Текст книги "Омар Хайям"

Более того, ключевой характеристикой совершенного человека Омар Хайям прежде всего считает стремление к познанию величайшей тайны Аллаха: «… и если человек отличает начало от конца, он должен знать, что его разум и душа однородны с общим разумом и душой, а остальные господа чужды ему и он чужд им. Поэтому он должен стремиться к однородным с ним, так как он не может быть вдали от родственных субстанций, иначе он должен испытывать настоящую пытку».

Чудесное рождение Ростама.

Персидская миниатюра XVII в. на один из сюжетов поэмы Фирдоуси «Шах-наме».

Итак, основное противоречие в человеке, по мнению Хайяма, – между его телесной формой и абсолютной субстанцией. И задача для совершенного человека заключается в том, чтобы быть свободным от мира вещей и подчинить телесную форму существования абсолютной: «Известно, что тело не имеет никакого отношения к абсолютному, ибо истина субстанции человека абсолютна и неделима, а тело делимо. Определение тела таково: у него имеется длина, ширина, глубина и другие акциденции, как линия и поверхность, на которых оно находится. Определение Абсолютного таково: у него нет длины, ширины и т. д., оно – источник вещей и определяет их формы. Оно – не точка, не линия, не поверхность, не тело, не характеризуется другими акциденциями – качеством, количеством, отношением, местом, временем, состоянием, обладанием, действием и страданием. Оно не является ничем из того, оно – вполне самостоятельная субстанция… Эта субстанция должна быть чиста от свойств тел».

В небольшом третьем разделе Хайям рассуждает о соотношении разума, души и тела в процессе познания: «Знай, что разум самостоятелен в постижении познаваемого, а душа при понимании истины познаваемого нуждается в разуме. Необходимыми свойствами души являются гордость и величие, она похожа на разум. Доказательство этого в том, что душа при понимании никогда не завидует разуму, так как душа считает, что у нее больше способности к пониманию, чем у разума. Но ее понимание приблизительное и совсем не истинно. Это сходство души и разума стихийно, его следы проявляются в ощущениях». И далее Хайям подчеркивает важную мысль: «Таким образом, душа, которая достойнее, чем тело, не свободна от сомнения, тело же всегда обладает сомнением». Общая структура верующей личности, в соответствии со взглядами Хайяма, может быть следующей: тело, которое всегда сомневается, поскольку оно постоянно изменяется; душа, несвободная от сомнения, ибо она всегда находится в пограничном состоянии; наконец, разум, преодолевающий всякие сомнения (на пути к истине) в том случае, если он (разум) действительно стремится уподобиться Абсолюту.

Тело, продолжает Омар Хайям, состоит из материи и формы и обладает качествами, которые даны ему душой, «а в частностях даны телесными причинами». Всеобщая душа дает душу частному, небо дает элементы рожденным и человеку, являющемуся частным случаем рожденных. Здесь Хайям и в прозе высказывает свой едкий сарказм. Поскольку качества человека даются и душой, и небом, и элементами, и рожденными, то «поэтому самомнение этого (человека. – Ш. С., К. С.) больше, чем у других вещей».

В следующем, четвертом разделе трактата Хайям рассматривает основные логические понятия познания общего. Причем вначале он специально оговаривает свое предпочтение дедуктивному подходу: «Знай, что древние не углублялись в частности, так как частности преходящи и мимолетны. Они занимались общим, так как общее постоянно и наука о нем прочна. Кто знает общее, необходимо будет понимать и частное».

В категориальном аппарате логики Хайям выделяет пять основных понятий для исследования общего: род, вид, подразделение, особенность, акциденция. Причем он особо подчеркивает, что каждое из этих понятий само по себе является общим: «Каждый из этих видов сам по себе является общим. Так, например, род есть (единое) общее слово, охватывающее множество. Тело и субстанция также являются общим, каждое из них охватывает множество».

Далее, анализируя понятие «субстанция», Хайям конструирует специальное дерево понятий: «Субстанция – это слово, означающее все познаваемое, за исключением Всевышнего Творца. Субстанция бывает двух видов – растущее и нерастущее. Животное бывает двух видов – говорящее и неговорящее. Здесь можно найти родовое место, под которым нет другого вида, – говорящее животное. Остальные виды – промежуточные, и каждый из промежуточных видов (по отношению к тому, что под ним) есть род, а по отношению к тому, что над ним, есть вид».

