Текст книги "Омар Хайям"

Потерявшему семью, детей, многих друзей, Омару Хайяму оставалось только по—прежнему много работать, реализо—вывая себя в творчестве. За плечами годы, полные обретениями и потерями, радостью находок и горькими плодами разочарований, искренней дружбой и предательством. Уже есть знания, опыт. Время работать: сочинять, творить, открывать. Но… Люди озлоблены. В каждом видят врага. Всюду снуют доносчики. Неосторожный взгляд, слово – и ты из покровительствуемого превращаешься в гонимого.

 
Если труженик, в поте лица своего
Добывающий хлеб, не стяжал ничего —
Почему он ничтожеству кланяться должен
Или даже тому, кто не хуже его?
 

Хайям вынужден «пресмыкаться втуне», в тягостных раздумьях писать рубаи. Они прежде всего для себя. Каждое выплеснувшееся на бумагу рубаи проецирует ту работу, которая происходит в душе Хайяма, его меланхолию и тоску.

 
В этом суетном мире коварном, больном
Поит жизнь нас отравленным, мутным вином.
Я хочу, чтобы яд меня долго не мучил,
Осушить свою чашу единым глотком.
 

Наверное, именно в это время начинается кардинальный поворот Хайяма к суфийской доктрине и суфийскому типу мышления. Суфийские взгляды и идеи найдут выражение в стихах, а в написанном позже философском «Трактате о всеобщности существования», сравнивая несколько групп «добивающихся познания Господа», путь суфиев он прямо назовет наилучшим.

…Глубокие реки тихо текут. Вряд ли Хайям считал себя поэтом в современном смысле этого слова. В тот период в исламе к поэтам было достаточно неоднозначное отношение. Пророк Мухаммад, как известно, к поэтам относился, мягко говоря, скептически. Но поэтические формы использовались для символического, аллегорического выражения своих религиозных или философских взглядов. Но именно в суфизме (Руми, Джами, Саади и др.) поэзия стала одним из важнейших инструментов донесения до учеников тончайших нюансов мистической направленности таухида.

Наверняка Омар Хайям говорил себе, что подлинные поэты – это Фирдоуси, Рудаки, Ибн Сина… Присваивают себе высокое звание поэта и те, кто изощряется перед повелителями любых рангов в сочинении хвалебных касыд. А скромные строки Хайяма звучат, как ему кажется, только для него самого. Кому интересно, что творится в голове и сердце одинокого странника в этом мире? Так думает сорокасемилетний Хайям.

К периоду между 1095 и 1098 годами относится появление довольно специфического для Омара Хайяма произведения «Науруз—наме». Любопытно оно тем, что было написано, судя по всему, по заказу Муайида аль—Мулька с целью изложения в популярной форме для Беркьярука некоторых идей, важных для сторонников нового главного визиря султана. С другой стороны, Хайям включил в текст, предназначенный для султана, те мысли, которые волновали его самого.

В Персии издавна существовал обычай, в соответствии с которым автор специально писал книгу для верховного правителя. Если сочинение повелителю нравилось, автор удостаивался большой чести: ему преподносились богатые подарки, давалась должность при дворе, одним словом, он мог рассчитывать на монаршескую милость. Но история помнит и другое. Иногда даже гениальные произведения не были оценены в свое время по достоинству. Так произошло со знаменитой «Шах—наме» Фирдоуси, которую отклонил султан Махмуд Газневи. До сих пор в Иране существует пословица: «От Махмудовой славы и следа не осталось, лишь легенда о том, что он не оценил труд Фирдоуси», в значении «плохое помнится долго».

«Науруз—наме» – интересный в политическом и интеллектуальном плане трактат. Новая грань таланта Хайяма раскрывается и в стиле, и в структуре произведения, которое состоит из двух смысловых частей.

Господствующая мода в то время требовала неординарного, причудливого письма именно в написании такого рода работ. И были великолепнейшие виртуозы в этом деле. Один из них – Абу—ль—Фадл Хамадани – мог написать, например, письмо, которое, если его прочитать с конца к началу, одновременно содержало ответ; письмо, которое, если читать его наискось, являлось стихотворением; письмо, которое в зависимости от толкования могло быть либо похвалой, либо порицанием.

