Текст книги "Омар Хайям"

Выбор им Самарканда был тоже неслучаен. Здесь были сильны позиции мутазилитского движения, мутазилиты преподавали свое учение в нескольких созданных ими медресе. Отношения между мазхабами и различными направлениями мусульманской мысли складывались достаточно терпимо. Самарканд славился своими культурными традициями, здесь было много богатых и крупных библиотек. Город входил в состав государства, основанного в 1046 году Там—гач—ханом Ибрахимом, полный титул которого звучал следующим образом: «Опора державы, венец общины, меч наместника Божьего Тамгач—хан Ибрахим».

Сам хан был человеком образованным и способствовал развитию науки и культуры в городах Мавераннахра. Исторические источники говорят о нем как об идеале справедливого правителя. В соответствии с учением и духом ислама Тамгач—хан Ибрахим стоял на страже справедливости – важнейшего социального принципа ислама, защищал и интересы простого люда.

Однажды мясники подали ему прошение, в котором жаловались на чрезмерно низкую цену на мясо, дававшую им мало дохода, и просили позволения повысить ее, предлагая за это внести в казну тысячу динаров. Фактически это была взятка. Хан согласился, мясники внесли деньги и повысили цены. Но правитель сразу же велел объявить, что под страхом смерти запрещает жителям покупать мясо. Мясники начали терпеть огромный убыток. Кончилось тем, что через несколько дней мясники должны были уплатить уже две тысячи динаров для восстановления прежней цены.

Поскольку Ибрахим отличался редким благочестием (например, он никогда не вводил новых налогов, не спросив мнения факихов), шафиитское духовенство пользовалось большим влиянием. Одной из авторитетных фигур являлся верховный судья (кадий) Самарканда Абу Тахир Абд ар—Рах—ман ибн Алак. Человеком он был незаурядным, высокообразованным и в 1068 году в возрасте 29 лет уже занимал пост верховного кадия такого крупного города, как Самарканд. Он покровительствовал ученым, и, вероятно, не только Омару Хайяму. Во введении к своему трактату о доказательствах задач алгебры и алмукабалы Хайям писал: «Поскольку Всевышний Аллах даровал мне благо, я хочу посвятить себя славному и несравненному господину, судье судей имаму Абу Тахиру, да продолжит Аллах его возвышение и повергнет тех, кто питает против него зависть и вражду. Я отчаялся увидеть столь совершенного во всех практических и теоретических качествах человека, сочетающего в себе и проницательность в науках, и твердость в действиях и усилиях делать добро всем людям. Его присутствие расширило мою грудь, его общество возвысило мою славу, мое дело выросло от его света, и моя спина укрепилась от его щедрот и благодеяний. Благодаря моему приближению к его высокой резиденции я почувствовал себя обязанным восполнить то, что я потерял из—за превратностей судьбы, и кратко изложить то, что я изучил до мозга костей из философских вопросов. И я начал с перечисления этих видов алгебраических предложений, так как математические науки более всего заслуживают предпочтения».

Отдавая должное восточному красноречию, столь обычному в то время, впрочем, встречающемуся и сейчас, несмотря на возможные преувеличения достоинств верховного кадия, тем не менее ясно одно: его покровительство сыграло большую роль в судьбе Хайяма и прежде всего в том, что он мог заниматься в этот период теоретической математикой, абстрактной и глубоко рационалистической наукой.

Могущество и влияние Абу Тахира определялось не только его личными качествами, хотя и они играли немаловажную роль. Самым существенным являлось то обстоятельство, что он занимал пост верховного судьи такого крупного в исламском мире города, как Самарканд. Компетенция кади от компетенции правительственной власти четко не разграничивалась. В истории ислама очень редки случаи, когда наместники халифа, местные правители не признавали решений кади. Особое значение имело также то, что Абу Тахир, как и верховные кади всех других крупных городов, был назначен на свой пост непосредственно халифом, из Багдада, – столицы исламского мира. Свидетельством глубокого почтения перед должностью кади, который персонифицировал собой закон Аллаха и мусульманскую традицию, в ту эпоху служит и тот факт, что в то время, когда опальные эмиры и визири довольно часто отправлялись в тюрьму, крайне редко, чтобы с судьми поступали таким же образом.