На этой последней мысли, отражающей один из аспектов сложной взаимосвязи мира, Омар Хайям считает нужным остановиться особо: «Там, где они (промежуточные виды. – Ш. С., К. С.) являются видом, – они частное по отношению к своему общему. Таким образом, каждый из них есть и общее, и частное. Так, например, субстанция является родом по отношению к своему виду, ее виды – животные и неживотные. Животные являются родом по отношению к своему виду, их виды – говорящие и неговорящие».

Дав определение роду и виду, Хайям переходит к следующим понятиям, вновь отталкиваясь от субстанции: «Знай, что субстанция – это общее, охватывающее все существующие роды, подразделение есть такое общее, с помощью которого можно отделить род от рода и вид от вида. Так, например, животное – это одно слово, включающее говорящее и неговорящее, говорящее – это подразделение, выделяющее человека, который отличается от других животных речью».

Что касается понятия «особенность», то «это такое свойство, которое нельзя отделить от ее субстанции ни воображением, ни разумом, ни действием, как, например, влажность от воды: если ты отделишь влажность от воды, она перестанет быть водой, или жар от огня, сухость от земли, тонкость от воздуха».

Омар Хайям выделяет и рассматривает девять видов акциденций – количество, качество, отношение, место, время, состояние, обладание, действие и страдание. Количество означает сколько, качество – как, отношение – что к чему, место – где, время – когда, состояние – каким образом, обладание – чем, действие – что делает, страдание – что испытывает.

Хайям отмечает, что все общее в мире может находиться и в состоянии движения, и в состоянии покоя: «[Для всех] частных предметов возможны и состояния движения, и состояния покоя». Причем вообще конкретные проявления этих состояний необходимо особо исследовать: «…истинные причины этих состояний лучше всего находить людям на основе обследования и доказательства, принимая во внимание, какова цель и каково место» этих исследований.

В пятом разделе своего трактата Омар Хайям останавливается на двух вопросах, которые вроде бы прямо не связаны друг с другом. Сначала он отмечает, что действия человека бывают только двух видов и оба являются акциденциями: мгновенные и долговременные: «То, что проходит и быстро исчезает, называется мгновенным, а то, что остается на долгое время, называется долговременным». Мгновенные и долговременные действия появляются у человека по причине гнева, страсти или желания, движения или покоя. «Все это бывает двух видов – приятные и неприятные, например, гнев и ненависть неприятны, а привязанность или любезность приятны». Приятные и неприятные свойства могут оставаться в человеке или исчезать. И здесь Хайям подчеркивает очень важную мысль, которая и связывает два вопроса этого раздела: «Если что—либо исчезает, это акциденция и никогда не касается достоинства человека». Но какие же действия не исчезают?

Во второй части этого раздела Хайям формулирует свои основные онтологические принципы в форме доказательства бытия Всевышнего: «Для доказательства существования Творца, велико Его величие, надо знать, что вещей, мыслимых (выделено нами. – Ш. С., К. С.) человеком, имеется только три рода: они бывают или необходимы, или возможны, или невозможны. Необходимая вещь – это то, что не может не существовать. Возможное – это то, что может существовать и не существовать. Если ты доказал возможное (выделено нами. – Ш. С., К. С.), оно становится необходимо в силу необходимости невозможного, и если говорят, что что—то есть, его существование возможно только в воображении людей». Таким образом, следуя этой логике, именно мышление человека в действительности ограничивает и определяет тот мир, который его окружает. При этом человеческое мышление выделяет и определяет то, что необходимо, то, что возможно, и то, что невозможно, ограничивая и структурируя описание этого мира.

Если с этой точки зрения попробовать проанализировать приведенную выше ключевую во всем, пожалуй, трактате мысль, то концепция Омара Хайяма выглядит следующим образом. Мыслимый (познаваемый) мир – это всегда небольшой сегмент того огромного, бесконечного и сложного мира, который является «необходимой вещью», поскольку он не может не существовать. «Творец» этого мира – это абсолютная и чистая необходимость, не зависящая от мышления человека, но познание которого (как подчеркивал Хайям еще в работах 80–90–х годов) принципиально возможно.