Хайям не стремился к такого рода словесной эквилибристике. Для иллюстрации своей мысли он обращается к поучительным рассказам и притчам, приводит исторические факты и медицинские советы, легенды, анекдоты и мифы.

И кстати, надо отметить, что тенденции к такого рода письму наметились еще в начале XI века. А. Мец отмечает: «Появляется и нечто новое, выходящее за рамки чисто эпистолярного стиля, – это радость от самого повествования. Встречающиеся в разных местах в большей или меньшей степени отделанные анекдоты (у Хамадани)… могут служить примером этого нового явления.

Вот пример, как некий человек из Бухары, у которого потерялся осел, целеустремленно ищет некое внешнее знание, забывая о внутренней, скрытой сущности человека: «Он отправился на поиски осла, переправился через Амударью и искал его во всех постоялых дворах. Не найдя его там, он пересек Хорасан, добрался до Табаристана и Вавилонии, рыскал по всем базарам, но осла так и не нашел. Отказавшись от дальнейших поисков, он проделывает трудный и долгий путь домой. Заглянув как—то на конюшню, он увидел своего осла; под седлом и при уздечке, затянутый подпругой, он преспокойно похрустывал кормом»».

В Средние века подобный стиль все чаще встречается во многих сочинениях ученых Востока. Широко использует его, например, Бируни в своих «Памятниках минувших поколений». По—видимому, Омар Хайям считал, что без легенд и анекдотов, столь привычных для тогдашнего читателя и, в частности, для высокопоставленных особ, книга утратит увлекательность и не решит поставленных целей. Кроме того, надо помнить, что книга предназначалась для Беркьярука, который, по свидетельству очевидцев, особым интеллектом не блистал.

Есть и другая причина, которую очень тонко подметил и учел при работе над книгой Омар Хайям. Не зря, очевидно, в ней рассказывается о периоде славы и блеска в истории правления иранских царей. Предполагалось, что Беркьяруку, читающему «Науруз—наме», это будет не только приятно, но и напомнит о былой славе его предков, тюрков по происхождению, которые сумели покорить столь образованный народ с глубокими традициями.

Хайям свою задачу формулирует следующим образом: «В этой книге раскрывается истина Науруза, в какой день он был при царях Ирана, какой царь установил его и почему его справляют, а также другие обычаи царей и их поведение во всех делах».

Главную проблему надо формулировать в самом начале. Этому правилу и следует Хайям. В первой главе, рассказывая об истории календарных реформ в Иране, о том особом внимании, которое уделяли этой проблеме предыдущие правители, начиная с мифических основателей страны, Омар Хайям то прямо, то косвенно обосновывает необходимость продолжения астрономических наблюдений, возобновления деятельности Исфаханской обсерватории.

Учитывая психологические особенности своих возможных читателей, автор использует такие доказательства и аргументы, которые окажут на них наиболее благоприятное воздействие.

Вот, например, одно из косвенных доказательств превосходства солнечного календаря над лунным, которое использует Хайям: «…Всевышний Изад (то есть Бог) создал солнце из света, а с помощью солнца он сотворил небо и землю. Все люди чтят солнце, так как оно есть свет из светов Всевышнего Изада, они смотрят на него с торжественностью и почтением, так как Всевышний Изад обратил больше внимания на сотворение его, чем на сотворение всего остального».

Таким же образом Хайям использует и другой аналогичный аргумент, построенный на ассоциации понятий «Науруз», «царь», «благополучие», «ученый»: «Когда проходят четыре части большого года, совершается Науруз и происходит обновление состояния мира. У царей имеется обычай – в начале года им необходимо произвести определенные церемонии для благословения, установления даты и наслаждения. Тот, кто в день Науруза празднует и веселится, будет жить до следующего Науруза в веселье и наслаждении. Эту практику для царей установили ученые».