Омар не раз бывал на судебных заседаниях, которые вел верховный кади. Обычно это происходило по вторникам и субботам в специальной просторной пристройке к соборной мечети Самарканда. Рано утром собирался здесь весь штат верховного судьи: заседатели, судебные служители и писцы, судьи, разбиравшие мелкие тяжбы, управляющий зданием суда и специальные судебные полицейские.

Обычно тяжущиеся стороны обращались в суд при помощи записок, на которых стояли имена жалобщика и ответчика, а также соответственно имена их отцов. Писцы собирали эти записки до начала разбора дел и передавали затем Абу Тахиру. Судебное разбирательство обязательно должно было происходить в условиях широкой публичности. Обычно Абу Тахир приказывал открыть настежь ворота, созвать народ, и один из служителей должен был по запискам оглашать перед всеми присутствующими дело тяжущихся сторон. Далее опрашивались свидетели, обе стороны, и, наконец, кади выносил свой приговор.

Иногда по вечерам, после наступления спасительной прохлады, сидя в доме у верховного судьи и пригубляя холодный шербет, Омар долго разговаривал с Абу Тахиром. Говорили неторопливо о науке, занимавшей Хайяма, теологических проблемах, интересовавших судью и молодого математика, знаменитых книгах и известных ученых прошлого. Рассказывал чаще сам верховный судья, а Омар внимательно слушал. Порой разговор касался неотложных юридических вопросов.

– Ты знаешь, конечно, – неторопливо говорил низким грудным голосом Абу Тахир, глядя с грустью на весело журчащую воду в арыке, – халиф советует судье постоянно читать священный Коран, точно отправлять предусмотренные ритуалом молитвы, справедливо обходиться с тяжущимися сторонами. Он не должен никому оказывать предпочтения, будь то мусульманин, христианин или иудей. Он должен быть постоянно спокоен, ибо справедливость не на стороне алчущих и суетливых. Поэтому и ходить он должен с достоинством, говорить немного и тихо, поменьше смотреть по сторонам, и жесты его должны быть сдержанны. Он должен брать себе опытных, знающих законы писцов, неподкупных служителей и достойного доверия заместителя для разбора дел, которыми он не сможет заниматься сам, и выплачивать всем им достаточное жалованье.

Судья должен тщательно выбирать свидетелей и следить за ними, он обязан вести надзор за сиротами и пожертвованиями, спрашивать совета у ученых в отношении тех дел, где он не в состоянии вынести решения на основании Корана и Сунны. И если они согласно придут к противоположному решению и окажется, например, что я вынес неправильный приговор, то я должен отменить его.

Но, увы, жизнь всегда сложнее самых мудрых представлений о ней. Могу ли я быть спокойным как судья, если не могу оставаться хладнокровным как человек, видя несправедливость, творящуюся вокруг меня, но от меня не зависящую? Мои помощники неподкупны сегодня, но будут ли они столь же честны и прямы завтра? Один великий Аллах знает об этом. Я несколько раз спрашивал совета у наших многочисленных алимов, которых ты хорошо знаешь, ибо часто встречаешься с ними на диспутах и обсуждениях. Но совета не дождался по этим сложным вопросам, поскольку в конце концов мы просто переругались друг с другом. Впрочем, ты и сам ведь принимал участие в этих сложных дискуссиях.

– Я предпочитаю слушать, – пробормотал Омар. – Сейчас душа у меня не лежит к этим делам.

В Самарканде, а позднее и в Бухаре большую часть времени Омар Хайям проводил в библиотеках, и прежде всего в тех, которые принадлежали соборным мечетям. В то время каждая более или менее значительная мечеть имела свою библиотеку. Впрочем, и сами Караханиды Мавераннахра считали для себя величайшей гордостью собирать книги.