Субъективный же мир человека – это мир, существование которого «возможно только в воображении людей». Но это не исключительно воображаемый, полностью оторванный от реальности, чисто субъективный, создаваемый человеком мир, а часть реального мира, срез его, который определяется мышлением человека, вырывается из цельности реального мира и противопоставляется ему. И когда Хайям пишет, что «вещь, существование которой невозможно, не существует», он имеет в виду не объективную возможность как таковую, а его невозможность существования для данного типа мышления. Для ортодоксального теолога познание мира невозможно потому, что он не может мыслить вообще существование внедогматического познания, поскольку единственное и последнее знание зафиксировано для него в его восприятии священного Корана и Сунны.

Отсюда и взаимосвязь между этими двумя частями пятого раздела: достоинству (то есть внутреннему, сакральному смыслу) человека отвечает прежде всего осознание того, что его возможная и вероятностная картина мира является всего лишь частицей огромного и сложного универсума миров. (Вспомним, что первая сура Корана «Аль—Фатиха» начинается с аята: «Слава Аллаху, Господу миров». Не мира, а миров!) Тех неимоверных по своей таинственности миров, в которых действуют бесконечно загадочные для человека закономерности. И какие бы усилия человек ни предпринимал для их познания и как бы реально он их ни постигал, тем не менее его знание всегда будет оставаться относительным, а загадочность творения Всевышнего никогда не уменьшится. Вот эта вечная и живая загадочность (притом что, как ни парадоксально, относительное познание все же возможно), сложность, тотальность миров является творческим отражением «Творца», Который каждый миг создает все эти миры.

Но достоинству человека отвечает познание того, что его и для него возможный и вероятностный мир является таковым потому, что он так мыслится, так описывается. Этот непосредственный и объективный мир раскалывается на многие относительные описания этого мира, на взаимодействия этих описаний и, как следствие, на искажения этих описаний.

В предпоследнем разделе Омар Хайям рассматривает различные действия материальных тел: «Субстанция бывает двух видов – тело и бестелесное. Тела одинаковы и равны по телесности, но действия тел различны: некоторые холодны, некоторые жарки, некоторые – растения, некоторые – минералы. Разные действия не могут быть совмещены в одном теле, не нуждаются в доказательстве действия и силы в теле, по причине различия которых в нем появились бы эти различия».

Хайям пытается подчеркнуть то, что тела существуют через свои свойства, которые взаимодействуют друг с другом. При этом он вводит универсальное и объединяющее понятие «сила» для различных свойств тел. «Философы назвали некоторые из этих действий свойствами. Это нисколько не удивительно: так, магнит притягивает железо, а огонь обладает способностью производить одним пламенем сто тысяч таких же огней, причем эти огни не уменьшаются. Если бы люди не видели огня и если бы благодаря многократному созерцанию эта удивительность и странность не исчезли, они считали бы тело огня самым странным и самым удивительным. Но люди не удивляются этому действию огня и знают, что в огне имеется сила, являющаяся причиной сожжения и нагревания. Так же они должны представлять себе, что в теле магнита имеется сила, действие которой состоит в притяжении железа. Кто представляет себе истинно это понятие, будет избавлен от многих трудностей».

В седьмом, и последнем, разделе своего трактата Омар Хайям выделяет основные интеллектуально—теологические направления своего времени: «Знай, что те, которые добиваются познания Господа, Чистого и Высокого, подразделяются на четыре группы». Ниже мы еще вернемся к характеристикам Хайяма.

В книгах и статьях, посвященных Омару Хайяму и его творчеству, его называют то материалистом, то правоверным мусульманином, то суфием, то ученым с рационалистическим типом мышления, то атеистом, то исмаилитом. Одно из величайших и старейших человеческих заблуждений, ведущих в ад, – повесить подходящий ярлык на сложное явление, на сложного, противоречивого человека, чтобы создать иллюзию понимания. Ведь самый сложный и заумный ярлык проще самого простого человека. Хайям сам, однако, подчеркивает: «Я есмь я. И болтайте себе, что хотите. Я останусь Хайямом. Воистину так!»

