Текст книги "Сэлинджер"

Глава 3
Шесть футов два дюйма мышц и лента для пишущей машинки в стрелковой ячейке

Контрразведка, Париж, август 1944 года

Вместе с тремя другими сотрудниками своего контрразведывательного подразделения – Джеком Алтарасом, Джоном Кинаном и Полом Фицджеральдом (они называли себя «четырьмя мушкетерами») – Сэлинджер допрашивал нацистов и гражданских лиц. В разгар кровопролитной войны Сэлинджер, делом которого было представлять, что делает и думает противник, яростно писал художественные произведения. В освобожденном Париже он решает свою личную задачу – находит Хемингуэя, который тоже считал, что писать надо в условиях эмоциональной и физической опасности.

Алекс Кершо: Cэлинджер играл важную роль. Любой человек, имевший во время Второй мировой какое-то отношение к разведке, играл важную роль. Солдаты, молодые парни, которых просили взять лежащую в километре от передовой деревушку, хотели об этой деревне знать все подробности: где находятся пулеметные гнезда, где находятся проходы, закоулки и основные простреливаемые линии. Делом людей вроде Сэлинджера было предоставлять сведения, которые сохраняли жизнь большему числу бойцов.

Важнейший принцип боевых действий: надо знать сильные и слабые стороны противника. Если этого не знаешь, не знаешь и того, с чем сталкиваешься. Делом Сэлинджера было выяснение информации, которая сохранит жизнь американским солдатам, дав им знать, где они будут воевать и с чем они столкнутся.

Сэлинджер и еще двое из «четырех мушкетеров» – Джон Кинан и Джек Алтарас.

Лейла Хэдли Люс: Те немногие фотографии Джерри, которые я видела за многие годы, всегда были сняты тайно. Он как-то прятался от фотообъективов. Те снимки давали мгновенное представление о том, каким был рядовой Джерри. Он считал свое прошлое и то, что он делал в прошлом, сугубо личным делом. И даже больше, чем личным. А секретным. И я догадывалась, что это из-за войны. Из-за того, что он служил в контрразведке.

Джон Макманус: Группы контрразведки имели свойство становиться призрачными на дивизионном уровне. Были мелкие группы, действовавшие в составе батальонов, входивших в дивизии или полки. Некоторые занимались допросами немецких военнопленных, от которых получали информацию; другие сосредотачивались на местном гражданском населении. Сэлинджер делал и то, и другое. Контрразведчики работали на самой передовой, тесно взаимодействуя со стрелковыми ротами. В контрразведке служили интересные типы вроде ребят, для которых немецкий был родным языком, люди, мигрировавшие в США после того, как в Германии к власти пришли нацисты. Теперь эти люди возвращались домой, допрашивая своих соотечественников. А еще в контрразведке служили знатоки французского языка. Люди с лингвистическими навыками, которые были полезны в Европе. Этих людей смешали с теми, кого я называю типами из разведки. Эти были обучены сбору разведывательных данных и наблюдению. Они почти всегда были завербованными военнослужащими и занимались полевой разведывательной работой. Немного приукрашивая, скажу, что они занимались одним из важнейших дел во время Второй мировой. Их обучили не выдаваться; предполагалось, что они будут действовать как тени в тени, и такими они и остались в истории. У армии США была склонность недооценивать разведку. Офицеров разведки ценили меньше, чем, скажем, саперов или специалистов. Такое отношение привело к кошмарным провалам вроде битвы в Арденнах, когда американское командование и понятия не имело о том, что немцы вот-вот начнут наступление.

Контрразведка требует развитых навыков допроса. На практике это могло приводить к тому, что злой американский малый с тяжелой рукой и говорящий по-немецки говорил пленному: «Тут у меня ребята, которые хотят тебя шлепнуть. Да мне и самому пристрелить тебя – раз плюнуть, если ты не расскажешь мне, где дислоцирована твоя часть». Это был не столько допрос с пристрастием и мерами физического воздействия, сколько игры ума. На заднем плане всегда маячила угроза расстрела. Иногда прибегали к мягкому варианту допроса. Допрашивающий разыгрывал из себя доброго малого. Он усаживался и вел с пленным разговор, давал ему поесть, расспрашивал, откуда пленный родом, предлагал ему сигарету, но все это было прелюдией к вопросу: «Расскажи мне, что ты знаешь». Сотрудники контрразведки вроде Сэлинджера были обучены находить «слабое звено», самого болтливого парня из группы пленных, и знали, как развязать таким людям язык.

