Текст книги "Знай мое имя. Правдивая история"

Лукас мог уйти, решив, что для него это все слишком. Но он, напротив, приблизился к моей боли вплотную и остался: «Что бы ни случилось, я с тобой».

Уже потом он рассказал, как летел назад в Филадельфию и читал в самолете полицейские сводки. У него закружилась голова, он расстегнул ремень, прошел по проходу, его вырвало в маленькую самолетную раковину. Я представила его в крошечном туалете, с дверью, закрывающейся, словно меха аккордеона, и очередь снаружи, ожидающую, пока он выблюет навязчивый образ моего тела. Да, любить кого-то порой бывает больно.

Недавно я спросила его об этом, уже после того, как сумбурно описала в книге нашу встречу и все остальное.

– Почему ты вообще захотел быть со мной после всего?

– Потому что это ты, – сказал он.

Я отстранилась.

– Понятно, но как насчет нападения, того, что я была пьяна, и всего прочего?

– А как насчет того, что ты это просто ты?

⁂

В конце февраля меня перед работой вызвали в полицейский участок. Детектив Ким по телефону сказал, что нужно «разобраться в отношениях». Когда я парковалась, туман все еще висел на ветвях эвкалиптовых деревьев. Меня проводили в тот же маленький кабинет со стенами цвета грибного супа-пюре и черным диктофоном на столе. По поводу него я уже не питала особых иллюзий. Меня спрашивали:

• какое у Лукаса полное имя?

• как долго мы были вместе?

• когда наши отношения стали чем-то большим и вышли за рамки разговоров, звонков и эсэмэсок?

• спали ли мы друг с другом?

• не изменяли ли мы друг другу?

• откуда он был родом?

• как мы познакомились?

• как часто встречались?

• когда я видела его в последний раз перед нападением?

• виделись ли мы после этого?

А потом меня попросили рассказать о своих чувствах к нему.

На все эти вопросы у меня мог быть только один ответ: «Брок Тёрнер всунул в меня пальцы, пока я находилась без сознания». Но я изо всех сил старалась вести себя правильно и потому выстраивала цепочку, вспоминая, как часто мы с Лукасом гостили друг у друга, как часто признавались в любви, когда я познакомила его с родителями. Мы ходили кататься на коньках на Юнион-сквер – доказывает ли это, что мы были парой? Сомнительно. Меня не покидало ощущение, что мои ответы могут оказаться неверными или недостаточно полными. Что именно было важно, а что не очень? И кто вообще решал это? До того момента я и не предполагала, что любовь можно представить в качестве доказательства. Я никогда не фиксировала поэтапное развитие наших отношений. Я просто жила в них, жила, как все обычные люди.

Я поинтересовалась, как все будет представлено в суде и будут ли меня расспрашивать об этом? Если придется выступать Лукасу, будут ли сверять наши ответы? Я уточнила, будет ли вообще суд. Ким ответил, что это «вне его компетенции» и «еще слишком рано всерьез говорить о чем-то подобном». Он также предположил, что Брок может начать избегать повышенного внимания общественности и скрывать свою личную жизнь, потом добавил: «На его месте я поступил бы именно так», – ну что ж, успокоил.

Детектив проводил меня до машины, сказал, что рад видеть меня в хорошем самочувствии, и кивнул на прощание. Вспомнилось утро нашей первой встречи. Туман рассеялся, на улице теперь было ясно. На работу я опоздала. Мне нравился детектив Ким, с ним было как-то спокойно, кроме того, ему, казалось, всегда было искренне неловко за то, что приходится расспрашивать меня о моей жизни. Мне нравилось говорить о Лукасе, поэтому я могла продолжать довольно долго.

Но сидя в машине с ключами в руке, я вдруг поняла, что до сих пор Лукас занимал в моей жизни ту прекрасную ее часть, которой не коснулся весь этот ужас. Теперь ему уготована главная роль в самом пекле. Все мои истории, все личные интимные моменты были задокументированы и высланы адвокату Брока. Все они стали доступны журналистам, которые могли выбрасывать из них все трогательное и милое, могли перефразировать и искажать. Каждый мог их читать и перечитывать. Мне захотелось забрать все слова обратно и унести домой. Граница между моим, личным, и их, публичным, размывалась все больше.

