Текст книги "Омар Хайям"

Глава II
МАВЕРАННАХР
1066–1074

Средневековые мусульманские географы и путешественники называли Мавераннахром исламизированные территории бассейна Амударьи и Сырдарьи. На севере Мавераннахр граничил с Туркестаном, населенным тюркскими и монгольскими кочевниками. На юге и юго—востоке чаще всего официальной границей между Ираном и Мавераннахром являлся Джейхун (Амударья).

Живи так, как будто ты будешь жить вечно,

и готовься к смерти, словно умрешь завтра.

Посланник Аллаха

Раннее прохладное утро. Солнца еще нет на бледном небосводе, и его яркие лучи еще не опаляют город равнодушным зноем. Но в Самарканде уже светло. В садах и виноградниках – многоголосый птичий щебет, улицы все больше наполняются криками людей, скрипом повозок, ржанием лошадей, истошным ревом ишаков, звоном колокольчиков на попонах верблюдов, блеянием овец и коз. Сегодня большой базарный день, и правоверные мусульмане, огнепоклонники в своих остроконечных шапках, иудеи в ермолках с кисточками спешат к Рас ат—Так, где находятся главные базары города.

Но молодой человек, кажется, и не замечает обычного самаркандского шума. Выше среднего роста, с чуть удлиненным лицом, с небольшой, но тщательно подстриженной бородой, он идет не торопясь и не оглядываясь по сторонам. Он, видимо, расстроен или сильно утомлен. Омар действительно устал: последние несколько недель он почти совсем не спал, вновь и вновь возвращаясь к уравнениям, над которыми бился несколько последних месяцев. Математические исследования, которыми он занялся еще до своего приезда в Самарканд, работа, которая так его захватила, сейчас, когда, казалось, почти все преграды преодолены и проблемы решены и надо только объединить найденные системы уравнений, вдруг застопорилась.

Он был раздражен до предела – на себя, на свою, как ему сейчас казалось, никчемную работу, на других ученых, работавших вместе с ним в библиотеке главной самаркандской мечети, на главного кади города, на весь свет. Разумом своим он понимал, что ему надо просто хорошо выспаться и тогда его озлобление пройдет. Но что—то внутри мешало ему расслабиться. И не только желание как можно быстрее закончить работу, которая ему уже надоела. Омару хотелось и другого: поразмышлять спокойно о новых идеях и образах, приходивших ему в голову, когда он занимался этими уравнениями.

Вот уже несколько недель, и даже не недель, а месяцев, он чувствовал себя особенно одиноким. Он почти ни с кем не разговаривал, когда его окликали, предпочитал делать вид, что не слышит. Или забирался в дальний угол мечети, чтобы избежать назойливых расспросов и малоинтересных рассуждений.

Это то одиночество, когда кажется, что ты раздавлен, что ты ничто, что осталось только твое неизвестно куда и зачем бредущее в этой туманной жизни тело. Но Хайям знал и другое одиночество, вдохновляющее и дарящее высшую радость, когда кажется, что весь ты, твой дух, твоя душа, – это один глаз, одно око, видящее ту рождающуюся высшую гармонию, которая лишена преходящей суеты. И ты вдруг чувствуешь, что тоже связан с этим высшим, гармоничным, невысказанным и вечным. И не зря ведь много позже, в XX веке, придут к выводу, что чем выше творческий потенциал человека, тем больше ему свойственны одиночество, отсутствие чувства уверенности и сосредоточенность на своей исследовательской работе.