Иб Мелхиор: В соответствии со стандартным порядком действий, сразу же после овладения очередным городом мы приказывали местному населению сдать все фотоаппараты и бинокли. Делалось это для того, чтобы местные жители не могли сделать снимки нашего снаряжения, занятых нами зданий, опознавательных знаков, показывающих различные части, и прочих объектов, которые могли бы оказаться полезными противнику… Фотоаппараты и бинокли собирали в большие урны (обычно ими служили ванны из разбомбленных домов), обливали бензином и сжигали.

Мы выбирали место, подходящее для размещения нашего подразделения, в соответствии со стандартной процедурой: здание должно быть неповрежденным и еще занятым немцами. Мы приказывали тем, кто занимал здание, выйти оттуда в течение 15 минут, не вынося из здания ничего, кроме личных принадлежностей, и оставив все в доме – все двери, все столы с ящиками, все гардеробы – открытыми. Как только немцы выходили из здания, его занимали мы. Если занять пустой дом или любое пустое здание, то оно могло оказаться минированным. Любимыми местами установки этих хитрых, убийственных устройств были кровати, унитазы, пустые кресла, печи и портреты Адольфа Гитлера на стене – да-да, именно в таком порядке. Многие американские солдаты подорвались, бросившись на кровать или воспользовавшись удобным сиденьем в туалете, а не сточной канавой на холодной улице, или пытаясь согреться у казавшихся такими уютными печек. Или проявив свое презрение к фюреру срыванием его портретов со стен.

Обычно немцы подчинялись нашему приказу, пусть и с угрюмой неохотой или с сожалением. Но не всегда. Некоторые начинали рыдать и объяснять свое поведение, а другие были, по-видимому, слишком испуганными, чтобы двигаться, и их приходилось подталкивать… Одна из групп в нашем подразделении услышала два выстрела в момент, когда собиралась занять жилой дом. Бойцы немедленно укрылись, но, не услышав никаких других звуков, указывавших на какое-то движение внутри дома, вошли в дом и нашли тела мужчины и его жены, которые покончили жизнь самоубийством, лишь бы не подчиняться приказам американцев.

Как заставить говорить человека, который не желает выдавать информацию, наносящую вред его стране?.. Если пленный упорно отказывался говорить, то [офицер разведки Лео] Хандел показывал, что он начинает все сильнее злиться на допрашиваемого, и говорил с ним все жестче. Если пленный продолжал играть в молчанку, допрашивающий делал второй шаг. Хандел приказывал своему сержанту схватить пленного и следовать за ним. Пленного выводили из дома и волокли в соседний сарай. Там Хандел угрюмо чертил на земле четырехугольник в человеческий рост, шесть футов на два, потом давал пленному лопату и приказывал копать яму. Через несколько минут этих духоподъемных раскопок пленный, подумав о возможном предназначении ямы, с вероятностью в 50 процентов становился вполне разговорчивым.

По мере того, как яма приобретала очертания захоронения безымянного пленного, Хандел обращался к своему сержанту и с отвращением говорил по-немецки: «Ну, этот – считай, покойник. Я позову командира шайки партизан, который выклянчивает у нас какого-нибудь фрица. Они его и прикончат. Я буду в комнате для допросов. Знаешь, ненавижу смотреть на то, как это делается». Сказав это, Хандел разворачивался на пятках, собираясь уходить. Возможно, пленным смерть была и не страшна, но перспектива смерти от рук банды мстительных партизан обычно оказывалась достаточно страшной… И пленный начинал говорить[121]121
  Ib Melchior. «Case by Case», p. 83.


[Закрыть].

Джон Фицджеральд: Между моим отцом [Полом Фицджеральдом], Джеком Алтарасом, Джоном Кинаном и Дж. Д. Сэлинджером была какая-то связь. Они вместе служили в армейской контрразведке, и мой отец был шафером на первой свадьбе Сэлинджера. Отец и Сэлинджер сохраняли тесные контакты после войны и почти 65 лет состояли в переписке. Отец частенько повторял то, что во время войны говорили Алтарас и Кинан: «Нам действительно некогда, потому что нам вечно надо подбирать Сэлинджера, который сидел на обочине дороги и писал то ли рассказы, то ли роман».