Я была рада, что у меня есть Лукас. Однако обескураживало, что между нападением и тем фактом, что у меня есть парень, обнаруживалась какая-то связь – словно меня одной для них было недостаточно. В больнице мне и в голову не приходило, насколько важно, встречаюсь ли я с кем-то или нет. Там я думала только о себе и своем теле. Неужели малоубедительно просто сказать: «Я не хотела, чтобы незнакомый человек прикасался ко мне»? Они надеялись услышать, что я скажу: «Знаете, у меня есть любовник, поэтому мне не хотелось бы, чтобы Брок трогал мое тело»? А что, если на тебя напали, но ты одинока, у тебя нет любовника? Неужели заслуживает уважения только та женщина, которая состоит в прочных отношениях с мужчиной? Позже появилось еще одно соображение, будто я кричала на всех углах об изнасиловании – и делала это лишь по причине стыда за свою измену. Так или иначе, но почему-то выходит, что всегда виновата жертва.

Представляю, что началось бы, если на меня напали бы годом раньше, когда я рассталась со своим первым парнем. Какие вопросы тогда задавал бы мне детектив? И что пришлось бы ему услышать? «Вы насчет моей личной жизни? Ну, во вторник я ужинала в эфиопском ресторане с парнем, а в воскресенье переспала с другим, с которым раньше не ходила на свидания, но в тот вечер на нем были такие клевые носки. Да, я действительно пошла домой к мужчине, у которого была татуировка обезглавленного голубя, и он до сих пор присылает мне ночью всякие сообщения. Да, я заказала два “Московских мула”[23]23
  «Московский мул» (Moscow Mule) – коктейль на основе водки «Смирнофф», имбирного пива и лайма; подается в медной кружке. Прим. пер.


[Закрыть], и да, оба для себя». Интересно, заслуживала бы я тогда доверия? Была бы тогда моя личная жизнь выставлена напоказ ради того, чтобы продемонстрировать мою легкомысленность и непристойное поведение? Мне не удалось бы никого убедить, что то был мой выбор – выбор, продиктованный определенными печальными событиями и низкой самооценкой. Каждый из нас по-разному справляется с трудностями. Каждый использует собственные приемы в преодолении внутреннего кризиса и для самоисцеления. У каждого свои способы выживания в период черной полосы. Отрицать бардак, который царил в моей жизни, значило бы отрицать саму мою человеческую природу. Не думаю, что существует безупречное прошлое, что бывают «идеальные жертвы». Однако я чувствовала, что меня пытались подвести под невыполнимые стандарты чистоты, и боялась, что мое несоответствие этому образцу послужит оправданием того, что Брок меня насиловал. Его адвокат исказит мою историю, все обобщит и упростит.

Мои провалы в памяти порой тоже выставлялись на смех. Да, я вела себя как полная дура. Но позвольте, очнуться с пустым пакетом из «Макдоналдса» и крошками на груди – совершенно не то же самое, что очнуться со следами запекшейся крови и без одежды. Однако именно абсурдность отключения сознания и имеет ключевое значение. Изнасилование подразумевает причинение вреда человеку. В тот момент, когда меня насильно затащили в историю с Броком, моя собственная история оборвалась. И когда меня наконец вырвали из его рук, а вернее сказать, когда он наконец вытащил свои руки из меня, я снова вернулась в свою жизнь. Но именно в тот короткий отрезок времени, когда мое сознание было темным, он взял вожжи в свои руки, а я потеряла все.

Я стала все позднее приходить на работу, иногда без всяких объяснений задерживалась до полудня. Как остальные жертвы справляются с постоянным переключением между мирами, с этими пересменками? Нельзя утром восторгаться фотографиями коллеги, отдыхающей на Мауи, а к обеду вести войну со своим насильником. Для этого требовались две совершенно разные модели существования: разные заботы, правила, начальники, эмоции. Если так будет продолжаться и дальше, я больше не смогу прыгать из одной жизни в другую, но я не была готова потерять работу и оставить свою прошлую жизнь. Я молилась, чтобы он сдался первым.

Каждый раз, когда мне звонили с незнакомого номера, меня обдавало жаром. Я опасалась детективов и тех, кто постоянно что-то вынюхивал, следил за мной, подслушивал. Так проходили месяцы. Я не рассказывала об этом никому из друзей. Каждое письмо, связанное с делом, вызывало новый виток напряжения. Это было не просто неприятно, это разрывало меня. Я забывала, что делала, и настроение портилось на весь день.

Пришел счет из больницы – еще тысяча долларов. Папа позвал меня в гостиную и спросил, интересовалась ли я возможным возмещением. Я ответила, что Брок должен будет оплатить все по предписанию суда в самом конце. Но возмещение обязательно будет – обещала я. Однако все время думала, сколько еще счетов придет. Тогда я узнала, что стать жертвой нападения – дело довольно затратное.

