Текст книги "Кратчайшая история Советского Союза"

Новая экономическая политика

В годы Гражданской войны большевики национализировали в городах все, на что падал взгляд, в том числе торговлю – как по идеологическим причинам, так и исходя из практических нужд военной экономики. Вне крупных городов власть режима была крайне слаба, так что деревням буквально позволили управляться самим; при этом что красные, что белые – в зависимости от того, в чьих руках находилась данная территория, – подвергали крестьян регулярным грабительским реквизициям. Карточная система, введенная в городах во время общеевропейской войны, все еще действовала и, как всегда в таких случаях, дала толчок расцвету черного рынка. Галопирующая инфляция снижала ценность денег, что некоторые прекраснодушные энтузиасты приняли за признак их «отмирания», которое, согласно Марксу, должно случиться при социализме. Коллапс системы управления и последовавший за ним хаос тоже можно было интерпретировать как сопутствующее социализму «отмирание государства», о котором еще совсем недавно, в середине 1917 г., писал Ленин. Но последнее, чего хотелось бы Ленину, так это отмирания государства в разгар Гражданской войны. Государство должно было быть сильным (диктатура пролетариата), и, что самое главное, оно должно было функционировать.

Победа в Гражданской войне досталась коммунистам, но это было для них единственным светлым пятном. Городская экономика и промышленная инфраструктура лежали в руинах. Державы Антанты, не простившие России выхода из войны в критический момент, объявили стране бойкот. С западных трибун обличали «атеистический коммунизм» и распространяли страшилки о каннибализме и «обобществлении женщин». Негласный подтекст таких заявлений, особенно в Германии и странах Восточной Европы, сводился к тому, что дикари, захватившие Россию, – это, как и предсказывали антисемитские «Протоколы сионских мудрецов», лишь кучка евреев. Такие обвинения были несколько ближе к истине, чем хотелось бы большевикам. Не ограниченные более чертой оседлости, молодые евреи с запада страны стекались в Москву и Петроград, массово вступали в коммунистическую партию и стремительно делали карьеру в новой администрации. Евреи были второй после латышей этнической группой, чья доля в партии была непропорционально велика. (В 1927 г. евреи составляли 4,3 % членов партии и только 1,8 % населения.) В марте 1921 г. на Х съезде партии был избран Центральный комитет, многонациональный, как сама бывшая Российская империя: в него вошли грузины, евреи, украинцы, латыши и представители других национальностей, однако большинство все же составляли русские. Тем не менее трое из пяти обладавших правом голоса членов политбюро (Троцкий, Григорий Зиновьев и Лев Каменев) были евреями, один (Сталин) – грузином, и один (Ленин) – русским; хотя, надо признать, трое кандидатов в члены политбюро (Николай Бухарин, Михаил Калинин и Вячеслав Молотов) тоже были русскими.

Партия большевиков была твердо привержена идее промышленной модернизации (которая, согласно марксистской идеологии, служила предпосылкой для социализма); достичь ее они намеревались с помощью централизованного государственного экономического планирования, которое было новаторской концепцией для мирного времени, хотя Германия и другие враждующие стороны прибегали к нему в Первую мировую как к экстренному средству в военных условиях. Однако в 1921 г. перед страной стояли неотложные экономические задачи, значительно превышавшие возможности российских планирующих органов, которые все еще находились в зачаточном состоянии. Ленин счел, что единственная на тот момент возможность решить эти задачи – частично восстановить рыночную экономику, расценивая этот шаг как временное стратегическое отступление. В рамках новой экономической политики (НЭПа) банки и крупные промышленные предприятия оставались под контролем государства, но розничная торговля и мелкие предприятия вернулись в частные руки или же перешли в собственность кооперативов, а крестьянам снова разрешили продавать свою продукцию на рынке. Идейные коммунисты были недовольны, и Ленину пришлось употребить весь свой авторитет, чтобы протолкнуть эту идею.