Давайте представим Хайяма, его личность, его мышление, его мироощущение, как некий внутренний круг – первый круг, круг самого Хайяма. Интеллектуальные потоки того времени окружают и влияют на Хайяма. Ближайший к нему, как он сам подчеркивает, круг – суфизм, третий – исмаилизм, четвертый – «философы и ученые», пятый – му—такаллимы, шестой круг – догматический ортодоксальный ислам, который мало—помалу интегрировал в себя рациональную схоластику.

Но прежде чем в рубайяте Хайяма искать его отношение к этим интеллектуальным течениям, потокам, необходимо коснуться великого мусульманского мыслителя, оказавшего сильнейшее воздействие на исламский мир и, пожалуй, еще большее влияние на последующую мусульманскую историю. Этим человеком был аль—Газали. Жизненные пути Хайяма и аль—Газали часто сходились и пересекались, затем расходились и вновь сходились, пока не разошлись окончательно.

Абу Хамид Мухи—ад—Дин Мухаммад ибн Мухаммад ат—Туси аль—Газали родился в Тусе в 1058 году, через десять лет после появления на свет Омара Хайяма. Учился аль—Газали в Нишапуре, где слушал лекции ашарита и одновременно известного суфия имама аль—Харамейна Джувейни. В юности он был окружен суфийской средой, но она в то время не оказала на него заметного влияния. Он занимался преимущественно традиционной теологией и правом, однако изучение их настраивало юношу на критический и скептический лад, хотя официально он примкнул к шафиитскому мазхабу своего учителя Джувейни.

Как и Омар Хайям, аль—Газали оказался в середине 70–х годов в окружении Низам аль—Мулька. Он быстро снискал известность, проявив себя талантливым, изощренным полемистом и победив в ряде публичных богословских диспутов.

В 1091 году аль—Газали стал мударрисом (преподавателем) в Низамийя в Багдаде, где триста студентов слушали его лекции. И здесь же началась интенсивная интеллектуальная деятельность аль—Газали по формированию собственной системы взглядов и идей.

Внешне положение аль—Газали казалось блестящим, но он, вероятно, чувствовал себя несчастным: став законченным скептиком (как он сам признавался впоследствии), утратив глубинную личностную веру в Аллаха, он пришел к отрицанию возможности познать объективную истину на основе ограниченного человеческого разума. Этот пессимистический вывод побудил его попытаться идти к познанию истины интуитивным путем.

Аль—Газали снова обратился к изучению суфизма, от которого отвернулся в юности. Но теперь суфийский путь показался ему действительным спасением. По словам аль—Газали, между июлем и ноябрем 1095 года он пережил тяжелый внутренний кризис. Прежние, казалось, давно оставленные, но в действительности, видимо, дремавшие в нем мистические настроения овладели им с новой силой. Суфизм вдохнул в него религиозную веру. Аль—Газали пережил «крушение личности» и почувствовал необходимость изменить свою устоявшуюся жизнь.

Передав кафедру в Низамийя своему родному брату Маджд—ад—Дину Ахмеду аль—Газали, он отказался от высокого общественного положения, богатства и втайне от близких покинул Багдад в одежде дервиша. Одиннадцать лет аль—Га—зали провел в странствиях, ища в добровольной бедности и аскетической жизни средство для душевного мира и утверждения в своем новом миросозерцании. Он посетил Мекку, Иерусалим, Дамаск, Александрию и другие места. Два года прожил отшельником в горах близ Иерусалима. Ведя уединенную жизнь, аль—Газали в эти годы написал главные свои труды.

В 1106 году аль—Газали вернулся к активной деятельности, стал преподавать в Дамаске и Багдаде. Через некоторое время по приглашению того же Фахр аль—Мулька (с которым сотрудничал Омар Хайям) он начал читать лекции в Низамийя в Нишапуре.

В этот период аль—Газали и Омар Хайям скорее всего неоднократно встречались. Об одной такой встрече пишет аль—Бейхаки. Причем, судя даже по одному этому эпизоду, отношения между двумя крупными фигурами своего века складывались довольно сложно:

«Однажды к нему (Хайяму) пришел имам „Доказательство истины“ Мухаммад аль—Газали и спросил его об определении полярной части небесной среды среди других частей, в то время как все части неба подобны… Тогда имам Омар стал многословно говорить; он начал с того, что движение является какой—то категорией, но воздержался от углубления в спорный вопрос, таков был обычай этого властного шейха. Так продолжалось до тех пор, пока не наступил полдень и муэдзин не призвал к молитве. Тогда имам аль—Газали сказал: „Истина пришла, и исчезла нелепость“ и встал».

