Текст книги "Кратчайшая история Советского Союза"

Презрительное отношение Троцкого, которое до открытия советских архивов в 1990-х гг. в целом разделяли и историки, оказалось катастрофической ошибкой. Сталин не был ни посредственностью, ни глупцом, ни продуктом какой-то машины. Хотя другие больше него блистали в политических дебатах 1920-х гг., именно Сталин пришел к простому решению относительно дальнейшего пути вперед. Ленин привел партию к победе в Октябрьской революции, но экономическая революция – критически важная в марксистском понимании – была еще впереди. И возглавить ее суждено было Сталину.

Глава 3
Сталинизм

Раз уж Советскому Союзу требовалась вторая революция, экономическая, как ее нужно было совершить? Очевидно, не силами толп, стихийно выплеснувшихся на улицы, как в 1917 г. Эта революция должна была быть спланированной (в конце концов, ее цель – воплотить в жизнь идею централизованного экономического планирования) и направляемой из Москвы. Историки часто называют ее «революцией сверху», делая акцент на слове «сверху». Это довольно точно, если не упускать из виду слово «революция». Самой необычной чертой сталинской программы экономических преобразований было то, что она проводилась в жизнь, по сути, революционными методами; чтобы достичь своей цели, Сталин мобилизовал партию и ее сторонников на осуществление насилия против других групп населения.

Идея подать планомерную, проводимую государством программу индустриализации как революционную войну с «классовыми врагами» и «иностранными интервентами» может показаться странной. Но Сталин был прежде всего революционером, т. е. профессионалом насилия и возбуждения классовой вражды. Партия в таких вещах тоже прекрасно разбиралась. С точки зрения экономической рациональности этот метод был крайне затратным, но с учетом воинственного настроя партии и ее становления в обстановке Гражданской войны у подобных средств имелась своя политическая рациональность.

«Великий перелом» 1929–1932 гг. (название периода отсылает к программной статье Сталина) складывался из трех компонентов. Первый – ускоренная индустриализация согласно пятилетнему плану, разработанному государством; второй – коллективизация крестьянских хозяйств; и третий – «культурная революция», термин, который в СССР придумали задолго до 1960-х гг., когда его взяли на вооружение китайские коммунисты. Насилие, сопровождавшее все три компонента, призвано было устрашить беспартийное население и вынудить его подчиниться. Но была у него и другая задача: воодушевить сталинских бойцов – коммунистов, комсомольцев, «сознательных» городских рабочих, разрешив им делать то, чего они на тот момент все еще по-настоящему хотели, а именно бороться с людьми, которых считали своими врагами.

Как часто бывает в моменты внутренних кризисов, в качестве стимула для таких действий власти использовали предполагаемую внешнюю угрозу. Несмотря на то что реальных доказательств непосредственной подготовки капиталистическим Западом (без сомнения, враждебно настроенным) силовой операции против СССР не было, советская пресса месяцами разыгрывала карту военной угрозы. Культурная революция, под которой понималась необходимость покончить с «подчинением» коммунистической страны буржуазной культуре и науке, следовала той же логике, начавшись в 1928 г. с широко освещаемых показательных судебных процессов над инженерами («буржуазными специалистами»), обвиненными в промышленном саботаже и шпионаже в пользу иностранных разведок. После этого на заводах развернулась настоящая охота на ведьм, направленная против «вредителей» из числа инженеров, привилегированному положению которых нередко завидовали рабочие.

Знаменитая скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», впервые представленная как часть павильона СССР на Всемирной выставке 1937 г. в Париже[16]16
  Монумент Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Олег Знаменский/Alamy.


[Закрыть]

Смысловым центром экономической повестки сталинской революции была, безусловно, индустриализация, а не коллективизация. Коллективизацию считали второстепенной задачей, которую, учитывая предсказуемое сопротивление крестьянства, разумнее всего было отложить на потом. Но в 1928 г. советская компартия предпочла соображения классовой борьбы доводам рассудка. Не в первый раз крестьяне и правительство СССР вступили в конфликт из-за цен на сельскохозяйственную продукцию. Государство могло бы повысить закупочные цены, но экономисты в один голос твердили, что финансировать индустриализацию можно лишь осуществив «нажим на крестьянство». Сталин, нечасто покидавший столицу, совершил краткую поездку в Сибирь, чтобы лично оценить положение дел. Вернулся он с известием, что «кулаки», стремясь повысить цены, придерживают зерно и не пускают его на рынок и что это представляет собой политический саботаж. За «сокрытие» зерна ввели новые наказания, что только сильнее разожгло сопротивление крестьян. «Сплошная коллективизация», стартовавшая в конце 1929 г., призвана была снять этот конфликт раз и навсегда: единственными производителями зерна должны были стать новые коллективные хозяйства; единственным его покупателем – государство. Проблема кулаков тоже должна была быть решена окончательно: их следовало попросту изгнать из деревень.