Описания библиотек в Бухаре и Самарканде того времени не сохранились, но можно привести воспоминания одного из современников о библиотеке Адуд ад—Даула: «Библиотека помещалась в специальном здании, ведали ею управляющий, библиотекарь и инспектор. Адуд ад—Даула собрал там все книги, которые только были сочинены до него по всем отраслям знаний. Библиотека состояла из большого вестибюля и длинного сводчатого зала, к которому со всех сторон были пристроены боковые помещения. Вдоль всех стен как самого зала, так и боковых помещений он разместил шкафы накладного дерева высотой и шириной в три локтя с дверцами, опускавшимися сверху вниз. Книги помещались рядами на полках. Каждая отрасль знания имела свой шкаф и каталог, в который были занесены названия книг».

Омар Хайям мог работать и в своего рода научных учреждениях, в которых хранение книг сочеталось с обучением или, во всяком случае, с оплатой выполненной в их стенах работы. Эти так называемые дома науки были достаточно распространены к этому времени в мусульманских странах. Возникали они по—разному. Например, как помнил сам Хайям, кади Ибн Хиббан завещал городу Нишапуру дом с библиотекой и жилыми помещениями для приезжих ученых и стипендии на их содержание. Один из приближенных Адуд ад—Даула построил в Рамхормозе на Персидском заливе, а также в Басре библиотеки, где читатели и те, кто переписывал тексты, получали пособие. Халиф аль—Хаким основал в Каире такой дом науки, где собрал все книги из дворцовых библиотек. Доступ к ним был свободный для всех, а заведовали домом науки библиотекарь и два прислужника. Кроме того, там работали еще учителя, которые преподавали. Чернильницы, тростник для письма и бумагу предоставляли там бесплатно. Правда, время от времени правители закрывали эти научные учреждения, как это произошло, например, в Каире. Учителя, обвиненные в ереси, были на всякий случай отправлены на тот свет, а сам дом науки закрыт, так как, по мнению власть имущих, он стал очагом религиозных смут и сектантства.

Наконец, существовала в Бухаре и Самарканде еще одна форма учебно—научных учреждений, но больше богословского характера – медресе, которые мог посещать Омар Хайям. Особенностью медресе того времени были частые диспуты по теологическим вопросам, прежде всего связанные с толкованием тех или иных мест в Коране и различных хадисов. А так как в Мавераннахре было много медресе му—тазилитов и мутакаллимов, то там в контексте обсуждения метафизических проблем ислама затрагивались и вопросы светской науки.

Примерно в 1069–1070 годах по повелению тогдашнего правителя караханидского государства Шамс аль—Мулька Омар Хайям переезжает в Бухару. Скорее всего, молодому хану он был представлен именно Абу Тахиром. А поскольку почти каждый правитель в мусульманских странах в то время считал за честь для себя оказывать покровительство науке и окружать себя учеными, то понятно, почему Хайям получил повеление прибыть в Бухару.

Один из поздних современников Хайяма, аль—Бейхаки, писал, что «…бухарский хакан Шамс аль—Мульк крайне возвеличивал его и сажал имама Омара с собой на свой трон». Сообщение о том, что хакан сажал Хайяма с собой на трон, может быть, и является преувеличением. Но из слов аль—Бейхаки можно сделать безусловный вывод, что в Бухаре Хайям пользовался покровительством уже самого государя.

Нет никаких данных, свидетельствующих о том, что ка—раханидский правитель проявлял большой интерес к математике, физике, астрономии, чем прежде всего интересовался в это время Омар Хайям. Помимо рекомендаций такого авторитетного человека, как верховный кади Самарканда, большое влияние на Шамс аль—Мулька могли оказать острый ум нишапурца и его знание вопросов ислама: умение толковать Коран, знание хадисов и т. д. О том, что Хайям размышлял в этот период и о философских и религиозных проблемах, говорят не только превратности его личной судьбы, но и косвенно рассказ арабского историка Табризи: «Я слышал еще, что, когда ученый (Хайям. – Ш. С., К. С.) соблаговолил прибыть в Бухару, через несколько дней после прибытия он посетил могилу весьма ученого автора «Собрания правильного» (аль—Бухари), да освятит Аллах его душу.