Наконец, еще один психологический прием – контраст – использует Хайям для подтверждения своей мысли о необходимости продолжения работы над календарем. Он противопоставляет счастливых, мудрых и преуспевающих царей, ценивших значение астрономии, тем правителям, которые не понимали значения этой науки: «Через четыреста двадцать один год царствования Джемшида… Солнце в своем фарвардине вошло в начало Овена. Таким образом, мир пришел в равновесие. Джемшид подчинил дьяволов и приказал устроить бани… Люди разумом и опытом в течение времени дошли до такого состояния, какое мы видим теперь. Далее Джемшид скрестил осла и лошадь и получил мула. Он добыл в копях драгоценные камни и сделал все виды оружия и украшений.

Он устроил праздник в упомянутый нами день, дал ему название «Науруз» и приказал людям праздновать каждый год появление нового фарвардина и считать этот день новым (годом) до тех пор, пока не произойдет большой оборот (Солнца). В этом и состоит истина Науруза».

Эта важная первая глава, в которой в нарочито драматических тонах описывается история календарных реформ в Иране, заканчивается восхвалением отца Беркьярука: «Счастливый султан, опора веры Малик—шах… приказал установить старый високос и возвратить год на свое место. Для этого он призвал ученых того времени из Хорасана. Они соорудили все необходимое для наблюдения – возвели стены, установили астролябии и тому подобное – и перенесли Науруз в фарвардин». И именно здесь Хайям почти прямо ставит перед новым султаном свою проблему: «Но время не дало возможности султану закончить это дело, и високос остался незаконченным». Эффектная концовка, которая говорит о том, что Беркьярук как наследник своего славного отца должен завершить это дело!

Но Хайям как умный психолог, достигший практического результата в драматизации текстовой ситуации, делает неожиданный поворот: «Теперь кратко расскажем о некоторых обычаях царей Ирана, а затем снова вернемся к вопросу о Наурузе…» Он понимает, что дальнейшая результативность воздействия текста зависит от уровня разнообразия при сохранении целостности основной структуры. Проблему положения ученых Хайям решает изложить уже с другой точки зрения. Для этого он пишет своего рода обобщенный портрет царей Ирана, причем для более эффективного воздействия на своих читателей (или читателя) выделяет три пункта: некоторые личностные характеристики, отношение к науке и ученым, социально—политические взгляды. Излагая последние, очевидно, Омар Хайям следовал рекомендациям Муайид аль—Мулька, поскольку эти мысли очень близки по духу с идеями «Сиасет—наме». Все эти три пункта взаимно переплетены, что действительно создает своего рода портрет.

Начинается глава с простейшего тезиса: «Цари Ирана во все времена имели такой порядок: накрыть стол как можно лучше… Различные виды супа, жаркого, разнообразная халва, пиво – все это установлено ими». Далее следует вывод, с которым должен был согласиться любой высокопоставленный сановник: «Эти хорошие обычаи показывали их великодушие».

Заручившись таким согласием, Хайям формулирует важную для него мысль: «Другие обычаи царей Ирана: справедливость, возведение зданий, обучение наукам, занятия философией, покровительство ученым – во всем этом они проявили большое усердие». Поскольку этот пункт (особенно насчет занятий философией) не столь бесспорен, как первый, автор привлекает популярную у государей и царедворцев идею, сформулированную в свое время Низам аль—Мульком в таких выражениях: «Другие обычаи: они посадили в каждом городе и в каждой области людей, чтобы те сообщали царю о всяком известии и обо всем, что случалось среди людей». Опять—таки подобную мысль не мог не поддержать в это неспокойное время Муайид аль—Мульк.

Высказав такое мнение, Хайям возвращается к проблеме, которая волновала его и других ученых и отклик на которую он хотел найти у своих высокопоставленных читателей: «…Кусок хлеба, который они давали слуге, не брали обратно и согласно обычаю давали в свое время каждый год и каждый месяц. Если же кто—нибудь умирал и после него оставался сын, который мог бы выполнить ту же службу, они передавали ему хлеб его отца».

