Текст книги "В каждом сердце – дверь"

3. Одного поля ягоды

Судя по тому, что родители Нэнси рассказывали об этой школе, обязательная групповая терапия была одним из главных ее достоинств. Что вернее всего поможет вытащить дочь-подростка из той загадочной ямы, в которую она провалилась? Конечно, беседы с людьми, пострадавшими от подобных же травм, под бдительным оком специально обученного профессионала. Она погрузилась в объятия мягкого кресла, поглядела вокруг – на подростков, которые нервно поеживались, жевали собственные волосы или молча и угрюмо смотрели в пространство. Нэнси попыталась представить, что они могут думать об этой реальности.

И тут в комнату вошла девочка лет восьми.

Одета она была как какая-нибудь библиотекарша средних лет: юбка-карандаш и белая блузка, и то и другое слишком взрослого фасона. Волосы собраны сзади в тугой, солидный пучок. Общее впечатление создавалось такое, будто девочка добралась до маминого шкафа и затеяла игру с переодеванием. Нэнси села прямо. В рекламном буклете школы был указан возраст от двенадцати до девятнадцати лет – с учетом как раннего развития, так и особенностей учеников, догоняющих сверстников с некоторым опозданием. О детях младше десяти лет там ничего не говорилось.

Девочка остановилась посреди комнаты и окинула взглядом каждого по очереди. Один за другим те, кто ерзал, сели смирно; те, кто жевал волосы, перестали жевать; даже Суми, которая плела из обрывка нитки замысловатую «кошачью колыбельку», опустила руки и села смирно.

Девочка улыбнулась:

– Для тех из вас, кто здесь давно, добро пожаловать на вечернюю групповую терапию. Сегодня мы начнем с тех, кто побывал в мирах Крайнего Зла, но, как и всегда, к обсуждению могут присоединиться все желающие. – Голос у нее был такой же детский, как и тело. А вот интонации – старше, по-взрослому размеренные, с допубертатными голосовыми связками они никак не вязались. Девочка посмотрела на Нэнси и прибавила: – Для тех из вас, кто здесь новенький, меня зовут Ланди, я лицензированный терапевт, специализирующийся в детской психологии. Я буду помогать вам в процессе выздоровления.

Нэнси уставилась на нее. Ничего другого ей в голову не приходило.

Ланди отошла к единственному свободному стулу, а Кейд наклонился к Нэнси и проговорил вполголоса:

– Она такая же, как мы, только она побывала в мире Крайней Логики и Крайнего Зла, а они там изгоняют всех пришельцев, как только им исполнится восемнадцать. Она не хотела уходить и обратилась за помощью к местному аптекарю. И вот результат. Вечное детство.

– Не вечное, мистер Бронсон, – резко сказала Ланди.

Кейд выпрямил спину, неуступчиво пожал плечами и уселся поглубже в кресло.

Ланди вздохнула:

– Вы все узнаете на занятии по ориентации, мисс… э-э-э?

– Уитмен, – сказала Нэнси.

– Мисс Уитмен, – повторила Ланди. – Как я уже сказала, вы все узнаете на занятии по ориентации, а пока имейте в виду: я не живу в вечном детстве. Я расту в обратном направлении и с каждым месяцем становлюсь на неделю моложе. Я проживу еще очень долго, может быть, дольше, чем если бы я продолжала стареть обычным способом. Но меня изгнали, потому что я нарушила правила. Я никогда не выйду замуж, у меня никогда не будет своей семьи, мои дочери никогда не найдут ту дверь, что когда-то привела меня на Рынок гоблинов. Поэтому мне теперь хорошо известно, как опасно идти на сделки с феями, и полагаю, я могу служить предостережением для других. Однако, как бы то ни было, я – ваш терапевт. В наши дни каких только специальностей не получишь по Интернету.

– Извините, – прошептала Нэнси.

Ланди села и махнула рукой, отметая ее извинения:

– Это неважно, поверьте. Так или иначе, вы узнали бы в конце концов. Итак, кто первый?

