Текст книги "Омар Хайям"

 
Лучше пить и веселых красавиц ласкать,
Чем в постах и молитвах спасенья искать.
Если место в аду для влюбленных и пьяниц —
То кого же прикажете в рай допускать?
 

Одно из наиболее строгих предписаний шариата заключается в необходимости для мусульманина соблюдать ежегодный месячный пост. В месяце рамадан верующие в течение дня от восхода до захода солнца ничего не едят, не пьют и не курят. Но главное заключается в том, что в период рамадана интенсивность размышлений об Аллахе, Его атрибутах и именах, Его нияте (намерении) должна увеличиться многократно, стимулируя духовное продвижение мусульманина к Всевышнему, лучшее понимание Его знамений, возможность личностного интуитивного прорыва к Нему. Однако в действительности именно ритуальное, лицемерное голодание в рамадане постепенно становилось главным.

Поэтому некоторые радикально настроенные суфии, борясь с такой осушающей иман (веру) ритуализацией и про—фанизацией, специально шли на риск и нарушали пост. «Рассказывают, что однажды в месяц рамадан Мааруф Кархи нарушил свой пост и выпил воды у водоносца, который кричал: „Благословит Аллах того, кто выпьет воды!“ Ему, Мааруфу Кархи, напомнили, что он держит пост. Кархи отвечал: „Да, но меня привлекло благословение Аллаха“».

Радикальные суфии, выступая против показного благочестия, протестовали тем самым против официального лицемерия придворных богословов и факихов. Знаменитый суфий Х века аль—Кушайри писал: «Одна пылинка настоящего благочестия лучше тысячи мискалей (мера веса. – Ш. С., К. С.) поста и молитвы».

Когда Хайям касается этой темы, его сарказм проявляется в ярчайшей форме:

 
Шавваль пришел. Вино, глушителя забот,
Пусть виночерпий нам по чашам разольет.
Намордник строгого поста, узду намазов
С ослиных этих морд благой Шавваль сорвет.
 
 
Если пост я нарушу для плотских утех —
Не подумай, что я нечестивее всех.
Просто постные дни – словно черные ночи,
А ночами грешить, как известно, не грех!
 

Есть в рубайяте четверостишие, которое является своего рода радикальной иллюстрацией мысли аль—Кушайри:

 
Выслушай слова Хайяма про самый верный путь:
Нарушь посты, молитву, зато хоть чем—нибудь
Ты помоги другому, будь плох он, будь он пьян.
Пей сам, грабь по дорогам, но только добрым будь.
 

Еще одним пунктом существенного расхождения между суфиями и ортодоксами являлось отношение к любви. Для суфия истинная любовь – это любовь к Аллаху, через которую только и постигается аль—хак (Истина), – одно из 99 священных имен и один из атрибутов Всемогущего. Такая любовь непохожа на земную любовь, которая возникает между влюбленными, между родителями и детьми, между родственниками. Любовь к Аллаху выше и не сравнима ни с чем: постоянное осознание Его присутствия, неуклонное стремление к сближению с Ним, непрерывный страх потерять Его, грандиозное и безмолвное бурление спокойной радости в Его присутствии, абсолютный отказ и потеря себя, грубого и несовершенного, наполнение Его качествами.

Естественно, для радикальных суфиев, мышление и поведение которых основано на предпосылке такой беспредельной любви к Аллаху, на второй план отходят и пророки с их предписаниями, и сама мусульманская община, и халиф, и все остальное.

Ту же самую Рабию аль—Адавию однажды спросили, любит ли она Аллаха. Она ответила, что любит. Затем спросили, порицает ли она шайтана. Она ответила – нет, потому что любовь к Всевышнему не оставила никакого места в ее сердце для порицания шайтана. «Рабия сказала, что она видела Посланника Аллаха во сне, и Пророк спросил ее: „О Рабия, любишь ли меня?“ Она ответила: „О Посланник Аллаха, кто тебя не любит? Но любовь к Аллаху так заполнила мое сердце, что в нем не осталось места для другой любви, кроме любви к Нему“».

