Текст книги "Омар Хайям"

 
Когда б я отравил весь мир своею скверной —
Надеюсь, ты б меня простил, о милосердный!
Но ты ведь обещал в нужде мне руку дать:
Не жди, чтоб сделалась нужда моя безмерной.
 

И в общем—то ясно, что чалмоносцы не зря ненавидели Хайяма, которого считали богохульником. Ибо образ примитивного и злобного, мстительного и мелочного бога, удивительно вписывавшегося в социальную структуру тогдашнего все более и более несправедливого и лицемерного общества, не мог не вызывать у мыслителя едких и гениальных по своей иронии строк, в которых антропоморфный бог становился отражением своих создателей—мунафиков (лицемеров):

 
Ты, всевышний, по—моему, жаден и стар.
Ты наносишь рабу за ударом удар.
Рай – награда безгрешным за их послушанье.
Дал бы что—нибудь мне не в награду, а в дар!
 

Ислам, исходя из принципа таухида (единства) Аллаха, утверждает, что судьба человека, все его поступки с самого начала создания мира предопределены Всемогущим. Ортодоксальные факихи, способные, в силу своего невежества, только к простой, буквалистской интерпретации Корана, приходят к выводу, что человек оказывался в этой фаталист—ской картине мира просто куклой в руках Всевышнего. Но тогда, в соответствии с этой логикой невежества, чалмонос—цы неосознанно приходят к антиисламскому выводу, что все зло в этом мире от бога, который оказывается величайшим и страшнейшим тираном на свете. Хайям как мыслящий мусульманин, защищая творческий дух ислама, резко выступает против этой ортодоксальной, невежественной карикатуры на свою религию:

 
Наполнил зернами бессмертный ловчий сети,
И дичь попала в них, польстясь на зерна эти.
Назвал он эту дичь людьми и на нее
Взвалил вину за зло, что сам творит на свете.
 
 
Кто на свете не мечен грехами, скажи?
Мы безгрешны ли, господи, сами, скажи?
Зло свершу – ты мне злом воздаешь неизменно, —
Значит, разницы нет между нами, скажи!
 

Более того: бог, как его представляют себе невежественные чалмоносцы, неизбежно оказывается – в соответствии с их же специфической логикой – подлым, низким существом.

 
Когда ты для меня лепил из глины плоть,
Ты знал, что мне страстей своих не побороть.
Не ты ль тому виной, что жизнь моя греховна?
Скажи, за что же мне гореть в аду, господь?
 

А впрочем, саркастически восклицает Хайям, может быть, совершение греха в соответствии с воззрениями невежественных лицемеров – это и есть подлинное служение их богу:

 
Если я напиваюсь и падаю с ног —
Это богу служение, а не порок.
Не могу же нарушить я замысел божий,
Если пьяницей быть предназначил мне бог!
 

Факихи, утверждающие, что только их подход, их интерпретация ислама верна, вновь и вновь бессмысленно повторяют, что измышляемый ими антропоморфный бог милостив и милосерден. Нет, утверждает Хайям, в соответствии с вашими же доказательствами оказывается, что это отнюдь не так:

 
Ты к людям милосерд? Да нет же, не похоже,
Изгнал ты грешника из рая отчего же?
Заслуга велика ль послушного простить?
Прости ослушника, о милосердный боже!
 

Но нет, саркастически поправляется Хайям, этот ваш бог действительно «милосерден»:

 
Мы грешим, истребляя вино. Это так.
Из—за наших грехов процветает кабак.
Да простит нас милосердный!
Иначе Милосердие божье проявится как?
 

Ваш бог – обращаясь к ортодоксам, приходит к заключению Хайям – так же глуп и безумен, как и вы сами:

 
Этот мастер всевышний – большой верхогляд:
Он недолго мудрит, лепит нас наугад.
Если мы хороши – он нас бьет и ломает,
Если плохи – опять же не он виноват!
 