«Товарищ Ленин очищает Землю от нечисти». Плакат Виктора Дени по рисунку Михаила Черемных (1920). Нечисть – это монархи, попы и капиталисты[11]11
  «Ленин очищает Землю от нечисти». World History Archive/Alamy.


[Закрыть]

Малый бизнес и городская торговля в результате быстро вернулись к жизни, но с ними воскресли и те стороны городского быта, которые большевики считали удручающе реакционными: рестораны, куда зачастили «буржуи» и их жены в мехах, кабаре и проституция. Большевики ненавидели новую торговую буржуазию, которую называли нэпманами; они считали их не только «классовыми врагами», но и ворами, что не было сильным преувеличением, учитывая, что экономика НЭПа в значительной мере сохранила черты черного рынка, которому пришла на смену, в том числе зависимость от товаров, которые всеми правдами и неправдами изымались с государственных складов. Промышленность, особенно крупная, отставала – прежде всего из-за недостатка капитала; новому Советскому государству отчаянно не хватало денег: местных капиталистов, которые могли бы инвестировать в развитие промышленности, не осталось, а иностранцам здесь больше были не рады.

В нерусских республиках и регионах самой важной задачей считалась интеграция исторически мусульманской Средней Азии, где противостояние традиционных и советских нравов острее всего проявилось в кампаниях против ношения женщинами чадры. Советская национальная политика проводила различие между «отсталыми» этническими группами (например, узбеками или башкирами) и теми, кто находился на том же (или более высоком) культурном уровне, что и русские (украинцы, грузины и евреи); однако политика «коренизации» – использование местных языков, обучение и продвижение местных кадров – провозглашалась повсеместно (даже если на Украине в 1920-е гг. ее проводил в жизнь Лазарь Каганович, еврей, который, хоть и вырос в деревне под Киевом, украинским владел плохо).

СССР в 1922 г. (показаны все союзные республики и ряд автономных)[12]12
  Карта СССР в 1922 г. Alan Laver.


[Закрыть]

Кое-какие иностранные наблюдатели начали надеяться, что НЭП – признак того, что Россия отходит от приступа революционного безумия и возвращается к нормальности. Именно этого-то и боялись лидеры большевиков – победить в революции политически только для того, чтобы проиграть ее экономически и социально. Запад принялся прощупывать Россию на предмет восстановления отношений, предлагая частично простить царские долги (которые большевики отказались выплачивать) в обмен на возобновление торговли. Но в вопросе внешней торговли Ленин был непреклонен: она должна оставаться монополией государства, а не то империалисты, как в царские времена, используют ее как рычаг, чтобы снова загнать Россию в колониальную зависимость. При таком подходе к внешней торговле границы государства следовало держать на замке, чтобы пресечь трансграничную контрабанду, процветавшую в первые послереволюционные годы, а позже – чтобы не впускать в страну опасные западные идеи. Следствием этой добровольной изоляции от внешнего мира, которая так или иначе продлится практически все время существования Советского Союза, стала агрессивная культурная предубежденность, выражавшаяся в типично советском сочетании бахвальства и чувства собственной неполноценности в отношениях с Западом.

Ленин твердил, что экономические послабления не предполагают послаблений политических. Он писал, что новую экономическую политику следует понимать как тактическое отступление армии, но «самая опасная штука при отступлении – это паника» и «отпадения от дисциплины». К концу Гражданской войны в стране, по сути, установилась однопартийная система, так что единственной возможной ареной для конфликта оставалась сама партия. До революции Ленин не терпел каких бы то ни было разногласий среди большевиков, но в 1917 г. и в первые годы у власти ему волей-неволей приходилось мириться с соратниками по таким вопросам, как брать или нет власть в октябре (Зиновьев и ряд других товарищей сомневались); подписывать или нет Брест-Литовский мир с немцами в 1918 г. (Бухарин и «левые коммунисты» были против); принимать ли в Красную армию царских офицеров («буржуазных спецов») в годы Гражданской войны – при надлежащем контроле, разумеется (Троцкий был за, Сталин против).

