Текст книги "Омар Хайям"

Визирь тоже вспомнил старого знакомого и после пира пригласил его к себе. Купец получил роскошные дары и услышал историю бывшего раба. Тот ему рассказал, что город был окружен многочисленными врагами и падишах был в отчаянии. «Я случайно встретился с государем и дал ему совет, как рассорить врагов друг с другом. Он сделал так, как я сказал, и победа осталась на нашей стороне». Купец долго восхищался необычайными приключениями визиря и, наконец, сказал, что нынешнее его положение – это дар судьбы за те горести, которые он испытал, будучи рабом. Визирь усмехнулся и сказал: «Все проходит. И это тоже пройдет».

Прошло еще несколько лет. И снова купец прибыл по торговым делам в этот город. Когда он захотел увидеться со своим приятелем, ему сказали, что тот после смерти падишаха стал правителем города. Вечером купец пришел к нему на прием. Новый падишах хорошо его встретил, осыпал драгоценными камнями и золотыми монетами. Целую ночь они говорили об удивительных случаях, которые происходят в жизни людей. Уже на рассвете купец сказал падишаху, что Всевышний – истинно Всезнающий и жизнь падишаха тому свидетельство. Правитель ничего не ответил. Но, провожая приятеля, на прощание сказал тихим голосом свою обычную фразу: «Все проходит, и это тоже пройдет».

Через несколько лет купец вновь оказался в этом же городе. И здесь он услышал поразившую его весть: падишах недавно умер. Искренне горюя, купец направился на кладбище, где был похоронен его приятель. Найдя его могилу, он прочитал те молитвы, которые приличествовали мусульманину в таких случаях. Когда же он смахнул слезы, на большом черном камне увидел знакомые слова: «И это тоже пройдет». Еще сильнее зарыдал купец, повторяя про себя: «Но сейчас ты, мой друг, ошибся. Увы, это уже не проходит».

Через семь лет сильно постаревший купец приехал в знакомый ему город. Завершив свои торговые дела, он решил проведать могилу своего странного приятеля, но, сколько ни искал, так и не нашел кладбища. Когда же он попросил местных жителей помочь ему, те ему рассказали, что произошло. Года три назад необычайно быстро наступила весна. Река за ночь вышла из берегов, и город оказался во власти бурного наводнения, принесшего большие беды и несчастья жителям. Но и не только им: злой поток ночной воды унес и все кладбище. На его месте остался ровный и спокойный пустырь.

Ничего не сказал купец. И в тот же день покинул город.

Ибрагим замолчал. Недалеко раздавался мерный гул огромной стрекозы. Отец посмотрел на сына. Омар ничего не говорил и не спрашивал: он внимательно рассматривал небольшой ярко—голубой цветок. Ибрагим вдруг облегченно вздохнул: слава Аллаху, сын ничего не понял. Да и зачем ему—то надо было вспоминать это многозначительное сказание суфия о безусловной предопределенности человеческой жизни? Какая польза в этом? Он вспомнил хадис Пророка (мир и благословение Аллаха ему!): «Каждый будет делать то, ради чего он был создан» и усмехнулся: странная и неожиданная штука – память человека.

Но, проживи Ибрагим дольше, он, наверное, услышал бы отзвуки сказки в стихах сына:

 
Я пришел – не прибавилась неба краса,
Я уйду – будут так же цвести небеса.
Где мы были, куда мы уйдем – неизвестно:
Глупы домыслы всякие и словеса.
 

Где велось преподавание наук? В медресе. Нишапур, бывший средоточием учености Востока, является родиной учебных заведений этого типа. Задолго до рождения Омара диктование (имла) считалось высшей ступенью преподавания. Говорят, выдающийся алим и мутазилит аль—Джуббаи продиктовал 150 тысяч листов, не заглянув ни разу в книги и записи. А Абу Али аль—Кали надиктовал пять томов.

Но уже в Х веке появляется новый вид преподавания. Суть его заключалась в том, что один из слушателей читал текст и учитель временами перебивал его и объяснял (тадрис[3]3
  С этим словом по законам арабского языка связано название «медресе», то есть место, где совершается тадрис.


[Закрыть]) трудные места. Это неизбежно приводило к диспутам.