Тем временем в городах в рамках кампании по изъятию городской экономики из частных рук под удар попал другой классовый враг. С помощью ГПУ государство пресекало деятельность нэпманов, мелких торговцев и ремесленников (а сами они отправлялись в тюрьму). Это была еще одна поспешная и непродуманная мера, вынудившая власти в спешном порядке, практически без предварительной подготовки выстраивать государственную сеть розничной торговли. Это привело к дефициту, нормированию товаров (благодаря которому население четче осознало военную угрозу) и как следствие – быстрому росту черного рынка.

Коллективизация и культурная революция

Коллективизация предположительно должна была быть добровольной. Но в деревнях почти не наблюдалось какого бы то ни было стихийного стремления коллективизироваться, и неотъемлемым элементом программы стало принуждение в форме параллельного процесса «раскулачивания», заключавшегося в отъеме земель и домов у тех, на кого наклеивали ярлык кулака; самих же кулаков ГПУ депортировало в отдаленные районы Советского Союза. Ставилась задача «ликвидации кулаков как класса», но поскольку на селе уже почти не осталось кулаков в первоначальном понимании этого слова, т. е. тех, кто эксплуатировал труд бедных крестьян (отчасти в результате усилий по пресечению подобной практики, предпринимаемых на протяжении 1920-х гг.), объявить кулаком и наказать можно было любого, кто не нравился соседям. Проводить коллективизацию – т. е., попросту говоря, убеждать крестьян записываться в коллективные хозяйства (сокращенно колхозы) под угрозой объявления кулаками и выселения – в сельскую местность выезжали бригады коммунистов и горожан-добровольцев. Записавшись в колхоз, крестьяне должны были передать своих лошадей на вспашку коллективных земель, которые образовывались слиянием традиционных личных наделов; иногда коллективизаторы забирали и прочий скот.

При всем энтузиазме, который в то время вызывало всяческое планирование, коллективизация стартовала практически без подготовки; ее правила придумывались по ходу дела. Никаких внятных указаний ни коллективизаторам, ни крестьянам не поступало, а о строительстве необходимой инфраструктуры вроде колхозных конюшен и речи не шло. Когда ситуация принимала плохой оборот, Сталин обвинял местные власти в «перегибах». Советская пропаганда изображала коллективизацию как движение от мелких к крупным сельскохозяйственным предприятиям и от отсталого ручного труда к современному механизированному. Но тракторов и комбайнов для обработки полей не хватало, а теми, что были, крестьяне не умели пользоваться. К тому же, несмотря на всю шумиху вокруг новообразованных крупных колхозов с названиями вроде «Гигант», организовать функционирующие единые хозяйства, превышающие размерами существующие деревни, оказалось задачей непосильной, и коммунистам пришлось негласно смириться с колхозами помельче.

Коллективизацию насаждали по всей стране, пусть и с некоторыми региональными особенностями. В Казахстане, где местное скотоводческое население все еще вело кочевой образ жизни, коллективизация обернулась введением принудительной оседлости, вызвавшей массовое сопротивление и бегство через границу в Китай. В Грузии, которая специализировалась не на зерновых, а в основном на фруктах, виноделии и технических культурах, коллективизация приняла более мягкие формы, в том числе благодаря усилиям местных коммунистов вроде Лаврентия Берии. В областях с этнически неоднородным населением преобладающая этническая группа порой пыталась записать в кулаки сравнительно благополучное меньшинство, например немецких крестьян Поволжья. Насильственное переселение кулаков из России и с Украины в Казахстан и другие национальные республики еще больше усиливало там этническую напряженность.