Лицемерной болтовней о неведомой, загробной справедливости антропоморфного бога официозное духовенство освящало каждодневные горести, страдания и преступления. И голос Хайяма звучит как протест против жестокого и несправедливого бога—деспота, которым прикрываются социальные мерзости жизни:

 
Если мельницу, баню, роскошный дворец
Получает в подарок дурак и подлец,
А достойный идет в кабалу из—за хлеба —
Мне плевать на твою справедливость, творец!
 

Но Омар Хайям выступает не только против глупых и противоречивых догматов ортодоксов и их жестокой и примитивной концепции фактически языческого бога. Защищая истинный ислам, его великие социальные принципы и нормы, он вскрывает и социальный фон этой ортодоксии – официально одобренное лицемерие, ложь, ханжество, притеснения самих ортодоксальных факихов.

 
Блуднице шейх сказал: «Ты, что ни день, пьяна,
И что ни час, то в сеть другим завлечена!»
Ему на то: «Ты прав: но ты—то сам таков ли:
Каким всем кажешься?» – ответила она.
 
 
Хоть я и пьяница, о муфтий городской,
Степенен все же я в сравнении с тобой;
Ты кровь людей сосешь – я лоз. Кто кровожадней,
Я или ты? Скажи, не покривив душой.
 

…Однажды во дворце визиря, уже после угощения, Омар Хайям внимательно слушал искрящиеся остроумием рассуждения аль—Газали. Последний любил публичные выступления и действительно выглядел импозантно, когда говорил: худой, с горящими глазами, в черном суфийском одеянии.

Имам рассуждал о том, что над низшим чувственным материальным миром («мир обладания») возвышается средний, духовный мир, мир идеальных прообразов вещей, и высший мир, «мир господства Аллаха». Мир обладания находится в постоянном изменении, перманентно проходя нескончаемую череду смертей; мир Божьего господства существует благодаря вечному и неизменному решению, поэтому он неизменяем и вечно сохраняется в одном и том же состоянии. Средний мир, «мир могущества», занимает среднее положение между низшим и высшим мирами.

Аль—Газали утверждал, что чистые души людей принадлежат к «миру господства», они вышли из него и в него возвратятся после смерти. Но и в земной жизни души могут входить в контакт с этим высшим миром во сне, в грезах и в состоянии мистического экстаза.

Все это Омару Хайяму уже было известно. Но к тому, что далее говорил аль—Газали, он стал прислушиваться более внимательно.

Хотя, рассуждал аль—Газали, в своей сущности природа души человека богоподобна, не во всех людских душах отблеск света Аллаха отразился одинаково. Подобно иерархии трех миров, существуют три рода человеческих душ. Есть люди, в которых влияние чувственного мира преобладает над духовным началом. Эти люди не способны к самостоятельной духовной деятельности. Они должны довольствоваться прямым, без размышлений и толкований, чтением Корана и хадисами, неукоснительно следовать предписаниям шариата и религиозных авторитетов. Для таких людей общеобязательное религиозное учение – их жизненный хлеб, ибо они не способны понимать внутренний смысл Священного Писания. Низшим душам нельзя открывать высшие тайны ислама.

«Но в чем же смысл божественной тайны для этих людей? Почему было предопределено, чтобы свет Всевышнего отразился неодинаково в разных, получается, богоподобных душах, созданных самим Аллахом? – пробормотал Хайям. Ему даже стало жаль сонмы похожих друг на друга, не способных к размышлениям, самоуверенных факихов. – Почему появляются именно эти несчастные люди, в принципе получается – неспособные к познанию, а не другие? И смогут ли эти обреченные на незнание люди понять, хотя бы на Страшном суде, почему именно они, по предопределению, были обречены на такое незнание?»

ПЯТЫЙ КРУГ ОМАРА ХАЙЯМА.

МУТАКАЛЛИМЫ

«Трактат о всеобщности существования»: перечисляя «добивающихся познания», Хайям начинает с мутакаллимов, отводя им последнее место в своей классификации.