Когда ученый дошел до могилы, его осенило вдохновение, и он двенадцать дней и ночей блуждал по пустыне и не произносил ничего, кроме четверостишия:

 
Хоть послушание я нарушал, Господь,
Хоть пыль греха с лица я не стирал, Господь,
Пощады все же жду: ведь я ни разу в жизни
Двойным единое не называл, Господь».
 

(Самым значительным и непростительным грехом в исламе считается отказ от единобожия, «придание Аллаху сотоварищей».)

Вполне возможно, что этот отрывок говорит также и о том, что уже в Мавераннахре Хайям начал писать свои знаменитые рубаи. Именно этот вид четверостиший стал широко распространенной и популярнейшей жанровой формой в персидской литературе. По своей смысловой насыщенности и емкости, цельности поэтической конструкции, простоте, скрывающей нетривиальную сложность, рубаи, пожалуй, можно сравнить лишь с японскими танка.[6]6
  Широко распространенная в японской поэзии форма: пятистишие с фиксированным количеством слогов в каждой строке.


[Закрыть]

Исторически сложились два вида рубаи. Наиболее распространены четверостишия, в которых рифмуются первая, вторая, четвертая строки (оба полустишия первого бейта и вторая мисра (полустишие) второго бейта), а третья строка остается незарифмованной. Схема рифм такого рубаи – ааба. Во втором же типе рубаи («песенное рубаи») рифмуются все четыре строки (полустишия) – аааа.

Надо отметить одну примечательную особенность персидского стихосложения. В русской поэзии ритмика силлабо—тонического стиха построена на чередовании ударных и безударных слогов. Тот или иной стихотворный размер определяется количеством и расположением таких слогов. Персидская же поэзия, как древнегреческая и латинская, основана на чередовании долгих и кратких слогов. Долгим считается тот, который образован долгим гласным. Два кратких слога приравниваются к одному долгому и в схеме какого—либо размера всегда могут быть заменены одним долгим. Но долгий слог, в свою очередь, никогда не заменяется двумя краткими. Таким образом, долгих слогов в стихах значительно больше кратких. Поэтому эмоционально рубаи на персидском языке воспринимаются иначе, глубже и проникновеннее, чем их смысловые переводы, например на русский язык.

Обычно рубаи строится со строгостью логического силлогизма – это, вероятно, одна из главных причин, привлекшая Хайяма—математика. В первом бейте рубаи заключены посылки, в третьем полустишии, значительность которого так часто акцентируется настораживающим и задерживающим внимание отсутствием рифмы, – вывод, который закрепляется завершающей сентенцией или ассоциацией четвертого полустишия. Однако такое построение не является обязательным. Теснейшая связь рубаи с народной поэтической стихией позволила ему счастливо избегнуть той беспрекословной кодификации структуры, на которую были обречены средневековой схоластической поэтикой все остальные жанры и жанровые формы.

 
Дай вина! Здесь не место пустым словесам.
Поцелуи любимой —мой хлеб и бальзам,
Губы пылкой возлюбленной —винного цвета,
Буйство страсти подобно ее волосам.
 

…Омар лежал на спине. Он чувствовал себя глубоко расслабленным, но не опустошенным, а наоборот – цельным в умиротворенности. Ему не было ни хорошо, ни плохо – его состояние было выше этих слов. Сквозь окна в комнату проникала сентябрьская ночная прохлада, настоянная на лунном свете. Мягкая рука Айши ласково касалась его осунувшегося лица. Хайям лежал с закрытыми глазами, но он знал, что она с грустной нежностью смотрит на него. Не поднимая век, Омар тихо сказал:

– Послушай, моя дорогая, эти строки родились сейчас в моем сердце для тебя:

 
Чтоб добиться любви самой яркой из роз,
Сколько сердце изведало горя и слез.
Посмотри: расщепить себя гребень позволил,
Чтобы только коснуться прекрасных волос.
 