Любовь суфия к Аллаху должна была быть действительно бескорыстной, он не должен был рассчитывать на награду ни на этом, ни на том свете. «О Аллах, – говорил Харака—ни, – люди благодарят Тебя за щедроты Твои, а я благодарю за бытие Твое, главная (Твоя) милость – это существование Твое… Господь окликнул мое сердце: „Раб мой, что надо тебе, проси!“ Я сказал: „О Аллах, разве мне не довольно бытия Твоего, чтобы просить еще что—либо?“»

Говоря о теме любви, нельзя не коснуться и проблемы символизма в суфийской литературе, и особенно в поэзии. Суфизм создал достаточно стройную систему символов, при помощи которых идеи того или иного произведения буквально зашифровывались. Делалось это не только для того, чтобы отгородиться от неподготовленных и невежд. Прежде всего необходимы были тончайшие поэтические средства, чтобы передать сложнейшие, постоянно живые в своей динамике образы и идеи, существующие не в человеческом уме, а в некой надчеловеческой реальности. Например, идея любви к Аллаху (которая присутствует в каждой вещи и через каждую вещь) находила свое отображение в строках, описывавших состояние обычного влюбленного, тоскующего по предмету своей любви. Ансари таким образом пишет следующее суфийское четверостишие:

 
Опьянен я Тобой, вина и кубка мне не нужно!
Пленен я Тобой, ни приманки, ни силка мне не нужно!
И в Каабе, и в капище цель моя – Ты,
А если бы не так, то ни той, ни другого мне не нужно!
 

Система символов играет в суфийской поэзии особую роль. Суфийские мыслители на каком—то этапе стали осознавать в силу двух основных причин ограниченность традиционных форм словоупотребления и словесных способов выражения мысли. Прежде всего речь идет о способах адекватной передачи некоторых ключевых суфийских концепций. Е. Э. Бертельс писал по этому поводу: «Особенную трудность, конечно, представляла фиксация хала, этого мистического озарения, наиболее характерной чертой которого является именно его кратковременность, даже правильнее было бы сказать «вневременность». Можно ли было пытаться передать словами то, для чего слов в наличии не имелось, что, в сущности, непередаваемо вообще?.. Пытаться логическим мышлением зафиксировать то, что по самой своей природе находится вне логики, в сфере эмоций, конечно, задача невыполнимая».

Вот, например, описание хала суфием Бабом Кухром:

 
Рассвело утро счастья благодаря счастливой звезде,
Светило солнца тайны обратило лик к созерцанию.
Поутру, по милости своей, «открыватель врат»
Открыл передо мною, словно солнце, врата к свиданью.
 
 
Когда я увидел арку бровей этой любезной луны,
Моей душе оставалось только кланяться и бить земные поклоны.
Когда (поклоняющийся) стал бить поклоны перед аркой бровей
красавицы,
И он, и она, кому он поклонялся, слились в одно.
Когда сердце мое увидело красу, лучом которой являлась душа,
Оно получило уверенность, что это и есть благой исход.
 

Русский дословный перевод не может принципиально выразить то состояние хала, которое отобразил Кухр. Дело в том, что глубинное восприятие символической ситуации, описанной поэтом, предполагает не столько знание используемых суфийских символов, сколько определенное внутреннее эмоционально—символическое состояние слушателя, которое и позволяет ему адекватно воспринимать симфонию этих символов.

Другая причина заключалась в постоянном стремлении суфийских шейхов преодолеть так называемую «конвенциональную определенность слов как таковых». В интеллектуальных сферах суфизма была достаточно популярна концепция, в соответствии с которой вещи в мире да и сам этот мир сами по себе истинного бытия не имеют, а обладают лишь становлением и исчезновением. Обычный же язык фиксировать постоянно (для мышления в частности и для целостного мироощущения вообще) эти два процесса одновременно не может. Использование же специально разработанной метафизической системы символов позволяет в определенной мере обойти это препятствие.