Причем он и не стремится скрыть своей иронии: «…мутакаллимы, которые согласны с мнением, основанным на традиционных доказательствах (выделено нами. – Ш. С, К. С.). Этого им хватает для познания Всевышнего Господа, Творца, имена Которого священны».

Сторонники калама, по сути, являлись теми же бездумными ортодоксами и также довольствовались буквалистскими доказательствами. Но эти аргументы, по мнению мута—каллимов, нуждались в логическом обосновании, то есть в рациональном методе, обосновывавшем схоластическую догматику. Что же касается общей картины мира, то здесь различия между чалмоносцами и мутакаллимами были совершенно незначительны. Хотя большинство мутакаллимов на словах вроде бы отвергали концепцию антропоморфизма, однако в реальной богословско—интеллектуальной борьбе фактически поддерживали языческую идею человекоподобного бога.

В своих философских работах Омар Хайям резко выступал против мутакаллимов. В рубайяте он продолжает ожесточенную полемику с ними.

В зависимости от особенностей в развитии мусульманской теологии и общей культуры той или иной страны сторонники калама проявляли различную степень гибкости для методологического обоснования схоластических воззрений. Например, в Мавераннахре концепция одного из крупных представителей калама, Абу—ль—Касима Самарканда, выглядела следующим образом.

Слово Аллаха (то есть Коран) нераздельно связано с Ним и не создано. Всего человечеству ниспослано 114 священных книг: 5 °Cафу, 30 Идрису, 20 Ибрахиму (Аврааму), 10 Мусе (Моисею) до Пятикнижия, остальные – Пятикнижие, псалмы, Евангелие и Коран. Аллах говорил Джибрилу без звуков человеческой речи. Джибрил передавал Его слово Мухаммаду звуками человеческой речи, так же воспринимал и передавал его Мухаммад. Тем не менее Коран в точности передает слово Аллаха. Бумага, перо, чернила, переплет и произносимые людьми звуки созданы, содержание Корана не создано. Священные книги различны, но основное содержание их одно и то же, как в разных окнах неодинаково преломляется один и тот же солнечный свет.

Сила творения принадлежит одному Аллаху, человек ничего создать не может. Иман (веру) – первое условие для спасения – дает Всевышний; но Он никому не обязан давать иман. К тем, кому вера дана, Он милостив, к тем, кому не дана, только справедлив. Принять веру или отвергнуть ее есть действие человека; за это действие он подлежит награде или наказанию.

В хороших действиях человека Бог ему помогает, в дурных – только покидает его, то есть во втором случае роль Бога лишь пассивная. Одинаково ошибочны учения приверженцев кадара, то есть полной свободы человека, что ведет к предположению о бессилии Бога, и джабра, учения о предопределении Богом всех человеческих поступков, что ведет к оправданию неверных и грешников.

Остроумным образом Хайям использует этот последний тезис мутакаллимов против власть имущих:

 
Вы, злодейству которых не видно конца,
В Судный день не надейтесь на милость Творца!
Бог, простивший не сделавших доброго дела,
Не простит сотворившего зло подлеца.
 

Неверные и лицемеры прямо идут в ад на вечные муки, покаявшиеся перед смертью верующие – прямо в рай; верующих, умерших без покаяния, Бог, как пожелает, или направляет в рай, или наказывает в аду за грехи; после покаяния перед ними открывается рай. Адские муки умерших могут быть сокращены заступничеством Пророка Мухамма—да и молитвами живых. Молиться следует за всех мусульман, каковы бы ни были их грехи; решение вопроса о тяжести греха следует предоставить Богу.

В ответ на эту профанизацию ислама, когда тайна смысла существования человека окончательно забывается в жадной обывательской суете по поводу рая и ада, Хайям издевательски вскрывает характер божества сторонников калама:

 
Не прав, кто думает, что бог неумолим,
Нет, к нам он милосерд, хотя мы и грешим.
Ты в кабаке умри сегодня от горячки —
Сей грех он через год простит костям твоим.
 

