Текст книги "Невероятное путешествие Вивьен Маршалл"

Глава VII
Первый раз

Все бывает в первый раз. Первый укус, первый шаг, первый день рождения – множество важных дебютов, когда ты молод. А потом, со временем, этих первых разов становится все меньше и меньше. Первый взгляд, первое соприкосновение руки, первая любовь… И точка. На самом деле после первой любви обычно наступает штиль, словно ты – на краю земли, словно ты – это конец всего; на твоем горизонте больше не будет важных дебютов, а лишь белый обветренный одинокий ледник, не нужный даже белому мишке. У нас с Ноем было много первых разов.

Мы выросли в одном нью-гэмпширском городишке под названием Милберг, он находится минутах в сорока (или двадцати, если по шоссе) от Манчестера. Когда мы учились в начальной школе, единственными ресторанами во всей округе были «Макдоналдс», «Милбергская пиццерия» и «Три бранч бар и гриль», если только ты не ветеран, – в этом случае можно было насладиться жареной рыбой в Ассоциации ветеранов.

Центр города состоял из крохотного парка и белой беседки, на которой вечно обсыпалась краска. Газоны в этом парке, как правило, были желтого или коричневого цвета, хотя и регулярно стриглись, а если не регулярно, то хотя бы по мере возможности. Помимо этого в центре был деревенский универмаг 1870 года, где можно было купить все по центу, магазин видеокассет размером с огромную ванную, парикмахерская и библиотека, которая из-за красного цвета больше напоминала ржавую лачугу.

Давным-давно, в детстве, мы с Ноем жили в квартале, где было примерно пятьдесят домиков под щипцовой крышей. Мой дом был желтым, а его – белым, у нас были прилегающие задние дворики.

Наши мамы были лучшими подругами. А папы, соответственно, лучшими друзьями. Наши девятнадцатилетние мамы забеременели примерно одновременно и, по велению судьбы, родили тоже почти одновременно. Я родилась 14 мая 1977 года, спустя четыре недели после рождения Ноя, которому посчастливилось стать среднеапрельским малышом. Иногда они называли нас «весенними птичками». Первые пятнадцать лет мы жили по соседству. Можно сказать, что мы были лучшими друзьями с самого рождения. Конечно же, у нас были отличия: у него были светлые волосы, у меня – темные, он – мальчик, я – девочка. Но в основном на этом наши различия и заканчивались.

Наши папы, лучшие друзья с колледжа, которые подцепили парочку цыпочек (наших мам) на весенних каникулах в Дейтоне, были офисными сотрудниками, пока наши мамы воспитывали нас и ухаживали за домом. На тот момент у моего папы была своя небольшая фирма, обувной магазин, о котором он мечтал с самого детства, – начинал он с одного-единственного продукта, шнурков, продавая их за прилавком одного из универмагов Манчестера. В свободное от бизнеса время он посещал вечерние курсы в колледже. Поэтому, говоря «офисный сотрудник», я имею в виду, что он занимался предпринимательством. Папа Ноя был самым обычным бухгалтером. Дорога на работу и обратно занимала у него почти два часа, поэтому он постоянно жаловался всем, кто его слушал.

Парни решили купить дома в одном жилом квартале, чтобы обрадовать жен, которые ужасно ностальгировали по своим домам во Флориде. Лучшим решением для всех стало «не разлучать девочек». Поначалу, а именно когда нам было около трех лет, мы целыми днями играли вместе, а когда вечером Ноя забирали домой, я чувствовала себя такой разбитой и неполноценной, словно одну из моих ног или легкое оторвали, отнесли в соседний дом и уложили там спать без меня. В пять мы впервые взялись за руки.

В восемь лет Ною стало интереснее играть с соседскими мальчишками. Поэтому мы начали видеться только по выходным. А поскольку я не была пацанкой и всегда восхищалась мамиными каблуками и макияжем, я не собиралась набивать головой мячи, лишь бы побыть рядом с Ноем. Но после того, что произошло, я была готова отдать все, лишь бы вернуться в прошлое и провести с ним каждую секунду его здоровой жизни. Я бы заставила себя полюбить футбол. Я бы каждый день чистила его бутсы.