Нэнси сидела и слушала молча. В разговоре участвовали не все: в мирах, относящихся к стороне Зла, побывало, кажется, чуть меньше половины учеников, а может быть, и больше, просто не все хотели делиться своим опытом. Джилл произнесла восторженную оду тому миру, где побывали они с сестрой, его вересковым пустошам и холмам, открытым всем ветрам, а Джек только пробормотала что-то о сгоревших ветряных мельницах и о важности пожарной безопасности в лабораторных условиях.

Девушка с волосами цвета пшеницы в лунном свете, не отрывая взгляда от собственных рук, рассказывала о стеклянных юношах – их поцелуи оставляли раны на губах, но сердца были добрыми и честными. Другая девушка, такая красивая, что на нее трудно было смотреть в упор, говорила что-то о Елене Троянской, и половина комнаты смеялась, но не потому, что она сказала что-то смешное, просто она была такой красивой, что всем отчаянно хотелось произвести на нее хорошее впечатление.

Кейд произнес короткую горькую речь о том, что Зло и Добро просто ничего не значащие ярлыки; мир, в котором он побывал, на всех картах располагался на стороне Добра, но при этом отверг его, Кейда, как только понял, кто он на самом деле.

Наконец наступила тишина, и Нэнси увидела, что все смотрят на нее. Она вжалась в кресло.

– Я не знаю, где находилось то место, где я побывала, – на стороне Зла или нет, – сказала она. – Мне оно никогда не казалось злым. Оно всегда казалось… добрым в своей основе. Да, там были свои правила, и наказания за нарушения тоже были, но всегда справедливые, и Повелитель мертвых очень заботился обо всех, кто прислуживал в его чертогах. Нет, я не думаю, что это был мир зла.

– Но откуда тебе знать наверняка? – спросила Суми, и, несмотря на насмешливый тон, в ее голосе послышалась неожиданная мягкость. – Ты даже само слово «зло» не умеешь правильно выговорить. Может быть, там царил порок, все прогнило до основания, под ногами кишели черви и всякая гадость, а ты просто не видела. – Она бросила взгляд на Джилл, словно проверяя ее реакцию. Джилл ничего не заметила – она не сводила глаз с Нэнси. – Если тебе не нравится то, что осталось за дверью, это еще не повод ее закрывать.

– Знаю, вот и все, – упрямо сказала Нэнси. – Я не уходила на сторону Зла. Я пришла домой.

– Вот об этом-то люди и забывают, когда начинают рассуждать с точки зрения добра и зла, – сказала Джек, обращаясь к Ланди. Поправила очки и продолжила: – Те миры, где мы побывали, стали для нас родным домом. Нам было все равно, какие они: добрые, злые, нейтральные или еще какие-нибудь. Главное, что нам наконец-то не нужно было больше притворяться кем-то другим. Можно было просто жить. Это самое главное.

– И на этой ноте, полагаю, мы можем закончить на сегодня. – Ланди встала. Нэнси вдруг поняла, что где-то к середине занятия она стала воспринимать эту девочку как взрослую. Сказывалось то, как она себя держала: слишком зрелая вопреки своему телу, слишком усталая вопреки своему лицу. – Всем спасибо. Мисс Уитмен, с вами мы увидимся завтра утром, на занятии по ориентированию. А со всеми остальными встретимся завтра вечером – у нас будет беседа для тех, кто побывал в мирах Крайней Логики. Помните: только изучив чужие миры, можно по-настоящему понять свои.

– Радость-то какая, – буркнула себе под нос Джек. – Обожаю сидеть на допросе два дня подряд.

Ланди ничего не ответила и спокойно вышла из комнаты. Как только она исчезла, в дверях возникла Элеанор, сияя улыбкой.

– А теперь, крошки мои, всем послушным девочкам и мальчикам пора в постель, – сказала она и хлопнула в ладоши. – Давайте-ка быстренько. Спите сладко, постарайтесь не лунатить и, сделайте одолжение, не будите меня в полночь, пытаясь вызвать портал в кладовке на первом этаже. Все равно ничего не выйдет.

Ученики поднялись и разбрелись кто куда – кто парами, кто поодиночке. Суми вылезла в окно, и никто не сказал ни слова по этому поводу.