Стрелами своей иронии разит Хайям и созданную буйной фантазией истовых мутакаллимов картину загробного мира, населенного всевозможными духами зла. Ему попросту смешны измышления, противоречащие священному Корану, вроде тех, что у Иблиса (Сатаны) есть престол, откуда он рассылает своих гонцов, семьдесят раз в день приносящих ему сведения о всех людях. Когда к человеку приближается смерть, Иблис для захвата его души посылает семьдесят тысяч демонов. Аллах же, в свою очередь, посылает на каждого демона десять ангелов, но этой защитой пользуются только «люди Сунны», правоверные последователи Пророка. Фактически логика таких невежественных измышлений приводила к тому, что Иблис и бог мутакаллимов оказывались чуть ли не равными друг другу. Тем самым подспудно ставилось под сомнение положение о всемогуществе Аллаха и явным становился отход от таухида – основополагающего принципа ислама.

Такая антиисламская благоглупость не могла не вызвать у Хайяма резкой отповеди. И рождались строки, словно прямо вытекавшие из богохульских рассуждений мутакал—лимов:

 
Владыкой рая ли я вылеплен иль ада,
Не знаю я, но знать мне это и не надо.
Мой ангел, и вино, и лютня здесь, со мной,
А для тебя они – загробная награда.
 

Сторонники калама, как и факихи—схоласты, игнорируя духовное ядро ислама, глубинное духовное знание ислама, фактически организовали странную и чудовищную торговлю. Они лицемерно и широковещательно обещали верующим, праведным и благочестивым мусульманам, награду в загробной жизни как раз в виде тех материальных благ, от которых предлагали отказаться на земле. Это противоречие, прямо вытекающее из чудовищного невежества чалмонос—цев, стало объектом убийственной иронии Хайяма. Он задает закономерный вопрос: зачем запрещать то, что будет потом вознаграждением за такое воздержание?

 
Нам с гуриями рай сулят на свете том
И чаши, полные пурпуровым вином.
Красавиц и вина бежать на свете этом
Разумно ль, если к ним мы все равно придем?
 

В другом четверостишии Хайям предлагает обменять «прекрасную» загробную жизнь на наслаждения этого мира:

 
Вы говорите мне: «За гробом ты найдешь
Вино и сладкий мед. Кавсер и гурий».
Что ж, тем лучше. Но сейчас мне кубок поднесите:
Дороже тысячи в кредит – наличный грош.
 

Но Омар Хайям не просто высмеивает грубые, чувственные награды, якобы ждущие правоверных в раю. Не только издевательски пишет про «ужасы» ада. Он вычленяет из этой примитивной концепции рая и ада мутакаллимов социальную заданность, идеологический контекст, ту роль, которую эти взгляды играли в социальной жизни:

 
Никто не лицезрел ни рая, ни геенны;
Вернулся ль кто—нибудь в мир наш тленный?
Но эти призраки бесплотные – для нас
И страхов и надежд источник неизменный.
 

В некоторых рубаи Хайяма сарказм в отношении лицемерных, примитивных мифов о загробной жизни приобретает еще более конкретный характер. В нескольких четверостишиях он, например, едко иронизирует над картиной воскрешения мертвых в Судный день и над обрядом предания тела земле.

 
Чтоб обмыть мое тело, вина принесите,
Изголовье могилы вином оросите.
Захотите найти меня в день воскресения —
Труп мой в прахе питейного дома ищите.
 

Или:

 
«Надо жить, – нам внушают, – в постах и труде.
Как живете вы – так и воскресните—де!»
Я с подругой и с чашей вина неразлучен —
Чтобы так и проснуться на Страшном суде.
 

Именно ритуальная, обрядовая форма официальной религии постепенно становилась господствующей и у схоластов, и у мутакаллимов, пропитываясь ханжеством, лицемерием и ненавистью к любому новому знанию. Институционализированная религиозная ритуальность, обслуживающая интересы правящих кругов, постепенно вытесняла во всех сферах жизни революционный, творческий характер ислама. Именно этот процесс вызывает буквально ненависть Омара Хайяма, взрыв его иронии, направленной против чалмоносцев и мутакаллимов:

 
Я в мечеть не за праведным словом пришел,
Не стремясь приобщиться к основам пришел.
В прошлый раз утащил я молитвенный коврик,
Он истерся до дыр – я за новым пришел.
 