Через некоторое время аль—Газали оставил преподавание и с несколькими учениками затворился в ханаке в родном городе Тусе, где и умер в декабре 1111 года.

Обращение аль—Газали к суфизму произвело большое впечатление на многих его современников. Однако некоторые его противники высказывали сомнение в искренности кардинального поворота аль—Газали. Если он, говорили они, мог в молодые годы вести полемику с исмаилитами и другими «еретиками», не веря в то, что писал, то и в последующих его писаниях искренность закономерно должна вызывать сомнение. Высказывались предположения, что его отречение от мира и бегство из Багдада могли быть подсказаны политическими мотивами. В 1095 году султан Беркьярук победил своего дядю Тутуша, соперника в борьбе за престол. В Багдаде аббасидский халиф Мустазхир поддерживал Тутуша. Поэтому аль—Газали, занимавший видное место в окружении халифа в качестве приближенного советника, мог обоснованно опасаться мести со стороны султана. Между прочим, аль—Газали и вернулся в Багдад уже после смерти Беркьярука.

Аль—Газали стал значительнейшей фигурой во всей мусульманской теологии и схоластике. Он дал каламу апробированные логические методы, ввел в него изощренную философскую терминологию. Но еще большую услугу он оказал умеренному суфизму, окончательно примирив его с классической мусульманской теологией и провозгласив интуицию и «внутренний опыт» важнейшим, хотя и не единственным средством постижения истины. Таким образом, он существенно укрепил статус суфиев в мусульманской общине.

Авторитет аль—Газали как крупнейшего теолога был признан в суннитской среде уже в последние годы его жизни. За ним утвердились почетные звания «Обновитель веры» и «Доказательство истины». После смерти его влияние расширилось еще больше, затмив славу прежних суннитских теологов. В конце XV века известный мусульманский ученый, толкователь Корана Джалаль ад—Дин Суйюти говорил: «Если бы был возможен после Посланника Аллаха еще пророк, то им бы был, несомненно, аль—Газали».

Вместе с тем система аль—Газали стала предметом и острой критики со стороны его оппонентов. «Что касается до сочинений шейха Абу—Хамида, – писал современник аль—Га—зали арабский мыслитель ибн Туфейль, – то он, применяясь к обращению своему к народу, в одном месте связывает, в другом разрушает, то не признает одни вещи, то их исповедует. Между прочим, он обличает философов в неверии в книге „Ниспровержение“ за то, что они отрицают воскресение тел и признают награду и наказание исключительно для душ. Затем, в начале книги „Весы“, он категорически говорит, что это мнение есть мнение шейхов суфиев; далее в сочинении „Предохранитель от заблуждения и толкователь состояний экстаза“ он утверждает, что его мнение подобно мнению суфиев и что он остановился на нем только после долгого исследования. И многое в этом роде может увидеть в сочинениях его, кто будет читать и углубляться в исследование их».

«Выдвигать такие софистические аргументы, – писал Ибн Рушд в своем талантливом произведении „Опровержение опровержения“, – низко, ибо можно подумать, что он не заметил всего этого. Всем этим он хотел угодить своим современникам, а подобное поведение не имеет ничего общего с моралью тех, кто стремится выявить истину».

В своей работе «Избавляющий от заблуждения», написанной в последний период жизни, аль—Газали выделяет, как и Хайям, четыре типа «искателей истины»: «…у меня сложилось мнение, что категории искателей истины сводятся к четырем группам: 1. Мутакаллимы, выдающие себя за авторитетных и компетентных лиц. 2. Батыниты (исмаилиты), заявляющие, что они поборники учения, особенностью которых является то, что они перенимают знания у непогрешимого имама. 3. Философы, утверждающие, что они поборники логики и доказательства. 4. Суфии, притязающие на особую способность присутствовать при обнаружении истины, притязающие на то, что они – люди непосредственного созерцания, люди обнаружения истины».