– Это обо мне? – прошептала девушка, прикоснувшись губами к влажному лбу любимого.

Омар кивнул. Айша просияла. Даже в темноте было видно, как вспыхнули ее глаза. Чуть отодвинувшись от Омара, она откинула свою красивую головку на подушку.

– Знаешь, стихами говорит не язык и даже не нафс, а сердце. А влюбленное сердце подчиняется только самому себе. Разве ты это не чувствуешь? А ведь любовь – это прежде всего искренность.

Она молчала. Звезды, влекомые страстью, загадочно мерцали на небе, подавая неведомые знаки всем влюбленным Земли.

– Научи меня слагать стихи. И тогда я словами, отлитыми из женских слез, скажу, что ты слеп, Омар.

– Я не поэт. Да поэзии и нельзя научиться. Истинная поэзия – это дитя неимоверной боли и беспредельной радости. Боль – ибо весь мир проходит через тебя, через твое сердце, разрывая его на тысячи кусочков. Радость – ибо действительный поэт способен к великому сопереживанию со всем этим миром. Однажды Абу Али написал такое четверостишие:

 
Познало сердце и добро, и зло,
Мирьяды солнц в себе оно несло.
Но к совершенству – ни на волосок!
Весь мир изведав, к цели не пришло.
 

А послушай это рубаи:

 
Я – плач, что в смехе всех времен порой сокрыт, как роза.
Одним дыханьем воскрешен или убит, как роза.
И в середину брошен я на всех пирах, как роза.
И вновь не кровь моя ль горит на всех устах, как роза?
 

Тебе не кажется, что колебания сердца учителя до сих пор чувствуются в этих строках?

– Но если ты не поэт, зачем же ты пишешь рубаи?

– В человеке всегда есть что—то, помимо разума, знаний, чувств, привычек. И это «что—то» часто не может быть выражено через обычное слово. Нужна музыка. А ведь поэзия – тоже музыка. Есть какая—то магия в ритмах звуков и в ритмах поэтических слов. И разве не ощущается волшебство в этих строках Рудаки, которыми к тебе я обращаюсь, любимая Айша:

 
Фату на лик свой опустили в смущенье солнце и луна,
Как только с двух своих тюльпанов покров откинула она.
И с яблоком сравнить я мог бы ее атласный подбородок,
Но яблок с мускусным дыханьем не знает ни одна страна.
 
 
Прелесть смоляных вьющихся кудрей,
Она багряных роз кажется нежней.
В каждом узелке – тысяча сердец,
В каждом завитке – тысяча скорбей.
 

И еще – поэтическая строка делает обычное слово, мысль острее, злее. Я тебе уже как—то напоминал эти строки Абу Али:

 
Налейте вина мне, пусть длятся года,
Налейте, чтоб радость была молода.
Вино что огонь, но земные печали
Уносит оно, как живая вода.
 

 
С ослами будь ослом – не обнажай свой лик!
Ослейшего спроси – он скажет: «Я велик!»
А если у кого ослиных нет ушей,
Тот для ословства – явный еретик!
 

Но есть еще одна причина, почему я иногда думаю стихами. Так мне порой удается добиться глубокого спокойствия. А ведь именно оно нужно, чтобы человек мог вести великий и безмолвный разговор с самим собой. Это тот таинственный разговор, через который он узнает, что его высшее призвание, его суть – понять самого себя. И знаешь, Айша, требуется действительно большое мужество, чтобы понять, насколько это человечно – думать самостоятельно, не повторяя других…

В Бухаре Омар Хайям прожил до начала 1074 года. Столица караханидского государства, как и другие крупные города Мавераннахра, состояла из трех частей: цитадель, первоначальный собственно город (шахристан или, как называли его арабы, мадина) и пригород, расположенный между первоначальным городом и новой, выстроенной в мусульманское время стеной (рабад). Цитадель с древнейших времен находилась на том же месте, что и ныне: к востоку от площади Регистан. Во времена Шамс аль—Мулька в крепость вели двое ворот: ворота Регистан (на западе) и ворота Гуриян, или «Ворота пятничной мечети» (на востоке). От одних ворот до других шла улица. На всем пространстве от ворот Регистана до прилегавшей к цитадели поляны Деш—тек, покрытой камышом, располагались дворцы, гостиницы, сады и бассейны.