Увы, в восемь лет у нас случилось первое расставание, что-то вроде того. Но при этом мы по-прежнему продолжали втайне от мальчишек проводить выходные вместе. У нас был свой шалаш с вымышленным шпионским оборудованием и широкими сосновыми стенами, где мы хранили все произведения Клэнси и Толкиена. А еще у нас был седельный тягач, где нас ждала новая порция первых разов.

Когда нам исполнилось десять, папа Ноя, для меня мистер Винет, к огромному сожалению мамы Ноя, решил, что больше не потерпит «идиотских пробок» и «тупоголовых водителей», и уволился из КПМГ. Он купил сломанный тягач у местного дистрибьютора картофельных чипсов и поставил ржавого монстра у себя на заднем дворе. Его план состоял в том, чтобы восстановить грузовик и открыть собственную компанию по грузоперевозке. В этом стальном корпусе хранилось как минимум три сотни мешков с чипсами – маленьких, как те, что выдают к сандвичам в столовых. Для нас это была настоящая мечта, воплотившаяся в реальность: тысячи пачек «Доритос», «Фрито-Лэй», «Сырные подушечки», «Жареные луковые кольца», чипсы «Лэйс» и святой грааль среди всех на свете снеков, великий и неповторимый «Читос». Я понятия не имею, почему дистрибьютор продал грузовик со всеми этими сокровищами, но какая разница?

В грузовик Ной не пускал никого, кроме меня, и, честно сказать, меня это подкупало. Поэтому в благодарность я никому об этом не рассказывала, даже своей маме. Тем не менее мы с Ноем просто обожали поедать сандвичи с колбасой и пить содовую, тайком оставленные мамой у двери кузова. Пару раз я видела, как она наблюдает за нами, прячась за ивой и хихикая. Когда меня звали ужинать мясным рулетом, запеканкой с тунцом или воскресным сандвичем со стейком – блюдо зависело от дня недели, – я бежала в наш желтый домик, сбрасывала кеды в «тамбуре» (так мои родители называли проход между входной дверью и прихожей) и запрыгивала маме на руки в одних носках. Она, держа меня одной рукой, полоскала что-то в раковине. Ее длинные тонкие пальцы гладили мою голову, и мы приступали к нашей вечерней болтовне:

– Где ты была, куколка?

– Просто играла с Ноем.

– Угу. А где?

– Во дворе.

– Ммм… Хочешь узнать, что я делала?

– Конечно, мама.

– Я мыла этот скрипучий пол и готовила тебе мясной рулет.

Я морщила нос и смеялась вместе с мамой. Она целовала меня в нос. От нее всегда пахло розами.

Когда папа Ноя уезжал по делам в свой новый офис, мы с моим другом тихонько пробирались в кузов грузовика, где набивали себе животы. Наевшись досыта, мы прятались в больших коробках и валялись на гофрированном полу. Внутри было довольно темно, а раздобыть фонарики оказалось непросто. Поэтому бóльшую часть времени мы поедали чипсы и играли с коробками в темноте. Мы притащили маркеры, клей и скотч, чтобы превратить наши коробки в космические корабли, а затем воевали с помощью лазерного оружия в виде баллончиков с краской.

Так пролетел год, а вместе с ним закончились и чипсы.

Четырнадцатого мая 1988 года, отпраздновав мой день рождения, мы с Ноем встретились ровно в 23:11, предварительно сверив наши детские часы из коробок с овсянкой. Тихо, как мышки, мы пробрались мимо наших мирно спящих родителей, чтобы встретиться на заднем дворе. Декор наших с Ноем домов был практически одинаковым, так как наши мамы обожали делать покупки на новоанглийских гаражных распродажах и блошиных рынках, полных всякой колоритной античной ерунды. Что мой дом, что дом Ноя был полон разношерстного старья: оригинальные картины маслом с поцарапанными рамами, верстаки со старых ферм, превратившиеся в кофейные столики, голубые стеклянные столики и разукрашенные морские сундуки. Наши дома в колониальном стиле выглядели просто роскошно по сравнению с остальными в квартале, окрашенными в пастельные цвета и безвкусно заставленными однообразными мебельными наборами. В связи с тем, что наши интерьеры настолько отличались от их, я чувствовала гордость, запал, желание достичь чего-то большего, стоит только захотеть. Как моя мама.