Еще одно письмо с тисненой печатью суда округа Санта-Клара пришло на домашний адрес. В нем спрашивалось, не хочу ли я, чтобы Брок сдал тест на ВИЧ, и прилагалась соответствующая форма. А я даже не знала, нужно ли это. Разозлит ли это его? Будет ли он знать, что просила именно я? Можно ли сделать такой тест, не спрашивая меня? На письмо я так и не ответила. В гости заглянула подруга, и я быстро смела конверт со стола. Я предпочитала не обращать внимания на все подряд, поэтому какие-то письма выбрасывала, отказывалась даже думать, как все может обернуться.

Результаты моих анализов из лаборатории так и не присылали. Мне говорили, что из-за широкой огласки дело пойдет быстрее, но месяцы тянулись, а я все ждала. Я думала, причина была в том, что на тесты требовалось много времени, все эти ДНК и кто знает что еще. Но мне сказали, что дело в большом количестве поступающего материала. Передо мной в очереди стояли сотни, некоторые анализы хранились так долго, что покрывались плесенью, некоторые просто выбрасывали, чьи-то – везунчики – замораживали. Как такое возможно? Ведь это не какие-то гниющие фрукты – каждый образец был маленькой частичкой нас, в каждом таилась своя история и надежда. Подобная ситуация означала, что рядом со мной живет огромное число жертв, скрывающихся за повседневной жизнью, ходящих на работу, наливающих себе кофе, не спящих по ночам в ожидании.

Обычно по вечерам после работы я не спешила домой. По причине задаваемого во множестве вариантов одного-единственного вопроса: «Как прошел твой день?». Чаще всего я ехала в центр, оставляла машину на парковке и гуляла вдоль светящихся деревьев по Юниверсити-авеню, наслаждаясь возможностью побыть одной в толпе. Как-то, проходя мимо металлического бокса с газетами, я увидела в правом верхнем углу имя Брока. Схватив газету, я поспешила к машине. Сидя внутри, включила тусклый свет, развернула страницы и отыскала комментарий одной студентки Стэнфорда. Она спрашивала, почему в деле Тёрнера так много говорилось о жертве и почему так яростно осуждалось то, что жертва употребляла алкоголь. На газетную бумагу с глухим звуком закапали слезы. Эта девушка задавала вопросы, спорила и протягивала мне руку в попытке облегчить тяжелую ношу. Я свернула газету вчетверо и засунула в сумочку, чтобы сохранить.

Каждый раз, когда я задерживалась допоздна, мать присылала сообщение, что не может уснуть, пока меня нет дома. Это было что-то новенькое. Раньше в нашей семье такого не практиковалось – я могла возвращаться, когда хотела. Теперь родители спрашивали, где я была, с кем, как я себя чувствую, когда собираюсь домой, – границы моего взрослого мира трещали по швам.

Однажды, когда я была на работе, мне пришло сообщение: «Сперма не найдена». Где-то внутри развязался маленький узелок – хоть его члена во мне не было. «Спасибо!» – сказала я коллеге, сидевшей ближе всех. «И тебе хорошего дня», – ответила она. Что ж, пенильное проникновение отпадает, значит, количество предъявленных обвинений можно было сократить с пяти до трех. Изнасилования не случилось, оставалось только нападение с целью изнасилования. Но радость испарилась, стоило мне осознать, как все это будет представлено в новостях. Все начнут говорить: «Видите! Они ошиблись. Скоро и оставшиеся обвинения снимут. И что же, жертва даже не заплатит за ложные обвинения? У него же есть адвокат! Жаль только, репутация разрушена. Мерзко видеть, как невинного человека используют в качестве козла отпущения. Когда она уже извинится?»

Предварительное слушание назначили на восьмое июня 2015 года. Это должна была быть миниатюрная копия суда, только без присяжных, чтобы определить, достаточно ли собрано доказательств для проведения полноценного заседания. Тиффани пропускала последние недели учебы и вынуждена была сдавать экзамены раньше. Она планировала сказать преподавателям, что должна отсутствовать по «семейным обстоятельствам». В трех из шести случаев разговоры заканчивались слезами – тогда ее брали за руку, гладили по голове или хлопали по плечу. «Это было невероятно трудно», – сказала она мне. Я должна была переговорить с начальницей, чтобы получить отгул. Я безмерно ею восхищалась, но все-таки нервничала. Теперь меня будут воспринимать иначе, если узнают, что обо мне писали в комментариях: «пьяная в стельку», «безответственная», «взбалмошная».