Обучение богословским наукам обычно проводилось в мечети. И если в пору юности Ибрагима и даже позже в доме Аллаха можно было встретить спорящих мужчин и подростков, то потом мечети стали считаться неподходящим местом для диспутов. Видоизмененный метод преподавания благодаря преобладанию тадриса создал условия для возникновения медресе.

Башня (минарет) Масуда III в Газни.

Начало XII в.

Уже через несколько лет Омар бегло читал по—арабски и мог повторить, не заглядывая в Коран, подряд несколько сур. Это особенно воодушевляло Ибрагима, с интересом слушавшего непонятную гортанную речь своего сына. Но не только Священной книге отдавал все свое время Омар. Случалось, вопросы сына ставили в тупик отца, человека опытного в житейских делах, немало лет прожившего на этом свете.

И в минуты отдыха, размышляя о сыне (не как отец, а глядя на него как бы со стороны), снова и снова убеждался он, что Омар в своем развитии все больше опережал сверстников. Хорошо это или плохо, Ибрагим не знал. У Омара не было близких товарищей, лучшими его друзьями были книги. Но страшнее для Ибрагима было другое – растущее между ним и сыном непонимание.

Практический ум нишапурского палаточника никак не мог понять, почему Омар не относится с должным рвением к арифметике и географии. Конечно, хороши и астрономия, и геометрия, и музыка, и философия. Но эти науки больше для детей людей благородных: визирей, кади, раисов. А для ремесленников и купцов больше подходят науки практические. Ведь, как бы то ни было, в любую лихую годину торговля и ремесло не дадут умереть с голоду, в то время как кади и раисы меняются с каждой новой властью. Да и не всегда для них такие повороты оказываются благом. Конечно, лестно, если сын – большой человек (Ибрагим иногда вспоминал свои честолюбивые мечты при рождении Омара), но еще лучше видеть сына со скромным достатком, зато целого и невредимого. Между тем каждый знает: жизненный путь людей, считающих себя важными и знатными, нередко до срока прерывает рука палача!

…Было это в начале лета. Возвратившись из медресе, Омар умылся и с раскрытой книгой долго сидел у арыка, о чем—то напряженно думая. В последнее время такая картина была привычной для окружающих. Углубившись в работу, Ибрагим не заметил, что прошло довольно много времени, и, подняв голову, он увидел Омара, сидящего в той же позе.

– Не заболел ли, сын? – спросил встревоженный отец.

– Заболел? – Омар встряхнул головой, будто просыпаясь от глубокого сна. – Нет, нет. Видишь ли, может, это прозвучит для тебя неожиданно… Не бойся, я в здравом рассудке. Но в голове моей хаос. А все от размышлений над нашим мирозданием. Аристотель утверждает, что Земля – это шар, и она центр Вселенной. Архимед же говорит, что шарообразная Земля – это всего лишь небольшая планета, которая крутится вокруг огненного облака – Солнца. Идем дальше. Вот в руках у меня «Алмагеста» Птолемея, которую мы изучаем в медресе. Что же утверждает этот мудрец? У него Земля тоже шар, но неподвижный. Вокруг Земли вращаются прозрачные оболочки – сферы, к которым прикреплены различные светила. Самая близкая к Земле – сфера с Луной. Потом идет сфера с Меркурием, потом с Венерой, потом с Солнцем, потом с Марсом, потом с Юпитером, седьмая сфера с Сатурном. На восьмую прикреплены все неподвижные звезды. А на девятой сфере – тот самый Перводвига—тель, который заставляет двигаться планеты и весь окружающий мир. Но и это еще не все. Вот в этой стопке книг есть две работы великого Бируни. В книге потолще я нашел интересные мысли. «Разъяснение принадлежащих индийцам учений, приемлемых рассудком или отвергаемых» – так она называется. Так… Вот! «Последователи Арнабхаты полагают, что Земля движется, небеса же находятся в покое. Люди пытались это опровергнуть, говоря, что если бы это имело место, то камни и деревья падали бы с Земли… Учение, согласно которому Земля находится в покое, есть одна из главных основ, догма индусских астрономов, но она представляет многие и большие затруднения». А теперь я возьму в руки этот труд, который Бируни назвал «О различных способах изготовления всевозможных видов астролябий». Читаем: «Я видел у Абусаида астролябию другого вида, чем все остальные… Я нашел, что она является прекрасным изобретением, принцип которого основан на твердом убеждении в движении Земли, а не видимом движении небосвода». Над всем этим я долго размышлял. Смотрел на небо. Думал. Но, может быть, нам никогда не постигнуть тайны мироздания? Позже эти сомнения Хайям—поэт отчеканит в четыре строчки своего рубаи:

 
Где теперь эти люди мудрейшие нашей Земли?
Тайной нити в основе творенья они не нашли.
Как они суесловили много о сущности Бога, —
Весь свой век бородами трясли, – и бесследно ушли.
 

