Текст книги "Шлюпка"

Голос его дрогнул, и дальше рассказ повернул совсем в другое русло. Судовладельцы, мол, жалованье платят грошовое, спекулируют громким именем и в ус не дуют; но, видимо спохватившись, что чересчур разболтался, Харди резко оборвал себя на полуслове и только добавил, что в итоге судно «продали ушлому янки, который знал, как выжать из этой чертовой посудины уйму деньжищ».

Поскольку Мэри-Энн обожала слушать про свадьбы, она захотела узнать у мистера Синклера, насколько пышной была царская свадьба.

– Мне известно только, что праздновали ее в Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце, – отозвался мистер Синклер, – а Зимний дворец поистине великолепен.

При этих словах Мэри-Энн ткнула меня локотком и прошептала:

– Этот пароход был словно судьбой предназначен для вас с мужем. И фамилия у вас зимняя, Винтер, и сами вы – новобрачные.

Хотя Генри, отправляясь в Лондон по делам, решил взять меня с собой в самую последнюю минуту – сказал, что не вынесет разлуки, а кроме того, хочет отпраздновать нашу свадьбу в Европе, чтобы его не заклевала мать, которая рисовалась мне огромным ястребом, – слова Мэри-Энн высветили мою избранность и вместе с тем обреченность. В последующие дни я занималась тем, что придумывала для нас с Генри изумительной красоты особняк под названием «Зимний дворец». Прохладные анфилады оканчивались солнечными террасами, арочные окна выходили в изумрудный парк. Это была архитектура моей мечты; я часами бродила из зала в зал, на ходу меняя податливые детали внутреннего убранства.

По мнению Генри, попасть в Лондон проще всего было на ходком пакетботе, небольшом почтово-пассажирском судне. Тогда мы еще не были женаты, а потому Генри хотел избежать встреч с кем бы то ни было из знакомых, чтобы нас не разоблачили до обмена кольцами, – перед отплытием у нас было времени в обрез; тем не менее капитану мы представились как супруги. Генри шутки ради выставлял нас парочкой весьма скромного достатка, обещая, что обновлением своего гардероба мы займемся уже в Лондоне. Я умолчала, что мне, в сущности, нечего обновлять, и мысленно посмеялась: вот до чего дожила – притворяюсь бедной!

На пакетботе было еще семеро пассажиров, и среди них только одна женщина. Всех нас кормили в кают-компании вместе с капитаном, совсем по-домашнему, и мы сами накладывали себе еду с больших подносов, которые передавались с одного конца стола на другой. Однажды разговор коснулся избирательного права для женщин, и одинокую пассажирку спросили, каково ее мнение на сей счет.

– Да мне как-то все равно, – ответила она, польщенная таким вниманием: обычно мы с ней не принимали участия в общей беседе.

А я вдруг с горячностью выпалила:

– Разумеется, женщины должны голосовать! – Не то чтобы я и в самом деле так думала, но просто считала, что мужчины нагло манипулируют этой беззащитной женщиной для доказательства собственных идей.

Когда мы остались вдвоем, Генри с гордостью сказал:

– Думаю, они от тебя такого не ожидали!

За общим столом мы с ним обычно помалкивали, предпочитая беседовать наедине.

После рассказа мистера Харди пассажиры стали вспоминать, где именно их застал взрыв, и гадать, чем он был вызван. Мнения разделились: одни считали взрыв главной причиной гибели судна, другие – побочным эффектом.

– Побочным эффектом чего? – спросил полковник, но никто ему не ответил.

У многих не сходил с языка «Титаник», картинно затонувший года два назад. Оказалось, что среди выживших была младшая сестра миссис Маккейн, и мы жадно слушали рассказ о ее приключениях, требуя новых и новых подробностей. На «Титанике» ощущалась нехватка спасательных средств, но уж тех, кому посчастливилось занять место в шлюпке, спасли очень скоро.

– «Титаник» затонул ночью, и многие пассажиры даже не успели толком одеться, – рассказывала миссис Маккейн. – Моя сестра уже говорит об этом с юмором, но она страшно терзалась оттого, что на ногах у нее были только расшитые самоцветами арабские тапочки, а потому при посадке в шлюпку, равно как и при высадке, из-под платья у нее виднелись голые лодыжки.