Хайям неоднократно касается темы любви в своих поэтических произведениях. Эти рубаи можно условно разделить на два типа.

В некоторых четверостишиях он, используя разработанный суфиями символический язык поэзии, говорит о мистической любви к Аллаху:

 
Я влюблен, осушаю я чашу до дна сегодня,
В дом кумиров зашел я, поклонник вина, сегодня.
Пред высоким чертогом Всевышнего ныне стою,
И свобода от уз бытия мне дана сегодня.
 

Если под влюбленностью иметь в виду стремление к Аллаху, под вином – суфийское миронастроение и суфийский путь, а под опьянением – мистический экстаз, то это рубаи в общем является типично суфийским.

Еще более выпукло суфийские настроения, суфийская тональность, суфийское мироощущение выражены у Хайяма в его знаменитом четверостишии, где идея беспредельной и беззаветной любви к Всевышнему, которая является началом и концом всего, выражена так, что соответствующих аналогов в поэзии ни до, ни после уже не было:

 
Перед Тобою лишь не потаюсь,
Своей великой тайной поделюсь.
Тебя любя, сойду я в прах могильный
И для Тебя из праха подымусь.
 

Но есть в рубайяте четверостишия, которые можно интерпретировать двояко. С одной стороны, они соответствуют определенным критериям выражения суфийской любви к Аллаху. Но их можно считать и стихами, в которых Хайям выражает свои представления именно о земной любви:

 
За любовь к Т(т)ебе пусть все осудят вокруг,
Мне с невеждами спорить, поверь, недосуг.
Лишь мужей исцеляет любовный напиток,
А ханжам он приносит жестокий недуг.
 
 
Словно солнце горит, не сгорая, любовь.
Словно птица небесного рая – любовь.
Но еще не любовь – соловьиные стоны.
Не стонать, от любви умирая, – любовь.
 

И еще в одном важном пункте взгляды Хайяма или были близки к соответствующим воззрениям суфиев, или даже совпадали. Речь идет об оценке роли рационального знания и его месте в более широком контексте человеческого мироощущения. Причем здесь и суфийские представления, и взгляды Хайяма противостоят взглядам сторонников калама – схоластического богословия.

Мутакаллимы спекулировали на необходимости формальной интеграции знания в систему веры в качестве одного из атрибутов последней, при этом широко использовались приемы аристотелевской логики и методы рационалистического и квазирационалистического мышления. Суфизм, который ясно видел ограниченность рационализма человеческой науки, суфийский акцент на интуицию в значительной степени стал своего рода реакцией на засилие изощренной софистики и рационалистической демагогии учения калама. Известный исламовед А. Массэ писал: «Суфизм восстанавливал широту религиозного горизонта, суженного каламом».

В отличие от ортодоксального направления суфизм предполагал и постулировал совершенно иной подход к личностной вере – иману, основанному на безусловном личном религиозном опыте.

Суфийский скепсис относительно «абсолютного знания» мусульманских схоластов был не только отражением понимания ограниченности человеческих способностей. Он имел и ярко выраженный социальный контекст, будучи направлен против непререкаемости, чванливости и претенциозности официозной догматики.

Вероятно, именно в этом контексте Омар Хайям писал:

 
Скорей вина сюда! Теперь не время сну,
Я славить розами ланит хочу весну.
Но прежде разуму, докучливому старцу,
Чтоб усыпить его, в лицо вином плесну.
 
 
Сегодня – оргия. С моей женой,
Бесплодной дочкой Мудрости пустой,
Я развожусь! Друзья, и я в восторге.
И я женюсь – на дочке лоз простой.
 

Суфий не просто автоматически вручал себя Аллаху. Суфий стремился к такой вере, которая должна была быть результатом целенаправленного поиска и преодоления труднейших испытаний, сомнений, отчаяния, страданий. Принципиально она ориентирована на человека, сознательно выбирающего трудный путь обретения особого рода внутреннего опыта как чувственного, интеллектуального, духовного наслаждения. И Аллах в этом тотальном потоке веры становится единственной религиозной, метафизической целью устремлений человеческой души, чувственно—интеллектуальным символом духовного единства человека со Всемогущим, символом страстно желанной вечности и сокровенной трансцендентной тайны.