Раскулачиванию, по умеренной оценке, подверглось от 5 до 6 млн крестьян (включая и тех, кто под угрозой экспроприации бежал в города), что соответствовало примерно 4 % всех крестьянских хозяйств. Бо́льшую часть из 2 млн человек, депортированных за пределы родных регионов, переселили на невозделанные земли, а остальных отправили строить новые промышленные предприятия. В европейской части России крупных бунтов не случилось: не имевшая прецедентов угроза внезапным террором стала серьезным сдерживающим фактором для большинства крестьян; однако возмущение и пассивное сопротивление ощущалось повсеместно. Крестьяне были готовы отправлять скот на убой, лишь бы не отдавать его в колхозы, и прятали зерно, отказываясь выполнять нормы заготовок. Ходили слухи, что коллективизация – это пришествие Антихриста и что коллективизаторы собираются остричь женщинам волосы и узаконить групповой брак. Сопротивление принимало необычные формы: зачастую крестьянки (которых арестовывали реже, чем мужчин) следовали за коллективизаторами по деревне, рыдая напоказ и распевая церковные гимны.

Одним из самых поразительных аспектов коллективизации стала параллельная кампания, направленная против духовенства и церкви в русских и украинских деревнях, а также против буддизма и ислама в других регионах страны. Это четко показывает, что разжигание насилия в «классовой войне» являлось неотъемлемой частью всего процесса, поскольку любой, кто всерьез надеялся убедить крестьян отказаться от традиционного трудового и экономического уклада, уж точно не стал бы подливать масла в огонь, оскверняя местную церковь или мечеть. Но именно так и поступали комсомольские бригады из городов, когда, приезжая «коллективизировать» деревни, радостно бесчинствовали в церквях, раскапывали погосты, танцевали со скелетами и сбрасывали со звонниц колокола, отправляя их на переплавку «для нужд индустриализации». ГПУ тем временем арестовывало священнослужителей и депортировало их в отдаленные районы страны вместе с кулаками. Можно спорить, насколько крепка была христианская вера русских крестьян до этой атаки на церковь, но гонения ее, безусловно, укрепили. Кое-кто из горожан-коллективизаторов сочувствовал крестьянам, но многие всерьез верили в угрозу со стороны классовых врагов, окопавшихся в деревнях, особенно когда разозленные крестьяне расстреливали их в упор или подстерегали в засадах по ночам и топили в реках. Это было настоящее крещение огнем (хотя огня как такового там было и не много), и коммунистическая мифология пополнилась новыми героическими легендами в дополнение к преданиям эпохи Гражданской войны.

В городах культурная революция принимала самые разнообразные формы, от карнавальных до учебно-методических. Советские комсомольцы никогда не заходили так далеко, как китайские хунвейбины, которые, устроив собственную культурную революцию, заставляли настоящих живых людей маршировать по улицам в дурацких колпаках. Однако и тут устраивались парады, где глумились над чучелами священников и нэпманов и иногда даже сжигали их. «Летучие бригады» врывались в правительственные учреждения, разбрасывали документы и стыдили сотрудников, обзывая их «бюрократами». В Средней Азии кампании по искоренению чадры стали масштабными и принудительными. Студенты университетов устраивали митинги, где разоблачали «буржуазных» профессоров, которые затем должны были публично признать свои политические ошибки и обещать внести марксистские тексты в учебные планы. За самые вопиющие выходки культурные революционеры порой получали нагоняи от партийного руководства, но в целом к ним относились как к «эксцессам» позитивного процесса разрушения традиции и низвержения буржуазии с культурного пьедестала. Энтузиазм молодых коммунистов был неоспорим: как выражался один из современников, их «распустили» до такой степени, что они потеряли «чувство меры».

Мультикультурализм 1930-х гг.: грузин Иосиф Сталин и русский Клим Ворошилов в национальных халатах, подаренных колхозниками-передовиками из Туркмении и Таджикистана (1936). Справа в военном кителе – Серго Орджоникидзе[17]17
  Мультикультурализм 1930-х гг. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ).