К концу 1920 г. борьба фракций в партии не только стала устоявшейся практикой, но и превратилась в принципиальный вопрос. «Демократические централисты» призывали к большей демократии в партии, а Ленин считал, что ее и так уже многовато. Если бы демократические централисты одержали верх, партия могла бы объединить под своими знаменами широкий спектр организованных фракций, продвигавших каждая свою особую повестку по конкретным вопросам, а решения принимались бы голосованием, результаты которого все воспринимали бы как обязательные к исполнению, – однако подобный плюрализм претил большинству рядовых большевиков, которые жаждали решительного, а не демократического руководства и скорее не одобряли разногласий в верхах. В любом случае Ленин не собирался этого допустить. На Х съезде партии он без зазрения совести организовал свою собственную фракцию, включавшую в том числе Сталина и кандидата в члены политбюро Молотова, чтобы протолкнуть резолюцию «Об единстве партии», которая запрещала деятельность фракций. Это дало группе Ленина удобное оружие против оппонентов, которых теперь можно было обвинять в нарушении запрета. Но полагать, будто резолюция на самом деле покончила с партийными фракциями, было бы ошибкой. Более того, в 1920-е гг. борьба фракций велась с небывалым размахом – пока Сталин не положил ей конец.

Куда теперь?

При взгляде назад 1920-е годы часто ностальгически представлялись золотым веком свободы мнений и вседозволенности. Но современниками этот «золотой век» ощущался иначе; он больше походил на тревожные годы. Рабочих беспокоила безработица. Крестьян, особенно старшего поколения, озадачивал вестернизированный словарь большевиков и их чуждая система координат. Кто такой Карло-Марс? Что такое леволюция (неверно услышанное, но настолько же туманное слово «революция»)? Почему городская молодежь называет себя комсомольцами (комсомол – сокращение от «Коммунистический союз молодежи») и глумится над священниками? Если Ленин – новый царь, то почему его так не титулуют? Почему большевистские «женотделы» стараются отвлечь порядочных женщин – крестьянок и жен рабочих – от дома и семьи, втягивая их в общественную жизнь, и почему мужчинам теперь можно бросать своих жен и детей, отправив им открытку по почте? Обычных горожан – тех, кого большевики называли «мелкобуржуазными мещанами», – переполняли дурные предчувствия: они ощущали, как их захлестывают почти непостижимые для них политические бури, и в страхе гадали, что еще могут натворить большевики. Интеллигенцию (которая позже и будет лелеять миф о «золотом веке») бесило, что большевики окрестили ее «буржуазной», игнорируют ее претензии на моральное превосходство и не позволяют руководить университетами и государственными театрами без политического надзора. Это было время бурного расцвета авангардного искусства – и одновременно жесточайших фракционных конфликтов в сфере культуры: конкурирующие группировки беспрестанно вцеплялись друг другу в глотки и кляузничали друг на друга властям.

Анатолий Луначарский (справа), первый нарком просвещения (1917–1929), со своим секретарем и шурином Игорем Сацем (позже одним из редакторов журнала «Новый мир»), середина 1920-х гг.[13]13
  А. Луначарский и И. Сац. Фото из личной коллекции автора.


[Закрыть]

Членов партии тоже переполняла тревога. Они волновались, смогут ли справиться с управленческими функциями, к выполнению которых были зачастую совершенно не готовы. Они опасались капиталистических шпионов и диверсий, вторжения иностранных армий, реванша со стороны злокозненной буржуазии, а также кулаков, попов, нэпманов и прочих «классовых врагов». Боялись они и «замаскировавшихся» противников: буржуев, притворяющихся пролетариями, и кулаков, притворяющихся бедными крестьянами. Это был полностью оправданный страх, поскольку политика большевиков, которые продвигали и вознаграждали рабочих, а буржуазию безжалостно притесняли, буквально вынуждала людей на подобный обман. Партийцев беспокоили выгорание и слабое здоровье незаменимых «старых большевиков», утрата иллюзий и самоубийства среди молодых. Они опасались «термидорианского перерождения» партии, подобного тому, которое последовало за революционным террором во Франции. Ветераны Гражданской войны тосковали по боевому товариществу. Комсомольские энтузиасты, не заставшие по молодости сражений Гражданской, во всеуслышание жаловались, что партия растеряла боевой дух.