Все пассажирки нашей шлюпки, включая меня, разом взглянули на свои ноги и залились румянцем: этот рассказ очень кстати напомнил, что где-то еще существует мир, в котором люди терзаются от вида своих голых лодыжек. Мистер Нильссон, служивший в какой-то судоходной компании, рассказал, что другой лайнер, точную копию «Титаника», планировалось назвать «Гигантиком», но после катастрофы владельцы пароходства «Уайтстар лайн» одумались и дали ему имя «Британник».

– Так лучше звучит; да и зачем искушать судьбу.

– Можно подумать, «Титаник» погубило его название, – возразила миссис Маккейн. – «Титаник» столкнулся с айсбергом. Может, и с нами случилось то же самое?

– Исключено, – заявил мистер Харди. – После гибели «Титаника» трансатлантические маршруты были смещены к югу, чтобы такое не повторилось.

Мистер Синклер добавил, что к большинству шлюпок «Титаника» помощь подоспела в течение четырех часов, и эти сведения вкупе с тем, что прежде говорил мистер Харди, внушили нам веру в близкое, хотя и запоздалое, спасение.

Мистер Харди рассказал, что после крушения «Титаника» требования к безопасности ужесточили; впрочем, на деле они подчас не соблюдались. Из-за пожара на борту «Императрицы Александры» и сильного крена судна спусковые механизмы заедало, а на палубе, понятное дело, начался полный хаос, потому как люди не понимали, что стряслось и куда им кидаться.

– Меня буквально выбросило из постели, – вставила миссис Форестер, молчаливая пожилая дама, которую я не раз встречала на палубе. – После обеда я пошла в каюту вздремнуть, а Коллин отправился играть в карты. Я было подумала, что это он вернулся, как всегда, в подпитии да и рухнул прямо на меня. Конечно, я за него переживаю, но он из тех, кому море по колено, – надеюсь, выжил.

Это было весьма вероятно – выжить удалось и нам, хотя каждому врезалось в память, как некоторые бросали детей в море, чтобы спасти их от бушующего пламени.

Изабелла поинтересовалась:

– Почему нашу шлюпку сперва начали спускать на воду, а потом опять подняли? – Вслед за тем она обратилась непосредственно к мистеру Харди: – Вы-то должны знать. Сами ведь рассаживали пассажиров.

Мистер Харди, который сегодня был непривычно разговорчив, ответил только:

– Понятия не имею.

Но Изабелла не унималась:

– Как вы думаете, кто-нибудь подобрал ту девочку, что ударилась головой о борт нашей шлюпки при подъеме?

– Какую девочку? – заволновалась миссис Флеминг: она пребывала в полном отчаянии, не зная, какая судьба постигла ее семью, и не питала тех иллюзий, которыми утешались остальные.

– Ту, которую сбило нашей шлюпкой.

– Разве кого-то сбило? Это была Эмми? Речь ведь не об Эмми, правда? – Миссис Флеминг объяснила, что мужа с дочерью оттерли от нее во время безумного столпотворения у шлюпок, а она не сразу это заметила. – Они держались за мной! Я где-то сломала запястье, и Гордон протолкнул меня вперед. Я думала, они сзади!

Ханна, пригвоздив Изабеллу суровым взглядом, заявила:

– Она ошиблась. Никто головой не ударялся. – И тут же выдумала, будто видела полупустую шлюпку, подбиравшую людей из воды.

Ее поддержала и миссис Грант, которая пресекла всякие кривотолки. Она резко сменила тему и принялась рассказывать, как мистер и миссис Уортингтон в самый разгар паники сидели в шезлонгах и спокойно покуривали.

– Он говорит: «Перво-наперво спасайте женщин и детей», а она: «Я без моего Уорти никуда».

Что-то похожее я потом услышала про супружескую пару с «Титаника» и задумалась, не перекроила ли миссис Грант старую историю, чтобы отвлечь миссис Флеминг от скорбных мыслей.

– Вот что значит настоящая любовь! – мечтательно произнесла Мэри-Энн.