Бухара отличалась одной особенностью: в противоположность большинству других городов цитадель находилась не внутри шахристана, а вне его. Между ними, восточнее цитадели, имелось еще свободное пространство, где находилась соборная мечеть. Стена шахристана имела только семь ворот. После арабского завоевания шахристан был объединен с пригородом и окружен общей стеной.

Между цитаделью и шахристаном, рядом с главной городской мечетью, находилась знаменитая ткацкая мастерская, изделия которой славились на весь мир: ковры отсюда вывозились в Сирию, Египет, Рум.

В столице Караханидов ремесла и торговля были особенно развиты. Путешественник Макдиси перечисляет то, чем славилась в тот период Бухара: «Что касается товаров, то вывозятся следующие: из Бухары – мягкие ткани, молитвенные коврики, ковры, ткани для настилки полов в гостиницах, медные фонари, табаристанские материи, лошадиные подпруги, выделываемые в местах заключения, ушмунские ткани, жир, овечья шерсть, масло, которым мажут голову. Не имеют себе равных бухарское мясо и род бухарских дынь, известных под названием „аш—шак“».

Историк того времени Наршахи в своей «Истории Бухары», касаясь производства тканей в Бухаре, пишет: «…ни в одном городе Хорасана не умели ткать таких хороших материй». Они расходились отсюда по всему миру. Искусство бухарских мастеров было предметом подражания. Бухарцы выезжали в Хорасан, пытаясь, небезуспешно, наладить там производство столь же качественных тканей, которые охотно употребляли высшие слои общества. «Не было царя, эмира, раиса, чиновника, который не носил бы одежды из этой ткани», – пишет тот же Наршахи.

Улицы Бухары отличались своей шириной и были вымощены камнем, который брали с горы Варка, около селения того же имени, где начинается горная цепь. При всем том в XI веке город считался перенаселенным и нездоровым: плохая вода, зловонный воздух. И в этом он был похож на родину Хайяма – Нишапур. Один из арабских путешественников даже назвал Бухару «отхожим местом этого края».

Улицы города хотя и были достаточно широки, но места все же было недостаточно для такого числа жителей. Ведь, по свидетельству арабского географа Истахри, Бухара была самым многолюдным городом в Мавераннахре.

Город был подвержен частым пожарам. В то время в строительстве применяли много дерева. Даже у минарета главной соборной мечети верхняя часть была деревянной. Еще до приезда Омара Хайяма в Бухару в 1068 году во время борьбы за престол между сыновьями Тамгач—хана Ибра—хима соборная мечеть сгорела. От горючих веществ, брошенных из цитадели, вспыхнул деревянный верх минарета, который обрушился на мечеть. В следующем году мечеть была восстановлена, верх минарета сделали из жженого кирпича.

Главная городская река Бухары носила название Руд—и Зер (буквально «Золотая река»). По словам того же Макди—си, «она входит в город со стороны Келлябада; здесь устроены плотины, сделаны широкие шлюзы и поставлены бревна. Весной, во время полноводия, удаляют одно бревно за другим по мере поднятия воды, так что большая часть воды уходит в шлюзы и потом течет к Пейкенду; без этой хитрости вода обратилась бы на город. Это место называется Фа—шун; ниже города есть другие шлюзы, называемые „Рас аль—Вараг“ („Голова плотины“), устроенные таким же образом. Река прорезывает город, проходит через базары и разделяется (на каналы) по улицам. В городе есть широкие открытые хаузы (бассейны); на берегу их устроены из досок помещения с воротами для совершения омовения. Иногда вода, которую отводят в Пейкенд, прорывается сквозь заграждения, и участки земли среди лета покрываются водой. В тот год, когда я прибыл туда, вода затопила много участков и разорила население».