[Закрыть]

Но была у культурной революции и другая, менее анархическая сторона: кампании позитивной дискриминации (этот термин здесь, конечно, анахронизм) в интересах рабочих, бедных крестьян и «отсталых» этнических групп, которые приобрели серьезный размах в конце 1920-х гг. Женщины в этот список тоже входили, правда, теперь, когда был распущен женотдел ЦК партии, они были в нем далеко не первыми. Под позитивной дискриминацией понималось как непосредственное продвижение на руководящие должности, так и преимущества при поступлении в высшие и профессиональные учебные заведения; второй мере, в лучших традициях культурной революции (хоть не без терзаний со стороны некоторых чиновников от образования), сопутствовало отчисление студентов, происходивших из семей буржуазии, кулаков и священников. В мировом масштабе позитивная дискриминация была для 1930-х гг. чем-то совершенно новым; в английском языке в тот период не существовало даже терминологии для адекватной передачи смысла происходившего. С точки зрения марксистской теории такая программа могла казаться предосудительной, поскольку рабочие не должны стремиться покинуть свой социальный класс, но сами рабочие, крестьяне и представители нерусских национальностей ценили эту возможность улучшить свое положение. В числе ее благодарных выгодоприобретателей оказались и будущие главы государства Никита Хрущев и Леонид Брежнев, и большое число руководителей национальных республик коренного происхождения.

Индустриализация

Пятилетний план 1928–1932 гг. стал первой в СССР (и, как твердили советские пропагандисты, во всем мире) попыткой экономического планирования в масштабах целой страны; основное внимание в нем уделялось ускоренному развитию тяжелой промышленности, прежде всего горнодобывающей, металлургической и машиностроительной. Задачи ставились амбициозные: удвоить государственные инвестиции в промышленность относительно уровня предыдущих пяти лет и достичь трехкратного роста производительности по отношению к довоенному уровню. На вопрос, где на все это взять денег, удовлетворительного ответа так и не нашли: в краткосрочной перспективе коллективизация сельского хозяйства оказалась неэффективна как метод «нажима», поскольку затраты на нее были выше ожидаемых, а доходы ниже. Дефицит помогло покрыть увеличение объема производства водки (что, как писал Сталин Молотову в 1930 г., было необходимо, чтобы оплатить возросшие расходы на оборону); достижению той же цели способствовало и резкое незапланированное снижение уровня жизни в городах.

Промышленные стройки в годы первой пятилетки (1928–1932)[18]18
  Карта промышленных строек согласно плану первой пятилетки. Alan Laver.


[Закрыть]

В условиях нехватки денег, которые позволили бы решить проблему, советское правительство попыталось снять ее с помощью дешевой рабочей силы. Одним из основных источников такой рабочей силы стали женщины, которые впервые влились в ряды трудящихся масс, что стало в тот период основной задачей эмансипации: на протяжении 1930-х гг. почти 10 млн женщин приступили к оплачиваемой трудовой деятельности. Другим кадровым резервом оказались городские безработные. Однако важнейшим источником трудовых ресурсов было крестьянство, чему в огромной мере способствовало выселение кулаков; ГПУ, в распоряжении которого оказалась растущая сеть трудовых лагерей ГУЛАГа, также превратилось в ключевого поставщика кадров для промышленных предприятий. Кроме того, в годы коллективизации из деревень в города уехали миллионы молодых крестьян: одни бежали от раскулачивания или колхозов, а другие – теперь, когда в городах появились многочисленные вакансии, – в поисках новых возможностей. В годы первой пятилетки на каждых троих деревенских жителей, вступивших в колхоз, приходился один, который покидал деревню и становился наемным работником. Только в 1928–1932 гг. из деревень в города на постоянное жительство переехали 12 млн человек.

Если бы у кого-нибудь хватило духу назвать вещи своими именами, можно было сказать, что коллективизация в СССР выполняла ту же функцию, что и огораживание в Англии XVIII и XIX вв.: там крестьян тоже безжалостно сгоняли с земли, тем самым, как отметил Маркс, снабжая трудовыми ресурсами индустриальную революцию. Неясно, до какой степени этот результат был ожидаем и являлся частью стратегии коллективизации, избранной режимом. Сталин никогда ничего подобного не говорил. В поразительно лживой речи, посвященной успехам коллективизации в искоренении бедности на селе, он утверждал – в год, когда городское население СССР увеличилось на 4 млн человек, – что благодаря привлекательности колхозов привычный «срыв крестьян со своих мест» ушел в прошлое.