Принципиальные противники Омара Хайяма, обличению и осмеянию которых он посвятил значительное количество своих рубаи, – это традиционные, чаще всего невежественные ортодоксы, вообще отрицающие возможность какого—либо познания, помимо прямого буквального истолкования Корана и хадисов. В своем трактате аль—Газали также косвенно выделяет эту группу, но очень осторожно, с оглядкой: «И я сказал себе: „Истина не противится этим четырем категориям; ведь они шествуют по пути поисков истины, и если она ускользает от них, то, значит, постижение ее – дело безнадежное. Не возвращаться же обратно к традициям после того, как ты уже распрощался с ними! Традициям человек может следовать лишь при том условии, если подражание авторитетам у него носит бессознательный характер. Но стоит ему осознать это, как предмет его подражания подобно стеклу дает трещину и рассыпается на мелкие осколки“».

И далее аль—Газали формулирует свою задачу, причем так, как вполне мог это сделать и Омар Хайям: «Трещину заделать невозможно, собрать и соединить между собой осколки нельзя – значит, остается только переплавить все это в огне и вместо прежнего предмета создать другой, совершенно новый». И аль—Газали это удалось.

Один из ключевых принципов творческого человеческого мышления – осознание парадоксальности мира и места мышления в мире. В этом контексте диалектика – это своего рода выпуклая логика парадоксов. В то же время достаточно забавным аспектом творческого человеческого мышления является его отношение к парадоксу. Ведь креативное мышление ничего так не желает, как осмыслить то, что невозможно осмыслить. Например, бесконечность времени. Цивилизации и культуры в определенном отношении движутся одной целью – стремлением, желанием победить время. И разве это не парадокс – человек, конечное существо, стремится обуздать время, «которое никого не любит и никого не ненавидит; время уносит всех».

Но некоторые люди ухитряются порой это сделать! Не случайно ведь, пожалуй, самыми великими и могущественными считались во все времена религиозные пророки. Пророки, возвысившись над суетным потоком времени, заглянув за горизонт человеческой ограниченности, несли Весть, обращение Всевышнего о том, что надвременно, что должно, что неизбежно. И вот тогда—то и вспыхивала вдруг возможность победы над профаническим восприятием времени: ведь людям нужна вера, что они не случайно вчера появились на свет и что не случайно сегодня или завтра они увидят свой последний закат солнца.

Но время от времени появлялись в истории люди, чья главная задача заключалась в авторитетном подтверждении иллюзии, на которой, по сути, зиждется обычная человеческая жизнь: завтрашний день – это всего лишь продолжение сегодняшнего, послезавтра тоже не принесет принципиальных перемен, поскольку родится именно завтра, и т. д.

Прежде чем переходить к анализу мироощущения Омара Хайяма, мы должны согласиться, что оно отражено не только в его философских и естественно—научных произведениях, но и в его рубайяте. Красота его филигранно отделанных четверостиший, глубина мысли, связанность основных тем в рубайяте позволяют сделать предположение, что рубаи, особенно в последний период жизни Хайяма, были для него не просто отдыхом. Они стали и специфическим средством выражения его мятущегося парадоксального духа, который не мог быть адекватно выражен ни в форме математических построений, ни даже в виде философских размышлений. Вероятно, только поэтические строки, как и изысканная музыкальная ритмика, способны выразить достаточно полно звучание струн творческого человеческого духа. И когда Хайям писал: «Тайны мира, как я записал их в тетрадь, головы не сносить, коль другим рассказать» – не имел ли он в виду какую—то запись избранных своих рубаи, не дошедшую до нас?

Причем Омар Хайям не только создавал новые четверостишия, но и, возможно, возвращался к тем, которые написал ранее. Если согласиться с этой вполне вероятной точкой зрения, то тогда могут быть понятны и вполне, таким образом, объяснимы возможные варианты рубаи, дошедших до нашего времени в различных рукописях.

Одна из центральных, на первый взгляд, тем в рубайяте – тема вина. Причем она появляется в сочетании с самыми различными проблемами и мыслями. Мы уже говорили, что только предельно ограниченное обывательское мышление материалиста способно сделать вывод, что такого рода рубаи – гимн бездумному и бессмысленному пьянству. Рубаи Хайяма включают в себя две символические интерпретации темы вина. Они иногда, в том или ином четверостишии, гармонически соединяются друг с другом. Порой же, для правильного понимания внутренних смыслов рубаи, необходимо различать эти две интерпретации.