Единственная фотография Сэлинджера, работающего над романом «Над пропастью во ржи», сделанная во время Второй мировой войны.

Страница из дневника, который вел товарищ Сэлинджера по армейской контрразведке Пол Фицджеральд во время Второй мировой войны.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 10 февраля1979 года):

Возможно, ты «лысый и у тебя небольшое брюшко» – то есть, я верю тебе на слово, – но кто говорит, что твой нынешний образ хоть чуть менее реален, чем тот постоянный образ, который я вижу внутренним взором, образ тех парней едва за 20, какими все мы были в 1944 году. Недавно я виделся с Джоном Кинаном. Да, провел с ним, Салли и их двумя подросшими дочерьми долгий, прекрасный вечер, и хотя он сед и морщинист и тоже набрал вес, в моем сознании навечно сохраняется его образ в 1944–1945 годах. Всегда буду видеть тебя в каске с болтающимся ремешком. Алтарас все такой же[122]122
  Письмо Дж. Д. Сэлинджера Полу Фицджеральду, 10 февраля 1979 года.


[Закрыть].

Шейн Салерно: Работая последние 9 лет над этим фильмом, мы просмотрели много материалов по Второй мировой войне, но немногие из них вызывают столь сильные чувства, как дневник товарища Сэлинджера по службе в контрразведке и друга писателя Пола Фицджеральда. Бумага была такой хрупкой, что когда я переворачивал страницы, мне приходилось проявлять особую осторожность для того, чтобы страницы не выпали из тетради. Фицджеральд записал имена немцев, которых допрашивали он и Сэлинджер, и степень их вовлеченности в нацистскую партию: «член партии с 1933 года», «партийный кассир», «политический лидер», «отъявленный, оголтелый нацист», «крайне оголтелый нацист». Среди адресов, похороненных в дневнике Фицджеральда, есть и такой:

Jerome D. Salinger

1133 Park Avenue

NYC, NY

Sacramento 2–7544

Страница из дневника, который вел Пол Фицджеральд во время Второй мировой войны.

Эберхард Элсен: Хотя девушка, в которую влюбился человек, ведущий повествование в рассказе «Знакомая девчонка», и вся ее семья были убиты нацистами, рассказчик никогда не высказывает ненависти к немцам, как и не делает заявлений о том, что война была сражением с абсолютным злом. Сэлинджер удивительно снисходителен к появляющимся в рассказе немецким солдатам. Позднее он скажет дочери Маргарет, что нацистом мог оказаться кто угодно – например, почтовый служащий. Он имел в виду, что если ищешь зло, то найти его легко, хотя оно, возможно, и маскируется.

* * *

Алекс Кершо: Сэлинджер был очевидцем самого прекрасного дня в истории – дня освобождения Парижа 25 августа 1944 года.

Сэлинджер на джипе после освобождения Парижа.

Марк Хауленд: Я привез в Принстон пятерых студентов. Они хотели посмотреть, что смогут найти о Сэлинджере в библиотеке Принстонского университета. Попав в читальный зал, мы, перевернув последнюю страницу какой-то тетради, обнаружили светло-зеленую страничку из блокнота на пружинке размером 8 на 13 сантиметров. Это было описанное Сэлинджером вступление союзников в Париж. Он рассказывал, что въехал в Париж на джипе, а парижане протягивали американцам своих детей, чтобы те могли целовать их. Сэлинджер писал, что можно было мочиться на капот джипа, и это ничего не имело значения. Все было нормально. Сэлинджер писал, что все, что бы ни делал американец, было хорошо.

Сержант Ральф Д. Мартин: Думаю, что никогда в жизни не видел такого парада. Большинство из нас предыдущей ночью спали в маленьких палатках в Булонском лесу. Шел сильный дождь, и мы были мокрые, поэтому самых чистых парней отобрали и поставили в первые ряды и в оцепление. У меня на форме была новая сияющая нашивка, и меня поставили в оцепление. Стоять там было здорово, поскольку в объятьях любого парня в оцеплении была, по меньшей мере, одна девушка, целовавшая и обнимавшая его.

Мы прошли маршем по Елисейским Полям колонной по 24 человека в ряд, но маршировать было чертовски трудно, так как вся улица была переполнена людьми, которые смеялись, кричали, плакали и пели. Нам бросали цветы и протягивали большие бутылки вина.