Со временем лицемерие и ханжество становились все более заметными социальными характеристиками сторонников мусульманской схоластической догматики. Это было связано прежде всего с возрастанием их официальной роли в сельджукском государстве, как, впрочем, и в других мусульманских странах. Калам постепенно превращался в удобную и приемлемую государственную идеологическую доктрину, где духовное, творческое, интеллектуальное начало было принесено в жертву текущим социальным задачам правящих кругов.

В исламе лицемерие считается одним из наиболее страшных по своим последствиям грехов. Для Омара Хайяма официально принятое и одобренное лицемерие начинается прежде всего с согласия на внутреннюю несвободу. Ханжа, лицемер – это человек, который не только сам посадил свою душу на цепь во внутренней тюрьме, не только сам же радуется такому унизительному положению, но еще и твердо убежден, что лучшего и желать не надо.

 
Доколе будешь нас корить, ханжа ты скверный,
За то, что к кабаку горим любовью верной?
Нас радуют вино и милая, а ты
Опутан четками и ложью лицемерной.
 

Касаясь основного метода мутакаллимов, аль—Газали указывает на их главный недостаток. С его высказыванием по этому поводу, безусловно, мог бы согласиться и Хайям: «…мутакаллимы при этом (в борьбе со своими противниками. – Ш. С., К. С.) опирались на посылки, заимствованные ими от своих противников. А к допущению этих посылок вынуждали их либо традиционные воззрения, либо единогласное решение религиозных авторитетов, либо одно лишь какое—нибудь высказывание, взятое из Корана или преданий. Все их длинные рассуждения сводились, как правило, к тому, что они выискивали неувязки в утверждениях противников и порицали их за то, что таковые не согласуются с требованиями принятых уже ими (мутакаллимами. – Ш. С., К. С.) посылок. От всего этого мало проку для человека, допускающего как истинные лишь те принципы, которые обладают характером необходимости».

А у Хайяма – еще одно оружие в борьбе: его рубаи. Вообще надо отметить, что рубаи против схоластической ортодоксии и калама – это не только поэтическая реакция Хайяма на те или иные конкретные проблемы. Они одновременно отражают кредо человека, для которого высшую человеческую ценность имеет свобода мысли, без которой нельзя быть истинным мусульманином. В этих четверостишиях Омар Хайям вновь использует внутреннюю суфийскую символику вина как глубочайшего интуитивного духовного прорыва:

 
Рабы застывших формул осмыслить жизнь хотят;
Их споры мертвечиной и плесенью разят.
Ты пей вино: оставь им незрелый виноград,
Оскомину суждений, сухой изюм цитат.
 

ЧЕТВЕРТЫЙ КРУГ ОМАРА ХАЙЯМА.

ФИЛОСОФЫ И УЧЕНЫЕ

В действительной научной борьбе никогда не удается быть окончательно и бесповоротно правым. Но как тогда ученому относиться к конечному смыслу своей жизни?

«Трактат о всеобщности существования»: «…философы и ученые… познают при помощи чисто разумного доказательства, основанного на законах логики. Они никоим образом не удовлетворяются традиционными доводами. Однако они не могут быть верны условиям логики и ослабевают».

…Нишапур. Весна 1116 года. В одной из небольших комнат своего дома Хайям читает лекцию четырем юношам. Держа на коленях пюпитры с тетрадями, они старательно водят отточенными тростинками по бумаге. Хайям сидит, облокотившись на небольшую подушку. Через несколько недель ему исполнится шестьдесят восемь лет. На его лице проступили глубокие морщины, а борода стала совсем белой. Глухим, мрачным голосом он продолжает:

«Только тот является человеком по истине, который не может не познавать истинную природу вещей и мира, то есть мира, каков он есть в своей беспредельной сложности. И при этом такой человек должен опираться на самого себя. Ведь сказал же предводитель правоверных Али ибн Абу—Талиб: „Не познавай истину через людей, но познавай истину самое по себе“. Но путь истины в качестве предпосылки своей требует поиска прежде всего того, в чем заключается истинная природа самого познания».

Хайям замолчал и, подняв с ковра пиалу с чаем, сделал небольшой глоток:

«Вы должны быть твердо уверены, что ваш путь познания должен вести к действительно достоверному знанию, то есть к знанию, когда познаваемое обнаруживает себя так, что при этом не остается места для каких—либо сомнений. Подобное знание должно быть настолько обеспечено от ошибки, что если бы кто—нибудь, претендуя на опровержение его, в доказательство своей правоты превратил, например, палку в змею, то и это не должно было бы вызвать никакого сомнения и колебания».

Хайям вновь замолчал, обдумывая пример: «Если бы я знал, что пять больше двух, и если бы кому—нибудь вздумалось сказать мне: „Нет, два больше, и в доказательство тому я превращу вот эту палку в змею“, и если бы он действительно проделал это на моих глазах, я все равно остался бы при своем убеждении. Подобный человек вызвал бы во мне лишь удивление по поводу того, каким образом ему удалось это проделать, – сомнения в достоверности моего знания он не пробудил бы никакого».

Хайям выпрямился и взял четки. Перебирая бусины, он продолжал:

«Некоторые люди выбирают простой путь – приобретают достоверное знание из самоочевидных вещей, то есть из чувственных данных. Однако, только отбросив глубокие сомнения, возможно полностью полагаться на них.

Но откуда у таких людей берется доверие к тому, что дают нам наши органы чувств? Самым замечательным из чувств является зрение. Но, однако, когда смотришь на тень дерева, кажется, что она неподвижно стоит на месте, и ты отсюда можешь заключить, что она не перемещается. Стоит же тебе для проверки посмотреть на ту же тень через час, как ты обнаруживаешь, что она все—таки перемещается, ибо двигается постепенно и безостановочно.

Или посмотрите на звезду ночью – разве она не есть для вас маленькая, не больше самой мелкой монеты? Но астрономы доказывают, что эта звезда по размеру своему превышает Землю».

Хайям вновь глотнул чаю, а оставшиеся капли слил в небольшой красивый кувшин:

«Я приведу вам и другой, более сложный пример. Представьте себе несколько человек, которые никогда не видели пиал. Ко мне подходит один из них, и я ему показываю вот эту пиалу, но только сбоку. Затем другому показываю пиалу донышком. Третьему – повернув пиалу так, чтобы он видел только внутреннюю часть. И если они после этого встретятся, то каждый будет говорить о том, что он видел, то есть о трех пиалах. Но ведь пиала—то была одна.

Но я хотел бы, чтобы вы уловили и более тонкую суть. Пиала, которую я держу в руках, необычна. И необычный мастер ее сделал. Если вы сможете ее одновременно увидеть со всех сторон, сверху и снизу, – я повторяю: одновременно, – то краски мастера сольются в необычайную и таинственную картину».

Хайям оглядел своих учеников, которые перестали писать и завороженно глядели на пиалу, которую он держал в левой руке.

«А почему? Вы перестали видеть свою пиалу, вы сделали тем самым значительный шаг к тому, чтобы увидеть пиалу как она есть».

И сразу Хайям перешел к другой своей мысли: «Ученые утверждают, что полагаться можно только на положения логики, заключения рассудка. Ведь именно они являются такими принципами, как наши высказывания: „Десять более пяти“, „Отрицание и утверждение по отношению к одной и той же вещи несовместимы“, „Одна и та же вещь не может быть одновременно сотворенной и извечной, не существующей и существующей, необходимой и невозможной“. Но мы можем задать вопрос такому ученому: не может ли быть так, что за постигающей способностью разума имеется „другой судья“ в человеке, готовый появиться и опровергнуть его так же, как это сделал сам разум, когда он появился и опроверг данные и решения чувств? Ведь если подобная постигающая способность еще не проявляла себя, то это отнюдь не доказывает невозможности ее существования вообще. Почему бы действительно нам не предположить, что за рациональным познанием имеется такая ступень познания, на которой раскрывается некое внутреннее око человека, дающее возможность постигнуть особые объекты и особые свойства, недоступные для разума так же, как постижение цветов недоступно для слуха, а постижение звуков – для зрения?»