У Ленина в последние годы жизни хватало своих поводов для беспокойства: достаточно ли у партии культуры и компетентности, чтобы вынести ту огромную ношу, которую она на себя взвалила? В последних своих работах он выражается словно какой-нибудь меньшевик, сетующий в 1917 г. на «преждевременность» Октябрьской революции. В то время он уже был серьезно болен; болезнь фактически вывела его за пределы магического круга высшей власти, и в этом-то, скорее всего, и крылись основные причины его пессимизма. В 1920 г. Ленину исполнилось всего 50 лет, но здоровье его было подорвано пулевым ранением, полученным в результате покушения в 1918 г.; вдобавок в мае 1922 г. он перенес инсульт. Ленин пытался продолжать работу, но в декабре случился второй инсульт, положивший конец его участию в политической жизни. В марте 1923 г. он перенес третий инсульт, а 21 января 1924 г. скончался.

За двадцать месяцев болезни, которые они с женой провели на даче под Москвой в практически полной изоляции, его беспокойство об отсталости России и низком культурном уровне партии переросло в своего рода одержимость. Ленин опасался, что из-за пассивности масс всю основную работу придется взять на себя коммунистам, а ведь многим из них не хватало образования, вследствие чего они вынуждены были полагаться на правительственных чиновников (доставшихся в наследство от старого режима), чьи ценности были коммунистам абсолютно чужды. «Но если взять Москву – 4700 ответственных коммунистов – и взять эту бюрократическую махину, груду, – кто кого ведет?» – в отчаянии вопрошал Ленин в 1922 г.

В этот же период Ленин начал резко критиковать «олигархические» тенденции в партии, имея в виду верховенство политбюро, активным членом которого он по причине болезни уже не являлся. Некоторые историки толковали эти его последние работы как свидетельство того, будто в конце жизни Ленин склонялся к плюрализму мнений и представительной демократии. Возможность такой интерпретации окажется крайне важной для будущих дискуссий внутри советской компартии, поскольку в нужные моменты (например, в послесталинский период) позволит ссылаться на «демократического» Ленина, борца за законность против деспотизма и произвола государственной власти, своего рода анти-Сталина. Но был ли Ленин таким на самом деле? Сомнительно. Ему, опытному диалектику, ничего не стоило внезапно поменять сторону в споре. Нет сомнений, что Ленин был до глубины души возмущен, когда по настоянию врачей его оставили за бортом политбюро. Однако он никогда не жаловался на олигархические тенденции в политбюро, пока сам его возглавлял; да и позже, будучи уже больным, он не предлагал ни отменить запрет на фракционную борьбу, ни вернуть деятельную роль в политической жизни приходившим все в больший упадок советам. Что действительно заново проявилось в последние годы жизни Ленина, так это его гуманистическая озабоченность народным просвещением – учреждением школ, пунктов ликвидации безграмотности, библиотек и изб-читален; эта озабоченность всегда объединяла его с женой, которая теперь оказалась его единственным соратником.