Так как Хайям мечтал о возобновлении деятельности Исфаханской обсерватории, то он возвращался к этой теме, волновавшей его уже давно. Но теперь Хайям формулирует ее более непосредственно: «Но сын царя в этом отношении был еще более ревностен, чем его отец, чему было несколько причин: он говорил, что сыну еще более необходимо закончить недоделанное дело своего отца, объясняя, что, поскольку мы сели на трон отцовского царства, нам более удобно сделать это, чем ему».

Наконец, Хайям вновь повторяет, правда, косвенно, тезис о бедственном положении, в котором оказались его коллеги по обсерватории: «Если они (цари Ирана. – Ш. С., К. С.) приказывали выдавать жалованье и пособие человеку, то они выдавали ему это жалованье каждый год без его требования».

Таким образом, первые две главы, как бы дополняющие друг друга, играют очень важную роль в осторожном, гибком, но настойчивом формулировании требований к правителю в отношении улучшения жизни той группы людей, к которой принадлежал Хайям. Психологический талант автора проявляется и в том, как тонко он учитывает и особенности своих высокопоставленных читателей, и требования политической ситуации того времени.

Остальные главы «Науруз—наме» выполняют подчиненную роль, создают соответствующий фон, что позволяет читателю лучше усвоить идеи, изложенные в двух первых главах. Эта часть в большей степени рассчитана непосредственно на Беркьярука, поскольку в ней говорится об атрибутах султанской власти. Поэтому написана она очень простым языком и имеет множество образных вставок. Но и в этих разделах высоко проявляется искусство Хайяма как психолога, целеустремленно воздействующего посредством специального текста на читателя. Порой вроде бы совсем незаметно он повторяет необходимые ему тезисы, чтобы султан и его вельможи не забыли о главных идеях произведения.

Купол мавзолея Гур-Эмир в Самарканде.

Начало XV в.

Омар Хайям пишет, что в день Науруза «первый человек не из семьи царя, мубад мубадов»[33]33
  Верховный жрец в зороастризме.


[Закрыть] приходил к царю с золотым кубком, полным вина, с перстнем, дирхемом и царским динаром, с ростками ячменя, мечом, луком и стрелой, с чернильницей и пером, восхвалял и благодарил его: «О царь! В праздник фарвардина в месяце фарвардине будь свободным для Йаздана и религии Каев. Суруш[34]34
  Ангел—вестник в зороастризме.


[Закрыть] внушил тебе ученость, проницательность, знания, живи долго с характером льва, будь весел на золотом троне, вечно пей из чаши Джемшида, соблюдай обычай предков с великодушием и добродетелью, будь справедливым и правым, пусть твоя голова не седеет, пусть твоя молодость будет похожа на ростки ячменя, пусть твой конь будет резвым и победоносным, пусть твой меч будет блестящим и смертельным для врагов, пусть твой сокол будет удачливым на охоте, пусть твое дело будет прямым, как стрела, овладей еще одной страной, будь на троне с дирхемом и динаром, пусть талантливый и ученый человек ценится у тебя и получает жалованье (подчеркнуто нами. – Ш. С., К. С.), пусть твой дворец будет цветущим и твоя жизнь долгой».

После этой речи мубад мубадов отведывал вина и давал кубок царю, в другую его руку вкладывал ростки ячменя, клал у трона динар и дирхем. «Этим он желал, чтобы, если в день Науруза, в новый год, вельможи видят что—либо первым взглядом, они были бы веселы и радостны до следующего года и были бы с этими вещами в счастье. Это благословенно для них, так как вещи, предложенные царю, являлись причиной радости и процветания мира».

Далее, рассказывая об этих «вещах, предложенных царю», то есть атрибутах царской власти, Хайям предстает в новом обличье: он и знаток этнографии и культуры Персии, остроумный и лукавый рассказчик, и лекарь—наперсник, и ментор с иронической закваской, и просто шутник. Он знает, для кого он пишет. Поэтому здесь Хайям дает порой волю своей фантазии и делает акцент на то, что ныне мы назвали бы «сенсационностью». Вот небольшие фрагменты из его назидательного трактата, позволяющие оценить разнообразие знаний Хайяма и его талант рассказчика.