Нэнси вернулась в свою комнату и обрадовалась, увидев, что она вся залита лунным светом и в ней царит тишина. Она сняла платье, переоделась в белую ночную рубашку – из той кучи одежды, что дал ей Кейд, – и вытянулась на кровати поверх покрывала. Закрыла глаза, замедлила дыхание и погрузилась в сладкий, неподвижный сон. Первый день закончился, и будущее ждало ее.

* * *

Ориентирование с Ланди на следующее утро оказалось занятием по меньшей мере странным. Проходило оно в маленькой комнатке, бывшей когда-то кабинетом. Теперь там развесили классные доски, и вся комната пропиталась запахом мела. Посреди всего этого стояла Ланди со стремянкой, которую она переставляла от одной доски к другой, когда нужно было взобраться повыше и дорисовать верхнюю часть какой-то сложной диаграммы. Такая необходимость возникала с пугающей частотой. Нэнси тихо и неподвижно сидела на единственном в комнате стуле, пыталась вникнуть в происходящее, и голова у нее шла кругом.

Объяснения Ланди об основных направлениях порталов были, пожалуй, даже менее внятными, чем у Джек: в них было задействовано гораздо больше диаграмм и еще кое-какие комментарии о побочных направлениях вроде Каприза или Сумасбродства. Нэнси прикусила язык, чтобы не задавать вопросов. Она очень боялась, что Ланди начнет на них отвечать, и тогда голова, чего доброго, просто лопнет.

Наконец Ланди замолчала и выжидательно взглянула на Нэнси.

– Ну что? – спросила она. – Есть какие-нибудь вопросы, мисс Уитмен?

Около миллиона, и все они так и просились на язык, даже те, которые она не хотела задавать вообще. Нэнси глубоко вздохнула и начала, как ей казалось, с самого легкого:

– Почему здесь так много девочек, а мальчиков почти нет?

– Потому что «мальчишки есть мальчишки» – это такое самоисполняющееся пророчество, – ответила Ланди. – Они такие шумные обычно, что их очень трудно потерять или не заметить. Если они пропадают из дома, родители сразу же отправляются на розыски, чтобы вытащить их из болота или какого-нибудь лягушачьего пруда. Это не врожденное. Это результат воспитания. Но из-за этого они не успевают добраться до дверей и остаются дома, в безопасности. Назови это иронией, если хочешь, но мы так дрожим за наших мальчиков, так боимся, как бы они не попали в какую-нибудь историю, что у них не остается ни малейшего шанса это сделать. Молчание мужчин привлекает наше внимание. Молчание женщин решает нашу судьбу.

– А-а… – протянула Нэнси.

Как ни ужасно, тут была какая-то правда. Почти все мальчики, которых она знала, действительно были шумными, и родители и друзья в них это поощряли. Даже спокойные по натуре вели себя буйно, чтобы не вызывать осуждения и насмешек. Где же им было незаметно проскользнуть в старый шкаф или в кроличью нору и исчезнуть, не вызвав тревоги? Их бы тут же отыскали и уволокли домой – они просто не успели бы добраться до заколдованного зеркала или подняться на запретную башню.

– Мы всегда открыты для мальчиков, но их просто мало.

– Здесь все… кажется, все хотят вернуться. – Нэнси помолчала, пытаясь сформулировать вопрос, вертевшийся на языке. Наконец она спросила: – Почему все этого хотят? Я думала, люди, которые пережили что-то подобное, обычно хотят вернуться к прежней жизни и забыть о том, что знали какую-то другую.

– Разумеется, наша школа не единственная, – сказала Ланди. Она улыбнулась удивлению Нэнси. – А что же вы думали, мисс Уэст в состоянии подобрать каждого ребенка, который когда-то провалился внутрь какой-нибудь картины и обнаружил за ней волшебный мир? Такое происходит во всех уголках света, знаете ли. Уже из-за одного языкового барьера собрать всех в одном месте было бы невозможно, да и расходы какие. В Северной Америке работают две школы: эта и еще одна такого же типа, в штате Мэн. Вот там те, кому их путешествия пришлись совсем не по душе, учатся жить будущим. Учатся забывать.