Борьба за роль преемника

Болезнь Ленина уже при его жизни вызвала среди партийного руководства фракционную борьбу (вот вам и запрет на фракции!), которая заняла полдесятилетия и завершилась выдвижением нового лидера, Сталина. Поначалу, однако, ее представляли не как схватку за первенство, но как борьбу за сохранение единства политбюро. Сперва основной угрозой этому единству считался Троцкий – герой Гражданской войны, чья известность в народе уступала только известности Ленина; однако в ряды большевиков он вступил сравнительно поздно, а люди, выучившие уроки Французской революции, подозревали, что Троцкий лучше всех прочих подходит на роль взнуздавшего революцию Бонапарта. Почти все остальные члены политбюро, включая Сталина, Зиновьева и Бухарина, объединились, чтобы выдавить Троцкого, и преуспели в этом.

Ленин в этих дрязгах напрямую не участвовал, но вскоре после второго инсульта он написал в ЦК партии письмо, известное историкам – но, естественно, не самому Ленину – как его «Завещание». В нем он дал характеристику всей партийной верхушке, в том числе Троцкому, Сталину, Зиновьеву и Бухарину. Перемежая скромную похвалу критикой, этот документ в первой своей редакции не поддерживал и не исключал никого из потенциальных кандидатов на роль лидера. Но через несколько дней Ленин добавил постскриптум, посвященный Сталину, в котором утверждал, что тот «слишком груб» и что ему недостает качеств, необходимых генеральному секретарю партии. Эту оценку спровоцировала ссора между Крупской и Сталиным. Политбюро поручило Сталину неблагодарное дело: следить, чтобы согласно рекомендациям докторов Ленину не давали газет и официальных бумаг; Крупская, уверенная, что неосведомленность только сильнее раздражает пациента, нарушила запрет. Когда Ленин услышал, как Сталин бранит ее за это, он вмешался в спор, причем совершенно не по-большевистски, а буквально в соответствии с принятым в годы его юности кодексом чести: он-де не может вести дел с человеком, оскорбляющим его жену.

Ленинская характеристика нанесла серьезный удар по политической репутации Сталина и задела его за живое: есть свидетельства, что после обнародования письма он уехал из Москвы и несколько дней отсиживался на даче в одиночестве. Но в то время никто, за исключением, может быть, самого Сталина, не считал его вероятным преемником Ленина. Сталин был непримечательным закулисным деятелем, говорил с грузинским акцентом и, занимая пост генерального секретаря, занимался скучной организационной работой, на которую у остальных членов политбюро не было времени. Даже в борьбе с Троцким в 1923–1924 гг. Сталин принимал участие как всего лишь один из членов группировки внутри политбюро («большинства ЦК»), защищавшей партийное единство, которому угрожал Троцкий. В эту же группировку входил Зиновьев, первый секретарь петроградского горкома партии и руководитель Коминтерна, вероятно считавший себя ее лидером, а также популярный, хоть и относительно молодой и отчасти легковесный Бухарин, редактор партийной газеты «Правда», в 1926 г. сменивший Зиновьева во главе Коминтерна.

В основе внутрипартийных конфликтов 1920-х гг. лежала борьба за власть, хотя никто не хотел этого признавать: формально у партии, которая не обзавелась ни Führerprinzip (в переводе с немецкого «принцип единоначалия»), ни соответствующими институтами, не было вождя, которому нужно было бы подыскивать замену. Но Ленин умер, и все изменилось, когда народные массы недвусмысленно потребовали – требование это подхватили и некоторые руководители партии, но исходило оно не от них – в прямом смысле слова обожествить умершего. Лозунгом того периода стала фраза «Ленин жив», а от его последователей хотели, чтобы они продолжили завещанное им дело. К ужасу вдовы-атеистки и многих товарищей Ленина, его тело забальзамировали и выставили на всеобщее обозрение в мавзолее у стен Кремля. Едва возникнув, культ Ленина прочно укоренился, а с ним и подспудная убежденность, что партии нужен лидер (по-русски – «вождь»).

Мавзолей Ленина – гранитное сооружение в конструктивистском стиле, построенное в 1920-х гг. на Красной площади у стен Кремля по проекту архитектора Алексея Щусева (фото 1950-х гг.)[14]14
  Мавзолей Ленина. Chronicle/Alamy.