Иногда он начинал молиться и молился неистово и долго, повторяя особенно странные и таинственные аяты из Священной книги: «Аллах – Свет небес и земли. Свет Его словно из ниши, в которой светильник в хрусталь заключенный. Хрусталь сей подобен звезде жемчужной. Возжигается он от дерева оливкового благословенного. Местом ему – ни восток и ни запад. Воспламеняется масло от плодов дерева этого, едва лишь коснется огонь его, и даже тогда, когда огонь не достигает его. Свет и еще свет. Ведет Аллах к Свету Своему, кого пожелает. И приводит Господь притчи людям. Ведает Он обо всем сущем»; «Нет Света у того, кому не даровал его Аллах. Разве не видел ты, что славят Всевышнего те, кто на небесах и на земле, а также птицы, стаями летающие? И знает каждый молитву свою и то, как славить ему Творца. Он же ведает о том, что вершат они».

Но чувство опустошающего одиночества не проходило. Несколько раз он словно наяву видел своего отца, который смотрел на него не мигая и не пытаясь что—то сказать. Омар не был сентиментальным и, несмотря на молодость, не очень—то доверял чувствам. Но, ощущая пристальный и внимательный взгляд своего отца, которого уже два года не было в живых, он хотел плакать. Но слез почему—то не было.

Почти все ошибались, пытаясь определить возраст ни—шапурца. Чаще всего ему давали 25–26 лет. «А ведь через несколько дней мне исполнится только двадцать», – усмехнулся Омар. Он остановился возле нищего старика, равнодушно глядящего в синее небо пустыми глазницами и беззвучно повторяющего что—то бескровными, почти белыми губами. Середина мая 1068 года. Начиналось обычное жаркое самаркандское лето. Омар бросил старику полдирхема и быстро зашагал дальше.

Если бы его спросили, нравится ли ему Самарканд, то двадцатилетний Омар Хайям скорее всего недоуменно посмотрел бы на вопрошающего. Молодость всегда и повсюду и несмотря ни на что любопытна. А Самарканд – первый город Мавераннахра, пристанище ученых почти всех мусульманских стран, – с его библиотеками, с его памятью о великом и загадочном прошлом, запечатленном в камне и глине, разве может он оставлять равнодушным?

А впрочем, было и то, что порой раздражало неспокойного и резкого Омара, – толпы и толпы людей. В городе в то время было около полумиллиона шумного и пестрого населения. Самарканд испокон веков соединял главные торговые пути из Индии (через Балх), из Персии (через Мерв) и из бескрайних владений тюрков. Да и необыкновенное плодородие окрестных земель также являлось причиной большой скученности людей.

Город в то время был окружен двойной стеной в 12 фар—сангов (около 80 километров) с 12 двустворчатыми воротами. Между первыми и вторыми воротами располагались жилища привратников.

Самарканд с предместьями занимал территорию в шесть тысяч джерибов (1 джериб – 1952 квадратных метра). В ша—христане – историческом центре Самарканда – находились соборная мечеть и цитадель с дворцом правителя.

В шахристан можно было попасть через четверо ворот: на востоке – через Китайские, расположенные на возвышенности, с которой многочисленные ступени спускались к Зе—равшану; на западе – через Наубехарские, или Железные; на севере – через Бухарские, или ворота Осрушаны; на юге – через Кешские, или Большие. Могучие стены шахристана были возведены еще до прихода ислама. Строительство потребовало много глины, так что образовался большой ров. Чтобы привести по этому рву воду в город, построили каменную плотину в местечке ас—Саффарун. Вода текла по арыку в шахристан через Кешские ворота. Доход с участков земли, расположенных по берегам арыка, предназначался на его содержание. Работы по ремонту плотины составляли натуральную повинность самаркандских огнепоклонников, которые за это были освобождены от подушной подати.

С внешней стороны шахристана находилась возвышенность, называемая Кухек («Горка»). Здесь брали камень для городских построек и глину для изготовления сосудов и другой посуды. От Китайских ворот к реке спускалась дорога и шла через мост.

Как—то, вскоре после приезда, Омар поднялся на самое высокое место в городе. Оттуда глазу предстало сплошное море зелени. Город утопал в садах: они составляли гордость Самарканда. Фруктовые деревья и виноградник имелись почти при каждом доме. Садоводство процветало благодаря искусственному орошению. Вода, проведенная в город, разделялась на четыре потока, каждый из которых делился еще на две ветви, так что всех крупных арыков было в Самарканде восемь.