Первый полк так и не прошел. Толпа просто растащила солдат. Парижане только что вырвались на улицу. Они хватали ребят, поднимали некоторых солдат на плечи и несли их в кафе и бары, по своим домам и не отпускали их. Я слышал, что потом собрать солдат было очень трудно[123]123
  Цит. по: «Yank: The Story of World War II as Written by the Soldiers», p. 51.


[Закрыть].

Джон Уортмен: Люди приветствовали нас, смеялись, плакали, стремились обнять нас, давали нам выпить, кормили нас только что созревшими помидорами… и просто пытались удостовериться в том, что мы действительно пришли, а немцы ушли. Я целовал детей, молодых женщин, старых женщин и женщин среднего возраста. Короче, всех[124]124
  Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 255.


[Закрыть].

Дэвид Родерик: Мы въехали в Париж на грузовиках грузоподъемностью две с половиной тонны. О том, как нас встречали, я буду помнить всю жизнь. На улицах было полно народу. Люди хлопали в ладоши и кричали, жали нам руки, угощали нас вином.

Шейн Салерно: В разгар празднования Сэлинджер и Джон Кинан задержали человека, которого подозревали в сотрудничестве с немцами, но толпа забила его до смерти прежде, чем контрразведчики смогли его взять.

Джон К. Анру: Встреча Эрнеста Хемингуэя и Дж. Д. Сэлинджера в Париже – одно из великих событий в истории литературы.

Шон Хемингуэй: Мой дед остановился в «Ритце» и принимал самых разных посетителей.

Карлос Бейкер: Еще одним гостем Эрнеста в те дни был молодой, черноволосый сержант в форме сотрудника контрразведки. Его звали Джеромом Д. Сэлинджером, и, впервые увидев Хемингуэя, он был очень впечатлен. Автор коротких рассказов Сэлинджер был на 20 лет моложе Хемингуэя. Хотя Сэлинджеру было 25, он уже продал несколько рассказов журналу Story и еженедельнику Saturday Evening Post[125]125
  Carlos Baker. «Ernest Hemingway: A Life Story», p. 420.


[Закрыть].

Лейла Хэдли Люс: Сэлинджер просто молился на Хемингуэя. Ему нравилась манера письма Хемингуэя. В гостинице он пошел к Хемингуэю и высказал свое восхищение его произведениями.

Карлос Бейкер: Сэлинджер нашел Хемингуэя дружелюбным и щедрым, совсем не зазнавшимся от своей славы, – и «мягким», что противоречило ощущуению жесткости и силы, которое создавали некоторые произведения Хемингуэя. Встреча Сэлинджера и Хемингуэя прошла очень хорошо, и Эрнест вызвался посмотреть некоторые рассказы Сэлинджера[126]126
  Там же.


[Закрыть].

Лейла Хэдли Люс: Джерри попросил Хемингуэя просмотреть рукопись, что на самом деле было с его стороны безрассудством. И Джерри не был человеком, который легко открывался другим или просил других сделать для него что-нибудь.

Шон Хемингуэй: Сэлинджер принес номер Saturday Evening Post, в котором был опубликован его рассказ «Последний день последнего увольнения». Рассказ был о Второй мировой. На деда Сэлинджер произвел впечатление как молодой солдат, и столь же сильное впечатление на деда произвело произведение Сэлинджера. При встрече с Сэлинджером дед сказал ему, что уже слышал о нем, прочитал рассказ и был восхищен им.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Последний день последнего увольнения», Saturday Evening Post, 15 июля 1944 года):

Винсент улыбнулся. «Рад видеть тебя, Бейб. Спасибо, что позвал меня. Солдаты, особенно друзья, должны теперь быть вместе. Быть гражданским больше нет смысла. Гражданские не ведают того, о чем знаем мы, а мы уже отвыкли от того, что знают они. В общем, не клеятся дела у нас с гражданскими[127]127
  J. D. Salinger. «Last Day of the Last Furlough», The Saturday Evening Post, July 15, 1944. Пер. – А. Калинин.


[Закрыть].

Шон Хемингуэй: Мой дед хорошо понимал, какую цену платит в бою пехота. Думаю, со стороны деда это было своего рода романтическим представлением, то, что он увидел в Сэлиджере талантливого молодого писателя, сражающегося в пехоте во время Второй мировой войны.