[Закрыть]

Хотя главным камнем преткновения внутрипартийной борьбы 1920-х гг. был, безусловно, вопрос о преемнике, на кону стояли и политические решения, и прежде всего выбор между решительными мерами, популярными среди членов партии, и умеренной линией, которая была больше по душе населению. Ввязываться в борьбу с чуждыми общественными группами – нэпманами, кулаками, попами, «буржуазными специалистами», иностранцами-капиталистами – и сокрушать их силой государства – такая стратегия отлично поддержала бы в партии революционный дух и ощущение целеустремленности. Благоразумнее, однако, казалось идти на уступки населению, прежде всего крестьянству, в попытках завоевать его признание и обеспечить режиму устойчивость. На протяжении большей части 1920-х гг. преобладал второй подход.

Конфликт с Троцким разгорелся еще при жизни Ленина, и касался он не партийного лидерства, а вопросов политического характера, прежде всего нарастания бюрократизма внутри партии, слабой связи с ее рядовыми членами и избыточного влияния узкой элиты «старых большевиков» – то же самое беспокоило и Ленина. Манифест «Новый курс», опубликованный Троцким в 1923 г., призывал к смене поколений и вызвал в партии ожесточенные споры. Зимой 1923–1924 гг. отбор делегатов на грядущий XIII съезд партии превратился в нечто вроде настоящей избирательной кампании в местных партийных организациях: одни делегаты поддерживали Троцкого, другие – «демократических централистов» (которые еще с 1920 г. поднимали вопрос о партийной демократии), а третьи – «большинство ЦК», т. е. Зиновьева и Сталина, которые и победили, несмотря на серьезное противодействие.

Группировку Троцкого стали называть «оппозицией большинству ЦК». Это был ловкий маркетинговый ход, подобный тому, какой в 1903 г. провернул Ленин, назвав свое меньшинство в составе РСДРП «большевиками». Зиновьев, Каменев и Сталин образовали правящий триумвират, а в середине 1924 г. Зиновьев при поддержке политбюро запустил кампанию «Лицом к деревне» с целью перенаправить экономические и культурные ресурсы на село и убедить крестьян, что пролетарская власть на их стороне. Бухарин подхватил эту тему, призвав крестьян «обогащаться». Косвенно это был призыв к коммунистам прекратить клеить ярлык кулака-эксплуататора на всякого прогрессивно настроенного, процветающего крестьянина. Предпринимались и попытки реанимировать советы, бывшие некогда бастионами народной демократии, но теперь прозябавшие без дела. На несколько лет в стране отказались от практики допуска к выборам в советы исключительно тех кандидатов, которых выдвинули местные партийные организации; партия и комсомол ослабили контроль, так что граждане смогли выдвигать своих собственных кандидатов и голосовать более или менее за кого хотят.

В общем, в середине 1920-х гг. как в партии, так и в советах стали заметны определенные ростки демократии. Но советский демократический эксперимент вскоре заглох (крестьяне слишком часто выдвигали во власть уважаемых на селе людей, которых партия считала классовыми врагами), да и партийная демократия преуспела не больше. Сохранив, пусть и не без труда, свое положение в мае 1924 г., Сталин как глава партийного секретариата приложил максимум усилий к тому, чтобы наводнить будущие съезды одобренными Москвой делегатами из регионов. Задача облегчалась тем, что за пределами столиц фракции не имели большого влияния в партии. Коммунисты на местах относили конфликты внутри политбюро к вековой российской традиции «бояре дерутся» и считали оппозиционеров привилегированными фрондерами.