Психология? Философия? – Философия эстетики. Что это значит?

Неважно. Я так думаю. А что, если окружение – наше все?

Моя мама, Джессика, была обладательницей огромной груди. Мама Ноя, Джози, гордилась пышной попой. Вместе они называли себя «буй и якорь». Но для меня Джози была мамой Ноя, миссис Джозефиной М. Винет, хранителем моего сердца. На удивление я всегда держалась на расстоянии, никогда не обнимала ее и не позволяла себя трогать. Оглядываясь назад, я поняла, что просто хотела, чтобы она воспринимала меня как равную себе, взрослую, а не ребенка: в общем, она была драгоценным охранником, которому я поручила оберегать Ноя и делать его счастливым.

Облажались ли мы? Кто-либо из нас?

Увы, мы с Ноем встретились в 23:11, новоиспеченные одиннадцатилетки, дрожащие от прохладного ночного воздуха. Среди миллиардов белых булавок в чистом, безоблачном небе пронеслась падающая звезда. Я забыла обуть свои розовые тапочки-кролики, поэтому стояла, балансируя, словно фламинго, на плотно сжатых ногах. От моей пижамы со Смурфиками было мало толку. Синие фланелевые штаны Ноя выглядели смешно в такое время года, но, конечно же, той холодной майской ночью надеть их было разумным решением. Помимо штанов, на нем была абсолютно нелепая футболка с Черепашками-ниндзя.

Пригнувшись, мы вошли в наш грузовик, словно осанка как-то может выдать наше отсутствие в постелях. Внутри было теплее, кроме того, нас грел уют нашего первого совместного дома, который мы осветили красными квадратными фонариками. Я имею в виду те, с резиновой кнопочкой и огромной прямоугольной батареей.

Это был первый раз, когда мы увидели следы наших игрищ: красные, оранжевые и черные пятна от красок полностью покрывали стены трейлера; наши космические корабли, на которые мы примотали стаканы в роли кнопок, были поломаны; разорванные пакеты из-под чипсов покрывали каждый сантиметр пола; а из углов кузова на нас смотрели охапки мягких игрушек. Мы взялись за руки. Наверное, мы думали тогда об одном: «Я играю с мягкими игрушками и коробками, это вообще нормально?» Думаю, мы оба испугались, что же ждет нас в будущем. И тогда я увидела последнюю пачку «Читос» и бухнулась на колени.

– Ни за что, это мои «Читос»! – завопил Ной.

– Не-а, я первая увидела!

– Нет, Вив, они мои. Это грузовик моего папы.

– Твой папа бросил этот грузовик восемь месяцев назад, когда твоя мама заставила его вернуться на работу.

– ВИВИ! Ну же! Это мой день рождения!

– Это мой день рождения, тупица!

Ной напал на меня, выхватил пакет из рук, а я уложила его на спину. Глухие звуки прогибающейся стали рикошетом отдавались от стен, сопровождая нашу схватку. Мы уронили фонарики. Один бухнулся плашмя, пустив по полу диагонально-горизонтальный луч света. А второй, балансируя на основании, освещал кузов танцующим миганием. Это зрелище напомнило мне величественное цирковое выступление. Вокруг нас кружило облако пустых пакетов. Пока я боролась за заветные снеки в кулаке Ноя, он открыл пачку и извлек оттуда полную горсть «Читос». Кое-как мне удалось проделать то же самое.

Сидя верхом на Ное, при уже угомонившемся свете фонариков я жадно жевала свою добычу, пока к нам медленно приходило ужасное осознание, а именно – биология. В луче света кишела вереница червей. Вырезая тоннели в оранжевой пыли, окрасившей наши руки, крохотные, микроскопические пищевые червячки, а точнее целая колония червячков, ползла по своим делам. И все это на одной ладони. Как видите, в плохо запечатанных старых чипсах могут завестись черви. Мы ели этих червей или их личинки месяцами, но никогда до этого не приносили фонарики, поэтому не придавали особого значения виду съеденного. Так что мы не ощущали и не видели – до той самой первой ночи со светом – вторжения насекомых в наше лакомство.