Суфию, чтобы узреть Аллаха, нельзя останавливаться на внешнем взгляде на вещи. Необходимо проникнуть внутрь их. Это не обнаружение причинных пластов вещи, не помещение ее в ряд с другими, причинно связанными с ней вещами, не анализ и разложение ее на составляющие части. Суфий должен перевоплотиться в эту вещь и уже изнутри себя обрисовать ее. Один из центральных принципов познания суфизма, как, впрочем, и исмаилизма, – идея глубокой взаимосвязи макро—и микрокосма. Все элементы мира, каждый на своем уровне, отражают Аллаха.

Особо развиваемая и культивируемая интуиция суфия противостоит теологическому рационализму мутакаллима и эмпирическому рационализму ученого еще в том плане, что интуиция – это всегда глубинная, но неотделимая часть человека, это не нечто, что может противостоять ему. Опытный суфий может сказать: «Знание – сила», имея в виду, что его опытное знание действительно всегда есть его личная сила. Для схоласта и рационалиста принцип «Знание – сила» не имеет такого абсолютного смысла, поскольку они ощущают дуализм самого себя и своего знания. Иначе говоря, они должны сказать: «Знание – иногда сила, а иногда не сила».

В качестве пояснения можно привести яркие слова аль—Газали: «И тогда мне стало ясно, что наиболее специфические их (суфиев. – Ш. С., К. С.) особенности заключаются в том, что постижимо не путем обучения, но лишь благодаря испытанию, переживанию и изменению душевных качеств. Какая большая разница – знать определение здоровья и определение сытости, их причин и условий, с одной стороны, и быть самому здоровым и сытым – с другой; знать определение опьянения, знать, что оно есть состояние, возникающее оттого, что пары, поднимаясь от желудка, завладевают источниками мысли, с одной стороны, и быть самому пьяным – с другой. Ведь хмельной человек не знает определения опьянения и его теории, и все же он пьян, хотя он не имеет ни малейшего понятия о природе опьянения. Трезвый же знает определение опьянения и его причины, хотя сам он ни чуточки не пьян. Будучи больным, врач знает определение своей болезни, ее причины и лекарства, которыми ему можно излечиться, и все же он нездоров. Такая же разница существует между тем, что ты знаешь истинную природу аскетизма, ее условия и предпосылки, с одной стороны, и тем, что ты сам переживаешь состояние аскетизма и духовного отвращения к дольнему миру, – с другой».

 
Волшебства о любви болтовня лишена.
Как остывшие угли – огня лишена,
А любовь настоящая жарко пылает,
Сна и отдыха, ночи и дня лишена.
 

Взгляды Омара Хайяма были близки многим суфийским представлениям, но не всегда были полностью им идентичны. В рубайяте есть следующее четверостишие, которое проникнуто подчеркнутым пренебрежением к суфизму его времени. Здесь поэт и мыслитель словно намекает, что суфийское мировосприятие отнюдь не является ключевым и единственным для него:

 
Не будет роз у нас – шипами обойдемся;
Не будет света – пусть, есть пламя – обойдемся.
Не будет рубища, ханаки, суфиев —
Тогда зуннаром[39]39
  Зуннар – пояс, которым повязывались иноверцы в мусульманских странах.


[Закрыть] мы с церквами обойдемся.
 

Отказ от поиска особых знаний, частое довольствование традиционным знанием, переходящее в невежество, растущая склонность выпячивать и всячески демонстрировать ритуальную сторону пути, фактический отказ от поиска собственного, индивидуального духовного пути постепенно становились характерными чертами многих так называемых суфиев. Перу Хайяма принадлежат рубаи, в которых он в еще более резкой форме высказывает свое отношение к таким суфитам (квазисуфиям). В одном из своих четверостиший, не имеющем русского стихотворного перевода, Хайям говорит:

 
О саки, если мое сердце отобьется от рук,
То куда оно уйдет? Ведь (мир) – это море,
Если суфит, который, словно узкий сосуд, полон невежества.
Выпьет каплю (вина), то оно ударит ему в голову.
 