– А мы, получается, здесь затем, чтобы… что? – спросила Нэнси. – Научиться жить прошлым? Элеанор одевается так, будто все еще живет в Зазеркалье. Суми… – Для Суми у нее просто не нашлось подходящих слов. Она умолкла.

– Суми – классический пример человека, который всей душой принял мир Крайнего Абсурда, – сказала Ланди. – Ее нельзя винить в том, что этот мир из нее сделал, точно так же как вас нельзя винить в том, что вы, по всей видимости, перестаете дышать, когда на вас никто не смотрит. Ей придется долго работать, чтобы снова научиться видеть внешний мир, и она должна захотеть это сделать. Именно это определяет, какая школа лучше подходит для вас: ваши желания. Вы хотите вернуться назад и поэтому держитесь за те привычки, которые приобрели во время путешествия, лишь бы не признаваться себе, что путешествие закончилось. Мы не учим жить прошлым. Мы не учим забывать. Мы учим жить дальше.

Оставался еще один вопрос, который необходимо было задать, вопрос более важный и болезненный, чем все предыдущие. Нэнси закрыла глаза, позволив себе на мгновение погрузиться в неподвижность. Затем открыла и спросила:

– Сколько из нас вернулись?

Ланди вздохнула:

– Каждый ученик, с которым я проводила ориентацию, задавал этот вопрос. Ответа мы не знаем. Некоторые – такие, как Элеанор, как я, – возвращаются снова и снова, пока не останутся в каком-то из миров навсегда, а для кого-то первое путешествие остается последним. Если ваши родители решат забрать вас домой или вы сами решите уйти, мы так никогда и не узнаем, что случится с вами дальше. Я знаю о трех учениках, которые вернулись в свои прежние миры. Два из этих миров были мирами Крайней Логики, и тот и другой – волшебные страны. Третий принадлежал к Крайнему Абсурду. Подземный мир, вроде того, где побывали вы, хотя вряд ли тот же самый. Путь к нему вел через зеркало и открывался в полнолуние. Девушка, которая ушла от нас в этот мир, уехала домой на каникулы, и там дверь открылась для нее во второй раз. После этого ее мать разбила зеркало. Позже мы узнали, что она тоже в свое время побывала там – это был наследственный портал – и хотела избавить дочь от трагедии возвращения.

– О… – еле слышно выдохнула Нэнси.

– Вероятнее всего, мисс Уитмен, вы останетесь в этом мире до конца своих дней. Может быть, начнете рассказывать о своих приключениях, когда они станут далекими воспоминаниями и говорить о них будет не так больно. Для многих наших выпускников такие рассказы стали своего рода катарсисом и принесли определенную пользу. – Лицо у Ланди было печальное, но доброе, как у врача, который уже поставил смертельный диагноз. – Я не утверждаю, что ваша дверь закрылась навсегда: мы никогда не можем знать с уверенностью. Но скажу вам, что шансы у вас были невелики с самого начала и сейчас они тоже невелики. Говорят, молния никогда не ударяет дважды в одно и то же место. Однако то, что в вас дважды ударит молния, гораздо более вероятно, чем то, что вы найдете еще одну дверь.

– О… – снова вырвалось у Нэнси.

– Сожалею. – И тут же Ланди разулыбалась нелепо радостной улыбкой. – Добро пожаловать в нашу школу, мисс Уитмен. Мы все надеемся, что с нашей помощью вам станет лучше.

Часть II. За зеркальными глазами

4. Молнии целуют небо

Дом был слишком большой для такого числа жильцов, в нем было множество пустых комнат и укромных уголков. Но везде было такое чувство, будто там поселились призраки учеников, что когда-то пытались – и не смогли – вернуться в те миры, откуда их изгнали. Нэнси выскользнула за дверь. Она терпеть не могла суеты и спешки, но солнце палило нещадно, и она, высмотрев кучку деревьев погуще, даже не пошла, а побежала к ним, прикрыв глаза руками. Нырнула в их приветливую тень, смаргивая слезы, выступившие на глазах не только от солнечного света, но и от охватившего ее смятения. Прислонилась спиной к столетнему дубу, опустилась на землю, уткнулась лицом в колени, замерла в полной неподвижности и расплакалась.