О ЗОЛОТЕ

«Одно из свойств золота есть то, что его лицезрение дает свет глазам и радость сердцу, другое – то, что оно делает человека смелым и укрепляет ум, третье – то, что оно увеличивает красоту лица, освещает молодость и отдаляет старость, четвертое – то, что оно увеличивает удовольствие и делает его более ценным в глазах людей». Это, так сказать, духовная польза желтого металла.

Но есть еще и телесная польза: «…Если кормить малого ребенка молоком из золотого кувшина, он начинает хорошо говорить и нравиться сердцу людей, он становится мужественным… увеличивается сила зрения… Питье из золотого кувшина предохраняет от водянки и веселит сердце… Каждую слабость сердца от горя или беспокойства можно вылечить золотом и серебром…» Несомненно, такие советы могли прийтись по нраву высокопоставленным и богатым сановникам сельджукского двора. Но здесь же надо обратить внимание на то, что Омар Хайям как мусульманин ничего не говорит о золотых перстнях, расшитой золотом одежде, золотых украшениях вообще. В исламе мужчинам прямо запрещено использовать золотые и серебряные украшения.

«Цари Ирана так высоко ценили золото, что никому не давали двух золотых вещей: одна из них – чаша, а другая – стрела».

О ПРИЗНАКАХ КЛАДОВ

«Если в земле находится сокровище или клад, в этом месте снег не остается и тает… Если видят ветвь кунжута или баклажана у подножия горы вдали от жилья, также опреде

ляют, что там клад… Если видят множество коршунов, но нет падали, определяют, что там клад. Если идет дождь, и на одном участке земли, на котором нет углубления, собирается вода, определяют, что там клад… Если видят, что пчелы собираются в одном месте в необычное время, или видят дерево, одна ветвь которого растет отдельно от всех ветвей в каком—то направлении, причем эта ветвь больше других ветвей, определяют, что там клад».

О ПЕРСТНЕ

Хайям начинает здесь с довольно явного саркастического замечания: «Перстень на пальце вельмож говорит о их полном благородстве, силе мысли и правильности решений…» Почему же? А потому, едко отвечает Хайям, «что тот, кто имеет полное благородство, пользуется печатью». Сарказм проявляется не только в том, что в то время, пожалуй, не было сановников, не имевших перстней с печаткой. И не только в том, что особенно в то время «благородство» этих людей состояло в коварстве, интригах, убийствах из—за угла. Дело еще и в том, что многие высокопоставленные придворные были попросту неграмотны и печатка перстня часто заменяла им подпись на документах. «Кто обладает силой мысли, тот не бывает нерешительным, а тот, кто решителен, не бывает без печати».

«Перстни бывают многих видов, но для царей годны перстни только с двумя драгоценными камнями. Один из них – яхонт, являющийся частицей солнца. Другой из этих камней – бирюза».

О РОСТКАХ ЯЧМЕНЯ

«Цари Ирана считали ростки ячменя хорошей приметой, так как от ячменя много пользы… Мудрецы и отшельники питаются ячменем. Говорят, что при питании им кровь никогда не портится и нет нужды в кровопускании. Он также предотвращает болезни крови и желчи. Врачи называют ячменную водку благословенной водой. Она полезна против двадцати четырех известных видов болезней… Если у кого судорога в ногах и коленях, ему нужно поставить ноги в ячменную водку, и он вылечится… а если положить ячменные отруби в котел и хорошо прокипятить, это очень полезно для того, у кого слабые кости ног… Говорят, что если возможно посеять ячмень ночью во время затмения Луны, сеют, и хлеб из него полезен для сумасшедших».