Неприкрытый сарказм звучит в следующем рубаи:

 
Ты мрачен? Покури хашиш – и мрака нет,
Иль кубок осуши – тоски пройдет и след.
Но стал суфитом ты, увы! Не пьешь, не куришь,
Булыжник погрызи – вот мой тебе совет.
 

Но еще более показательно для оценки отношений между Хайямом и суфиями рубаи, в котором он противопоставляет свое отношение к вину суфийской символике. Кроме того, пожалуй, только в этом стихотворении он прямо высказывается по поводу известных суфийских шейхов своего времени.

 
Кирпич на кувшине короны Джема краше,
И яства Мариам[40]40
  Имеется в виду пища, которой питалась Мария, когда была беременна Христом. Здесь это выражение символизирует нечто священное, что противостоит личному, индивидуальному в человеке.


[Закрыть] – ничто пред винной чашей.
Мне вздох из пьяных уст милей стократ, чем все,
Адхам, Абу Саид, святые стоны ваши.
 

Ибрахим ибн Адхам Балхи и Абу Саид Мейхенский относились (и относятся) к числу крупнейших духовных авторитетов суфизма. Абу Саид в свое время встречался с Ибн Синой. Но Хайям хочет подчеркнуть в этом четверостишии, что воля и свобода самого мыслящего человека, пусть заключающаяся просто в выборе чаши вина, для него выше всего того, что обещают различные так называемые суфийские шейхи своим последователям, в случае если последние будут им подражать.

Многие представители умеренного суфизма не скрывали своего резко негативного отношения к Омару Хайяму. Один из них, Ибн аль—Кифти, писал: «Омар аль—Хайям – имам Хорасана, ученейший своего времени, который преподает науку греков и побуждает к познанию Единого Воздаятеля посредством очищения плотских побуждений ради чистоты души человеческой и велит обязательно придерживаться идеальных между людьми отношений согласно греческим правилам. Позднейшие суфии обратили внимание на кое—что внешнее в его поэзии и эти внешности (то есть явный, буквальный смысл. – Ш. С., К. С.) применили к своему учению и приводили их в доказательство на своих собраниях и уединенных беседах. Между тем сокровенное (внутренний смысл. – Ш. С, К. С.) его стихов – жалящие змеи для мусульманского законоположения и сборные пункты, соединяющие для открытого нападения».

Известный представитель умеренного суфизма и крупный исламский средневековый теолог Наджм ад—Дин Абу Бакр прямо противопоставляет Омара Хайяма благочестивым суфиям: «И известно, что была за мудрость в привлечении духа чистого, вышнего и бестелесного в форму земную, низшую, мрачную; известно также, для чего дух разлучается с телом и прерывается с ним связь его и разрушается форма; известно, наконец, что за причина вторичного оживления формы в День Судный и превращения ее в оболочку для духа: причина та, чтобы человек не оправдывал выражения: „Они скотам подобны, пожалуй, даже еще более заблудшие“ (Коран. 7:178. – Ш. С., К. С.) – и достигал бы ступени человечности, и освобождался бы от пелены нерадения [о котором сказано в Коране]: «Они знают только наружное в жизни этого мира, а относительно будущей своей жизни они нерадивы» (Коран. 30:6. – Ш. С., К. С.); – и со вкусом и страстью вступал бы на путь шествования [к Аллаху]. А тем несчастным философам, материалистам и натуралистам, которые лишены этих двух благ, которые ошеломлены и сбиты с пути, остается вместе с одним из литераторов, который известен у них талантом и мудростью, остроумием и познанием (то есть с Омаром Хайямом. – Ш. С., К. С.), читать только вследствие крайнего смущения и заблуждения следующие стихи:

 
Приход наш и уход загадочны – их цели
Все мудрецы Земли осмыслить не сумели.
Где круга этого начало, где конец,
Откуда мы пришли, куда уйдем отселе?
 