– Тяжело, да? – Это был голос Джилл – мягкий, задумчивый, горько-понимающий.

Нэнси подняла голову. Легкая, как паутинка, белокурая девушка сидела на корне дерева, бледно-лавандовое платье легкими складками облегало ее тонкую фигурку, а над левым плечом торчал зонтик – от солнечных лучей, кое-где все-таки пробивавшихся сквозь ветви. Чокер на ней сегодня был темно-фиолетовый, цвета бузинного вина.

– Извини, – сказала Нэнси, вытирая слезы плавными движениями ладони. – Я не знала, что здесь кто-то есть.

– Это самое тенистое место на территории школы. Вообще-то ты меня удивила. Мне не одна неделя понадобилась, чтобы его найти. – Улыбка у Джилл была добродушная. – Я не хотела тебя прогонять. Я только хотела сказать – тяжело здесь, среди всех этих людей из пастельных сказочных миров с солнцем и радугами. Им нас не понять.

– Хм… – отозвалась Нэнси, глядя на пастельное платье Джилл.

Джилл рассмеялась:

– Я так одеваюсь не в память о том, где побывала. Я так одеваюсь потому, что Господину нравилось, когда я носила одежду светлых тонов. На ней кровь заметнее. А ты тоже поэтому в белом ходишь? Твой Господин любил на тебя смотреть, когда ты в белом?

– Я… – Нэнси запнулась. – Милорд не был моим господином, он был моим учителем, и он любил меня. Я ношу черно-белое, потому что другие цвета позволено носить только Леди Теней и ее свите. Я хотела бы войти в нее когда-нибудь, если сумею себя проявить, но до тех пор я должна служить статуей, а статуи не должны бросаться в глаза. Выделяться позволено тем, кто заслужил такую честь. – Она дотронулась до гранатовой ленты в волосах – это была единственная яркая деталь, которой она успела удостоиться, – и спросила: – А у тебя был… господин?

– Да. – Улыбка Джилл стала такой ослепительной, что могла заменить солнце, от которого они спрятались. – Он был добр ко мне. Дарил всякие лакомства и безделушки и говорил, что я красавица, даже когда мне нездоровилось. Джек вечно сидела взаперти со своим ненаглядным доктором, изучала всякое такое, что леди и знать-то не пристало, да и вообще никому не надо бы, а я жила с Господином в высоких башнях, и он научил меня таким прекрасным вещам. Стольким прекрасным, замечательным вещам.

– Мне жаль, что тебе пришлось вернуться сюда, – сказала Нэнси.

Улыбка Джилл погасла. Она махнула рукой, словно пытаясь отмахнуться от слов Нэнси, и сказала:

– Это не навсегда. Господин хотел избавиться от Джек. Она не заслуживала такой жизни, какая была у нас. Вот он и устроил так, чтобы открылась дверь обратно в наш мир, а я просто запнулась и провалилась туда вслед за ней. Он придумает, как открыть для меня дверь. – Она встала, сложила зонтик. – Извини, мне пора идти.

И, не дожидаясь, пока Нэнси попрощается, она быстро пошла прочь.

– Вот почему, дети, мы не всегда готовы принять близнецов Аддамс в общую компанию, – произнес чей-то голос.

Нэнси подняла глаза.

Кейд сардонически помахал ей рукой сверху:

– Привет, Нэнси из Страны чудес. Если ты искала уединенное место, чтобы поплакать, то выбрала неудачно.

– Я не думала, что тут кто-то есть, – сказала она.

– Потому что там, дома, те, кто хотел спрятаться, запирались у себя в комнатах, а не на улицу бегали, верно? – Кейд закрыл книгу. – Но теперь ты попала в школу для тех, кто не привык руководствоваться логикой. Мы, когда хотим побыть в одиночестве, ищем дерево повыше или нору поглубже, а поскольку их таких не так уж много, мы волей-неволей почти все время проводим в обществе друг друга. Судя по тому, что ты плачешь, ориентирование прошло не очень. Дай угадаю. Ланди говорила о молнии, которая не ударяет дважды.

