвилась Климу про рабочие дела, переживания и неурядицы. Хотя Ане страшно хотелось поплакаться по поводу Баженова, который кинул, будто котейку в бочажок, Наташи, которая просто кинула – заманила и исчезла, Паши, который закусился всерьез и продолжал бегать со своей идеей фикс – и после того, как Аня прямым текстом сказала, что первый-то номер точно обойдется без чернушных тем, и даже после того, как ему уже на новом, податливом и радушном, уровне поморочила голову пара действующих следаков, – ничему его это не научило, к третьему побежал.

Но про не совсем рабочие, а смежные с ними темы Аня-то рассказывать могла. Особенно если они напрямую касались собеседника. Он ведь с того и начал: можно ли опубликоваться в «Пламени», какие тексты рассматриваются, кем, есть ли установленная процедура, что имеет смысл знать дополнительно.

Аня рассказывала про предложенную процедуру неоднократно, подолгу и с удовольствием. Больше намеками, понятными, возможно, только ей, – но спустить пар хотя бы так, в неслышимый остальными свист, было необходимо. А то разорвет.

Аня рассказала про собрание актива, про Дарченко, который включает мэтра, а сам ни в зуб, про то, как Баженов всё равно отдал предварительный отбор работ на откуп Дарченко, про то, что молодым-активным-невыдержанным типа Клима придется потесниться как минимум до второго номера, про подобострастность, в которой выдержаны послания Дарченко Ане – точнее, послания его жены, потому что сам Дарченко, похоже, не знает, с какой стороны подходить к компьютеру или смартфону, – про настырность, с которой он уговаривал Аню принять его лично с распечатками отобранных работ, про безумную графоманию первых присланных подборок и так далее.

В эту тему Клим особо не вдавался – то ли в силу здравости психики, то ли потому, что сам следил за событиями, откровенно клокотавшими в восставшей из двухлетней спячки соцсетевой группе Содружества писателей Сарасовской области.

Особенно Аню радовало и умиляло, что Клим не подсунул ей ни единой своей строчки. Она-то считала такое развитие событий неизбежным. Любой редактор знает, что самого выдержанного начинающего литератора хватает на десяток минут, по истечении которых он считает собеседника прирученным достаточно, чтобы небрежно начать: «А вот кстати, не хотите глянуть на мой последний пустячок?» Такой поворот разговора неминуем, как дикпик извращенца, и примерно так же бессмысленен и жалок.

Клим повода для жалости не дал. Он упорно не баловал Аню ни физиологическими, ни творческими потугами.

Стесняется или порядочный очень: не хочет пользоваться сложившимися отношениями, подумала Аня с умилением, – и тут же спохватилась: опа, а у нас что, уже сложились отношения?

Получается, так.

У меня есть друг, подумала Аня, счастливо вздохнула, поменяла подвернутую ногу на еще не отсиженную и, почти натурально всхлипнув, открыла третью пачку присланных Дарченко работ.