Омар направлялся к соборной мечети, которая находилась недалеко от цитадели. Улица, по которой он шел, как и большинство других улиц города, имела каменную мостовую. Самарканд, помимо всего прочего, славился в исламском мире в те времена одной уникальной особенностью: в городе было множество мест, где можно было получить бесплатно холодную как лед воду. Один из очевидцев писал: «Редко видел я постоялый двор, угол улицы, площадь или группу людей у стены без того, чтобы там не было ледяной воды, которую раздавали Аллаха ради; воду раздавали в соответствии с пожертвованиями в двух тысячах местах – как из кирпичных хранилищ, так и из бронзовых чанов».

В городе жило множество ремесленников, и зимой и летом всегда шла бойкая торговля. Один из крупнейших арабских путешественников, Макдиси, перечисляя товары, вывозимые из Мавераннахра, писал: «Из Самарканда вывозятся ткани серебристые и самаркандские, большие медные котлы, изящные кубки, палатки, стремена, удила, ремни… еще парча, вывозимая к тюркам, и красные ткани, известные под названием „мумарджал“, ткань синизи (полотняная), много шелка и шелковых тканей, лесные и простые орехи… Не имеют себе равных бухарское мясо и род бухарских дынь, известных под названием „аш—шак“, хорезмийские луки, шашская посуда и самаркандская бумага».

Самаркандская бумага оказала большое влияние на развитие не только мусульманской, но и европейской культуры. Считается, что самаркандских ремесленников научили изготовлению бумаги китайцы, взятые в плен арабским полководцем Зиядом ибн Салихом. В Китае тряпичная бумага без примесей изготовлялась уже во II веке. К началу Xl века бумага из Самарканда в мусульманских странах совершенно вытеснила папирус и пергамент.

Но возвратимся к Омару Хайяму. Во всех известных исторических хрониках, где упоминается его имя, нет и намека на объяснение того, почему и как он оказался в Самарканде, покинув свою родину – Хорасан. И мы можем только догадываться о тех причинах, которые заставили молодого Хайяма перебраться в Мавераннахр.

В 1066 году умирает его отец, который дал ему возможность учиться и получить блестящее образование. Жизненный путь талантливого нишапурца к этому времени был им, вероятно, уже определен – благородный путь познающего истину. И даже если предположить, что после смерти отца его материальное положение резко ухудшилось, тем не менее в обычных условиях он вполне мог бы устроиться и продолжить свои занятия в Нишапуре, в то время крупнейшем научном центре мусульманского мира.

Но по каким—то причинам в Хорасане остаться Хайям не мог. Более того, он оказывается вообще во враждебном Сельджукидам государстве. С 1064 года начались постоянные нападения Алп—Арслана на караханидское государство в Мавераннахре. И можно предположить, что Хайям был вынужден бежать из Нишапура, спасаясь от каких—то преследований.

Впрочем, он и сам этого не скрывал. Во введении к своему алгебраическому трактату, созданному во время пребывания в Мавераннахре, он писал: «Я же… всегда горячо стремился к тому, чтобы исследовать все эти виды (уравнений. – Ш. С., К. С.) и различить среди этих видов возможные и невозможные случаи, основываясь на доказательствах, так как я знал, насколько настоятельна необходимость в них в трудностях задач. Но я был лишен возможности систематически заниматься этим делом и даже не мог сосредоточиться на размышлении о нем из—за мешавших мне превратностей судьбы. Мы были свидетелями гибели ученых, от которых осталась малочисленная, но многострадальная кучка людей. Суровости судьбы в эти времена препятствуют им всецело отдаться совершенствованию и углублению своей науки. Большая часть из тех, кто в настоящее время имеет вид ученых, одевают истину ложью, не выходя в науке за пределы подделки и притворяясь знающими. Тот запас знаний, которым они обладают, они используют лишь для низменных плотских целей. И если они встречают человека, отличающегося тем, что он ищет истину и любит правду, старается отвергнуть ложь и лицемерие и отказаться от хвастовства и обмана, они делают его предметом своего презрения и насмешек».