Нэнси кивнула. Молча. Она уже не доверяла своему голосу.

– Она в чем-то права, если тебя выставили из твоего мира.

– Никто меня не выставлял, – возразила Нэнси. Оказывается, она еще могла говорить, если очень нужно. – Меня отправили сюда на время, чтобы кое-что выяснить, вот и все. Я вернусь.

Кейд сочувственно посмотрел на нее и не стал возражать.

– А меня Призма никогда не примет обратно, – только и сказал он. – Тут дело мало сказать безнадежное, даже и думать нечего. Я нарушил их правила – оказался не тем, кем они хотели меня видеть, а в этом цирке никаких отступлений от правил не терпят. А вот Элеанор, та сколько раз возвращалась. Ее дверь и сейчас еще открыта.

– Но как? То есть почему? – Нэнси покачала головой. – Почему она не ушла? Если ее дверь все еще открыта, почему она здесь, с нами, а не там, где ее настоящий дом?

Кейд перекинул ногу с другой стороны ветки и сел прямо. Потом соскользнул с дерева, легко приземлился прямо перед Нэнси, выпрямился и сказал:

– Это было давно, тогда еще ее родители были живы. Она думала, что может жить и там и там, и старалась почаще бывать в своем настоящем доме, чтобы не разбивать отцовское сердце. Но она забыла, что взрослые не приживаются в мире Абсурда, даже те, что привыкли к нему с детства. Каждый раз, возвращаясь сюда, она становилась чуть-чуть старше. И вот однажды она снова отправилась туда, и это ее чуть не убило. Представляешь, каково ей было? Как будто открываешь дверь, хочешь войти в свой дом и понимаешь, что тебе там нечем дышать.

– Ужасно, должно быть, – сказала Нэнси.

– Наверняка. – Кейд сел напротив нее, скрестив ноги. – Конечно, за столько лет в мире Абсурда она тоже изменилась. Стала медленнее стареть, потому-то, наверное, ей так долго удавалось ходить туда-сюда. Джек просмотрела регистрационные книги в последний раз, когда мы ездили на экскурсию в город, и узнала, что Элеанор уже почти сто лет. Я всегда думал, лет шестьдесят с чем-нибудь. Я спросил ее об этом, и знаешь, что она сказала?

– Что? – спросила Нэнси, охваченная одновременно восхищением и ужасом. А вдруг и в ней Подземное царство изменило не только волосы? А вдруг она останется бессмертной и неизменной, когда все вокруг одряхлеет и умрет?

– Она сказала, что просто ждет, когда состарится, как ее мать и отец, потому что тогда ее ум ослабеет и она снова сможет жить в Абсурде. Она будет руководить этой школой, пока не забудет, почему не возвращается, вот тогда можно будет вернуться и остаться там. – Он покачал головой. – Не знаю, что это: гениальность или безумие.

– Может быть, и того и другого понемножку, – сказала Нэнси. – Я бы что угодно сделала, чтобы вернуться домой.

– Почти все здесь сделали бы что угодно, – с горечью сказал Кейд.

Нэнси немного поколебалась и сказала:

– Ланди говорит, есть похожая школа, но для тех, кто не хочет возвращаться. Для тех, кто хочет забыть. Почему ты поступил сюда, а не туда? Может быть, там тебе было бы лучше.

– Но, видишь ли, я не хочу забывать, – сказал Кейд. – Я все тот же мальчик, который нашел лазейку в другой мир. Самое главное, что я хочу сохранить, – это память о Призме. Какой там был воздух, какая музыка. Там все умели играть на таких прикольных дудочках, даже совсем малыши. Учиться начинали лет с двух, это был такой способ переговариваться. Мы могли целые беседы вести, не выпуская из рук дудочки. Там я вырос, пусть меня и вышвырнули потом и мне пришлось все начинать сначала. Там я понял, кто я такой. Там я целовал девушку с волосами капустного цвета и глазами цвета крыльев мотылька, и она целовала меня в ответ, и это было волшебно. Я теперь и сам туда не вернулся бы ни за какие деньги, но это не значит, что я хочу забыть хоть секунду из того, что там было. Если бы я не попал в Призму, то не стал бы самим собой.