Во—первых, слова о вине у Хайяма следует интерпретировать как прямой вызов ортодоксальной духовной тирании, направленной против личности. Известный английский востоковед Дармстетер писал в своей книге о персидской поэзии: «Человек непосвященный сначала будет удивлен и немного скандализирован тем местом, какое вино занимало в персидской поэзии. Однако в ней нет ничего общего с нашим vandevires (вакхические песни XV века. – Ш. С., К. С.) и застольными песнями. Застольные песни Европы – песни пьяниц; в Персии же это – бунт против невежественных, высокомерных и лицемерных святош, против подавления человеческой природы и разума. Пьющий для поэта – символ освободившегося человека». Освободившегося от видимых и невидимых, внешних и внутренних, социальных, психологических пут. Для Хайяма вино – это не только символ бунта против невежественной ортодоксии. Тема вина, настойчиво повторяющаяся в различных комбинациях, служит вообще символом постоянного, перманентного освобождения человека, его индивидуальности, освобождения для обретения своей истинной ценности, тотальности.

Во—вторых, в суфийской традиции «вино», «питие вина» является символом скачка в духовном развитии, символом внезапного преображения на духовном пути, когда салик (ищущий, путник в суфийской интерпретации) преодолевает ограничения обычного мышления, когда вдруг вспыхивает внутренний свет и ускользающая истина заполняет все внутреннее пространство. Суфизм использует тему вина и тему любви для мистического объяснения сложнейших и тончайших нюансов движения на пути к познанию Всевышнего, особых глубинных взаимоотношений на каждом этапе этого пути между верующим и Аллахом. Когда суфийский поэт использует в своем стихотворении понятие «вино», он прибегает к этому для того, чтобы «здесь и сейчас» выразить некий новый аспект образа. Поэтому в принципе каждое суфийское поэтическое произведение, где присутствует в той или иной форме тема вина, требует отдельной интерпретации, отдельного проникновения в глубины суфийского духовного смыслообразования.

Имея все это в виду, давайте постараемся пройти по тем кругам, которые формировали внутреннее духовное пространство великого поэта и мыслителя.

ШЕСТОЙ КРУГ ОМАРА ХАЙЯМА.

НЕВЕЖЕСТВЕННЫЕ, ЛИЦЕМЕРНЫЕ ОРТОДОКСЫ

Одни из основных противников Омара Хайяма – открытые враги познания: консервативные факихи, лицемерные чалмоносцы.

В чеканных строках своего рубайята мыслитель с разящей иронией и едким сарказмом высказал всю свою ненависть к этим врагам мысли, столпам невежества.

Центральное место в воззрениях ортодоксальных факихов занимала, прямо или косвенно, идея антропоморфного бога. Положение, которое прямо противоречит Корану и Сунне. Тем не менее по мере затухания креативных импульсов, идущих от Посланника Аллаха и первых праведных халифов, именно уподобление (осознаваемое или неосознаваемое) Бога человеку стало одной из главных причин начала духовной деградации исламского мира. Мало—помалу этот всемогущий человекоподобный бог, по сравнению с которым реальный человек оказывался никем и ничем, превращался в своего рода мифологический идеал восточного правителя—деспота. Под сомнение был поставлен основополагающий принцип ислама – принцип абсолютного таухида (единства) Аллаха. Чалмоносцы—лицемеры фактически убивали своим лицемерием и невежеством другой величайший и таинственный принцип ислама – принцип абсолютной трансцендентности Аллаха и одновременно Его абсолютной имманентности, как это отражено в 112–й суре Корана.

Доводя до крайнего абсурда по сути антиисламский антропоморфизм чалмоносцев, рьяных ортодоксов, Хайям, издеваясь, пишет:

 
Ко мне ворвался ты, как ураган, господь,
И опрокинул мне с вином стакан, господь!
Я пьянству предаюсь, а ты творишь бесчинства?
Гром разрази меня, коль ты не пьян, господь!
 

Злой иронией проникнуто и другое четверостишие Хайяма, в котором он также высмеивает чудовищный по своей бессмысленности антропоморфизм факихов: