Текст книги "Шлюпка"

День четвертый

Ложная ночная тревога или, скорее, неподтвержденная весть об огнях на горизонте имела тягостные последствия. Среди пассажиров возобновилось обсуждение последних минут нашего парохода; романтика вчерашнего пения и восхитительного зрелища солнечных лучей оказалась бессильна перед жестоким разочарованием этой ночи, и мы начали погружаться во мрак уныния. Пасмурная погода только усугубляла это чувство. На неразличимом горизонте серое небо перетекало в серое море. Харди обратился ко мне:

– Облака-то нынче не белые, верно, миссис Винтер?

И Мария, заслышав это, уже собралась вскочить и рвать на себе одежду.

– Сидеть, – рявкнул Харди, – не то привяжу!

Не понижая голоса, миссис Грант осведомилась:

– Кто именно увидел эти огни?

– Престон – вот там сидит, – поспешил дать ответ мистер Синклер. – Он и увидел.

– Да, это правда. Я же не выдумываю. – Круглолицему, солидному мистеру Престону словно не хватало воздуха.

– В какой стороне? – светским тоном поинтересовалась миссис Грант, словно выясняла дорогу к отелю. – Постарайтесь вспомнить.

Мистер Престон заметно приободрился:

– Пять румбов от ветра.

Харди научил нас использовать деления циферблата и стрелки часов, чтобы определять местоположение объекта относительно направления ветра или курса судна, поэтому все мы, получив точные сведения, разом повернули головы, будто надеялись что-нибудь высмотреть справа по носу. В голосе миссис Грант всегда звучала неослабная весомость, авторитетность, которая переходила на любого, к кому она обращалась, а мистеру Престону, как я поняла, только и требовалось уважительное внимание к его словам.

Но тут вмешался Харди.

– За последний час направление ветра изменилось на сорок пять градусов. – И он махнул рукой совсем в другую сторону.

– Ох! – вырвалось у Престона, который приуныл, боясь лишиться доверия. – В конце-то концов, я же бухгалтер, а не моряк, но люди моей профессии славятся своей четкостью. Я приметлив, да и память – как у слона. Это вам любой подтвердит, кто меня знает. Говорю, что видел огни, – значит, видел.

– Минуту внимания! Слушайте все! – выкрикнула миссис Грант. Меня удивило, что у нее вдруг прорезался такой громоподобный голос: до сих пор ей вполне хватало даже шепота, чтобы диктовать свою волю. – Мистер Престон видел огни вот там. – Она кивнула в ту сторону, куда указал Харди. – Нам нельзя терять бдительность. Вы должны установить наблюдение, мистер Харди. Думаю, нам следует разделиться на вахты по четыре человека, чтобы каждый в течение часа просматривал свой сектор в девяносто градусов.

А дальше она сама разделила всех пассажиров на девять смен, освободив, разумеется, от этой повинности мистера Харди, а также Ханну и себя: дескать, у них будут обязанности более общего свойства, но в крайнем случае они смогут встать на замену. Мистер Харди выслушивал эти распоряжения с каменным лицом: не иначе как ему претило идти на поводу у женщины.

Все утро кто-нибудь да порывался расспросить мистера Харди насчет тех огней, но он отмалчивался. Наверное, был оскорблен, что миссис Грант с ним не посоветовалась, распределяя новые обязанности. «Теперь уже скоро», – твердил он, оставляя нашему воображению рисовать картины ближайшего будущего. Вначале я решила, что он имеет в виду появление судна, которое возьмет нас на борт, но потом, когда меня обдало морскими брызгами, мне подумалось, что речь идет о дожде, который долго собирался, но так и не пролился с небес. И лишь совсем недавно, недели две назад, я сообразила, что говорил он совершенно о другом: о назревающем соперничестве между ним и миссис Грант, о кризисе власти, а возможно, о прояснении умов: люди очень скоро сообразят, что почем, и вернутся под его командование – но тогда у меня не было оснований для подобных выводов.

На завтрак мистер Харди роздал галеты, а когда пустил по рядам жестяную кружку с питьевой водой, предупредил, что этого объема должно хватить на троих. Я выпила ровно столько, сколько мне причиталось, но так поступили немногие. Харди угрюмо наблюдал, как люди вырывают друг у друга кружку, расплескивая драгоценную влагу.

– Как дети, право слово, – упрекнул он.

С этого момента он сам отмерял норму на одного человека и вручал ее каждому в отдельности.

Когда миссис Флеминг опять стала вслух размышлять, что же могло статься с ее дочкой, Изабелла воскликнула:

– Она имеет право знать! Я бы, например, не хотела, чтобы от меня скрывали правду.

И хотя миссис Грант сделала строгое замечание Изабелле, которая сама не ведала, что говорит, мистер Престон не сдержался:

– А ведь я тоже это видел.

Тут миссис Флеминг вскочила со своего места и, спотыкаясь о наши ноги, пробралась к Изабелле и мистеру Престону. Дергая их за рукава, она сыпала вопросами:

– Что? Что вы видели? В какую шлюпку ее посадили? Ведь не в ту, которую спустили следом за нашей? Не в ту, что перевернулась?

Мистер Престон прикусил язык, нервно стреляя глазами от миссис Флеминг к миссис Грант.

– Ну же, черт бы вас побрал! Начали – договаривайте! – визжала миссис Флеминг, и ее сломанная рука неестественно болталась из стороны в сторону. – Следующая за нами шлюпка перевернулась. У меня на глазах. Так были в ней Эмми и Гордон или нет?

– Там, как бы это… – замямлил мистер Престон.

– Давайте выкладывайте, – вмешался мистер Хоффман. – Где ваша хваленая четкость?

– Вот именно, выкладывайте! – надрывалась миссис Флеминг, поднимаясь со дна шлюпки, где, несмотря на все наши усилия, хлюпала вода.

Я обхватила ее, пытаясь поддержать, но только Ханне удалось втиснуть миссис Флеминг на сиденье между мною и Мэри-Энн, а миссис Грант заправила ей руку в косыночную повязку и набросила одеяло поверх промокшего до нитки платья, чтобы унять озноб.

– Хуже уже не будет, – бросил мистер Хоффман. – Скажите ей все как есть.

– Вы тоже ее видели? – Безумными глазами миссис Флеминг уставилась на мистера Хоффмана, и тот не стал запираться:

– А как же, конечно видел.

Больше никто не произнес ни слова. А священник совсем сжался внутри своей просторной сутаны при виде этой сцены отчаяния.

Мистер Хоффман заговорил без эмоций:

– Когда нашу шлюпку опустили до середины, а потом зачем-то стали поднимать, девочку задело бортом. И выбросило за ограждение. У меня на глазах она упала в воду. Скорей всего, она утонула.

– Это еще неизвестно, – вставила Ханна. – Откуда нам знать?

– Возможно, ее подобрали, – робко предположил священник, и я поняла, что все не сговариваясь вспомнили, как тянул к нам ручонки малыш в галстуке-бабочке и как Нильссон и Харди били веслами тех несчастных, что цеплялись за нашу шлюпку.

Сотрясаясь в неудержимом ознобе, миссис Флеминг беспрестанно повторяла:

– Благодарю вас, лучше уж знать правду.

А я про себя думала: как можно принимать на веру слова Хоффмана, если на палубе была такая сумятица?

Когда стало смеркаться, случилось нечто необъяснимое: две итальянки, которые до этого молчали, пронзительно вскрикнули и начали судорожно креститься, не разжимая объятий. И только мистер Синклер, инвалид, сумел для нас перевести, что в ответ на их молитвы им было откровение: половина из нас погибнет.

– То есть половина из нас выживет, – поправила миссис Грант, давая понять, что тема закрыта.

Казалось, миссис Флеминг пришла в чувство, и я с гордостью думала, что в этом есть и моя заслуга – ведь это я гладила ее по руке, нашептывая: «Мало ли что они тут наговорили. Вы не верьте». Потом я рассказала ей о своей краткой, но такой счастливой семейной жизни, о наших с Генри планах свадебного банкета, и меня поразило до глубины души, когда она заявила:

– Если уж говорить начистоту, Грейс вообще не место в этой шлюпке.

– Что вы, что вы! – стала увещевать Мэри-Энн все тем же примирительным тоном, каким она постоянно обращалась к миссис Флеминг.

– Как видно, ты пребываешь в неведении, Мэри-Энн, но я-то знаю. Шлюпка перегружена именно по вине Грейс. Все слышали, что сказал мистер Хоффман? Нашу шлюпку опустили до середины, а потом зачем-то стали поднимать. Мистер Харди рассадил пассажиров и приказал спускать шлюпку на воду, но тут прибежали Грейс с мужем и стали его уламывать. О чем у вас был разговор, Грейс? Это всем интересно. Я обратила на тебя внимание только потому, что ожидала увидеть в шлюпке мою Эмми. Она все время держалась за мной. Меня со сломанной рукой пропустили вперед, но я бы ни за что не села в шлюпку, не будучи уверенной, что моя дочь окажется рядом. Что посулил твой муж мистеру Харди? Когда шлюпку подняли, в нее тут же запрыгнули мистер Харди и Грейс. А Эмми, по словам мистера Хоффмана, столкнули в воду. Если Грейс не желает с нами разговаривать, пусть мистер Харди ответит!

– Шлюпку подняли только для того, чтобы выровнять, – бросил Харди. – Судно дало крен чуть ли не в двадцать градусов, под ногами солярка, пассажиры вцеплялись в каждого, на ком видели морскую форму. Поглядел бы я, как вы стали шкив крутить в таких условиях!

– Лодку подняли только в угоду вам и Грейс, других причин не было. Я же не слепая!

– Не надо так, – выдавила я: тот миг начисто стерся у меня из памяти – помню только, как из ходовой рубки валил дым, а я, с трудом переставляя ноги в толчее и сумятице, слепо двигалась куда-то рука об руку с Генри, пока неведомая сила не оторвала меня от палубы, чтобы перенести в шлюпку.

Теперь я могла только лепетать какие-то пустые слова, все еще прижимая к груди миссис Флеминг, но та не унималась:

– Отвечай: это из-за тебя перегружена шлюпка или нет? Это из-за тебя погибла моя дочурка Эмми?

Ее надтреснутый голос понизился до шепота, и другие пассажиры, которые, вероятно, не слышали продолжения, уже заговорили о своем. Только Мэри-Энн, хлопотавшая рядом со мной над миссис Флеминг, сделала еще одну попытку ее успокоить:

– Ну будет, будет, моя хорошая. Один человек погоды не делает.

– Если бы один, – прошипела миссис Флеминг, как будто открывая страшную тайну. – Я еще до двух считать не разучилась. Тут и она, и Харди. Получается двое, верно?

– И слава богу, – сказала Мэри-Энн. – Без мистера Харди мы пропали бы.

– И с ним пропадем! – проскрипела миссис Флеминг. – Помяни мое слово.

Мы с Мэри-Энн переглянулись, но миссис Флеминг уже выдохлась и замолчала. Я так и просидела до вечера, приобняв ее за плечи и утешая, как ребенка. Похоже, она ненадолго задремала, но, проснувшись, сразу заявила:

– Жаль, что ты не утонула. По справедливости рядом со мной должна сидеть Эмми, но твой муж купил тебе билетик, так ведь? В этом все и дело. Кабы не ваши деньги, не было бы и перегруза. Кабы не ваши деньги, моя дочурка Эмми была бы жива.

Обижаться на нее не стоило: она была убита горем и, как видно, заговаривалась. Я только и ответила, что на борт «Императрицы Александры» никто не мог попасть без билета.

– Не хочешь понимать – не надо, – начала она ровным тоном, но вскоре напускное спокойствие улетучилось без следа, и она разбушевалась: – Этой здесь не место! Этой здесь не место!

Трое мужчин еле-еле скрутили миссис Флеминг. Затихнув, она в конце концов обмякла всем телом между мной и Ханной, погрузившись то ли в сон, то ли в транс. Когда подошла моя очередь вычерпывать воду, вместо меня ковш взяла Мэри-Энн, чтобы только не будить миссис Флеминг.

Из-за сильной облачности солнце померкло в ожидании заката, но в полумраке я заметила, что миссис Флеминг немного успокоилась. Когда она попросила ковш, я подумала, что это для естественной надобности. Мне и в голову не могло прийти, что она станет пить морскую воду. Сама я этого не видела, однако ночью у нее начался сильный озноб, и мне то и дело приходилось поправлять сползавшее с ее плеч одеяло; мы с Ханной по очереди крепко прижимали ее к себе. В забытьи она пробормотала что-то нечленораздельное, а к утру была мертва. Позже, когда мистер Хоффман принял сторону Харди, миссис Грант поспешила обвинить Хоффмана в иезуитстве, поскольку жестокостью правды он убил миссис Флеминг.

«Императрица Александра»

Пассажиры шлюпки сплетничали о мистере Харди: дескать, они приметили этого мрачного типа, когда он нес вахту на «Императрице Александре», и уже тогда раскусили, какое у него недоброе сердце; что до меня, во время рейса я его вообще не видела. Обслуживающий персонал и палубные матросы были для меня как предметы мебели, одетые в форму и расставленные по местам для удобства пассажиров, коих представляли в первую очередь мы с Генри. Меня ослепил не только великолепный лайнер, но и собственный муж: широта его натуры вполне соответствовала его состоянию и манерам. В Лондоне Генри накупил мне целый ворох нарядов, и я летала по палубам, как сказочная принцесса, глядя вокруг с пристальным, но избирательным вниманием: меня привлекали хрустальные люстры, высокие бокалы для шампанского, морские закаты, что окрашивали небо яркой палитрой цвета, – и нисколько не интересовали винтики сложного механизма, который обеспечивал своевременную сервировку столов и верный курс лайнера. В шлюпке я сразу узнала полковника и миссис Форестер, а через некоторое время – еще и миссис Маккейн, которую частенько можно было застать за игрой в бридж или за сосредоточенным чтением романа в библиотеке на верхней палубе, зато ее компаньонку миссис Кук и прислугу Лизетту, хоть убей, не припоминала.

Впоследствии у меня появилось более чем достаточно времени, чтобы поразмышлять о событиях на пароходе – о тех, что сохранились в памяти, и тех, что из нее стерлись, – и я попыталась воспользоваться наукой припоминать и забывать, о которой говорил нам мистер Синклер. Как-то раз доктор Коул сказал, что мозг иногда сам подавляет травмирующие воспоминания; возможно, так оно и есть, но сдается мне, что неспособность вспомнить – это отнюдь не патология, а вполне естественное следствие неизбежного положения дел, ведь в каждый отдельно взятый момент внимание человека теоретически могли бы привлечь сотни разных вещей, но органы чувств улавливают и обрабатывают только одну или две.

Тем не менее одно происшествие, связанное с экипажем «Императрицы Александры», мне все же удалось вспомнить. Перед отплытием из Ливерпуля, когда я стояла у перил, с изумлением глядя на толпы провожающих, которые пришли помахать с причала, мимо меня быстрым шагом, едва не переходя на бег, пронесся капитан Саттер. Его ботинки грохотали по палубе, а следом поспешали несколько матросов, сгибаясь под тяжестью двух больших деревянных сундуков, запертых на массивные навесные замки. Нервно оглядываясь через плечо, капитан бормотал: «Вот болваны», а потом опять устремлялся вперед и с криком «Дорогу! Дорогу!» прокладывал путь среди сотен пассажиров, которые высматривали на причале своих близких.

– Почему было сразу не оттащить их в камеру? – зашипел капитан матросам, поравнявшись со мной. – Вы бы еще объявление разослали, чтобы любой ворюга точно знал, что искать!

Я двинулась следом, но держалась на безопасном расстоянии; всякий раз, когда капитан поворачивался в мою сторону, распекая своих подчиненных, мне приходилось делать вид, будто я высматриваю кого-то в толпе, но ему было не до меня. Когда они начали спускаться вниз, у меня, словно у нарушительницы какого-то неписаного закона, екнуло сердце, и я отстала еще больше, но все же без труда расслышала каждое слово, гулким эхом отдававшееся в шахте трапа. Эта странная процессия остановилась у двери по соседству с конторой судового казначея, и капитан громко спросил:

– Мистер Блейк, ключ при вас?

Чтобы не быть застигнутой на месте – их миссия, судя по всему, близилась к завершению, – я поспешила наверх. Кажется, эта дверь вела в бронированное хранилище, куда уже была сдана шкатулка, в которой лежали мои кольца, фамильные часы Генри и еще колье, купленное им для меня в Лондоне. Когда впоследствии Пенелопа Камберленд шепнула мне о двух сундуках, набитых золотом, я поняла, что это не выдумка.

Генри больше моего интересовался другими пассажирами, но проявлял ко мне такое внимание, что моя потребность в общении (прямо скажем, невысокая) была целиком и полностью удовлетворена. Скажи я хоть слово – и он бы перестал допоздна просиживать за игрой в карты или вести беседы о политике в курительном салоне, но я не возражала. Мне даже нравилось перед сном побыть одной, расчесать на ночь волосы, разостлать постель и дожидаться мужа. Любуясь лунной дорожкой, тянувшейся за стеклом иллюминатора, я благодарила судьбу, что встретила Генри, да еще в тот момент, когда от отчаяния уже готова была пойти в гувернантки. В безмятежном уединении каюты люкс, с бельгийским кружевом и фаянсовой раковиной, я оглядывалась на события минувшего года, чтобы найти в них хоть толику смысла, но в итоге пришла к единственному выводу: что мои родители – безвольные люди.

Деловые партнеры, обманувшие моего отца, фактически оборвали его жизнь. Лишившись патентов, на которых держался его бизнес (под них же были заложены конторские помещения и наш дом), он застрелился. На кого отец покинул жену с двумя дочерьми? У мамы опустились руки, она перестала за собой следить и, выходя время от времени в магазин, распугивала своим видом даже малолетних попрошаек, которые прятались в канаву и указывали на нее пальцами. Моя сестра Миранда, наоборот, засучила рукава и нашла место гувернантки, а потом стала уговаривать и меня последовать ее примеру, но я воспротивилась. Очевидно, во мне заговорили мамина покорность, которая требовала, чтобы я сидела сложа руки в ожидании чуда, и одновременно решимость Миранды – вполне возможно, та самая решимость, которая заставила моего отца пустить себе пулю в лоб, лишь бы не знать унижения бедностью, а вывод отсюда один: наши лучшие качества под другим углом зрения видятся худшими. Как бы то ни было, во мне определенная фамильная черта проявилась иначе, нежели в моей сестре; не скрою, в детстве мать нередко называла меня упрямицей. Миранда после отцовских похорон тут же кинулась вспоминать арифметику и французский, а потом умчалась в Чикаго, откуда присылала удручающие, на мой взгляд, письма о детском распорядке дня и успехах своих подопечных в учебе. Нет, скорее всего, никакой решимости во мне не было. Скорее всего, я была неисправимой мечтательницей, как наша мама, и только по счастливой случайности избежала безумия, обретя ту любовь и защищенность, которой так жаждало ее сердце.

Когда мы с Генри садились на пароход, отплывающий в Лондон, наследник Австро-Венгерского трона эрцгерцог Фердинанд был убит сербскими националистами во время посещения столицы Боснии, а когда Австро-Венгрия в ответ стала угрожать Сербии войной, нам посоветовали не задерживаться за океаном и как можно быстрее вернуться в Нью-Йорк. Большинство пассажиров «Императрицы Александры» бросились за билетами в последний момент, желая немедленно покинуть Европу, и этим усиливалось ощущение, что какая-то всесокрушающая сила сжимает нас в безжалостных тисках. Из-за больших маневров, которые разворачивались на Европейском континенте, наше обратное путешествие с самого начала подернулось тягостным налетом горечи, что лишь подчеркивало разительный контраст между роскошью этого круиза и моими совсем недавними беспросветными невзгодами. Капитан регулярно получал радиограммы и оглашал их общее содержание за столом, вызывая оживление среди приглашенных мужчин, которым нравилось демонстрировать перед дамами свое компетентное мнение о текущих событиях. Мы с Пенелопой Камберленд прислушивались к разговорам наших мужей, однако беседовали в основном между собой, не решаясь при них обсуждать вопросы, в которых мало что смыслили. Узнав, что вместе с эрцгерцогом была убита его супруга Софи – притом она ждала ребенка, а пуля угодила ей прямо в живот, – мы с Пенелопой ужаснулись. Теперь-то, решили мы, и у нас есть полное право выразить свое мнение вслух: в кои-то веки женщина фигурировала в политических событиях мирового масштаба. Но разговор вскоре вернулся к захватам территорий и объявлениям войны, которые следовали с удручающей регулярностью.

– Надо же, один убитый герцог – и столько неприятностей! – шепнула я Пенелопе.

– Эрцгерцог! – поправила Пенелопа, и мы не удержались от смеха.

Но в основном наши с ней разговоры вертелись вокруг свадебных дел (она ведь тоже совсем недавно вышла замуж), и, отдавая себе отчет в легковесности этой болтовни на фоне бурлящих вокруг серьезных дискуссий, мы сошлись во мнении, что мир стал бы гораздо лучше, если бы людей больше волновали свадьбы, а не войны.

Мы довольно быстро сдружились, и как-то раз Пенелопа наклонилась ко мне ближе, чем обычно, и тихо спросила:

– Тебе, наверное, любопытно узнать, почему нас с мистером Камберлендом не сразу начали приглашать за капитанский стол?

Разумеется, я сгорала от любопытства, но не подала виду.

– Мой муж служит в крупнейшем британском банке, – продолжала она, – и сопровождает в Нью-Йорк большой груз золота.

Она рассказала, что ее муж всегда носит на поясе особый ключ, и, поскольку ему приходится постоянно поддерживать связь не только со своими подчиненными, но и с капитаном, они просто нашли благовидный предлог для общения, чтобы у пассажиров не возникало лишних вопросов.