Неприкрытая горечь и возмущение сквозят в этих строках молодого математика. Омар Хайям видел, как гибли истинные ученые, но какие «суровости судьбы в эти времена» мог иметь в виду нишапурец? Вряд ли можно вполне ясно представить себе эти обстоятельства (которые будут играть важную роль и в дальнейшей жизни Омара Хайяма), если не оглянуться на предшествующий эпохе Хайяма драматический период.

В первой четверти VII века в Мекке, небольшом торговом городе среди гор и каменистых полупустынь Западной Аравии, одно за другим произошли события, которым суждено было решительно повлиять на ход мировой истории, неожиданно и навсегда изменить судьбу не только язычников Аравии, но и многих других народов, вызвать к жизни одну из крупнейших цивилизаций мира.

Здесь, в Мекке, как гласит предание, Мухаммад,[4]4
  В различных исследованиях имя основателя ислама встречается во многих вариантах транскрипции: Мохаммед, Магомет и т. д. Используемая здесь транскрипция ближе всего к подлинному звучанию его имени по—арабски.


[Закрыть] сын Абдаллаха, сирота, пастух, а позднее – доверенный по торговым делам богатой вдовы, криком созвал на площадь своих соплеменников и возвестил им о ниспосланном ему свыше «слове Божием». Его осыпают камнями, бранью и угрозами, а затем вынуждают бежать из родного города. Но ничто уже не могло остановить событий: из «слова» родилась великая религия ислама. «Слово» привело к «делу». А «дело» обернулось для мира грандиозным движением народов, гибелью великой Сасанидской империи в Иране и Вестготского королевства в Испании, жестокими поражениями Византийской империи, завоеванием Ирана, Сирии, Египта, Северной Африки.

VII век стал временем великих потрясений и перемен. Результатом их было возникновение исламской цивилизации, определившей развитие культуры многих народов, внесшей огромный вклад в формирование как европейской, так и вообще всей мировой цивилизации.

К 630 году политическое объединение Аравии под главенством Мухаммада – Посланника Аллаха закончилось. Его преемниками стали халифы (заместители[5]5
  Именно таков приблизительный перевод слова «халиф».


[Закрыть]), которые считались одновременно главами духовными (имамами) и политическими (эмирами). Первые четыре халифа («праведные халифы») принадлежали к числу родственников и ближайших сподвижников Пророка Мухаммада – Абу Бакр (правил в 632–634), Омар (634–644), Осман (644–656) и Али (656–661).

Именно в период Омейядского и Аббасидского халифатов сложилась замечательная мусульманская средневековая культура. Ее сложная, противоречивая и богатая по результатам история была тесно связана и тесно переплелась с развитием основных форм мусульманского мироощущения, миросозерцания, основных типов исламского мышления, складывавшихся в ходе нескончаемых и ожесточенных теологических и метафизических споров, в результате которых формировались, оттачивались, а порой и рушились интеллектуальные системы, создавая насыщенную интеллектуальную атмосферу той эпохи.

Действительные титаны мысли – это всегда порождение не только своего периода, но и предшествующих веков. Но их творчество непременно простерто и в будущее. Человек созидающий – не просто слепок, пусть даже сложных религиозных, культурных, социально—экономических, политических, идеологических связей того общества, в котором он появляется на свет и в котором он живет. Творцы – на то они и творцы – оказываются не только втянутыми в важнейшие события эпохи, но и определяют глубину и размах интеллектуальных прорывов истории, возникающих то там то тут на нашей планете.