В Бухаре, как нигде в другом месте, был распространен обычай захоронения внутри города, поблизости от жилых комплексов или даже в них самих. Даже в самом шахриста—не попадались кладбища. Часто умерших хоронили и во дворах жилых домов. В таком случае выделялась какая—нибудь отдаленная часть двора, обносилась изгородью, нередко там возводилась легкая постройка, а остальная часть дома продолжала жить своей обычной жизнью. Но обитатели его из страха перед гневом и наказанием со стороны духа умершего следили за тем, чтобы поблизости от могилы не произошло что—нибудь непристойное.

 
Хоть сотню проживи, хоть десять сотен лет,
Придется все—таки покинуть этот свет,
Будь падишахом ты иль нищим на базаре —
Цена тебе одна: для смерти санов нет.
 
 
Огню, сокрытому в скале, подобен будь,
А волны смерти все ж к тебе разыщут путь.
Не прах ли этот мир? О, затяни мне песню!
Не дым ли эта жизнь? Вина мне дай хлебнуть!
 

В 1069 году Шамс аль—Мульк приказал построить для себя южнее города дворец и устроить охотничий заповедник. Дворец был окружен садами и пастбищами. Наршахи пишет об этом так: «Малик Шамс аль—Мульк купил много участков земли у ворот Ибрагима и разбил там великолепные сады… назвал это место Шамсабад». В нем бывал и Хайям. Свой старый дворец, находившийся около Новых ворот в местечке Карек—и Алевиян, Шамс аль—Мульк подарил бухарским улемам.

Таким образом, и Шамс аль—мульк, и его отец Ибрахим исполняли ту обязанность государей, которая заключалась в «украшении городов высокими и красивыми зданиями, устройстве рабатов на больших дорогах». Тамгач—хан Ибрахим выстроил в Самарканде, в квартале Гурджаан, великолепный дворец, который должен был напоминать потомству о славе хана, как Форосский маяк – о славе Александра Македонского. Из построек Шамс аль—Мулька особенной известностью, кроме Шамсабада, пользовался «царский рабат», построенный в 1078–1079 годах около селения Хардженг. Другой рабат был выстроен Шамс аль—Мульком в месте Ак—Котель, на дороге из Самарканда в Ходженд. В 1080 году здесь был похоронен и сам хан.

 
Где высился чертог в далекие года
И проводила дни султанов череда,
Там ныне горлица сидит среди развалин
И плачет жалобно: «Куда, куда, куда?»
 
 
Скорее пробудись от сна, о мой саки![7]7
  Виночерпий (перс).


[Закрыть]
Налей пурпурного вина, о мой саки!
Пока нам черепа не превратили в чаши,
Пусть будет пара чаш полна, о мой саки!
 

Шамс аль—Мульк, подобно своему отцу, пользовался славой справедливого государя. Он продолжал вести преимущественно кочевую жизнь и только зиму проводил со своим войском в окрестностях Бухары. И строго следил за тем, чтобы воины оставались в своих шатрах и не притесняли жителей; после захода солнца ни один воин не смел оставаться в черте города.

Почти восемь лет провел Омар Хайям в Мавераннахре. Это были годы, когда он жадно продолжал пополнять свои знания, читая книги по всем отраслям науки, какие только попадались ему в руки. Но размышления его не были столь же внешне хаотичны. За различными научными, религиозными трактатами и текстами смутно стали вырисовываться образы мышления, философско—религиозные системы. И у него, как ему кажется, уже выработался свой критерий и одновременно свое кредо мышления ученого – точность, измеримость и логическая непротиворечивость. Именно это, считает молодой Хайям, является единственно верным ориентиром в истинном познании. И поэтому—то, может быть, при всем разнообразии своих интересов нишапурец основное внимание уделяет математике – наиболее точной и чистой науке, как ему кажется.