– Естественно, это связано с войной, – заговорщически прошептала она.

Генри попросил меня взять Пенелопу под свою опеку. Его банк планировал завязать деловые отношения с банком, в котором служил ее муж. А еще раньше он говорил, что его коллеги-банкиры внимательно следят за развитием событий в Европе, поскольку война всегда приносит огромные прибыли.

После этого мое отношение к Пенелопе, можно сказать, потеплело; я-то уже утвердилась в своем новом качестве, а она еще робела, и мне пришлось ее убеждать, что она, как никто другой, достойна сидеть за капитанским столом. Я просветила ее в вопросах этикета. Одолжила ей пару своих новых платьев, научила элегантно шуршать юбками, держать спину и смотреть поверх голов. Посоветовала в затруднительных ситуациях улыбаться и смеяться (только не в голос); капитан тоже внес свою лепту – он закрепил за ней право преимущественного входа в ресторан, как будто и не рассматривал для нее других возможностей.

– Даже если в глубине души ты в это не веришь – притворяйся, – твердила я.

На «Императрице Александре» у нас с Генри впервые произошла ссора. Он успел мне внушить, что родители знают истинную причину расторжения его помолвки с Фелисити Клоуз, а когда я интересовалась подробностями, всякий раз отвечал: «Им все известно» или «Как я могу жениться на Фелисити, если не испытываю к ней никаких чувств? Это было бы непорядочно по отношению к ней – я прямо так и сказал», но в конце концов выяснилось, что он просто-напросто умолчал о моем существовании.

– Что будет, когда мы вернемся в Нью-Йорк? – Я желала прояснить ситуацию до конца. – Как ты меня представишь? Надо немедленно известить твоих родителей!

– На устройство всех дел мне потребуется несколько дней, но родителям я хочу сказать лично, – не сдавался Генри. – А кроме того, я еще должен подыскать для нас дом, но тебе не о чем беспокоиться. Мебель и шторы выберешь по своему вкусу.

Он забрасывал наживку, как рыбак, вознамерившийся приманить глупую молодь, но я не клюнула.

– А мне что прикажешь делать? Где я буду жить?

– Разве ты не можешь некоторое время пожить у мамы? По-моему, это вполне естественно.

– Она уехала к своей сестре в Филадельфию. И вообще, я хочу жить с тобой!

Приобняв меня за плечо, Генри нежно прошептал: «Любимая моя» – и так раза три-четыре, но я стряхнула его руку.

– Ты просто меня стыдишься! – воскликнула я, холодея от глубинного смысла его слов.

Потеряв надежду меня разубедить, Генри со скрипом дал согласие в тот же день пойти в радиорубку и отправить своей матери радиограмму о том, что он возвращается в Америку с женой. Тогда я еще не до конца понимала всю важность этого шага: не отправь Генри такое сообщение (а у меня не было ни малейшей уверенности, что оно ушло), мне вряд ли удалось бы доказать факт нашего брака, потому что свидетельство покоилось на дне морском вместе с Генри. Разумеется, лондонский чиновник сделал соответствующую запись в своем реестре, но магистрат находился в чужом государстве, которое к тому же погрязло в войне.

Мы с Пенелопой дружно пришли к мысли, что мир становится все шире и опаснее, втягивая нас в дела тех стран, о которых мы прежде слыхом не слыхивали. Теперь, когда я пишу эти строки, мне понятно и другое: насколько опасен мир, который замыкается сам в себе, сужаясь до размеров щепки; а во время наших океанских скитаний я долгими часами размышляла, доведется ли мне увидеть мир оптимального размера, где не нарушается равновесие сторон, где потрясения не бьют через край, где я буду в безопасности. В детстве я верила, что наша семья надежно застрахована от всех бед, а потом мой отец разорился и пустил себе пулю в лоб. Мать, увидев на вощеном полу густое кровавое пятно, выронила стопку белья с только что вышитым вензелем – и в одночасье лишилась рассудка. Поначалу «Императрица Александра» тоже виделась мне надежной. На какой-то наивный миг я получила все, что хотела, и даже больше, но на поверку и это оказалось лишь приятной иллюзией. Я спрашивала себя, может ли человек надеяться хоть на что-нибудь, кроме иллюзорного везенья, ведь мой опыт подсказывал, что этот мир в основе своей смертельно опасен. Этот урок я усвоила на всю жизнь.