 
Жизнь сотворивши, смерть Ты создал вслед за тем,
Назначил гибель Ты своим созданьям всем.
Ты плохо их слепил, но кто ж тому виною,
А если хорошо, ломаешь их зачем?
 

Крайне нелестно отзывался об Омаре Хайяме один из крупнейших суфийских мыслителей поэт Фарид ад—Дин Аттар.

Мавзолей Омара Хайяма в Нишапуре.

К XI веку наряду с суфиями, не оставившими своих постоянных занятий (ремесла, розничная торговля и т. д.), все больше появлялось своего рода «профессиональных» суфи—тов. Их обозначали уже тогда, как и теперь, термином «факир» или чаще его синонимом «дервиш». Многие из них жили постоянно или временно в дервишских обителях, называвшихся по—разному: ханака, завийа, ланга, рибат. В этих обителях сложился специфический устав духовного руководства: молодые мюриды находились под началом наставника (шейх или пир). По отношению к послушнику—мюриду шейх являлся муршидом. Под руководством муршида мюрид должен был пройти долгий курс аскетической и созерцательной жизни для достижения совершенства на пути тариката.

Полное подчинение воли мюрида воле своего шейха являлось основной предпосылкой эффективности движения по суфийскому пути. Более того, многие известные суфиты требовали, чтобы мюриды оказывали своим наставникам больше уважения, чем Богу.

Разрабатывались специальные упражнения, направленные на полное подчинение мюрида воле шейха. В суфийском братстве Джелалетдина Руми искус новичка продолжался тысячу и один день, из которых сорок дней он исполнял обязанности конюха при обители, сорок дней чистил отхожие места, сорок дней носил воду, сорок дней подметал двор, сорок дней носил дрова, сорок дней служил поваром и т. д. Необходимо было любой ценой сломить гордость адепта, добиться его покорности, испытать его смирение и готовность выполнить любое распоряжение шейха. Самомнение, гордость, тщеславие считались серьезными препятствиями на пути духовного совершенствования. Все эти качества, за которыми пряталось «ложное Я», не давали возможности видеть или слышать знамения Аллаха, а следовательно, соотносить свой путь с ниятом (намерением) Всевышнего. Ислам основывается на том, что Аллах не только создал, но и постоянно создает все. Поэтому человек либо является препятствием на пути этого тотального творческого процесса, либо, если он действительный суфий, является творческим инструментом Всемогущего.

Только после того как мюрид успешно преодолевал свое «ложное Я», он принимался в суфийское братство и получал дервишскую одежду. Его связь с шейхом—наставником сохранялась всю жизнь. Мюрид, отрекаясь от своей воли, целиком отдавал себя муршиду, регулярно каялся в своих грехах (в том числе и мысленных) перед ним. Таким образом, креативный потенциал суфизма, дальнейшие направления его духовного и социального развития в огромной степени зависели от духовных качеств и духовной зрелости шейха, его верности традициям тариката, от степени его нравственной чистоты, отсутствия даже намеков на лицемерие и желание использовать великое учение суфизма в мирских целях. Но «человек слаб». В реальной и противоречивой жизни гораздо чаще стали встречаться не суфии, а суфиты, не мудрые муршиды, а жадные и невежественные «шейхи».

…На одной из своих лекций Хайям рассказал студентам сочиненную им притчу: «К некоему известному суфитскому шейху явился джинн в образе человека, желающего вступить на святой путь. Шейх его спросил:

– Какова цель твоего прихода к нам?

– Желание сердцем своим прикоснуться к всепроникающему свету Аллаха.

– Но знаешь ли ты, что тяжел и труден путь мюрида?

– Знаю, о святейший из святых. И пришел я к тебе, зная о святости и мудрости твоей. Но прежде чем стать твоим вернейшим мюридом, позволь задать тебе несколько вопросов.

Шейх благосклонно кивнул головой, погладив сплошь седую бороду.

– Что привело меня к тебе?