Я сидела напротив нее в кабинете со стеклянными стенами и не знала, с чего начать. «Вы читали о нападении стэнфордского пловца? Так вот, это была я…» – я не успела выговорить и восьми слов, как в горле встал ком. Ее рот приоткрылся. Я уставилась на стол, глаза, конечно, на мокром месте. Начальница очень вежливо о чем-то спрашивала, но я лишь продолжала мотать головой и почти не дышала, пока ее голос не стих. Я ждала какого-то разговора, например обсуждения графика, но когда подняла голову, увидела катящуюся по ее щеке слезу. Это было слегка неожиданно. Что-то внутри меня словно пробудилось, смягчилось. На работе все хорошо. Я не превратилась в ее глазах в никчемное существо. Просто и мне, и ей стало грустно. Это меня потрясло.

Пятого мая Алале сообщила, что слушание нужно перенести, так как адвокат защиты не сможет на нем присутствовать. Утверждение новой даты теперь растягивалось до сентября. Не думала, что такое возможно. Компания, в которой я работала, небольшая – как я объясню свое странное отсутствие? Все уже знали, что я собираюсь брать отгулы в июне, а теперь, получалось, меня не будет в июле, или, может, в августе, или даже в сентябре. Тиффани тоже придется договариваться с новыми преподавателями во время осеннего семестра. «Я буду держать вас в курсе по поводу даты суда, – сказала Алале. – Если что-то изменится, не стесняйтесь, звоните». Как выяснится потом, слушание состоится еще позже. Такова была порочная система: лишь иллюзия структуры и вечно срывающиеся планы.

Как долго еще мне предстояло жить двойной жизнью и притворяться, что все хорошо? На работе скопилась целая кипа бумаг. Разобрать все я не могла, но и смотреть на это не было сил. Случалось, целыми днями я просто пялилась в экран и ничего не делала. Каждое утро мне приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы заставить конечности двигаться. Представьте себе скелет, закидывающий в себя органы, натягивающий сверху кожу и важно выходящий в свет: «Привет. Я в норме, спасибо. А вы как? Сделаю все к концу дня. Да! Очень смешно, ха-ха. Пока». Мне приходилось целый день держать себя в руках, чтобы потом прийти наконец домой и рассыпаться на части.

Но и дом уже не был прежним. Дом превратился в ад, вроде зала суда, вроде студенческого городка Стэнфорда. Казалось нелепым бояться мест, которые были объективно безопасны. Но я не могла прекратить читать комментарии в Сети. К тому времени я перестала видеть положительные, а вот негативные, напротив, лезли со всех сторон. Каждый раз я говорила себе, что не буду больше читать – вот только этот, последний, ну и еще парочку. Однако комментарии тянулись друг за другом, словно муравьи, – стоило появиться одному, и тут же за ним следовала целая вереница. И вот они уже заполняли все мои тарелки, коробки и чистые ложки. Невидимые точки, маленькие, навязчивые, нескончаемые, они постоянно напоминали мне, что от них не избавиться. Эти муравьи были всегда со мной.

Лукас собирался на лето переехать в Лос-Анджелес и проходить там практику по программе MBA, он предложил составить ему компанию. Я представила себе пробежки вдоль пляжа Венис-Бич и китайскую лапшу по вечерам. Но мне нужно было продолжать доказывать себе, что я способна жить дальше самостоятельно.

У нас в гостиной висит портрет поэта Пабло Неруды – мама поместила его в рамку, и я долго думала, что это мой дедушка. Иначе зачем вешать какого-то старика на стену? Меня всегда окружали искусство и литература. Бабушка Энн говорила, что я родилась с карандашом в руке. Я рисую, когда огорчаюсь, рисую, когда скучаю, когда грущу. Родители позволяли мне это делать прямо на стенах, и я выводила борцов сумо, выползающих из вентиляционных решеток, рисовала баклажаны с длиннющими руками. В тестах по физике, когда не знала ответа на вопрос, я рисовала человечка, пожимающего плечами, который как бы говорил: «Ну не знаю я», – и время, отведенное на тест, в итоге уходило на него. В колледже на моих полках теснились Руми, Вулф, Дидион, Уэнделл Берри, Мэри Оливер, Банана Ёсимото, Миранда Джулай, Чан-Рэй Ли, Карлос Булосан. Я буквально ночевала в библиотеке. Я научилась делать гравюры и ночи напролет вырезала кусочки линолеума в мастерской, окуная в чернила выступающие детали и встречая рассветы в запачканном фартуке. Когда я писала или рисовала, мир как будто замедлялся, я забывала обо всем, что творилось вокруг.