Ибрагим внимательно и настороженно слушал Омара.

– Я увлекся Птолемеем, – продолжал юноша. – Мне казалось, его учение наиболее приемлемо разумом. Зачем блуждать в бесплодной пустыне сомнений? Что может быть стройнее его системы!

Но состояние удовлетворенности скоро вновь меня покинуло. Неужели мы и наша Земля есть центр мироздания? Посмотри на звезды в ясную ночь. Их тысячи и тысячи. Поднимись на самый высокий минарет, на вершину горы. Они не стали ни ближе, ни дальше. Впрочем, мне кажется, они настолько далеки, что наш ограниченный разум не может представить это расстояние. Но это не суть важно. Важно другое. Не кажется ли и наша Земля для этих звезд ничтожной песчинкой, сверкающей в безбрежном небесном океане? Если принять эту точку зрения, то получается, что и на звездах возможны существа, подобные нам. Подумай, отец: почему именно Земля, а не Венера, Меркурий, Сатурн или другие планеты являются осью в той колеснице, которую запустил и которой управляет Творец? Я думаю, Архимед и Бируни находятся ближе к истине, нежели Птолемей. И вот я вплотную подошел к своему собственному открытию. Как—то я обратил внимание на свою руку и увидел на ней много коричневых пятен. Их, наверное, больше десятка, а то и двух. Мать говорит, что они называются родимыми пятнами. И они ведь есть у многих людей. Сначала—то я был твердо убежден, что каждое пятнышко – это звезда. И запечатленные на теле человека, они фиксировали положение небесных светил в день его появления на свет. Теперь я смотрю на это несколько иначе. Впрочем, спрошу сначала тебя: ты не задумывался, зачем у человека родимые пятна, если они ни для чего не нужны? Носом мы дышим, языком говорим, зубами разжевываем пищу, кожа предохраняет наши внутренние органы, а для чего родимые пятна?

– Не знаю… На все воля Аллаха.

– Воля Аллаха? Воля Аллаха… Да, да, как хорошо ты это сказал. Воля Аллаха столь мудра, а забота о верующих столь беспредельна, что он оставил на наших телах систему расположения звезд, по которой мы можем найти своих ближайших соседей, братьев по разуму и даже, наверное, по крови. Мы – такая же звезда на небесном своде, как все остальные…

– Этого не может быть! – невольно вскрикнул Ибрагим. В словах Омара малограмотный палаточник почувствовал крамолу. Выходит, миров, подобных нашему, может быть сколько угодно. А ведь говорил вчера в своей пятничной проповеди имам, что есть только два мира: мир тлена и потусторонний, вечный мир. А если следовать рассуждениям Омара, их может быть неисчислимое множество.

Омар посмотрел внимательно на отца, вдруг почувствовав его внутреннюю тревогу. Надо было его успокоить.

– Отец, каждый наш намаз мы начинаем с «Фатихи». И первый аят этой величайшей суры, равной одной трети всего Корана, гласит: «Слава Аллаху, Господу миров». Именно миров, а не одного, или двух, или трех миров. Некоторые шейхи говорят, что у Всевышнего восемнадцать тысяч миров, другие – пятьдесят тысяч. Но только Аллах – Всезнающ!

Любознательный Омар Хайям стремился проникнуть в суть вещей, одинаково прилежно изучал логику, естественные науки, очень увлекался астрономией, геометрией и алгеброй, а также богословскими науками. («Если столько людей, озабоченных спасением своей души, ищут пути к Богу через познание Его, значит, Истина – в Книге книг, Божественном откровении».) За особое прилежание учитель назначил его своим помощником (мустамли). Задача Омара заключалась в том, чтобы, сидя на небольшом возвышении, следить за тишиной в аудитории и передавать слова учителя сидящим далеко.