Творящая личность – это, пожалуй, наиболее сложное противоречие каждого этапа истории. Ведь истинный стимул к действительному творению – это глубоко личностное осознание несовершенства всех доступных типов мышления, существующих в данный момент истории и неспособных именно этой индивидуальной личности дать ответ о смысле его жизни или, по крайней мере, указание—мысль, указание—интуицию на путь, ведущий к такому ответу.

 
Тревога вечная мне не дает вздохнуть,
От стонов горестных моя устала грудь,
Зачем пришел я в мир, раз – без меня, со мной ли —
Все так же он вершит свой непонятный путь?
 

И вряд ли можно в полной мере оценить такую сложную и уникальную личность, как Хайям, если не рассмотреть ее в контексте развития и борьбы теологических и метафизических доктрин и течений в тогдашнем исламском мире, определивших интеллектуальную атмосферу жизни великого Омара ибн Ибрахима. Профанические одежды автоматизированных убеждений оказывались очень часто слишком тесными, чтобы скрыть пульсирующую человеческую мысль: познаваем ли мир; если да, то каким же образом; есть ли предел человеческому познанию и что за этим пределом; свободен ли человек в своих поступках, в своем движении за истиной; а если нет, то почему, и т. д.

 
Каждый молится Богу на собственный лад.
Всем нам хочется в рай и не хочется в ад.
Лишь мудрец, постигающий замысел Божий,
Адских мук не страшится и раю не рад.
 

Вернемся, однако, вновь в первую половину VII века. Характеризуя это время, Е. Э. Бертельс писал: «Как в годы правления Мухаммада, так и в годы правления его первых двух „заместителей“ Абу Бакра и Омара арабское общество Мекки и Медины представляло собой своеобразную религиозную общину, в которой светской власти в полном смысле этого слова, в сущности, не было, где каждое законодательное и административное распоряжение воспринималось как непосредственное веление Аллаха. Можно думать, что образ жизни Абу Бакра и Омара действительно мало чем отличался от образа жизни любого члена общины, в том числе даже и наименее материально обеспеченного».

Но уже при третьем халифе – Османе все начало меняться. Начавшиеся при нем волнения, приведшие в конце концов к его гибели, были вызваны тем, что он стал открыто нарушать установленные его предшественниками правила. Община мусульман возмущалась тем, что он завел себе несколько домов, умножил свои стада, захватил земельные участки и содействовал также обогащению всей родни халифа.

Убийство Османа послужило началом ожесточенной и яростной политико—религиозной борьбы, продолжавшейся все недолгое правление халифа Али. Междоусобицей ловко воспользовался представитель рода Омайи – Муавиа ибн Абу Суфьян, который осенью 661 года захватил власть.

Для укрепления завоеванных позиций Омейяды используют все средства, устраняя потенциальных претендентов на халифский престол, в первую очередь потомков Али. Никакие традиции их уже не могут остановить, и даже священная Мекка при Муавии становится ареной яростных столкновений.

Но своих собственных приверженцев Омейяды стараются подкупить щедрыми дарами, а для этого требуется непрерывное пополнение сокровищницы. При разделе военной добычи уже не может быть и речи об участии в этом дележе всей общины, как это было при Пророке. Начинается быстрая имущественная дифференциация.

По мере укрепления омейядского государства усиливалась и потребность соответствующего религиозно—идеологического обоснования отхода от традиций, сложившихся при Мухаммаде. Коран, хотя и был сведен в одно целое и закреплен письменно, давал ответ далеко не на каждый вопрос, возникавший в различных жизненных ситуациях. Потребность в каком—то дополнении к Священной книге возрастала. И естественным источником такого дополнения стали воспоминания ближайших сподвижников Мухаммада о том, что говорил Посланник Аллаха по поводу аналогичных случаев и каковы были тогда его действия.