Эберхард Элсен: Говорят, что Хемингуэй сказал кому-то: «Господи, да он чертовски талантлив». Уверен, что эти слова дошли до Сэлинджера и, должно быть, были очень ему приятны.

Джон К. Анру: Для Сэлинджера то, что Хемингуэй назвал его «чертовски талантливым», было важной поддержкой.

Карлос Бейкер: В часть Сэлинджер вернулся в состоянии легкой экзальтации[128]128
  Carlos Baker. «Ernest Hemingway: A Life Story», p. 420.


[Закрыть].

Брэдли К. Макдаффи: Валери Хемингуэй, которая была секретарем Эрнеста Хемингуэя, а после его смерти стала невесткой писателя, в своих воспоминаниях Running with the Bulls («Бег с быками») пишет: «Из современных американских авторов Хемингуэю больше всего нравились Дж. Д. Сэлинджер, Карсон Маккаллерс и Труман Капоте». После их первой встречи в Испании в 1959 году Хемингуэй купил Валери экземпляр «Над пропастью во ржи». Эта книга, которая, по слухам, автобиографична, лежит на столе Хемингуэя в его доме в пригороде Гаваны[129]129
  Bradley R. McDuffie. «When Papa Met Salinger», Edmonton Journal, July 23, 2010.


[Закрыть].

Пол Александер: Со своей стороны, Сэлинджер после встречи с Хемингуэем написал в письме одному из своих друзей, что «Прощай, оружие» – произведение «скромных» достоинств, а не «точное попадание в цель», что, по словам Сэлинджера, и привлекает к Хемингуэю.

Лейла Хэдли Люс: Они поддерживали контакт, и Хемингуэй сказал Джерри, что ему очень нравятся рассказы Джерри. Джерри был взволнован. Он рассказал мне об этом случае, подчеркнув, сколь много эта встреча для него значила, поскольку считал Хемингуэя величайшим писателем.

Лиллиан Росс: Он поделился со мной копией письма, которое Хемингуэй написал «дорогому Джерри», когда они были в армии во время Второй мировой. Рукописное письмо содержало замечания о неопубликованных рассказах, которые Сэлинджер, тогда неизвестный, начинающий писатель, послал Хемингуэю. «Во-первых, у тебя великолепный слух, и ты пишешь чутко и любовно, но без сырости», – писал Хемингуэй. И добавил: он надеется, что его слова «не звучат как лесть», что «чтение твоих рассказов делает меня счастливым и заставляет думать, что ты – чертовски хороший писатель»[130]130
  Lillian Ross. «The JD Salinger I Knew», Guardian (UK), December 12, 2010.


[Закрыть].

Шон Хемингуэй: Мой дед считал себя солдатом Четвертой дивизии. Он был приписан к Двадцать второму полку, Сэлинджер – к Двенадцатому. Четвертая дивизия была известна как «Лист плюща». Деду нравилось называть ее «Клевером-четырехлистником». Он сильно верил в удачу: она или есть, или ее нет.

А. Э. Хотчнер: К Хемингуэю относились так, как в России относятся к Толстому, как к летописцу войны, писателю, солдату, авантюристу, как к человеку, заговоренному от пуль. Он был бессмертен. Он должен был пережить войну и все трудные времена. Его окружали самые роскошные женщины мира – Марлен Дитрих, Ингрид Бергман, Ава Гарднер. Соединение всех этих факторов будоражило воображение американцев.

Личность Хемингуэя помогала его репутации писателя, подхлестывала ее. В свое творчество он вложил стиль своей подлинной жизни. Опыт участия Хемингуэя в Гражданской войне в Испании, несомненно, сильно способствовал успеху его романа «По ком звонит колокол», который был опубликован в 1940 году и стал потрясающим бестселлером, а потом успехом пользовалась и экранизация этого романа. Хемингуэй не только привлекал внимание публики и СМИ везде, где появлялся, и своими произведениями, но все, что бы он ни делал, преувеличивали. Во время его наездов в Нью-Йорк колонки слухов в нью-йоркских изданиях приписывали ему поступки, которых он не совершал.

Дж. Д. Сэлинджер: Все писатели – и неважно, сколько львов они убивают и сколько восстаний они активно поддерживают, – сходят в могилу наполовину Оливерами Твистами, наполовину Противными Мэри, у которых все не как у людей[131]131
  Дж. Д. Сэлинджер, авторская заметка к рассказу «Down at the Dinghy». Harper’s, April 1949.