 
О мудрец! Коротай свою жизнь в погребке.
Прах великих властителей – чаша в руке.
Все, что кажется прочным, незыблемым, вечным, —
Лишь обманчивый сон, лишь мираж вдалеке…
 

Хайям задумался:

«Дело не в том, что логика неверна и несовершенна. Опасно самомнение, соединенное с логикой. А ведь глубинное самомнение кроется в каждом факте человеческого существования. Соединение рационального мышления с внутренним самомнением рождает одну из наиболее изощренных форм фанатизма. У всего есть свой предел. И того, кто рьяно бросается выкопать глубокий колодец одним лишь кухонным ножом, можно назвать и храбрецом – все зависит от обстоятельств. Но если он не видит лопаты – то не глупец ли он?»

 
Лживой книжной премудрости лучше бежать.
Лучше с милой всю жизнь на лужайке лежать.
До того как судьба твои кости иссушит —
Лучше чашу без устали осушать!
 

Ученики терпеливо ждали. Наконец Омар Хайям заговорил:

– Я приведу вам пример. Каждый из вас видел сны. Но разве о сновидениях своих вы не думаете ночью в своих снах как о чем—то непреходящем и устойчивом? Разве вы, будучи в состоянии сна, подвергаете их каким—нибудь сомнениям? А затем, проснувшись, разве вы не убеждаетесь в безосновательности и незначительности для бодрственной жизни всего того, что пригрезилось и во что вы поверили во сне? Хотя для вашего сна эти видения могут обладать определенной логикой.

Один из учеников поднял руку. Хайям кивнул.

– Учитель, – робко проговорил юноша, – но ведь мы знаем при этом, что логика во сне – нечто эфемерное.

– Не уверен. Вы можете сказать, например, что поедание хлеба во сне не делает вас сытыми в бодрственном состоянии, – отсюда должен следовать вывод, что еда во сне эфемерна с точки зрения логики. Однако ведь и еда в бодрственном состоянии, в свою очередь, не сделает вас сытым во сне. И тем не менее почему же некоторые ученые думают, что всякая вещь, определенная и познанная логикой, является истиной по отношению к его состоянию? Ведь у него может появиться и такое состояние, которое будет относиться к яви так же, как явь – к сновидению, и явь при этом будет перед ней не более как сновидение? Возможно, что это и есть то самое состояние, о котором, как о присущем им, говорят суфии, когда, углубившись в себя и отрешившись от чувств, становятся, по их убеждению, очевидцами таких ситуаций, которые никак не могут быть приведены в согласие с показаниями разума.

…Вечером того же дня Омар Хайям вышел из дома и направился к холмам. Все чаще ему хотелось побыть совершенно одному, особенно на закате солнца, когда, чуть прищурившись, он пытался поймать его теплые лучи.

 
Плеч не горби, Хайям! Не удастся и впредь
Черной скорби душою твоей овладеть.
До могилы глаза твои с радостью будут
На ручей, на зеленую ниву глядеть.
 

Осторожно ступая по тропинке, он обдумывал тему сегодняшней лекции. И вдруг нахлынули на него мысли вперемежку с воспоминаниями. Те, которые однажды он уже изложил на бумаге:

«Трагедия идущего по пути истинного познания заключается в том, что рано или поздно он встречается с огромным и непосильным препятствием – осознанием величайшего, нескончаемого многообразия миров, созданных и создаваемых постоянно Всевышним Аллахом. И если он честен, то должен в этом признаться: только логика, рационалистическое мышление и естественно—научные постулаты бессильны, чтобы проникнуть в эти миры, величие которых в их беспредельной тайне.