Ужас и смерть в этом рассказе подернулись романтическим флером и даже приобрели некую осмысленность. Если вдуматься, Генри тоже проявил ко мне истинное чувство, разве что без эффектных фраз и без сигареты. Я старалась не вспоминать паническое выражение его лица, когда он в сутолоке подтолкнул меня к мистеру Харди, умоляя во что бы то ни стало найти мне место. Мы даже не попрощались: я хотела расцеловать Генри, взять с него обещание сесть в следующую шлюпку, но он, не замечая ничего вокруг, отдавал какие-то распоряжения мистеру Харди, а я онемела от страха. Теперь я рисовала в своем воображении картину, где он машет мне с палубы, сидя в шезлонге, и гнала от себя видения, в которых он барахтался в черной, холодной воде и отчаянно хватался за обломки корабельных досок. Но больше всего мне нравилось представлять, как Генри, в шикарном костюме, купленном по случаю нашего бракосочетания, встречает меня в Нью-Йорке. Генри обладал удивительной способностью получить столик в переполненном ресторане или в последний момент достать билеты в оперу. По странной иронии судьбы тот же магический дар позволил ему раздобыть билеты на «Императрицу Александру». Из-за войны, маячившей на горизонте, многие американцы спешили вернуться на родину, и о каюте первого класса не приходилось даже мечтать, но, когда я полюбопытствовала, как ему это удалось, он лишь сказал: «Это маленькое чудо. Как и наше с тобой знакомство, которое избавило меня от женитьбы на Фелисити Клоуз».

Мистер Харди повторял: «Шлюпок было предостаточно – двадцать штук, на сорок человек каждая», но теперь даже невооруженным глазом было видно, что вместимость шлюпок завышена. Впрочем, это была неплохая выдумка, которая помогла мне убедить себя, что Генри спасся, хотя я сама видела, какой хаос царил на «Императрице Александре» в последние минуты ее существования. Потом стало известно, что почти все шлюпки правого борта уничтожил огонь, а многие другие отчалили от пылающего судна полупустыми.

В четыре часа мы съели по галете с кусочком сыра. Полковник Марш был обладателем больших карманных часов, и Харди поручил ему следить за временем. Теперь он то и дело требовал: «Время, сэр!» – и полковник, достав из кармана свой хронометр, объявлял точное время. При этом он раздувался от собственной значимости, но старательно напускал на себя скромный вид, как бы преуменьшая свою немаловажную роль. Мистер Харди уже говорил ему, что с помощью часов можно определить долготу, и они долго обсуждали, как это делается. Как видно, собравшись с духом после такой беседы на равных, полковник решился:

– Нельзя ли слегка увеличить наш паек? Припасов здесь хватает, да к тому же на таких оживленных путях вот-вот появится встречное судно.

Помимо всего прочего, коробки галет и анкерки с питьевой водой загромождали корму. Но мистер Харди наотрез отказался пересмотреть размер пайка.

– Харди-то у нас кремень! – почти любовно посмеивались мы.

Оставаясь совершенно разными, все постепенно сплотились вокруг него – похожим образом вокруг простой песчинки образуется жемчужина.

Высокие облака стали золотисто-розовыми; кое-где их пронзали сверкающие пучки солнечного света.

– Посмотрите! – воскликнула хозяйка гостиницы, миссис Хьюитт, и все умолкли, потому что солнечный луч пронзил шлюпку, и мы, потрясенные, озаренные этим дивным светом, плыли в торжественной тишине, пока Мэри-Энн не запела «Храни нас Бог в потоке дней».

Как и следовало ожидать, горничная-француженка Лизетт расплакалась; пока не стихли последние ноты песни, над шлюпкой было чистое небо.

Смысл этого природного – или божественного – явления вызвал множество пересудов. Священник сказал:

– Осмелюсь предположить, этот луч света знаменует, что все мы в этой шлюпке избраны для спасения.

– До спасения еще дело не дошло, – заметила Ханна.

Я хотела сказать: «На Бога надейся, а сам не плошай», но после первых трех слов осеклась, поймав на себе оценивающий, если не пронзительный взгляд миссис Грант. На этот раз она не пела вместе с остальными и, казалось, ушла в себя, не разделяя возвышенного чувства единения на фоне красоты заката и не радуясь, что судьба к нам милостива. Зато остальные не впали в уныние даже после того, как мистер Харди провел ревизию наших припасов и внес поправку – теперь воды и съестного оставалось дня на три-четыре; все думали, что столько не понадобится.