[Закрыть].

Шон Хемингуэй: Сообщают, что впоследствии дед посетил полк Сэлинджера. Он поговорил с Сэлинджером об огнестрельном оружии и о том, какой пистолет лучше – немецкий «люгер» или американский «кольт» сорок пятого калибра. По более поздним рассказам, дед сказал, что, по его мнению, «люгер» намного лучше и в доказательство своих слов вытащил «люгер» и отстрелил голову копошившемуся неподалеку цыпленку. Сэлинджер был ошеломлен.

Эберхард Элсен: Теперь я склонен верить в эту историю. Потому что в рассказе «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью» капрал Клэй, водитель героя рассказа, убивает кошку. Герой рассказа, сержант Х, испытывает отвращение к водителю. Думаю, что и Сэлинджер, вероятно, был так же возмущен Хемингуэем, когда тот отстрелил цыпленку голову.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью», New Yorker, 8 апреля 1950 года):

Х запустил пальцы в свои грязные волосы, разок провел по ним рукой, потом снова загородил глаза ладонью от света.

– Ты не свихнулся. Ты просто выполнял свой долг. Ты расправился с этой кощенкой, как подобает мужчине, так поступил бы каждый на твоем месте при подобных обстоятельствах.

Клэй бросил на него подозрительный взгляд:

– Ты что это там мелешь?

– Кошка-то была шпионка. Ты был вынужден уложить ее на месте. Это была коварная германская карлица, переодетая в дешевую меховую шубейку. Так что в этом не было абсолютно никакого зверства, ни жестокости, ни подлости, не было даже…

– Да пошел ты к чертовой матери! – прошипел Клэй, и губы у него сжались в одну черту. – Ты хоть раз в жизни можешь сказать начистоту?[132]132
  J. D. Salinger. «For Esme – with Love and Squalor», The New Yorker, April 8, 1950.


[Закрыть]

Шон Хемингуэй: Должен сказать, что мне эта история кажется апокрифом. В ней обыгрываются образы чувствительного Сэлинджера и моего деда-мачо. Отстрелить цыпленку голову намного труднее, чем это кажется на словах. В центре творившихся вокруг них ужасов войны это кажется почти абсурдным.

Брэдли Р. Макдаффи: В последующие годы почти все критики Сэлинджера повторили ту или иную версию этой истории. К сожалению, этот миф заставил ученых проигнорировать, что встреча Сэлинджера с Хемингуэем во время Второй мировой войны является самым недооцененным фактором становления Сэлинджера как писателя. Учитывая то, что это было встречей двух наиболее влиятельных писателей ХХ века, такое пренебрежение трудно понять[133]133
  Bradley R. McDuffie. «When Papa Met Salinger», Edmonton Journal, July 23, 2010.


[Закрыть].

А. Скотт Берг: Хемингуэй оказал огромное влияние на Сэлинджера, главным образом, на стиль письма Сэлинджера. Хемингуэй гордился тем, что пишет в соответствии с теорией, которую он называл «теорией айсберга». Как объясняет Хемингуэй в «Смерти после полудня» и в нескольких других книгах и интервью, эта теория гласит: если писатель достаточно хорошо знает то, о чем он пишет, он может опустить некоторые детали в своем повествовании. Собственно, всякий раз, когда он опускает какие-то подробности, он делает повествование более крепким, прочным. Он сравнивал эту манеру письма с айсбергом, семь восьмых которого находятся под водой, так что со стороны видна лишь его верхушка. Всякий раз, когда выносишь что-нибудь за рамки рассказа, говорил Хемингуэй, это усиливает нижнюю, невидимую часть айсберга и приносит читателю еще большее удовольствие, поскольку [читатель], в сущности, управляет рассказом, ведет его, снимая фильм в своем воображении.

Из этого следовал логический вывод. Хемингуэй говорил, что если писатель опускает что-то потому, что не продумал то, что он опускает, читатель мигом обнаруживает это, и в рассказе образуется огромная брешь.

Сэлинджер – один из лучших примеров теории айсберга. Он применял эту теорию предельно хорошо. Его рассказы обладают редкостным качеством, и каждое слово кажется подобранным вручную.