При определении целей как первой пятилетки, так и последующих дебаты велись прежде всего о том, какие новые заводы, железные дороги и гидроэлектростанции должно будет построить государство и где именно. Здесь просматривается некоторое непроговоренное сходство с популистской политикой «казенного пирога» в странах Запада. Один из самых горячих и долгих споров разгорелся вокруг того, следует ли в первую очередь развивать Украину, которая обладает современной инфраструктурой, но расположена в опасной близости к западной границе, или Урал, регион с менее сильной промышленностью, зато более безопасный в плане географического расположения. Советские политики и плановики упорно держались мнения, что приоритет нужно отдавать промышленно слаборазвитым территориям – Сибири, Средней Азии и Кавказу. Но существовал и конкурирующий подход, учитывавший в том числе соображения безопасности: поскольку наращивание оборонного потенциала страны было одной из основных задач первой пятилетки, Сталин склонялся в пользу размещения важных в военном плане заводов не в неславянских республиках, но в самом сердце страны – на Украине и в Центральной России. Тем не менее такие вопросы находились в ведении политбюро, а не одного только Сталина, и в процесс принятия решений постоянно вмешивались власти республик и областей, продвигавшие проекты, отвечающие их интересам. Подобное лоббирование – и в целом представление в Москве интересов своих регионов – превратилось в ключевую обязанность первых секретарей республиканских и областных комитетов партии. Интересы своих территорий при обсуждении бюджета отстаивали и многие из членов политбюро, причем никто не мог превзойти в настойчивости (и успешности) народного комиссара тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, который, как и Сталин, был грузином.

Счастливая жизнь колхозников на афише спектакля «Лен», поставленного на сцене Ленинградского государственного театра рабочей молодежи (художник Ф. Ф. Кондрашов, 1931 г.)[19]19
  Счастливая жизнь колхозников. Афиша спектакля «Лён». Heritage Image Partnership Ltd/Alamy.


[Закрыть]

Магнитогорск, огромный металлургический комплекс, построенный на Урале в абсолютной глуши, – канонический пример проекта первой пятилетки, воплотивший в себе многие из ее противоречий. Его осуществление в огромной мере зависело от труда заключенных и депортированных кулаков, охраняемых сотрудниками ГПУ; высланные из более благодатных регионов инженеры-«вредители» работали тут рядом с едва закончившими обучение коммунистами. Одновременно Магнитогорск притягивал юных комсомольцев-добровольцев, горевших желанием вопреки трудностям «покорять природу» и на пустом месте строить советскую промышленность. Это напоминало классический город американского Дикого Запада, со всеми его лишениями, но одновременно и с приключениями, и с духом товарищества; происхождение оказывалось неважным, и даже кулацкий сын мог стать стахановцем (сверхпередовиком производства) и вступить в комсомол. Здесь – пусть и не в полном соответствии с первоначальными планами – ковался «новый советский человек».

В советской печати сложилась особая культура бахвальства: каждый день газеты сообщали о новых «достижениях» (ключевое понятие 1930-х гг.) страны на ниве построения социализма – столько-то тонн стали выплавлено, столько-то доменных печей введено в эксплуатацию, столько-то километров железных дорог проложено, столько-то киловатт-часов электричества произвели новые гидроэлектростанции. «Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять», – заявил Сталин, используя одну из получивших тогда широкое распространение военных метафор. Однако по пути большевикам встречалось немало «засад», так что зачастую у них возникала нужда в «тактических отступлениях». Советское планирование в тот период заключалось в расстановке конкурирующих проектов в порядке их приоритетности, определении целевых показателей и побуждении предприятий «перевыполнять план» – не снисходя до таких мелочей, как где конкретному тракторному заводу брать резину для шин. В результате промышленным предприятиям приходилось содержать целую армию неофициальных «толкачей», чьи услуги оплачивались из тайных директорских фондов; толкачи должны были выискивать необходимые материалы и контролировать их отгрузку в нужном направлении.

Нехватка продовольственных и потребительских товаров была еще серьезнее нехватки сырья для промышленного производства, и советским гражданам приходилось до совершенства оттачивать свое умение «доставать». Популярная в СССР поговорка гласила: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Чтобы что-то купить, в первую очередь нужно было иметь «связи», а уже во вторую – деньги на покупку. Это касалось как рабочего обувной фабрики, который мог умыкнуть пару галош, чтобы обменять их на картошку у знакомого колхозника, так и академика или секретаря райкома партии. «А к кому ходите вы?» – спросила жена наркома внутренних дел Николая Ежова жену поэта Осипа Мандельштама, когда они однажды встретились в престижном санатории. Она имела в виду: «Кто ваш покровитель?» Наивная Надежда Мандельштам не поняла вопроса, но ее муж понял и ответил: «Мы ходим к Николаю Ивановичу [Бухарину]».