Учитель мог начинать с чтения Корана и «разночтений», затем переходил к изречениям Пророка и лишь после этого непосредственно к той части энциклопедии «Братьев чистоты», которая изучалась в данное время. И если встречались затруднения, малоупотребительные выражения, учитель объяснял их, растолковывал и спрашивал своих слушателей об их значении. Ученики имели право во время занятий вставать и задавать вопросы. Завершалось преподавание опять—таки молитвой, предваряемой словом «куму» – «встаньте».

Недолго пребывал Омар в роли мустамли. Надоело. Унизительно. Чувствуешь в себе какую—то ущербность, изо дня в день повторяя слова муаллима. И потом, на такую должность все—таки больше подходит человек иного склада, чем не по годам гордый и честолюбивый Омар.

Обучаясь в медресе, основанном в 1027 году аль—Исфара—ини, Хайям не мог не слышать о почете, окружавшем его основателя. Несмотря на то что ашариты, к числу которых принадлежал знаменитый ученый, жестоко преследовались при Тогрул—беке, имя Исфараини было популярно. Он первым среди ученых Нишапура получил титул «рукн ад—дин» – «столп религии». Тогда входило в обыкновение придумывать все более пышные титулы представителям науки и богословам. Возник сначала как почетное прозвище, но стал потом столь важным титул «шейх уль—Ислам». Его присваивали ведущим богословам. Несомненно, что и молодой Хайям отдавал немало времени изучению аятов Корана, трактовке многозначных, таинственных коранических мыслей.

Кроме того, в его увлечении шариатом, исламской теологией, метафизикой Корана, изучением Сунны Посланника Аллаха должны были сказать решающее слово воспитание, соответствующее окружение и историческая обстановка, личные качества молодого нишапурца: ум, прекрасная память. Омар Хайям мог претендовать на звание «хафиза», поскольку благодаря своей памяти знал Священную книгу наизусть. Уже в почтенном возрасте Хайям мог по памяти цитировать любой аят из Корана, привести «разночтения» и при этом отдать предпочтение одному из вариантов, использовав для этого веские аргументы. Почетное прозвище «Ги—яс ад—дин» – «Помощь веры», полученное позднее, свидетельствует о том, что на поприще мусульманской теологии ему удалось достичь немалых успехов.

Но это будет потом. А сейчас он еще учится. Наблюдает. Сомневается. Мыслит. О том, какой престиж имела в то время наука, говорит такой факт. Лексикологу аль—Джауха—ри его работа вскружила голову. Продиктовав свой словарь до буквы «дад», он отправился в старую мечеть Нишапура, взобрался на ее крышу и закричал: «Эй вы, люди! Я сделал в сей жизни нечто такое, чего не удавалось еще ни одному человеку, а теперь я намереваюсь сделать и для потусторонней жизни нечто такое, чего еще никто не сделал!» Он снял с петель обе створки двери, привязал их веревкой к рукам, а затем, поднявшись на самый высокий выступ мечети, вознамерился совершить полет. Собравшаяся внизу толпа спорила. Одни утверждали, что несчастный сейчас грохнется на землю. Другие говорили, что от его праведных трудов на него снизошла Божья благодать и сейчас он взлетит подобно птице. Аль—Джаухари ступил вперед и… полетел вниз, упал и разбился насмерть.

Произошло это в 1000 году, и трудно заподозрить, что Хайям не знал эту историю. Примечательно то, что в ней причудливо переплелись два начала: глубокое убеждение в том, что люди науки – это богоугодные люди, и вера в то, что Аллах справедлив, всемогущ и воздает рабам своим по их заслугам.

Никакая другая религия так не открыта знанию, как ислам. Всевышний в священном Коране призывает: «Скажи:

«Господи! Умножь мне знание»» (20:114). Одной из величайших ценностей мусульманского общества является знание: «Аллах тех из вас, кто верует, а также тех, кому даровано Знание, возвышает по степеням» (58:11).

Многие философские, математические, естественно—научные труды древних эллинов и римлян сохранились в истории человечества именно потому, что во времена Абба—сидского халифата они были переведены на арабский язык. В период Возрождения уже на европейские языки работы мыслителей Древней Греции и Рима переводились именно с арабского. Но исламский мир взрастил многих собственных оригинальных мыслителей—энциклопедистов, великих ученых, продвинувших далеко вперед философские, математические, астрономические, медицинские науки.