– Твое стремление найти свой путь к Аллаху.

– Но почему я пришел именно к тебе?

– Таково было твое предназначение.

– Почему я выбрал тебя?

– Твое сердце указало тебе путь ко мне.

– Таким образом, мои сомнения проложили этот путь к твоей ханаке. Значит, мои сомнения составляют очень важную суть меня самого. Но не заставят ли они уйти от тебя?

– Это зависит от твоего духовного развития.

– Но ведь путь истинного суфия – это постоянное преодоление своего нафса, своего «ложного Я». На каком—то этапе я должен буду лишиться своих сомнений и, следовательно, забыть пусть ложное, но свое «Я».

– Но ты взамен получишь свое истинное «Я», неотделимое от всего окружающего и от Аллаха!

– Но, обуздывая свою волю и преодолевая свои сомнения, я буду прежде всего твоим отражением, о шейх!

– Я прошел значительную часть пути, и моя самость чиста. И через меня ты познаешь Всевышнего. На то воля Аллаха!

– И тем не менее есть значительный шанс того, что я могу превратиться в твое отражение. И возможно даже, что это отражение я приму за свое новое «Я».

– Возможно. Но на каком—то этапе ты все равно пойдешь своим путем.

– Но каким образом я узнаю, что это мой путь? Без воли, без сомнений, с твоим отражением в себе – кто мне скажет, что это мой путь?

– Аллах даст тебе соответствующие знамения. Шейх начинал раздражаться.

– Но каким образом я восприму великие знамения Аллаха? Ведь я к тому времени буду тобой. Следовательно, это ты определишь мой путь. Но разве Аллаху нужны хорошие или плохие копии тебя, о шейх?

Сказав это, джинн засмеялся и исчез».

Помолчав, Омар Хайям добавил: «Путь суфиев – это река, которая несет и мертвые, и живые сердца. Это река, в которой может утонуть искренний, но слабый пловец. Но она же может нести лицемеров, искренне наслаждающихся своим лицемерием. Это река, которая может нести свои воды к океану, но может затихнуть и в зловонном болоте…»

Суфизм с самого своего зарождения в той или иной степени выражал пассивный (реже – активный) протест против социальной несправедливости, которая постепенно усиливалась в исламском мире. Известно, что фундаментальной социальной ценностью в исламе является справедливость. Но времена менялись, и по мере деградации так называемых

мусульманских политических режимов постепенно менялась и социальная роль суфизма. Местные шейхи суфизма в учении о нестяжании и бедности стали подчеркивать главным образом момент довольства своим жребием, терпения и покорности, непротивления насилию. В самом учении о бедности все большее внимание уделялось обоснованию того, что суфий может быть и богатым, лишь бы он не привязывался душой к богатству и, приобретая его, не творил насилия и греха. При этом богатый суфий должен был смотреть на себя не как на собственника, а только как на распорядителя богатства, доверенного ему Аллахом. Но так как никто не контролировал такого суфия, то на практике эти классические мусульманские правила его не очень—то и стесняли.

В XV веке в среднеазиатском султанате Тимуридов главный шейх дервишского ордена накшбандийа Убайдаллах играл в течение почти сорока лет очень важную политическую роль. Своими почитателями он был прославлен как святой. Но у этого «святого» было тысяча триста мульковых земельных владений. Только в одном из них было три тысячи плужных участков (то есть около 23–27 тысяч гектаров). Кроме того, «святой» прибрал к рукам чуть ли не всю транзитную караванную торговлю на пути Мерв—Бухара—Самарканд.

 
Те, что жили на свете в былые года,
Не вернутся обратно сюда никогда,
Наливай нам вина и послушай Хайяма:
Все советы земных мудрецов – как вода…
 

ПЕРВЫЙ КРУГ. ОМАР ХАЙЯМ

Если хочешь узнать человека – найди в душе его противоречия; среди них – найди главное; попробуй представить это главное противоречие как зеркало; загляни в него – и, может быть, тебе повезет – ты увидишь тень истинного человека, как он есть.