Взяв под свой контроль назначение областных партийных секретарей, которые, в свою очередь, часто выступали делегатами от своих областей на партийных съездах, где избирался Центральный комитет и в конечном итоге политбюро, Сталин поставил «круговорот власти» себе на службу. Но секретари областных комитетов партии преследовали и свой интерес: они были не просто клиентами патрона-Сталина, но «маленькими Сталиными», окруженными «семьями» своих собственных политических клиентов, без которых Москва не смогла бы править регионами. Конечно, не обходилось без регулярных скандалов и редких чисток, но в целом власть первого секретаря обкома партии, одновременно отстаивающего интересы своей вотчины в Москве, останется постоянной величиной до самого исчезновения Советского Союза.

К середине 1920-х гг., когда экономика вернулась к некоему подобию нормального функционирования после тягот Гражданской войны, пришло время всерьез задуматься о важнейшей задаче партии – индустриализации. Сомнений в необходимости быстрой индустриализации, призванной создать предпосылки для социализма, не было, но не было и согласия в том, насколько быстрой она должна быть и где взять деньги на строительство тысяч новых заводов, шахт, гидроэлектростанций, линий электропередачи и железных дорог. Некоторые – в том числе иногда и Троцкий – предлагали, отринув ленинский запрет, осторожно привлекать к делу иностранных инвесторов. Однако было неясно, захотят ли какие-нибудь зарубежные капиталисты вкладывать средства в советскую экономику, не говоря уже о том, получится ли убедить в правильности этой стратегии партию в целом. Пятью годами ранее еще было можно надеяться, что вопрос, как управлять экономическим развитием России, сам собой потеряет актуальность вследствие победы революции на Западе, после чего Россия сможет объединить усилия с Германией и другими развитыми экономиками. Теперь же эта надежда испарилась, так что, выдвинув концепцию «социализма в отдельно взятой стране», Сталин лишь подтвердил очевидное – других вариантов не просматривалось.

Но если на иностранные инвестиции рассчитывать не приходится, деньги на индустриализацию нужно искать где-то в экономике страны, а почти все, у кого эти деньги имелись («эксплуататоры»), уже были к тому времени, к сожалению, экспроприированы. «Нажим» на крестьянство – т. е. принуждение крестьян дороже покупать товары, которые они покупают в городах, и дешевле продавать товары, которые они поставляют на рынок, – многим казался прекрасной идеей. Но это вряд ли соответствовало стратегии «Лицом к деревне», за которую ратовал Зиновьев, не говоря уж об опасениях, что избыточное давление на крестьянство спровоцирует бунты.

Примерно спустя год Сталин вынудил Зиновьева и Каменева, двух других членов антитроцкистского триумвирата, уйти в еще одну оппозиционную фракцию, которая, слишком поздно для какого бы то ни было реального политического успеха, объединила усилия с оппозицией Троцкого. По мере того как рисунок этого фракционного танца усложнялся, становилось все труднее понять, с какими предлагаемыми мерами ассоциируется каждая из группировок. В принципе Троцкий был максималистом («левым») и выступал за самый амбициозный план ускоренного экономического развития. Бухарин, в начале 1920-х гг. занимавший по социальным вопросам радикальную позицию, переместился на правое крыло. Сталин выступал то с правых, то с левых позиций, заставляя вспомнить ходившую тогда шутку про человека, заявляющего: «Я никогда не отклонялся от генеральной линии партии» – и одновременно показывающего ладонью извилистую кривую.

Вместе с культом Ленина укреплялся и новый пагубный культ – культ партии и ее единственно верной линии. Выражение «Партия всегда права» превратилось в заклинание, и в скором времени уважаемых «старых большевиков» уже вынуждали приносить жалкие извинения за свои оппозиционные взгляды под свист ерничающих делегатов ежегодных партийных съездов. Не поддалась давлению одна только Крупская, которая в 1925 г. присоединилась к оппозиции Зиновьева: извиняться она отказалась и даже, пользуясь исключительным положением вдовы Ленина, осмеливалась высмеять предположение, будто партия не может ошибаться.