Гор Видал: Хемингуэй очень хорошо описывал насилие и охоту. Он очень хорошо показывал, как это происходит: как заряжают ружья, как выцеливают летящую птицу, как стреляют. Он описывал все это просто великолепно. И есть люди, которые любят такие сочинения. Это те самые люди, которые читают журнал Popular Mechanics.

А. Скотт Берг: Издавна считают, что Хемингуэй оказал на американскую литературу ХХ века влияние большее, чем кто-либо другой, потому что он ввел новый стиль, новый звук, который люди впервые услышали в коротких рассказах, но особенно в романе «И восходит солнце». Эта крепко сколоченная литература действительно стала господствовать. У Хемингуэя имитаторов, плохих имитаторов было больше, чем у любого другого писателя ХХ века. Я не говорю, что Сэлинджер был имитаторм Хемингуэя в прямом смысле, но полагаю, что Сэлинджер заимствовал у Хемингуэя ритм и некоторые приемы письма.

Дэвид Хаддл: Сэлинджер восхищался темпами работы Хемингуэя, его способностью ежедневно и при любых обстоятельствах выдавать страницы текста; это оправдывало применение к нему термина «профессионал». Сэлинджер писал интимную прозу в очень отличной от простого мужского стиля «папы» манере. Сэлинджер еще не был известным писателем, но уже мог сравниться с Хемингуэем в дисциплине: он продолжал стучать на машинке даже во время немецких атак.

Дж. Д. Сэлинджер (примечание автора к номеру журнала Story за ноябрь – декабрь 1944 года):

Мне 25 лет. Родился я в Нью-Йорке, а теперь служу в армии и нахожусь в Германии. Я привык к большому городу, но с тех пор, как я оказался в армии, я обнаружил, что память моя дает сбои. Я забыл бары, улицы, автобусы и лица, я больше склонен вспоминать мой Нью-Йорк по залу американских индейцев в Музее естественной истории, где я любил бросать мраморные шарики на пол… Я продолжаю писать всегда, когда удается выкроить время и найти свободный окопчик[134]134
  Дж. Д. Сэлинджер, авторская заметка, журнал Story, November – December 1944.


[Закрыть].

Джон К. Анру: Сообщают, что Сэлинджер продолжал работать. Не то чтобы он был безразличен к потерям, но он был очень сосредоточен на своем писательстве. Во время атак он писал под столом. Потому что стремился закончить какой-то рассказ или, возможно, начать новый рассказ.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер возил в джипе пишущую машинку. Он засаживался в какую-нибудь стрелковую ячейку и погружался в писание. Вернер Климан видел, как Сэлинджер пишет рассказы и жадно читает журналы, которые присылала ему мать. Двое мужчин, оба в возрасте 25 лет, вместе взбирались на холм, на котором находилась столовая. Эта пара на маневрах высаживалась с одной десантной баржи и часто оказывалась в трудном положении под огнем немецкой артиллерии, когда вокруг них рвались снаряды, расскажет впоследствии Климан.

Вернер Климан: В то время он был совершенно нормальным парнем – за исключением того, что никогда не разрешал кому-либо читать его письма домой и всегда подделывал подпись офицера военной цензуры[135]135
  Noah Rosenberg. «Lifelong Pal Remembers J. D. Salinger», Queens Courier, February 2, 2010.


[Закрыть].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Элизабет Мюррей, август 1944 года):

Плохо помню события первых недель. Помню только, что лежал в канавах лицом в грязь, пытаясь выжать максимум защиты из своей каски. Как-то так. Но вспомнить ожесточенность первых боев и силу приступов паники я не могу. Что хорошо[136]136
  Письмо Дж. Д. Сэлинджера Элизабет Мюррей, август 1944 года.


[Закрыть].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Фрэнсес Глассмойер, 9 августа 1944 года):

Я встречался с Эрнестом Хемингуэем, и у нас была пара долгих бесед. Он очень мил и нисколько не патриотичен. Пишу это письмо, сидя в джипе. Вокруг ходят куры и свиньи, которые неправдоподобно безразличны ко всему.

Я отрываю щели на глубину, которая устраивает трусов. Постоянно нахожусь в оцепенении от страха и не могу вспомнить, как когда-то был гражданским человеком[137]137
  Письмо Дж. Д. Сэлинджера Фрэнсес Глассмойер, 9 августа,1944 года.