Ной закрыл рукой мой рот, чтобы заглушить крик. Это выглядело странно, потому что я сделала то же самое. И тогда произошла первая самая сумасшедшая вещь в моей жизни. Ной, который лежал под моими сорока килограммами, перестал кричать, сел и обхватил мое лицо руками, вымазанными сырной крошкой и червяками, чтобы направить мои губы к своим. Он впервые поцеловал меня. Первый поцелуй. И тогда произошла вторая самая сумасшедшая вещь в моей жизни. Я почувствовала, что Ной ел червей. Именно тогда я осознала, что люблю его. Первая любовь.

Глава VIII
Спасение Армадилло, часть I

Итак, еще одна глубокая полночь в больнице. Кто-то принес светильник и выключил кварцевые лампы над моей головой – теперь комнату освещало мягкое золотистое сияние. С пушистой по-прежнему сиреневой ветки упал один фиолетовый лепесток и приземлился в самом центре, на линолеуме. А кто-то, близкий друг или член семьи, только тот, кто хорошо меня знает, включил мою любимую музыку: из айпада у раковины раздавался угрюмый голос Джейкоба Дилана. Вытянув ноги в зеленом кресле из кожзама, Ной задумчиво поглаживал подбородок. Я тут же поняла, что он ждет от меня предложения насчет следующего Рая.

– Ной, помнишь, когда они увезли Армадилло?

– Конечно. Разве можно забыть это зрелище?

* * *

У меня есть подруга по имени Армадилло. Темнокожая гречанка, занимающаяся стрельбой из лука. Родители Армадилло работали, бросив единственного ребенка на попечение восьмидесятилетней бабушки. Она занималась ею после школы и все лето. Бабуля Армадилло разрешала нам играть на заднем дворе, пока сама смотрела сериалы или решала кроссворды. Это были поздние восьмидесятые, славные деньки, когда на праздники еще не приглашали оркестр, не было разговоров о Большом Брате, а также – никакого равенства. Главным правилом жизни было «либо ты, либо тебя». Мы были дикарями, вольными и свободными. И все было хорошо. Типа того. Ну, с некоторыми из нас.

Никто из девчонок не хотел играть с Армадилло, потому что у нее было табу – она скорее будет играть с ребятами с помойки, чем с наряженными куклами. Как она объясняла, первые были «более реалистичными». Кроме того, однажды за обедом она сказала – наверное, не со зла, а просто озвучивая свои мысли, – что клубничный пирог «пресный и слишком розовый». Никто из девчонок не знал, что значит «пресный», – признаться, мне тоже пришлось выяснять значение этого словечка. Все промолчали, когда Армадилло своей критикой разнесла в пух и прах самых красивых кукол на рынке. Она редко замечала что-либо вокруг себя, поскольку вечно читала книги об искусстве, Джуди Блум или журналы о стрельбе из лука, которые таскала с собой. Если бы мне нужно было описать Армадилло, я бы сказала, что она – смесь заучки, Покахонтас и Боба Дилана в годы, когда он занимался живописью. Как по мне, идеальная смесь.

Армадилло жила в одноэтажном коричневом ранчо за холмом. Учитывая их семейную любовь к стрельбе из лука, пятидесятифутовая сосново-дубовая посадка была начисто вырублена под стрельбище. По лесной мшистой поверхности протекал мелкий ручеек, отделяя их простой, но аккуратный задний двор от захламленного соседского. В этом водоеме проживали крохотные лягушки размером с монетку. Они сотнями скакали по газону Армадилло.

В возрасте тринадцати лет Армадилло занялась изготовлением собственных перьев для стрел. Отец обеспечил дочь всем необходимым: отбеленными, белоснежными перьями, целой радугой красок, набором крошечных кисточек, зажимами и увеличительным стеклом – похоже на набор для изготовления рыбацких мушек. После школы Армадилло часто просила меня посидеть с ней в мастерской в подвале, где она раскрашивала перья на длиннющем столе. Над столом висела пара гаражных ламп, гипнотизируя нас своим раскаленным жужжанием.