Но этот мыслящий – человек. И трагедия эта – именно человека, а не познающего субъекта. Ведь с тем, что все эти многообразные, многомерные, многоликие миры все равно останутся для него величайшей загадкой, искренний человек еще может согласиться. Но затем неотвратимый, всепоглощающий ужас все равно сожмет мертвой хваткой его сердце: ведь если окружающие его миры так и останутся для него неразрешимой в принципе загадкой, то, следовательно, такой же тайной останется он сам для себя, со своими желаниями, целями, мечтами, мыслями, смыслом жизни. Именно эта внутренняя трагичность рационального, естественно—научного мышления невыносима для мыслящей личности:

 
Чтоб счастье испытать, вина себе налей,
День нынешний презри, о прошлых не жалей,
И цепи разума, хотя б на миг единый,
Тюремщик временный, сними с души своей.
 

Но ведь ищущий еще должен дойти до своего предела, чтобы иметь мужество сказать: «Да, я дошел, ибо действительно сделал все, что мог». Но если бы дело было только в самом разуме!»

Он остановился передохнуть. Дрались и шумно каркали вороны, хлопая крыльями. Тропинку перебежал варан, пытаясь ухватить быструю змейку.

Хайям вспомнил один из своих наиболее ожесточенных споров с аль—Газали в 1107 году здесь же, в Нишапуре. Аль—Газали говорил о месте математики, логики, физики в исламе.

Начал он с того, что осторожно пожурил «некоторых невежественных друзей ислама», решивших, что религии можно помочь путем отрицания всякой науки: «…они отвергали все науки математиков и утверждали, что последние якобы проявляют в них полное невежество. Они доходили до того, что отвергли их рассуждения о солнечных и лунных затмениях, называя их противозаконными».

Чуть прокашлявшись, аль—Газали продолжал:

– Когда же такие рассуждения доходили до слуха человека, познавшего все эти вещи на основании неопровержимых доказательств, человек этот не начинал сомневаться в своих доводах, но, решив, что ислам основан на невежестве и на отрицании неопровержимых доказательств, проникался к философии еще большей симпатией, а к исламу – презрением. Большое преступление перед религией совершают люди, решившие, что исламу можно помочь отрицанием математических наук!

– Да, но ведь арифметика, геометрия, астрономия не имеют никакого отношения к религиозным предметам – ни в смысле отрицания таковых, ни в смысле утверждения, – осторожно начал Хайям. – Это – доказательные предметы, отрицание которых становится невозможным после того, как они поняты и усвоены.

– И все же они повлекли за собой серьезное несчастье, – внимательно посмотрев на Хайяма, продолжал аль—Газали. – Ведь тот, кто знакомится с математикой, приходит в такой восторг от точности и ясности ее доказательств, что начинает думать, что все науки обладают тем же четким и строго аргументированным характером. А затем, если окажется, что он уже слышал разговоры о неверии ученых, о их пренебрежительном отношении к шариату, то сам становится богоотступником – и все из—за того, что доверился этим философам. При этом он рассуждает так: если бы истина была в религии, последняя не пряталась бы от этих людей, проявляющих такую точность в данной науке. Поэтому, когда подобный человек узнает из разговоров о их неверии и безбожии, он принимается искать доводы в подтверждение того, что истина заключается именно в отвергании и отрицании религии.

 
Ты при всех на меня накликаешь позор:
Я безбожник, я пьяница, чуть ли не вор!
Я готов согласиться с твоими словами.
Но достоин ли ты выносить приговор?
 

Так подумал про себя Хайям. Вслух же проговорил, сдерживая подступавшее раздражение:

– Ну и что же ты предлагаешь?

– Что предлагаю? – повторил, прищурившись, аль—Газа—ли. – Постоянно держать в узде каждого, кто занимается науками. Хотя они и не связаны с религиозными предметами, все же, будучи основополагающими принципами всех их знаний, эти науки являются источником всех бед и несчастий для занимающихся ими. Например, мало ведь математиков, не становящихся вероотступниками.