– А-а… – сказала Нэнси. Да, она его понимала, просто до сих пор не смотрела с такой точки зрения. Она покачала головой: – Я не ожидала, что все будет так сложно.

– И не говори, принцесса. – Кейд встал и протянул ей руку: – Пойдем, провожу тебя в школу.

Нэнси поколебалась, потом протянула руку, и Кейд помог ей встать.

– Хорошо, – сказала она.

– Ты красивая, когда улыбаешься, – сказал Кейд, ведя ее из зарослей деревьев обратно к главному зданию.

Нэнси не нашлась что сказать в ответ и просто промолчала.

* * *

Занятия по основным предметам оказались на удивление унылыми. Вели их приходящие учителя из города, Ланди и сама мисс Элеанор. У Нэнси было смутное чувство, что знания им выдают по строгой норме, в соответствии с какой-то диаграммой, отражающей государственные требования к образованию, – что-то вроде сбалансированного питания по схеме.

Факультативы были немногим лучше. В их число входили музыка, изобразительное искусство и странный предмет под названием «История Великого Компаса – руководство для путешественников», который, как догадывалась Нэнси, имел какое-то отношение к различным портальным мирам и их отношениям друг с другом. Посомневавшись и перебрав разные варианты, она в конце концов остановилась именно на этом. Может быть, эта программа как-нибудь подскажет, где находится ее Подземное царство.

Вступительные главы из учебника, распечатанного на принтере, не очень-то помогли разобраться в этой путанице. Чаще всего упоминались такие направления, как Абсурд, обычно в сочетании с Добром, и Логика, обычно в сочетании со Злом. Тот сумасшедший дом, где побывала Суми, относился к Крайнему Абсурду. Призма Кейда – к Крайней Логике. По этим критериям, решила Нэнси, ее Подземное царство, скорее всего, должно относиться к Логике: там придерживались определенных правил, и нарушать их не полагалось. Но она не могла понять, почему этот мир нужно считать Злом только из-за того, что им правит Повелитель мертвых. Нет, скорее все-таки Добро. Первый урок стоял в расписании через два дня. Очень долго ждать.

* * *

К концу первого школьного дня она чувствовала себя совсем измученной. Голова была словно набита доверху, сверх всякой разумной меры: в придачу к обычным предметам вроде математики и истории в ней приходилось удерживать еще и безостановочно разбухающий словарный запас того странного языка, который здесь был в ходу. Одна девушка – застенчивая, с темными косами, в очках с толстыми стеклами – призналась, что ее мир находился на стыке двух промежуточных направлений компаса – Крайней Рифмы и Крайней Линейности. Нэнси не нашлась что на это сказать, и просто промолчала. Все чаще это оказывалось самым безопасным выходом.

Когда Нэнси вошла в комнату, Суми сидела на кровати и вплетала в волосы обрывки яркой ленты.

– Что, привиденьице, устала, как синичка на Вакховом пиру? – спросила она.

– Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, но допустим, что тебя надо понимать в буквальном смысле, – ответила Нэнси. – Да, я очень устала. Ложусь спать.

– Эли-Элеанор так и думала, что ты, наверное, устанешь, – сказала Суми. – Новенькие всегда устают. Она разрешила тебе сегодня пропустить группу, но только чтобы это не вошло у тебя в привычку. Слова – важная часть процесса выздоровления. Слова, слова, слова. – Она сморщила нос. – Она заставила меня выучить уйму слов, и все в определенном порядке, и все для тебя. Ты же никакого отношения не имеешь к Абсурду, верно, привиденьице? Иначе тебе не нужно было бы так много слов.

– Извини, – сказала Нэнси. – Я никогда и не говорила, что я из… из того мира, где была ты.

– Все мы страдаем от своих предубеждений, и ты лучше, чем большинство других соседок, которых она пыталась ко мне подселить. Оставлю тебя здесь, – устало сказала Суми. Поднялась и пошла к двери. – Спокойной ночи, привиденьице, утром увидимся.