Я нарисовала мишени со словами, которые мы с Армадилло ненавидели больше всего на свете: «алгебра» и «лифчик». Она каждый раз попадала точно в цель. Помимо Ноя, Армадилло была моим лучшим другом, именно тем человеком, с которым я проводила будни, пока Ной играл с мальчишками.

Летом нашего тринадцатого года мы с Армадилло носили одинаковые мокасины, замшевые юбки с бахромой – то, что осталось от наших хеллоуинских индейских костюмов, – и заплетали друг другу индейские косички. Вооружившись настоящими стрелами Армадилло, мы ходили шпионить за соседскими мальчишками-близнецами, живущими за лягушачьим ручьем. Ох, как же мы ненавидели тех мальчишек! Они, кстати, не входили в компанию Ноя – они были изгоями, и не просто так.

В один из множества жарких летних деньков отец их семейства привел в дом собаку, которую эти идиоты назвали Мэгги. Мэгги была черным рассадником блох, который выл на луну и пел свои собачьи песни в дождь. Целый месяц мы наблюдали, как старушка Мэгги играла роль боксерской груши: собаку постоянно избивали и оставляли ночевать на улице. Совсем скоро на ее изнуренном теле появились проплешины, а задние лапы начали подкашиваться. Мы пытались сообщить об этом родителям – обычно это происходило, когда мы ходили друг к другу обедать. Но прежде чем взрослые успели принять меры, случилось нечто.

Четвертого июля 1989 года эти демоны ударили Мэгги в крестец, прямо в черное пятно на оголенной коже. Бедняга заскулила, завизжала и свалилась на кучу мусора на захламленном заднем дворе. Эти ублюдки тут же начали толкаться и спорить, кто из них счастливчик, нанесший решающий удар. Словно синхронные перископы, мы с Армадилло выскочили из нашего укрытия и помчались к несчастной Мэгги, чтобы осмотреть открытую рану на ее задней лапе. Одновременно подняв бинокли, мы изучили зеленоватую сочащуюся дыру, полную гноя и отмерших тканей. Наших совместных знаний биологии хватило, чтобы поставить бедной псине диагноз: она умирает. Мы опустили линзы и взглянули друг на друга. Я уверена: в эту секунду мы обе думали о том, чтобы убить гадких близнецов. Я стала первой, кто разорвал этот негласный договор. Армадилло была вне себя от бешенства.

Я покашляла, чтобы привести ее в чувства, но она распрямила согнутые ноги, направляя лук в сторону мальчишек. Ее готовые к спуску пальцы танцевали в двухшажной судороге, а глаза прищурились, прицеливаясь. Пытаясь сделать хоть что-то, я дернула за бахрому на ее юбке и прошипела на ухо:

– Арми, нет! Ты не можешь выстрелить в них. Ну же, давай возвращаться.

– Чертовы выродки! Они заслуживают того, чтобы умереть, – сказала она.

До этого момента я никогда не слышала, чтобы Армадилло ругалась. Она всегда подбирала крошечных лягушек и осторожно отправляла обратно в ручей. И каждый раз просила меня аккуратнее ходить по ее газону, чтобы не наступить на них. А еще она пересвистывалась с птичками, высиживающими яйца, словно поздравляя их с будущим потомством. Поэтому, услышав, что она хочет убить живое существо, я осознала: война началась. Мы приняли решительные меры.

Тем же вечером, когда все охали и ахали над фейерверками от городских властей, мы до самой ночи работали в подвале, не снимая своей индейской экипировки. На ужин мы лакомились бургерами с сыром и масляным попкорном, запивая все это кока-колой. Армадилло была зловеще увлечена своим занятием – она разукрашивала перья, не замечая ничего вокруг, словно безумный гений. Еще больше безумности ей придавал красный цвет, который она получила путем смешивания отцовских красок и свеклы, ловко свистнутой с маминой грядки. Кровь раздавленного овоща капала с ее пальцев и медленно стекала к локтям. Каждый раз, чтобы поговорить, мне приходилось обращаться к Армадилло дважды, а то и трижды, чтобы она меня услышала.

– Арми, Арми…

Она нехотя и с трудом возвращалась в сознательный мир.