Математическое творчество Хайяма явилось продолжением как работ классиков греческой и эллинистической науки – Аристотеля, Евклида, Аполлония, так и выдающихся предшественников в исламском мире.

Начиная со второй половины IX века многие математики мусульманских стран включают в круг своих занятий кубические уравнения. Этим занимались аль—Махами, Ибн аль—Хайсан, аль—Кухи, аль—Бируни. Таким образом, важной задачей становилась разработка общей теории уравнений третьей степени.

Мы знаем о трех математических работах Омара Хайяма, относящихся к периоду его пребывания в Мавераннахре. Одна из них – «Трудности арифметики» – до сих пор не найдена. Об этой работе Хайям упоминает в своем алгебраическом трактате: «У индийцев имеются методы нахождения сторон квадратов и ребер кубов, основанные на небольшом последовательном подборе и на знании квадратов девяти цифр, то есть квадрата одного, двух, трех и т. д., а также произведений двух на три (и т. д.). Нам принадлежит трактат о доказательстве правильности этих методов и того, что они действительно приводят к цели. Кроме того, мы увеличили число видов, то есть мы показали, как определять основания квадрато—квадратов, квадрато—кубов и так далее сколько угодно, чего раньше не было». Возможно, в этой работе Омар Хайям первым в истории математики предложил общий прием извлечения корней n – й степени из чисел, основанный, вероятно, на знании формулы n – й степени двучлена.

Второй трактат – небольшой и не имеет заглавия. В начале его сказано только: «Этот трактат – Абу—ль—Фатха Омара ибн Ибрахима аль—Хайями». Омар приводит здесь классификацию из двадцати пяти видов линейных, квадратных и кубических уравнений. Причем указывает, что одиннадцать из них могут быть решены при помощи второй книги «Начал» Евклида, а остальные четырнадцать – только при помощи конических сечений или специальных инструментов. Хайяму известны решения только четырех из них, принадлежащие его предшественникам. В своей небольшой работе Хайям критикует «тех, кто хвастлив, тщеславен и бессилен», чьи «души не вмещают ничего, кроме разве лишь понимания чего—нибудь незначительного из наук. Однако, когда они постигают это, им кажется, что это количество и есть то, что заключают в себе науки и что составляет их».

 
Я знаю этот вид напыщенных ослов:
Пусты, как барабан, а сколько громких слов!
Они – рабы имен. Составь себе лишь имя,
И ползать пред тобой любой из них готов.
 

В конце трактата говорится: «Если бы не благородство собрания, да будет это благородство вечным, и не достоинство спрашивающего, да сделает Аллах вечной свою поддержку ему, я был бы в большом отдалении от этого, так как мое внимание ограничено тем, что для меня важнее этих примеров и на что расходуются все мои силы». Полемический тон этих высказываний достаточно очевиден. Вероятно, даже занимаясь математикой, Омар Хайям отнюдь не представлял замкнутого в себе, отрешенного от мира ученого. Судя по всему, уже в тот период исследования молодого ученого в области алгебры приводили к дискуссиям по более широкому кругу вопросов.

В этом же трактате Хайям писал: «Если мне будет отпущено время и будет сопутствовать успех, то я изложу эти четырнадцать видов со всеми их разновидностями и их частными случаями и различу среди них возможные от невозможных: некоторые из этих видов нуждаются в некоторых условиях, так что правильный трактат должен охватывать многие предпосылки, приносящие большую пользу в началах этого искусства».

Таким «правильным трактатом» стал знаменитый «Трактат о доказательствах задач алгебры и алмукабалы». Эту алгебраическую работу Хайяма можно разбить на пять частей: введение; решение уравнений первой и второй степени; решение уравнений третьей степени; сведение к предыдущим видам уравнений, содержащих величину, обратную неизвестной, и дополнение.