Однако завоевательные войны и главным образом междоусобная борьба после убийства Османа быстро привели к тому, что ряды людей, сохранявших такие воспоминания о Мухаммаде, значительно поредели. Собирание и запись этих преданий (хадисов) делается, таким образом, одной из важнейших юридических, моральных, религиозных задач. Появляется своего рода профессия – мухаддис (собиратель и толкователь хадисов). Для сбора необходимой информации мухаддисы предпринимали порой поездки в самые отдаленные уголки все расширявшегося халифата. Знаменитый Абу Абдаллах аль—Бухари, составитель известного сборника хадисов Ас—Сахих, довел число собранных и классифицированных им преданий до девяти тысяч двухсот. А имам Ахмад ибн Ханбал считал, что хадисов пятьдесят тысяч.

Первые мухаддисы пользовались в самых различных социальных слоях большим авторитетом. Но когда действия Омейядов вызвали резкое недовольство рядовых членов мусульманских общин, выразившееся в ряде восстаний, и когда простые люди стали убеждаться, что многие мухаддисы не только не защищают права общины, но порой открыто переходят на сторону властей, положение меняется.

Из среды недовольных закономерно появляются мухад—дисы нового типа. Эти люди выдвинули следующий довольно разумный и практичный критерий: доверие к мухаддису (а следовательно, и к тому, что он сообщает) возможно только в том случае, если он не только передает хадисы, но и соблюдает их, ведя жизнь аскета, тщательно избегающего всего, что может считаться запретным для истинного мусульманина. И совсем не случайно, что в среде мухаддисов этого второго типа начинает развиваться аскетическое течение. Обычное обозначение для таких людей – «захид» (отшельник, аскет).

В основе движения захидов изначально не лежали никакие сложные теории. Их отличает от широких кругов верующих повышенная интенсивность восприятия ислама и, в известных чертах, религиозной практики. Например, основываясь на таких знаменитых аятах Корана, как «Помните обо Мне, и обещаю Я помнить о вас. Будьте благодарны Мне и не отрекайтесь от Меня», а также «Принадлежит Всевышнему власть над небесами и над землей, и надо всем сущим Он властен. Воистину, в сотворении небес и земли, в смене дня и ночи – знамения истинные для разумом обладающих, кто поминает Аллаха и стоя, и сидя, и лежа на боку и размышляет о сотворении небес и земли и говорит: „Господи наш! Создал Ты все это не напрасно. Славен Ты! Охрани нас от мук огня“», они все свободное время стремились отдавать повторению священного слова «Аллах».

Захиды вели длинные и сложные дискуссии о том, что считать «дозволенным» и что «запретным». Сходились на том, что всякое даяние, исходящее от носителей власти или от их приближенных, должно безусловно считаться «запретным», так как богатства властителей не заработаны честным трудом, а добыты путем насилия. Все биографии захидов полны рассказов о том, как эти благочестивые мужи категорически отказывались принять какой—либо дар халифа или его приближенных. Один из них даже считал нечистой свою собственную курицу только потому, что она залетела на крышу к соседу – воину из халифской гвардии и поклевала там зерна. Увещевать властителей они считали своим долгом, но принять от них не желали и куска хлеба.

Аскетическое течение в исламе, безусловно, оказало свое воздействие на формирование мироощущения Омара Хайяма. Оно найдет свое отражение позднее и в философских его произведениях. Об этом же говорят и его четверостишия.

 
Вместо злата и жемчуга с янтарем
Мы другое богатство себе изберем:
Сбрось наряды, прикрой свое тело старьем,
Но и в жалких лохмотьях – останься царем!
 

Интересным фактом биографий ранних захидов является то, что большинству этих людей приписывается лишь один из двух способов зарабатывать себе на хлеб: они или собирали в степи колючки и продавали их на рынке, или таскали воду. Основная мысль совершенно ясна. Как колючки, так и вода (из общественных хранилищ и рек) принадлежат Аллаху. Рыночной ценности они не имеют. Такую ценность они приобретают лишь тем, что доставляются из отдаленных мест туда, где становятся доступны для пользования. Следовательно, получающий за них плату получает ее не за самый товар, а, в сущности, только за его доставку. Иначе говоря, захид продает здесь только свой собственный труд.