– Что? – спрашивала она.

– Ничего, не важно, – отвечала я.

Армадилло снова приступала к работе, продолжая что-то смешивать, измерять и рисовать, не выпуская из руки увеличительного стекла. Ее зрачки были размером с морского ежа. Когда Армадилло наконец закончила, я увидела ее микроскопический шедевр. Боже, до чего же она была талантлива! На одном-единственном пере красовался целый мир улыбающихся собак, танцующих на задних лапах в стиле рокетс, а посередине пылало кроваво-алое пламя. Точно посреди хоровода, словно пламя, возвышалась Мэгги, балансируя на спинах жалких близнецов. Вертел над ревущим огнем, казалось, ждал мальчишек, связанных по рукам и ногам, а во рту у них было по яблоку. Закончив разглядывать перо, я заметила, что Армадилло пишет что-то чернилами на куске холста. Она повернулась ко мне, схватила перо, приклеила его к голой стреле и сказала:

– Пойдем спать.

По пути наверх я пыталась понять, зачем она взяла с собой стрелу, мишень и лук, ведь обычно все это хранилось в подвале, но не собиралась донимать Армадилло вопросами.

По-прежнему в замшевых юбках, мы забрались в постель. Я лениво сбросила мокасины. Армадилло же, напротив, нагнулась, сняла свои индейские туфли и аккуратно поставила их носками к двери. Яркий свет полной луны заливал комнату синей дымкой, шторы и занавески были открыты. Я умостилась на своей половине кровати, обнимая ее мягкого пеликана из нашей поездки в Стоунхэмский зоопарк.

Стояла полная тишина: я не слышала ни ночных сверчков, ни капающего крана, ни скрипов старого ранчо, ни потрескивания печи. Я даже не слышала праздничных гуляний.

Абсолютная тишина длилась недолго.

А затем мы услышали это – стоны Мэгги, словно молящей о милости: «Прошу, приди ко мне, ночная смерть, спаси меня от этой участи…» Армадилло повернулась ко мне; одна косичка, как у Покахонтас, лежала на ее приподнятом плече. Казалось, она была спокойна и счастлива, получив шанс. Смахнув мою челку набок, Армадилло сказала:

– Солнце, наш выход. – Не дождавшись ответа, она спрыгнула с кровати, приземлившись прямо в мокасины, подобно Чудо-женщине, надевшей свои магические браслеты. – Пойдем, – сказала она.

Я, пусть и без супергеройского изящества, влезла в свои туфли.

Вслед за Армадилло я шла по знакомому пути. Мы прошли мимо стрельбища, переступили ручей с лягушками и, на цыпочках миновав несколько сосен, остановились за булыжником в форме сердца, где обычно прятались. В ярком лунном свете мы взобрались на него и выпрямили спины, как профессиональные балерины. Насколько я помню, чистое небо вдруг загорелось синими, белыми и красными вспышками, будто кто-то запустил контрабандные фейерверки – хотя, может, просто розовая ностальгия исказила эту ступень моей драматичной памяти.

Словно рассмотрев наши тени на камне, Мэгги замолчала и перестала дрожать. Армадилло кивнула в ответ на мольбу собаки, надела мишень с надписью на лезвие стрелы с танцующими псами, натянула тетиву – в этот раз ее пальцы уверенно держали лук – и спокойно отпустила стрелу, так кто-то в десятитысячный раз поджигает сигарету.

Нанизанная на стрелу записка оказалась на дереве, к которому была привязана Мэгги. На цыпочках, минуя ржавые бочки и поломанные машины, мы пробрались к Мэгги. Оказавшись на месте, Армадилло наклонилась, чтобы обнять дрожащую собаку, и шепотом велела мне отвязать веревку. Выполнив указание подруги, я увидела, что она написала: «Вы следующие, сучки».

На следующий день все поняли, кто выстрелил в дерево и оставил сообщение.