«Будет ли год хорошим или плохим, определяется при помощи ячменя. Если ячмень растет прямо и дружно, это указывает на то, что год обильный, а если он растет криво, недружно, значит, год неурожайный. Есть предание о том, что Пророк – мир ему! – говорил: „Лучший из всех хлебов – ячменный хлеб. Кто удовлетворяется этим, он его насыщает, так как это мой хлеб и хлеб других пророков“».

О МЕЧЕ

«Меч есть орудие храбрости, являющейся наибольшей добродетелью и среди людей, и среди животных… Символ храбрости выразили в виде сильного зверя с головой, похожей на голову льва, грызущего железо, ногами, похожими на ноги слона, дробящего камень, и хвостом, похожим на голову огнедышащего дракона. Говорят, что храбрый человек должен быть в начале сражения похож на льва по своей смелости и натиску, в середине сражения – на слона по своему терпению, напряжению и внушительности, а в конце сражения – на дракона по своему гневу, терпению к страданию и ожесточенности».

О СТРЕЛЕ И ЛУКЕ

Здесь любопытен момент, когда Хайям указывает на глубокие традиции изучения звездного неба: «Форму лука взяли по форме частей неба, потому что ученые назвали части небесного круга дугами, то есть луками. Прямые линии, соединяющие один конец каждой дуги с другим концом, называют хордами,[35]35
  Буквально по—арабски «дуга» и «хорда» звучат соответственно как лук и тетива.


[Закрыть] то есть тетивами, а линию, выходящую из центра небесного круга и проходящую через середину дуги по его ширине, называют стрелой. Говорят, что всякое добро и зло, приходящее на землю под действием светил и по предопределению и воле Всевышнего Творца и посланное к какому—нибудь человеку, проходит через эти хорды и дуги, подобно тому, как в руках стрелка каждое бедствие его дичи попадает к ней от стрелы, проходящей через тетиву и лук».

О ПЕРЕ

Хайям вновь здесь напоминает о значении грамотных и образованных людей для функционирования государства: «Ученые назвали перо украшением царства и посланием сердца. Слово без пера похоже на душу без тела, а когда оно связывается с пером, оно соединяется с телом и сохраняется навсегда. Оно похоже на огонь, выскакивающий из кремня и стали, и без труда не загорающийся и не становящийся светильником, от которого получают свет. Халиф Мамун сказал: „Да благословит Аллах перо. Как может моя голова управлять страной без пера? Оно служит воле, не стремясь к вознаграждению и оплате. Оно говорит, прогуливаясь по земле. Его белизна омрачает, а его чернота освещает“… Человек, владеющий достоинством речи, но не владеющий достоинством письма, несовершенен. Для того чтобы хорошо писать, надо много писать».

О КОНЕ

«Говорят, что среди четвероногих нет лучше коня, ибо он – царь всех пасущихся четвероногих. Пророк – мир ему! – сказал: „Благо написано на лбах коней“. Персы называли коня ветротелым, румийцы – ветроногим, тюрки – шагающим и осчастливливающим, индийцы – летающим троном, арабы – Бураком[36]36
  Бурак – таинственное животное, на котором, согласно преданию, Мухаммад совершал свой мирадж, то есть ночной полет на небо.


[Закрыть] на земле».

О СОКОЛЕ

«Сокол является другом охотничьего загона царей… Предшественники говорили, что сокол – царь плотоядных животных, как царь травоядных животных – конь, царь минералов – яхонт, царь металлов – золото».

«Когда сокол сразу садится на руку и смотрит в лицо царя, это значит, что тот овладеет новой областью… Если он посмотрит правым глазом на небо, возвысятся дела царства. Если посмотрит левым глазом, будет ущерб. Если он долго посмотрит на небо, это означает победу и триумф. Если он долго посмотрит на землю, это означает занятость».

О ПОЛЬЗЕ ВИНА

«Некоторые прозорливые называют вино пробным камнем мужественного человека. Некоторые называют его критиком разума, некоторые – мерилом знания, некоторые – критерием таланта. Большие люди называли вино смывающим горе, а некоторые – веселящим горе».