[Закрыть].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Уитту Бёрнетту):

Вы никогда не видели, как шесть футов два дюйма мышц и лента для пишущей машинки вываливаются из джипа и прыгают в стрелковую ячейку со всей быстротой, на какую я способен. И я не высовываюсь из ячейки до тех пор, пока надо мной бульдозеры не начинают равнять землю под аэродром[138]138
  Письмо Сэлинджера Уитту Бёрнету, цит. по: Jack R. Sublette. «J. D. Salinger: An Annotated Bibliography», 1938–1981.


[Закрыть].

Шейн Салерно: Выпрыгивая из джипа под снайперским огнем, Сэлинджер сломал себе нос, который так никогда и не исправил.

* * *

Дэвид Шилдс: Чтобы писать лучше, Сэлинжеру была необходима война, необходим был военный опыт, и он становился более основательным, более серьезным писателем, буквально от рассказа к рассказу. В его уме и психике это было одним кровавым кошмаром – война, писательство, выживание, чувство вины выжившего художника и экстаз творчества. Сэлинджер был двадцатипятилетним призраком, искавшим возрождения и клеившим марки на конверты, которые он отправлял в США. Писание о войне было для Сэлинджера единственным способом выжить на войне. Он жаждал забвения, но одновременно жаждал славы.

Со дня высадки в Нормандии все меняется; все, что, как он думал, было ему известно, теперь он знал нутром и передавал это знание с возрастающей эмоциональной силой. Он учился целиться в себя.

В конце 1944 года Сэлинджера все еще жгла обида за то, что его не приняли в офицерскую школу. В рассказе «Раз в неделю – тебя не убудет» жена солдата говорит мужу: «Ну почему ты не хочешь позвонить тому человеку, знаешь, у него еще на лице такая штука? Полковнику. Из разведки, помнишь? Нет, правда, ты ведь знаешь французский и даже немецкий, и все такое. Во всяком случае, он бы тебе устроил производство в офицеры. Ты подумай, как тебе тяжело будет служить, ну, этим, рядовым! Ты ведь даже разговаривать с людьми не любишь»[139]139
  Пер. – И. Бернштейн (salinger.narod.ru/Texts/U11OnceAWeekru.htm)


[Закрыть].

Рассказ «Солдат во Франции», опубликованный в марте 1945 года, уже не был развлекательным чтивом. Это было произведение. После «долгого, скверного боя, развернувшегося после полудня», Бейб Глэдуоллер забирается в залитую кровью стрелковую ячейку и пытается заснуть, но поблизости рвутся снаряды: «Открою окно, впущу хорошенькую, кроткую девушку – не как Фрэнсес, и те, кого я раньше знал, – и крепко-накрепко запру дверь. Я попрошу ее немного походить по комнате, а сам буду любоваться ее американскими лодыжками и запру дверь. Попрошу ее просто немного походить по комнате, а потом почитать мне стихи: из Эмили Дикинсон – про неприкаянность, и немного из Уильяма Блейка – об агнце. И запру дверь. У нее будет американский говор, и она не будет выпрашивать у меня жевательную резинку или конфеты, а я крепко-накрепко запру дверь»[140]140
  Пер. – И. Багров (http://lib.ru/SELINGER/r_u13_boyinfrance.txt)


[Закрыть]. Когда американские солдаты во Вьетнаме видели смерть в ее абсолютном виде, они часто говорили: «Вот она». Сэлинджер увидел смерть собственными глазами.

О рассказе «Элейн», который был опубликован сразу же после «Солдата во Франции», Сэлинджер писал Бёрнетту, что этот рассказ – о «начале конца красоты, а это, по-моему, как раз моменты, когда начинаются войны». Довоенный период, Stork Club, умник Сэлинджер теперь пропали без вести. В рассказе «Сельди в бочке» не могут найти тел Сэлинджера и Холдена, и солдаты начинают обыскивать местность в молчании. «Промокшие до костей, плетемся мы сквозь этот мрак назад, к грузовику. Где же ты, мой Холден? Нет, ты не мог пропасть. Брось дурака валять, покажись. Объявись, где бы ты ни был! Слышишь? Сделай это ради меня! Ну хотя бы потому, что я все так отлично помню. Я просто не могу забыть все хорошее, что было в моей жизни. Вот почему»[141]141
  Пер. – В. Вишняк (http://lib.ru/SELINGER/r_u14_sandwich.txt)


[Закрыть].