Ночь

Опустилась тьма, но мы продолжали петь. Ханна, которая успела сблизиться с миссис Грант или была знакома с нею прежде, смотрела на меня с каким-то странным выражением; я инстинктивно пригладила волосы, решив, что мой вид вызывает осуждение. У Ханны были серые глаза и длинные, густые волосы, которые морской ветер скручивал в тугие пряди. Наброшенная на ее плечи тонкая пелерина крыльями развевалась на ветру, отчего Ханна делалась похожей на богиню в облике птицы. Когда настала ее очередь вычерпывать воду, она поменялась местами с моей соседкой и, обняв меня за плечи, шепнула на ухо, что даже сейчас видит во мне красавицу. Никогда еще я не была так счастлива, по-настоящему, глубоко счастлива. Мне повезло выжить, да еще безраздельно завладеть вниманием другого человека. Ее дыхание согрело мне щеку, а когда она слегка отодвинулась, мы еще долго смотрели друг на друга. Я убрала с ее лица прядь волос и откинула ей за спину. Хотела улыбкой выразить свои чувства, но из этого, похоже, ничего не вышло. Дело в том, что до этого я поймала на себе взгляд мистера Харди и буквально оцепенела от холода, одновременно ощущая и тяжесть, и невесомость: он смотрел сквозь меня, будто плотского во мне было не больше, чем в воздухе, но глаза его пронзали меня насквозь, и я преисполнялась тем же трепетом, что поразил Деву Марию, когда к ней спустился архангел Гавриил с благой вестью. Перед Ханной я тоже робела, хотя и не так, как перед мистером Харди, но теперь подумала, что мы сможем подружиться. Затянувшееся молчание прервала миссис Кук, спросив:

– Кажется, в другой шлюпке была Пенелопа Камберленд, это так?

Никто не отозвался, и после короткой паузы я ответила, что тоже узнала ее.

– Вы заметили, как они с мужем из кожи вон лезли, чтобы получить приглашение за капитанский столик? Вот вам и сливки общества. Миссис Камберленд других за людей не считала, но таким особам не приходит в голову, что другие отвечают им взаимностью. Однажды я ненароком подслушала их спор: оказывается, мистер Камберленд не так уж обеспечен, как они изображали. Эта мадам заявила: «Капитанский стол не про нас: у меня нет ни одного приличного платья!» А он: «Да кому придет в голову разглядывать твое платье?» А она ему, с такой досадой: «Много ты понимаешь!» – и фыркнула еще.

Прошло несколько минут, и миссис Кук зашептала мне на ухо:

– Разумеется, она передо мной ужом вилась, но меня не проведешь. Она ведь была уверена, что таким, как я, не место за капитанским столом. Давала понять, что компаньонка ничем не лучше прислуги и что я только лишь заботами миссис Маккейн оказалась в первом классе. Вбила себе в голову, что компаньонка нужна миссис Маккейн потому, что у той мужа нет. Сама-то выскочила замуж, вот и заносилась перед одинокой женщиной. А уж какие взгляды на нее капитан бросал! Там дело нечисто, помяните мое слово!

Вряд ли справедливо было обрушивать всю враждебность по отношению к чете Камберленд на молочно-белые плечи Пенелопы, а мистера Камберленда при этом сбрасывать со счетов. Что до меня, я находила Пенелопу обворожительной, а ее благоверного – занудой, но жена, как известно, всегда представляет собой более легкую мишень. Я попыталась объяснить, что попасть за капитанский стол можно только по личному приглашению капитана и основанием для такого приглашения, насколько мне известно, служит положение в обществе, а значит, нет смысла рассуждать о шатком финансовом благополучии Камберлендов и о каких-то происках с их стороны.

– Вот и я говорю! – зачастила миссис Кук в полный голос, либо пропустив мимо ушей все разумные доводы, либо желая настоять на своем. – Не было у них ни положения, ни денег! Слышала я, как ее муженек с капитаном Саттером договаривался. Не скажу, что разобрала все до последнего слова, но суть уловила; после того случая они с женой, что ни день, мчались в ресторан впереди всех и качали права. Вы ведь тоже сидели за капитанским столом, Грейс, не так ли? Камберленды хоть раз обмолвились, за что им такая честь?

– При мне – нет, а расспрашивать я не привыкла. По моему опыту, любое событие можно объяснить хоть пятью причинами, однако главной всегда окажется шестая.

Я действительно кое-что знала о Камберлендах, но поклялась хранить тайну и не видела оснований посвящать в нее назойливую миссис Кук.

Конечно, попытка прекратить поток ее измышлений была сродни порыву остановить на полпути океанскую волну. Миссис Кук считала себя непревзойденной рассказчицей, а сидящие рядом с ней внимали каждому ее слову. Когда ей задавали вопросы, она в угоду своим слушателям придумывала новые гипотезы и подробности. Теперь она изрекла:

– Кто привык к большим деньгам, того оскорбляет сама мысль, что его жизнь может в одночасье измениться. К примеру, мистер Винтер и вы, Грейс, были весьма состоятельными людьми, правда? Наверно, вы и помыслить боялись, что фортуна от вас отвернется?