Заглянем в так и не погруженные на верблюдов тюки с книгами ас—Сахиба. Здесь конечно же Аристотель, Платон, Плотин, а вот другие имена. История сохранила многие труды ученых Востока, предшественников Омара Хайяма.

Обернув в холщовую тряпку, нес Омар домой купленные или взятые в библиотеке книги своих великих земляков. Там наверняка был Абу—Али ибн—Хайсан, известный на Западе как Альхазен. Его труды по оптике изучал весь цивилизованный мир Средних веков. А в своих комментариях к «Началам» Евклида он рассматривает и теорию параллельных линий, которая потом привлечет и Хайяма.

Разес и Абубатер. Под этими именами знали в Европе «отца ятрохимии», то есть химии лекарств, основоположника восточной медицины, уроженца Хорасана Абу Бакра Му—хаммада ибн Закария Рази (855–923), автора «Объемлющей книги» и «Книги Мансура». Первый труд посвящен медицине, второй – химии.

Несомненно, Хайям был знаком с работами еще более далекого предшественника – Мухаммада ибн Мусы Хорез—ми (780–850), потомка зороастрийских жрецов—магов (поэтому его еще называли «маджуси» – маг). Около двадцати лет он жил и творил при дворе багдадского халифа Мамуна. Покровительство правителя позволяло ученому полностью отдаться науке. Как видно из его имени, он уроженец Хорезма (кстати, от аль—Хорезми позже произошли слова «ал—горизмус» и «алгоритмус», что потом привело к возникновению слова «алгоритм»). Ему удалось впервые познакомить арабский мир с достижениями среднеазиатской и тесно связанной с ней индийской математики. Десятичную систему счисления, принятую сейчас во всем мире благодаря его трактату «Китаб аль—джам ва—л–тафрин би хисаб аль—хинд» – «Книга сложения и вычитания по исчислению индийцев», – до сих пор называют арабской, хотя, как это видно из названия, она заимствована у индийских ученых. Другая работа, «Аль—китаб аль—мухтасар фи хисаб аль—джабр ва—л–мукабала» – «Краткая книга об исчислении алджабры и алмукабалы», посвящена алгебре. Эти работы были переведены на латинский язык и легли в основу развития алгебры и арифметики в Европе. Хорезми оставил также сочинения по астрономии и географии.

Благодаря Сабиту ибн Корра Харрани (826–901), который перевел на арабский язык «Начала» Евклида, Омар Хайям познакомился с трудом греческого математика. Му—хаммад Баттани (850–929), известный в европейских странах как Альбатегний, прославился своими трудами по астрономии, в которых он уточнял достижения Птолемея, а также работами по тригонометрии. Синус и другие тригонометрические функции, заимствованные у индусов, впервые прозвучали на арабском языке в его трудах.

Основателем аристотелевской школы в восточной философии был тюрк из Средней Азии, выдающийся ученый Абу Наср Фараби (870–950), имевший почетное прозвище «Второй учитель». Он являлся также комментатором учения Платона. В своих работах Фараби пытался соединить доктрину Стагирита с концепцией Плотина об эманациях; в социально—этических трактатах он развивает учение о «добродетельном городе», руководимом правителем—философом, который одновременно выступает как имам, предводитель религиозной общины и передает народу получаемые им от Аллаха истины. Читал, видимо, Омар Хайям и «Большой трактат о музыке», важнейший источник сведений о музыкальной культуре Востока и древнегреческой музыкальной системе, который помог потом сыну Ибрагима сформулировать собственное суждение об этом предмете.

Посланник Аллаха говорил: «Лучший из вас – тот, кто получал знания и давал их другим». Он же сказал: «Человек не станет знающим, пока он не будет применять свои знания на практике». Жестким предупреждением звучат его слова: «В День Воскрешения самому суровому наказанию будет подвергнут знающий, который не воспользовался своим знанием». Смысл всех этих указаний Пророка: если имя твое – ученый, не таи в себе знания, отдай людям. Великий мусульманский энциклопедист Абу Райхан Мухаммед ибн Ахмед аль—Бируни оставил после себя около 150 трудов. Умер он в тот год, когда Омар появился на свет, и в этом проявляется своя символическая связь.