Но той ночью – наверное, самой напряженной ночью в моей жизни – мы отвели Мэгги в подвал Армадилло и всю ночь не спали, отпаивая ее водой, обнимая и оплакивая ее раны. По наивности мы решили, что классическая музыка поможет Мэгги поправиться, а по глупости побоялись разбудить родителей Армадилло, опасаясь, что они заставят нас вернуть собаку или отругают за то, что мы пробрались на чужую территорию. Но я не думаю, что это изменило бы что-то: мы в любом случае опоздали. Родители Армадилло проснулись на рассвете и обнаружили нас в подвале: мы осторожно гладили Мэгги по голове, успокаивая перед неизбежной смертью. Тем же утром ветеринар усыпил ее.

Проблема заключалась в сообщении с угрозой, оставленном Армадилло. Эта записка привлекла слишком много внимания к психическому здоровью моей подруги.

Армадилло взяла всю вину на себя, сказав, что оставила угрозу без моего ведома, дождавшись, пока я усну. После целого часа пребывания в колонии для несовершеннолетних ее отправили к доктору Клэр Коелло, детскому психиатру, которая вскоре получила от меня прозвище Сатана. Короче говоря, Сатана подвела родителей Армадилло к выводу, что их дочери будет намного лучше в специализированной школе для художественно одаренных детей в Лос-Анджелесе, «где можно свободно выражать все свои страсти». Возможно, этот момент стал решающим во взрослении Армадилло – момент, когда она и все остальные осознали всю пугающую мощь ее интеллекта.

В день заключения Арми в мою комнату с антикварными кружевными занавесками зашла мама. Ее шея блестела от пота, а светлые густые волосы были собраны в два хвостика. От нее пахло выстиранными простынями и розовым лосьоном, а в воздухе витал аромат хрустящего хлеба и цветов. Спортивный костюм, который она носила, расцветил мою бежевую комнату фантастическими красками – неоновыми голубыми шортами и майкой цвета фуксии. Она уложила свои длинные стройные ноги на мою кровать под балдахином и обняла меня, словно мама-кошка.

– Вивьен, куколка, я знаю, что ты не спала, когда Армадилло выстрелила в дерево, – сказала она, расчесывая мои волосы красными ногтями. Она до того хотела услышать правду, что едва не мурлыкала.

– Но Армадилло никогда бы и никого ни за что не обидела.

– Виви, ты правда так думаешь?

Она обняла меня, словно зловещий, колкий дьявол – такой, что соблазняет тебя съесть еще кусочек торта.

– Да, я так думаю, мама. А ты – нет?

– Послушай, я уважаю то, что ты защищаешь подругу. И конечно же, я знаю, что Арми никого не обидела бы. Нет ничего хуже, чем издевательство над беспомощным существом, будь то ребенок или животное. И эти мальчишки… Они ужасно поступили. Я знаю, что ты никогда бы не позволила ей обидеть этих мальчиков. Но я бы повырывала им ногти!

Меня трясло от переизбытка чувств. Когда я справилась с ними, мама поцеловала меня в щеку и произнесла свою фирменную фразу:

– Я слишком сильно люблю тебя. Слишком.

Она пробежалась к турнику, который установил для нее папа. Сотня подтягиваний за вечер было стандартной процедурой – мама готовилась к ежегодному соревнованию по водным лыжам и для меня была самой красивой женщиной в мире.

К сожалению, я совсем на нее не похожа. Я унаследовала папины жесткие итальянские черные волосы, голубые глаза и потребность подшивать каждую пару штанов, которые покупаю. Прохожие часто останавливали нас с мамой на улице, принимая ее за мою шведскую гувернантку.

Худшей новостью в моей жизни стало то, что Армадилло переезжает в Лос-Анджелес, чтобы учиться в школе для художественно одаренных детей. Я потеряла свою Армадилло.

Но, как известно, беда влечет за собой беду, а это значит, что, как только грузовик с ее вещами покинул город, в моей жизни началась черная полоса. Если ты раскиснешь, жизнь будет пинать тебя ботинками с острыми носами прямо по почкам – это я знаю не понаслышке.