Есть значительный цикл стихов в рубайяте, когда использование понятия вина служит классической мистической аллегорией суфийского прорыва к истине. Но этот отрывок дает возможность вспомнить другую серию четверостиший Хайяма, где тема вина служит удобным фоном для выражения той или иной философской идеи автора, формой выражения его остроумия и сарказма. Попутно читатель еще раз убедится, как неосновательны попытки найти в стихах Хайяма грубую апологию разгульного пьянства. Иные из рубаи, связанные с темой вина, – это скорее диагноз стороннего наблюдателя, диагноз, удивительный своей меткостью и принадлежащий тонкому и достаточно скептическому аналитику.

 
Мы пьем не потому, что тянемся к веселью,
И не разнузданность себе мы ставим целью.
Мы от самих себя хотим на миг уйти
И только потому к хмельному склонны зелью.
Прочь мысли все о том, что мало дал мне свет.
И нужно ли бежать за наслажденьем вслед?
Подай вина, саки! Скорей, ведь я не знаю,
Успею ль, что вдохнул, я выдохнуть иль нет.
 
 
Налей вина, саки! Тоска стесняет грудь;
Не удержать нам жизнь, текучую, как ртуть.
Не медли! Краток сон дарованного счастья.
Не медли! Юности, увы, недолог путь.
 
 
Трезвый, я замыкаюсь, как в панцире краб.
Напиваясь, я делаюсь разумом слаб.
Есть мгновенье меж трезвостью и опьяненьем.
Это – жизнь, и я – ее раб!
 
 
Все недуги сердечные лечит вино.
Муки разума вечные лечит вино.
Эликсира забвения и утешенья
Не страшитесь, увечные, – лечит вино!
 
 
О вино! Ты прочнее веревки любой.
Разум пьющего крепко опутан тобой.
Ты с душой обращаешься, словно с рабой.
Стать ее заставляешь самою собой.
 
 
Если сердце мое отобьется от рук,
То куда ему деться? Безлюдье вокруг!
Каждый жалкий дурак, узколобый невежда,
Выпив лишку – Джемшидом становится вдруг.
 

«В нем (в вине. – Ш. С., К. С.) много пользы для людей, но его грех больше его пользы. (В Коране есть аят, который гласит, что в вине есть некоторая польза, но вреда гораздо больше.) Мудрому нужно жить так, чтобы его вкус был больше греха, чтобы не мучиться, упражнениями он доводит свою душу до того, что с начала питья вина до конца от него не происходит никакого зла и грубости ни в словах, ни в поступках, а только добро и веселье. Когда он достиг этой ступени, ему подобает пить вино».

В этом отрывке Омар Хайям пытается использовать тезис некоторых радикальных суфиев, которые, опираясь на кора—нические выражения, утверждали, что все, происходящее в жизни, есть испытание для верующего, в том числе и отношение к вину. И глубинная тайна даже не в том, в чем смысл такого испытания, а в том, как именно человек проходит это испытание. В качестве некой аналогии они приводили высказывание пророка Исы, который говорил: «Ударили тебя по одной щеке, подставь другую». Это выражение, конечно, не гимн мазохизму, а указание на необходимость внутренней стойкости и внутреннего спокойствия при очередном испытании Аллаха. Если тебя ударили по одной щеке и ты сохранил внутреннее спокойствие, внутренне поблагодарив за это испытание Всевышнего, то тогда ты можешь подставить и вторую щеку, поскольку ты действительно можешь быть уверен в своей внутренней силе.

 
Запрет вина – закон, считающийся с тем,
Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем.
Когда соблюдены все эти оговорки,
Пить – признак мудрости, а не порок совсем.
 
 
Пить нельзя не умеющим пить,
С кем попало, без памяти смеющим пить,
Но не мудрым мужам, соблюдающим меру,
Безусловное право имеющим пить!
 
 
Хочешь – пей, но рассудка спьяна не теряй,
Чувства меры спьяна, старина, не теряй.
Берегись оскорбить благородного спьяну,
Дружбы мудрых за чашей вина не теряй.
 