Омар Хайям – мусульманин, знаток Корана, суфий, ученый—естественник и рационалист. Но он еще и трагическая личность, которая в постоянном стремлении осознать свою уникальность, свою неслучайность не может назвать себя только суфием, или только ученым—рационалистом, или только…

Для своего времени Хайям странный и удивительный мыслитель – для него Бог не просто проявляет себя в постоянно бурлящей гармонии мира и любви, в постоянном всемогуществе, в постоянной абсолютной целенаправленности Всего. Для него Аллах – это прежде всего беспредельная загадка и вечный вызов. Ведь Всевышний абсолютно имманентен человеческому, поэтому в священном Коране сказано: «Он ближе к тебе, чем твоя яремная вена», «Когда двое беседуют, Он – третий; когда трое беседуют, Он – четвертый…» Но ведь одновременно Аллах и абсолютно трансцен—дентен: «Он не рождал и не рожден, подобного Ему не было и нет».

Единый Аллах – это такое постоянное творчество, это такое постоянное изменение, в котором и сохраняется неизменность и суть бытия всего. Аллах, говоря языком священного Корана, это самад, в котором «нет пор», который абсолютно тотален во времени, во всех возможных, многомерных пространствах, в самой вечности.

 
Бог – в жилах дней. Вся жизнь – Его игра.
Из ртути Он – живого серебра.
Блеснет луной, засеребрится рыбкой…
Он – гибкий весь, и смерть – Его игра.
 

Первая сура в Коране, которая имеет особое значение в исламе и которая равна по своему значению одной трети всей Священной книги, начинается следующими загадочными, таинственными словами: «Слава Аллаху, Господу миров». Человек окружен бесчисленными, бесконечными, многомерными мирами – реальными, полуреальными, возможными и мнимыми. И эти миры, как и другие, невыразимые и странные, о которых мы никогда не узнаем, – всего лишь одно из проявлений Аллаха как Абсолютной тайны. Эта Тайна – величайшая из тайн для мыслящего человека, и именно потому стремление к ее постижению делает Тайну еще более загадочной, туманной и мерцающей. Удивительная и несравнимая гармония Аллаха как Единого Бога в Его бесконечном разнообразии, порождающем целостность, которая всегда стремится к еще большей сложности Всего. Но одновременно эта взаимосвязанная, бесконечная и гармоничная сложность Всемогущего, никогда не ведомые в полном объеме Его великие тайны и законы обусловливают фатальную предопределенность и человеческого мира, и человеческой жизни.

И все же именно человек, каким бы слабым и ограниченным он ни казался, занимает особое, исключительное место в этой тотальности миров. Священный Коран объясняет это таким образом: «Воистину предложили Мы исполнение предписаний Наших небесам, земле и горам и обещали даровать им при сем способность к разумению и речи, но побоялись они взять на себя ответственность и отказались взяться. Тогда предложили Мы это человеку, и возложил он на себя ответственность за исполнение предписаний этих» (33:72). Поэтому Омар Хайям с законной гордостью истинно верующего человека пишет:

 
Цель Творца и вершина творения – мы,
Мудрость, разум, источник прозрения – мы,
Этот круг мироздания перстню подобен —
В нем граненый алмаз, без сомнения, мы.
 

«Микрокосм подобен макрокосму». Это не гениальная случайность, а вдохновляющее знамение Аллаха. Человек – отражение сущности Универсума: он бесконечно противоречив, но и целостен, неимоверно сложен и уникален, потенциально свободен и всегда загадочен.

 
Мы источник веселья – и скорби рудник,
Мы вместилище скверны – и чистый родник.
Человек, словно в зеркале мир, – многолик.
Он ничтожен – и он же безмерно велик!
 

Величие человека, заключившего завет с Всевышним, еще до появления телесного Адама, еще до появления физического космоса, определяется тем, что только он в бесконечных глубинах своего духа помнит о договоре с Аллахом, знает о существовании намерения (нията) Всемогущего, только он может выполнить то, что составляет величайшую тайну Всезнающего.