Может показаться удивительным, что в конце 1920-х гг. главный приз в борьбе за лидерство достался именно Сталину, грузину, которых в партии было не более 1 % – в противовес 72 % русских. По-русски он говорил с акцентом, но сам все больше считал себя русским человеком. На руку ему сыграло и то, что два его основных конкурента (Троцкий и Зиновьев) были евреями, а, как признавал и сам Троцкий, еврей во главе страны – это было уже слишком как для основной массы населения, так, вероятно, и для рядовых коммунистов. Если бы чистокровный русский Бухарин проявил больше политических талантов, у него был бы шанс побороться со Сталиным, но к тому моменту, как он решил вступить в игру, было уже слишком поздно. Еврейский вопрос не эксплуатировался Сталиным в открытую, но практически наверняка окрасил партийные дебаты о сталинском «социализме в отдельно взятой стране», когда Троцкого прижали к ногтю как «интернационалиста». Конечно, интернационализм являлся одним из основополагающих принципов ленинской политики партии. Но в тот период это слово уже становилось маркером принадлежности к еврейству.

Большевики не гнушались использовать террор против классовых врагов и вовсю прибегали к нему в годы Гражданской войны, лишь несколько ослабив хватку в период НЭПа. Но они всегда крайне неодобрительно относились к идее позволить революции «пожрать своих детей» (т. е. к террору как оружию против партийных оппонентов), как это случилось в революционной Франции. При Ленине проигравших в политических баталиях не было принято исключать из партии; с общего согласия ЧК и пришедшее ей на смену ГПУ не трогали партийных лидеров. Все изменилось в конце 1927 г., когда ведущих оппозиционеров исключили из партии, а тех, кто отказался порвать с оппозицией, ГПУ отправило в ссылку. Троцкого выслали в Алма-Ату, город в Казахстане на границе с Китаем, хотя по странному недосмотру ему позволили взять с собой все свои книги и бумаги (которые в итоге оказались в Библиотеке Уайденера в Гарварде) и поддерживать оживленную переписку со сторонниками, отправленными в разные концы страны. Двумя годами позже (в феврале 1929 г.), беспрецедентным образом нарушив партийную традицию, его депортировали из Советского Союза – страны, где он родился, – как предателя революции. Через 11 лет подосланный Сталиным наемный убийца прикончит Троцкого в Мексике.

Московская площадь Дзержинского (бывшая Лубянская) с памятником Феликсу Дзержинскому (скульптор Евгений Вучетич), поставленным в 1958 г. Справа виден угол здания органов госбезопасности[15]15
  Площадь Дзержинского. Новостное агентство Sputnik/Alamy.


[Закрыть]

Самоуверенный Троцкий всегда презирал Сталина и поздно разглядел в нем реальную политическую угрозу. Сталин не был ни оратором, ни теоретиком (две сферы деятельности, которые высоко ценились в партии и в которых блистал Троцкий). В глазах Троцкого он не был даже интеллектуалом: прежде чем забросить образование и уйти в профессиональные революционеры, Сталин учился в духовной семинарии в Грузии. Не был он и космополитом: его революционными университетами были тюрьма и ссылка, а не длительная эмиграция. В биографии Сталина не было никаких блестящих достижений; в отличие от Троцкого, он не возглавлял Петербургский совет в 1905 г. и не создал с нуля Красную армию в годы Гражданской войны. Разнос, который устроил ему Ленин в своем «Завещании», серьезно навредил ему политически. Сталин был «серым пятном» (как писал в своих воспоминаниях Николай Суханов); обычным «порождением аппарата», как позже заявлял Троцкий; «грубым человеком», как он назвал сам себя, извиняясь за то, что хамил Крупской во время болезни Ленина. Троцкий едва снисходил до вежливости даже с самим Сталиным и уж точно не с его сторонниками, в число которых с середины 1920-х гг. входили несколько членов политбюро – прежде всего Молотов, бывший красный кавалерист Клим Ворошилов, а также Лазарь Каганович, кандидат в члены политбюро и первый секретарь ЦК компартии Украины.