Мне с детства внушали, что разговоры о деньгах – это дурной тон, поэтому я решительно заявила, что финансовыми вопросами в нашей семье занимается Генри, а я их практически не касаюсь.

В своих рассказах миссис Кук не чуралась интимных подробностей и зачастую переходила на заговорщический шепот, подогревая интерес слушателей, так что мы вынужденно придвигались к ней поближе, чтобы ничего не упустить. Другой рассказчик, мистер Синклер, человек достаточно образованный, делился с нами тем, что узнал из книг. Его голос рокотал над водой, и зачастую все пассажиры шлюпки поневоле становились его слушателями, особенно по вечерам, когда звуки разносились дальше, чем днем. В какой-то связи разговор у нас зашел о памяти, и мистер Синклер поведал, что уже очень давно, в четвертом веке до нашей эры, Аристотель затрагивал эту тему в одном из своих трактатов.

– Аристотель утверждал, что память сопряжена только с прошлым, но не с настоящим и не с будущим, – начал он, однако его тут же прервал мистер Хоффман:

– А то мы без него не знали!

Но я попросила не перебивать, и мистер Синклер продолжил:

– Аристотель разграничивает собственно «память», которая, с его точки зрения, развита даже у медлительных, и «припоминание», которое легче дается проворным и сметливым.

За точность дальнейшего изложения не поручусь, но смысл сводился к тому, что не бывает памяти о настоящем, ибо оно постигается только ощущением, тогда как память – это воспроизводимое впечатление о каком-нибудь событии прошлого. Припоминание – это и есть то самое воспроизведение: человек запускает мыслительный процесс и с его помощью извлекает сведения из памяти, которая сама по себе не подлежит мгновенному воспроизведению. Я не случайно заговорила об этом именно сейчас: мои записи требуют настойчивого припоминания. Бывает, вспомню какие-нибудь одно событие, а второе приходит много позже, тянет за собой третье, четвертое и так далее, пока не выстроится вся цепочка.

Следующий рассказ мистера Синклера был про Зигмунда Фрейда, который совершил революцию в науке о человеческом сознании, но писал скорее не о том, что мы помним, а о том, что забываем, – процесс этот неотделим от наших жизненных стимулов, главными из которых являются инстинкты самосохранения и продолжения рода. С моей точки зрения, мистер Синклер мог дать сто очков вперед миссис Кук, но женщины в большинстве своем предпочитали слушать именно ее.

Ночь была безлунной, в воздухе собиралась влажная тяжесть. Умиротворяющее впечатление от тихого вечера постепенно улетучилось, хотя особых неприятностей не произошло, если не считать прогноза на утренний дождь, брошенного мистером Харди мистеру Хоффману. Когда мы представили, чем обернется для нас ненастье, по рядам прокатились нервные смешки.

После этого все разговоры прекратились, каждый остался наедине со своими мыслями, и тишину нарушали только мерные удары воды о днище шлюпки. Примечательно, что в первые ночи все пассажиры спали: одни в нашем «дортуаре», по очереди, другие – прислонясь к соседям или положив голову на колени тому, кто не возражал. Мы объясняли это изнеможением и пережитыми потрясениями (еще не ведая, какая бездна изнеможения и потрясений ждет нас впереди), но сохраняли оптимизм и репетировали в уме, как будем живописать эти приключения близким, когда вернемся домой.

Среди ночи меня разбудили крики. Кто-то из мужчин спешил оповестить, что вдалеке показались огни. Подтвердить это никто, включая меня, не смог, хотя я и вглядывалась в ночной мрак до боли в глазах. Снова провалившись в сон, я очнулась перед самым рассветом, встала и вознамерилась пройти в маленькую туалетную комнату, которая была у нас с Генри в каюте, но вовремя вспомнила, где нахожусь. Тогда я засунула под юбку один из ковшей и облегчилась, суетливо одергивая платье и стараясь не привлекать внимания. У меня вызывало легкую неприязнь поведение мужчин, которые без лишних церемоний расстегивали брюки, чтобы пустить струю прямо через борт. Со временем неловкость утратила свою остроту: мы так мало пили, что позывы возникали все реже и реже. Но взаимная неприязнь никуда не делась. Просто для нее находились иные поводы.