Устроившись где—нибудь в тени у прохладного арыка, будущий поэт и ученый подолгу с упоением зачитывался историческим трактатом Бируни «Аль—асар аль—бакия ак—курун аль—халия» – «Следы, оставшиеся от прошедших поколений», где ярко и живо рассказывалось о прошлом различных народов, об их праздниках, об астрономических разработках прошлых поколений. Живой интерес у молодого нишапур—ца, по всей видимости, вызывал и трактат Бируни «Тахрир ма ми—ль—хинд мин макала макбула фи—ль—акл ау марзу—ла» – «Разъяснение принадлежащих индийцам учений, приемлемых рассудком или отвергаемых», или попросту «Индия». «Последователи Ариабхаты, – читал он, – полагают, что Земля движется, небеса же находятся в покое. Люди пытались это опровергнуть, говоря, что если бы это имело место, то камни и деревья падали бы с Земли… Однако Брама—гупта не согласен с ними, говоря, что это вовсе не следует из их теории, по—видимому, потому, что он думал, что все предметы притягиваются к центру Земли…» Гипотетический спор двух индийских астрономов – Брамагупты, жившего в VII веке, и Ариабхаты, ученого VI века, Омар продолжал в уме, делился возникавшими идеями с младшей сестренкой.

Бируни впервые построил глобус Земли, определил ее величину по наблюдению горизонта, составил тригонометрические таблицы, ввел в научный обиход метод определения минералов по их удельным весам. Кроме этого, он оставил работы по фармакологии, физике, географии, философии, литературоведению, истории.

Если для потомков сохранилась только пятая часть того, что написал Бируни, то творческое наследие другого мыслителя исламского мира, Абу Али Хусейна ибн Абдаллаха Ибн Сины (Авиценна), создавшего более четырехсот работ на арабском и двадцать – на языке фарси, дошло в более полном объеме. Изучал ли их Хайям? В этом не может быть сомнений. Ведь к капитальному труду Ибн Сины «Книга исцеления» он обращался всю жизнь. Рассказывают, что последней книгой, которую он держал в руках перед смертью, была именно «Книга исцеления», раскрытая на главе о едином и множественном.

Ибн Сина (980—1037) родился и провел молодые годы в селении Афшана под Бухарой. Уже к десяти годам он знал наизусть Коран и освоил словесные дисциплины. «Отец стал посылать меня к человеку, торговавшему овощами и сведущему в индийском счете, дабы я изучил эту науку у него. Потом прибыл в Бухару Абу Абдаллах ан—Натили, претендовавший на знание философии. Я усвоил методы полемики и приемы возражения собеседнику так, как это было принято у людей фикха» – так потом напишет в автобиографии Ибн Сина. «Я обратился к медицинской науке и занялся изучением книг по медицине. Занялся я также практикой врачевания, и врата исцеления и опыта распахнулись передо мной так, что и описать нельзя… А было мне в это время 16 лет».

Начинается период бурного научного творчества. Когда умирает его отец, Абу Али вынужден переехать в столицу Хорезма город Гургандж. Там он живет больше десяти лет. А потом начинаются годы странствий. Гурган, Дахистан. Снова Гурган. Рей. В Хамадане он поднимается до высот визиря, а потом, после дворцовых бурь, перетрясок, интриг завистников, на четыре месяца попадает в тюрьму. Но через некоторое время в Исфахане при дворе эмира Ала—ад—Даулы он находит новый приют. И здесь полностью отдается творчеству. Изобретает невиданные ранее астрономические инструменты, приступает к строительству обсерватории. Пишет о проблемах логики, математики, физики, поэтики, музыки.

Впрочем, было бы неправильно говорить, что именно Исфахан стал землей обетованной для Ибн Сины. Многие работы начаты и закончены в годы странствий. Но именно на исфаханский период (1023–1037) приходится расцвет его могучего гения. Здесь он завершает «Книгу исцеления» и монументальный труд «Канон врачебной науки».

Исходным принципом философии Ибн Сины является учение о необходимосущем и возможносущем. «Необходи—мосущее – суть необходимое, непреложное бытие… Необхо—димосущее по своей сущности – это сущее, существующее через самое себя. Оно бесподобно, у него нет соучастника и противника: оно едино во всех отношениях, ни актуально, ни предположительно, ни в разуме неделимо на части, так как его существо составлено из духовных сущностей…» Это чистое добро, чистая истина и чистый разум.