По пути с остановки домой, проведя целый день без Армадилло, я едва переставляла ноги, даже не замечая, как всего за ночь зеленый покров на деревьях вдруг стал желто-красным. Моя серая толстовка была достаточно теплой, но долго я в ней не протянула бы. Я не стала тратить время на девочек, которые звали меня рисовать мелом радуги на тротуарах; нет, мой разум все не отпускал образ Армадилло, прилипшей к стеклу семейной машины, когда она прощалась со мной навсегда. Я махнула ланчбоксом в направлении девчонок, решив отправиться домой, бросить портфель в «тамбуре» и поваляться на диване, уминая печенье с шоколадной крошкой, которое, как я надеялась, испекла мама, чтобы меня подбодрить.

Девчонки беспечно продолжили болтовню, даже не обратив на меня внимания, – они давно привыкли к моему отсутствию. «Хочу к Армадилло!» – мысленно взвыла я. До чего же эгоистично я поступала, погружаясь в жалость к себе! Если бы я могла вернуться назад во времени и встряхнуться, я бы так и сделала. Я бы сказала себе, что нет причин расстраиваться. Точнее, не было. До того самого момента.

Я поплелась дальше. Наверное, подсознательно я воспринимала шумиху в конце квартала, какой-то вой и что-то красно-синее – с каждым шагом все становилось яснее и яснее. Синие отблески вдруг превратились в мигалки. Красное свечение тоже стало мигалками. От земли раздался низкий гул и, маскируясь под осенний саундтрек, усилил бас, уменьшил громкость и слился с сиренами.

Тревожные сигналы настойчиво сотрясали воздух, и я, оторвав подбородок от груди, расправила опущенные плечи. Прекратив еле переставлять ноги, я ускорила шаг. Реальность накрывала меня с каждым шагом: шаг, шаг, шаг, шаг – подошвы моих резиновых кедов отрывались от тротуара, словно присоски от стекла. Осознание вопило, а правда становилась неоспоримой.

Следом за пожарным фургоном на нашу улицу въехала «скорая». Двое мужчин в комбинезонах ворвались к нам в дом и широко распахнули дверь, чтобы…

Распахнули дверь, чтобы пропустить двух других мужчин, несущих мою маму на носилках на газон, к фельдшерам с черными сумками. Она задыхалась и держалась за грудь, дергаясь, словно ее пытали током. Ее прекрасное лицо было серым.

Я никогда не смогу забыть цвет ее кожи. Когда она прекратила корчиться, когда ее тело замерло, когда мужчина приложил дефибриллятор к ее груди, – а я стояла и смотрела издалека – ее кожа по-прежнему оставалась серой.

Они нашли у мамы целый букет критических и хронических заболеваний, а в центре всего было сердце. Она провела два дня в реанимации, сражаясь со своими сердечными желудочками лишь для того, чтобы проиграть битву и в конечном итоге оказаться в списке нуждающихся в донорах.

Им удалось стабилизировать ее лишь на третий день – они разбудили ее от наркоза и заявили, что состояние «стабильное, но требует предосторожности». Хирурги работали над ней, словно часовщики, что-то подвязывая, подшивая, латая и спаивая, – в общем, делая все, лишь бы она тикала до тех пор, пока с какой-нибудь донорской фабрики не приедут новые шестеренки, болтики и колесики. По крайней мере именно так папа объяснил мне все эти медицинские процессы.

Тем вечером, когда меня пустили к маме, я упала ей на грудь:

– Это я виновата, мама, это все я. Это потому, что ты всегда говоришь, что слишком сильно меня любишь. Ты слишком сильно меня любишь, и теперь твое сердечко разрывается.

Обхватив мою голову руками, мама заговорила строгим, торжественным голосом:

– Послушайте меня, юная леди! Вы ведь знаете, что сердца не разрываются от любви, они разрываются от закупоренных артерий и генетических аномалий. И угадай, кому достались мои гены! Так что тебе придется изучить все функции сердца. Под функциями сердца я подразумеваю не любовь, этот вопрос касается исключительно души. Если не кормить душу любовью, то она не будет производить достаточно крови для сердца и вен. А это уже наука, милая. Поэтому то, что я слишком сильно люблю тебя, – это наука, благодаря которой я живу, может, даже дольше, чем хотел великий Бог. – В этот момент она пренебрежительно махнула рукой на потолок, в направлении Его. – Я еще не закончила. Еще рано меня забирать, – прошептала она.