 
Освободись, о сердце, от плена чувств земных,
От радостей любовных, от горестей пустых.
Иди к захидам, сердце, присядь на их порог…
И ты, быть может, станешь святым среди святых.
 

Аскетизм захидов вызывал в то время чаще всего сильное сопротивление и вражду со стороны ортодоксальных теологов. Ведь антиаскетическое настроение было господствующим в правление Омейядов. Обширные завоевания и захват огромной военной добычи закономерно должны были привести к появлению своего рода этики обогащения – как награда за участие в «войне за веру». Надежда на «законное» и освященное обогащение от военной добычи также поддерживала антиаскетическое настроение. В ответ на это захиды заявляли, что Аллаху угодны не те, которые участвовали в джихаде «ради земной жадности», но те, которые делали это «ради слова Аллаха», «ради будущей жизни».

Движение захидов было не только общественным течением. Постепенно стали складываться и соответствующие религиозно—интеллектуальные предпосылки. И складывались они не в вакууме, а в условиях резкой активизации различных философско—теологических течений в халифате. Мы рассмотрим только те из них, которые оказали впоследствии заметное, но сложное, неоднозначное воздействие на жизнь и творчество Омара Хайяма.

 
Мужи, чьей мудростью был этот мир пленен,
В которых светочей познанья видел он,
Дороги не нашли из этой ночи темной,
Посуесловили и погрузились в сон.
 

Особую роль в интеллектуальной истории этого периода сыграло движение мутазилитов. Основателем их учения принято считать Васила ибн Ата. Сам Васил и все его ближайшие преемники были представителями течения захидов. Они представляли собой оппозицию официальному духовенству, но оппозицию меньшинства, терпевшую непрерывные поражения.

Мутазилиты впервые в исламе стали широко применять метод объяснения и обоснования теологических и мировоззренческих проблем при помощи рациональных аргументов. Речь идет о широком использовании методов греческой логики и философии, а также философской терминологии.

Мутазилиты даже приняли учение об атомистике, провозгласив, что пространство и время суть соединения атомов.

Они энергично выступали против представления Аллаха в человекоподобном образе. Приписывать Всемогущему, подчеркивали мутазилиты, человеческие свойства так же наивно, как представлять его восседающим на престоле в человеческом образе. Аллах – это чистое и неопределимое в человеческих понятиях единство, оно неподобно творениям своим (людям) и непознаваемо для них. Единство, духовность, неопределимость и непознаваемость Аллаха – вот суть учения мутазилитов о Боге. Поэтому—то они и отвергали учение о возможности познания Всевышнего путем разума, интуиции, сердцем и о возможности непосредственного общения человека с Аллахом.

Поскольку вечен и несотворен только великий Аллах, то из этого следует, что Коран не вечен и сотворен Всезнающим. А раз Коран – только одно из великих творений Аллаха, то нельзя и не нужно принимать буквально и без рассуждений каждый аят из него. Коран – книга святая, поскольку она создана Аллахом, но, говорили мутазилиты, эта святость относится только к духу, общему содержанию Корана, его принципам и идеям, а отнюдь не к каждому выражению, каждой букве его. Поэтому считалось необходимым аллегорически толковать отдельные его аяты, фразы, суры, стараясь раскрыть внутреннее содержание «книги Аллаха».

Из одного из ключевых положений о справедливости Аллаха (Справедливый – одно из девяносто девяти имен Всевышнего в Коране) мутазилиты выводили учение о свободе воли и отрицали предопределение.

 
Раз Божьи и мои желания несходны,
Никак не могут быть мои богоугодны.
Коль воля Господа блага, то от греха
Мне не спастись, увы, – усилия бесплодны.
 