Ибн Сина исходит из предпосылки, что между необходи—мосущим и возможносущим есть постоянная причинно—следственная связь, а не связь «творец – творение». Необхо—димосущее – причина, возможносущее – следствие. Однако причинно—следственные связи не могут продолжаться бесконечно. Должна быть верховная первопричина, которой должны завершаться все причины. Причиной причин является Бог.

Ограничивая сферу непосредственного действия Бога созданием всеобщего разума, Ибн Сина по существу отвергает каламистскую концепцию о постоянном Его вмешательстве в дела мира. По образному выражению Э. Ренана, Бог у Ибн Сины, дав толчок появлению мира, представляет перифериям возможность катиться самим. По этому пункту Ибн Сина сближается с Аристотелем.

Конкретизируя учение о взаимоотношении необходимо—сущего и возможносущего, взгляды Ибн Сины сближаются с плотиновским принципом эманации. Наиболее обстоятельно это излагается в его труде «Мабда ва Маад» («Исхождение и возвращение»). По Ибн Сине, единый, бестелесный, извечный, самодовлеющий, абсолютный, необходимосущий Бог в силу необходимости быть познанным без всякого опосредования творит общий разум, который есть самопознание, познающее как самого себя, так и своего Творца. Из этого общего разума эманировались сферы и их души. На сфере Луны цепь эманации завершилась, «ибо здесь мир простых сущих и линия прохождения закончились и началась линия возвращения». На этой линии на основе сочетания четырех элементов (огонь, воздух, земля, вода) и совершенствования их смеси постепенно возникают минералы, растения и человек. По мере очищения человек может достичь ступени активного разума, сана пророка и ангела. В «Книге указаний и наставлений», написанной в последние годы жизни, которая стала итоговым изложением его философии, уже есть многое от суфийских идей и положений. Так или иначе, мировоззрение Ибн Сины окажет большое влияние на жизнь, мировоззрение и творчество великого нишапурца.

Трудами знаменитого предшественника, видимо, пользовался Омар Хайям и в своей врачебной практике. Ведь сан «ученый» в средневековом Иране, как, впрочем, и во всем остальном мире, в то время включал понятие «табиб» – «врачеватель». Мы не знаем точно, какое воздействие на юного Омара оказали концепции и идеи нишапурских суфиев. Но то, что он был знаком в той или иной степени с суфийскими воззрениями, несомненно. Вероятность этого большая. Известный российский востоковед Е. Э. Бертельс отмечает: «Особенно сильный рост влияния шейхов (духовных наставников в суфизме. – Ш. С., К. С.) наблюдается в период господства Сельджукидов, которые при всяком удобном случае всегда стремились выразить свое уважение перед местными шейхами и оказать им поддержку».

…Омар захлопнул книгу. Это была «Политика» Аристотеля. Время позднее, а спать не хочется. Где—то за шахриста—ном возле караван—сарая лает собака. Размеренно бьет своей колотушкой ночной сторож. Через некоторое время затихают и эти звуки. Юноша завороженно смотрит на огонек светильника. Вокруг него летают мотыльки. Один из них, самый смелый, ринулся вдруг в огонь и, опалив крылышки, упал на стол.

Омар думает о только что прочитанном. Как этот грек писал? Благо, говорит, везде и повсюду зависит от соблюдения двух условий: во—первых, от правильного установления конечной цели всякого рода деятельности и, во—вторых, от отыскания соответственных средств, ведущих к конечной цели. Как хорошо сказано! Четко и лаконично! Жизнь коротка, а познать хочется все на свете. Но, увы, всей ее не хватит на познание даже крохотной части. И все же молодость – это весна жизни. Сил много. Жажда к наукам неутолима. А в ряду наук есть одна – самая стройная, самая строгая и точная. Это математика. Но сколько и в ней темных пятен и нерешенных проблем! Значит, цель – вот она! Средства? Разум, здоровье и молодость!

 
День завтрашний от нас густою мглой закрыт,
Одна лишь мысль о нем пугает и томит.
Летучий этот миг не упускай! Кто знает,
Не слезы ли тебе грядущее сулит?
Месяца месяцами сменялись до нас,
Мудрецы мудрецами сменялись до нас.
Эти мертвые камни у нас под ногами
Прежде были зрачками пленительных глаз.
 

 
Хотя стройнее тополя мой стан,
Хотя и щеки – огненный тюльпан,
Но для чего художник своенравный
Ввел тень мою в свой пестрый балаган?!