 
Не запретна лишь с мудрыми чаша для нас
Или с милым кумиром в назначенный час.
Не бахвалься пируя и после пирушки:
Пей немного. Пей изредка. Не напоказ.
 

Пусть не посетует читатель на столь обширную выдержку из этого трактата Хайяма и его рубайята: великий поэт и мыслитель заслуживает того, чтобы снять с него столь же распространенное, сколь и необоснованное обвинение в воспевании тупого и бессмысленного хмельного загула.

О СВОЙСТВАХ КРАСИВОГО ЛИЦА

«Красивое лицо ученые считают большим счастьем и его лицезрение – хорошей приметой… Красота лица людей является частью влияния счастливых светил, достигающего людей по повелению всевышнего Изада. Красота восхваляется на всех языках и приятна всякому разуму».

«Каждый определяет для себя красивое лицо и дает ему свое название… Что касается ученых и философов, то они говорят, что оно есть доказательство Божественного создания и желания изучать науку. Оно является следом Творца и показывает доброту Его сущности. Сторонники учения о переселении душ говорят, что лицо является почетным халатом Творца, знаком Его награждения за чистоту и добродетели, совершенные Его рабом в прежней жизни. Творец своим светом дарует ему красивое лицо. Что касается обладающих знаниями, то они говорят, что лицо является отражением свечи, освещающим свечу. Некоторые говорят, что оно является лаврами головы и дождем милосердия, освежающим сад знания и заставляющим распускаться дерево старости. Некоторые говорят, что оно является знаком истины, показывающим исследователям правду, чтобы с помощью этой правды они вернулись к истине».

Достигла ли книга своего адресата и если да, то какой отклик она вызвала, – мы не знаем. Судя по всему, надежд Хайяма она не оправдала. И дело не в самой книге. В 1098–1099 годах обозначается новый драматический поворот в судьбе Омара Хайяма. Отношения между Беркьяруком и Муайид аль—Мульком накаляются до такой степени, что визирь вынужден бежать.

Когда после победы над Тутушем Беркьярук послал слугу за своей матерью Зубайдой—хатун, резкий на язык Муайид в присутствии нескольких эмиров заявил, что «этой развратной женщине» не место в столице султаната. Когда она прибыла, ей тут же передали сказанное. Она затаила против визиря злобу и стала настраивать против него молодого султана.

Однако решающую роль в смещении Муайида сыграл его старший брат Фахр аль—Мульк, враждовавший с ним из—за отцовского наследства. По наущению мустауфи султана аль—Маджда аль—Кумми Фахр аль—Мульк оговорил визиря перед Беркьяруком, и тот был смещен со своего поста, закован в цепи и взят под стражу. Однако ему удалось бежать, и он вскоре отправился в Гянджу, столицу Аррана, к принцу Му—хаммаду. Визирем же Беркьярука стал Фахр аль—Мульк.

Еще во время осады Исфахана, где находились Туркан—хатун и ее сын Махмуд, Мухаммад со своей матерью уехал к Беркьяруку, который и наделил его Гянджой и ее округами в качестве икта. Так в четырнадцать лет Мухаммад стал наместником провинции Арран, присоединенной к государству Малик—шахом во время войны в Армении. К нему был приставлен атабек, но рано созревший для политики принц от него очень быстро отделался. В 1097 году Беркьярук сделал наместником Хорасана брата Мухаммада – Санджара.

Муайид аль—Мульк был сразу назначен визирем. По его совету Мухаммад прекратил упоминать имя Беркьярука как султана в хутбе и в конце 1099 года выступил против султана.

Когда Мухаммад стал приближаться к Исфахану, многие эмиры покинули Беркьярука, предварительно ограбив палатки султана и его матери. Султан бежал в Рей, а оттуда снова в Исфахан, но жители города не впустили его, и он отправился в Хузистан. Когда Рей был взят Мухаммадом, Муайид аль—Мульк заточил в крепость Зубайду—хатун и через несколько дней приказал ее удавить. Халиф же, получив известие о легкой победе Мухаммада, приказал молиться за него как за султана.