Поскольку Аллах справедлив, он в конечном счете создает только то, что справедливо, разумно и целесообразно. Поэтому Он не может быть источником зла и несправедливости, творцом злых и неразумных поступков, совершаемых людьми. Источником зла является не Аллах, а свободная воля, предоставленная Богом своим творениям. Люди совершают свои деяния, добрые и злые, пользуясь свободной волей, вложенной в них Всемогущим. Поэтому—то, говорили мутазилиты, рай и ад являются справедливым воздаянием за дела человеческой жизни.

Наконец, мутазилиты считали, что имам—халиф имеет право и даже обязан «утверждать веру» не только «языком и рукой», но и мечом. Иначе говоря – не только Писанием и проповедью, но и преследованием всех еретиков. Так что при всем своем рационализме мутазилиты отнюдь не были сторонниками свободы религиозного вольнодумства и на практике свободу воли для инакомыслящих и инаковерую—щих отвергали.

При седьмом аббасидском халифе аль—Мамуне, который очень много сделал для внедрения античной науки, мутази—литство стало государственной идеологией в халифате. Ма—мун стремился установить единое, обязательное для всех мусульман исповедание. Это казалось тем более необходимым, что политические противники халифа выступали под религиозными лозунгами.

Действия Мамуна стали значительным новшеством в исламе. В первые два века своего существования ислам представлял собой плюралистическое собрание разнообразных мнений, школ, законоведческих толков.

В это время в исламе кристаллизуются не только прямые «ереси», отделившиеся от ортодоксального ислама – «людей Сунны». Даже среди этих последних разные мазхабы (то есть богословские школы) в то время спорили и враждовали друг с другом. Основных правоверных мазхабов в исламе насчитывалось и насчитывается по настоящее время четыре: хани—фиты, маликиты, шафииты и ханбалиты. Они расходились главным образом в вопросах права и обрядовой практики. Хотя все они принадлежали к одной и той же правоверной суннитской общине, тем не менее история полна яростных, ожесточенных и кровавых столкновений между ними. На судьбу Хайяма прямо или косвенно оказали особое воздействие три таких толка: ханифиты, шафииты и ханбалиты.

Халиф Мамун выбрал из конкурирующих теологических течений учение мутазилитов, поскольку это была самая разработанная логическая богословская система, кроме того, эта доктрина являлась наиболее утонченной и согласной с духом философской мысли, который стал распространяться в тот период в мусульманском мире.

Мутазилиты, однако, недолго определяли погоду в халифате и через 17 лет после смерти Мамуна уже сами были объявлены еретиками. Их стали преследовать (не парадокс ли?) в соответствии с ими же введенным принципом преследования инакомыслящих. Но такие гонения в общем не были постоянными. К середине XI века мутазилитские школы продолжали существовать и даже процветали в тех городах халифата, где находились культурные и научные центры: в Басре, Багдаде, Рее, Исфахане, Нишапуре, Самарканде, Гургане, Хорезме. Но временами преследования возобновлялись и были очень жестокими, как это произошло при То—грул—беке, столицей государства которого стал Нишапур.

Мутазилиты официально впервые были осуждены при халифе аль—Мутаваккиле, и традиционное, догматическое правоверие было снова признано имеющим государственный характер в халифате в 851 году. Однако мутазилиты не перестали быть опасными для официозной ортодоксии: сильным оружием их были рационалистическая система и логика доказательств, взятые из арсенала рациональной науки и философии. У схоластического течения разработанной системы догматики еще не было: богословы по—прежнему довольствовались прямыми ссылками на Коран и хадисы, которыми уже, однако, нельзя было удовлетворить все более требовательные умы образованных людей того времени. Настоятельная потребность в новой «ортодоксальной» системе догматики вытекала из необходимости идейной борьбы как с мутазилитами, так и со свободомыслящими философами.