– Погоди! – Нэнси не собиралась этого говорить; слово само сорвалось с языка, как теленок с привязи. Это ее испугало. Покой и неподвижность покидают ее. Если так пойдет, этот ужасный мир безостановочного движения отнимет их у нее навсегда.

Суми повернулась к ней, вскинув голову:

– Что тебе еще?

– Я хотела узнать… так просто, из любопытства: сколько тебе лет?

– А-а. – Суми снова повернулась и пошла к двери. Уже у порога, стоя лицом к выходу, сказала: – Я старше, чем выгляжу, но младше, чем должна быть. Моя кожа – неразрешимая загадка, и, даже если я откажусь от всего, что мне дорого, это не поможет найти ответ. Мое окошко закрывается, если ты об этом. Каждый день я просыпаюсь чуть более нормальной, чуть менее чужой в этом мире и когда-нибудь начну говорить, как другие: «Однажды мне приснился совершенно чудесный сон», – и сама в это поверю. Я достаточно взрослая, чтобы понимать, что теряю, пока ищу себя. Об этом ты хотела спросить?

– Нет.

– Жаль, – сказала Суми, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Нэнси разделась в одиночестве – сбросила одежду на пол и встала обнаженной перед единственным в комнате зеркалом в серебряной оправе. Резкий электрический свет раздражал кожу. Она щелкнула выключателем и улыбнулась, увидев, что ее отражение превратилось в чистейший мрамор – твердый, неприступный камень. Так она простояла, застыв на месте, почти час, пока не почувствовала наконец, что теперь сможет заснуть, и, все еще голая, нырнула под простыню.

Она проснулась оттого, что в комнату хлынул солнечный свет и она услышала чей-то крик.

В Чертогах мертвых крики были не в диковинку. Расшифровывать их смысл – это было целое искусство: крики наслаждения, крики боли, крики нестерпимой скуки перед лицом равнодушной вечности. Те, что слышались сейчас, были криками ужаса. Нэнси мигом скатилась с постели, схватила свою ночную рубашку, так и оставшуюся с вечера бесполезно лежать в ногах кровати, и натянула через голову. Не хотелось бежать навстречу потенциальной опасности совсем неодетой. Ей вообще не хотелось никуда бежать, но крики не смолкали, и по всему выходило, что бежать надо.

Постель Суми была пуста. Мысль о том, что, может быть, это Суми и кричит, мелькнула в голове на бегу, но тут же пропала. Это не Суми кричит. Это кричат из-за Суми.

В коридоре столпилось полдюжины девочек – плотная стена фланели и шелка. Нэнси растолкала их, протиснулась вперед и замерла на месте. Это была неподвижность настолько абсолютная, настолько глубокая, что при других обстоятельствах она гордилась бы собой. Но сейчас это была не столько истинная неподвижность, сколько что-то вроде того, что заставляет кролика замирать перед удавом.

Да, причиной крика была Суми, в этом сомневаться не приходилось. Она сидела, скорчившись у стены в неловкой позе, с закрытыми глазами. Она не дышала, и рук – ее умных, не знающих ни минуты покоя рук – у нее больше не было: они были отрезаны по запястья. Никогда больше она не свяжет новый узел и не сплетет из нитки «кошачью колыбельку». Кто-то украл это у нее. Кто-то украл все, что у нее было.

– О-о-о… – прошептала Нэнси, и звук был словно камень, упавший в стоячий пруд: маленький, но круги от него расходятся во все стороны.

Одна из девочек развернулась и побежала, крича: «Мисс Элеанор!» Другая начала всхлипывать, сползая по стене, и наконец тоже осела на пол, так что стала похожа на какую-то жестокую пародию на Суми. Нэнси даже хотела сказать ей, чтобы она поднялась, но смолчала. Что она знала о горе, охватывающем человека перед лицом смерти? Все мертвые, которых она когда-либо встречала, были вполне приятными людьми, и то, что у них не было материальных тел, не создавало особенных неудобств. Может быть, Суми найдет дорогу в Подземное царство и расскажет Повелителю мертвых, как Нэнси старается обрести уверенность и вернуться. Он был бы рад услышать, что она старается, в этом Нэнси не сомневалась.