Бывало, мать уезжала на несколько недель в писательскую общину и оставляла нас одних. Я отлично помню это время, поскольку папа изо дня в день готовил консервированную фасоль с курицей и рисом. Не дождавшись ее возвращения, мы ехали по незнакомым холмам в ее лагерь, расположенный в лесу, где взрослые люди в разлетающихся одеждах ходили с накрашенными губами, где кормили крекерами с малюсенькими неоново-оранжевыми рыбьими яйцами – и все это меня очень смешило. Мать рассказывала, как писала все утро, как днем ходила в поход, как к ее обуви прицепился клещ. А я думала, почему она бросила нас ради жуков-кровососов и икры? Как-то я спросила ее, зачем она уезжала, и она ответила, что просто иногда хотела быть самой собой. Что можно на это возразить?

В Пало-Альто я начинала остро ощущать, что больше не вписываюсь в прежние представления о себе, больше не соответствую тому, кем была или думала, что стану. Мне требовалось найти такое место, в котором я могла бы что-то создавать, такой уголок мира, где можно было бы просто исчезнуть. Я выбирала как можно дальше от Калифорнии, чтобы жить среди людей, которых совершенно не знаю. Нашла самый маленький штат – Род-Айленд. Курс детской книги для писателей был уже укомплектован, но это не имело значения. Летом я собиралась бросить работу и записаться в мастерскую гравюры «От света к краске» в Род-айлендской школе дизайна. Женщину в приемной комиссии звали Джой – как ту медсестру. Я сочла это хорошим знаком. Родители задавали мне обычные вопросы: «Как насчет безопасности? Ты уверена? Что будешь делать, когда вернешься?» Но они всё понимали. Моих накоплений вполне хватало, чтобы заплатить за обучение, съемное жилье и перелет. Я рассчитывала, что к концу года суд завершится, а до этого времени денег будет достаточно. Я написала свое имя на вступительной анкете Род-айлендской школы дизайна, подписала чек, заклеила желтый конверт – и повалилась на пол совершенно без сил. Отец заглянул узнать, как у меня дела, и я сказала ему, что счастлива.

Перед отъездом мне хотелось рассказать обо всем лишь одному человеку. Моя близкая подруга Клер – веснушки по всему телу и тоненькое колечко в носу – собиралась на год во Францию в качестве au pair[24]24
  Аu pair (фр., букв. «обоюдный», читается как о пер) – термин обозначает юно-шей и девушек, уезжающих на какое-то время в другую страну, где есть принимающая их семья, в доме которой они выполняют ту или иную работу (прислуга, няня, сиделка, помощник по хозяйству и др.); в качестве компенсации они получают помещение для проживания, питание и карманные деньги, а также возможность изучать язык и культуру страны. Прим. ред.


[Закрыть]. Последние ее недели мы провели, сидя в машине, поедая мороженое и слушая французскую музыку. Я все время ждала подходящего момента, но, кажется, его просто не существовало. Было понятно одно: время на исходе, и говорить придется прямо сейчас. Клер прошла через нечто подобное в восемнадцать лет. Она тогда обратилась в полицию и сдала необходимые анализы. Она выполнила все, что положено жертве, но ей сообщили, что этого недостаточно для продолжения дела. Я все рассказала подруге, когда мы сидели в моей комнате. Она тут же крепко обняла меня, и, что самое странное, больше ничего говорить не пришлось. Она все поняла. Потом Клер отстранилась, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Сейчас твой шанс».

Долгие месяцы я относилась ко всему, что со мной происходит, как к тяжкому грузу, свалившемуся мне на плечи, от которого хотелось поскорее избавиться. Я не могла понять, почему должна проходить через все эти процедуры, – ведь у меня совершенно не было времени. Но по мнению Клер, я могла победить. Четыре года назад она сама пыталась добиться такой возможности, вот только ее ждали разочарование и апатия – ее измотали и отодвинули в сторону. Ей оставалось только сдаться и заставить себя все забыть. А ведь когда-то она изо всех сил пыталась оказаться там, где находилась теперь я. Каким-то образом мне удалось пробить путь вперед. «Именно я должна завершить это», – думая так, вспоминая восемнадцатилетнюю Клер и то, что совершили с ней, я поняла, что буду заниматься этим делом. Именно тогда до меня дошел смысл всего происходящего.