Текст книги "Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу"

– Опять эта Фатьма джаду делает!

– Ай, Фатьма, дом спалишь один раз!

– Фатьма, ты как бога не боишься?

– Богов бояться – в храм не ходить! – дерзко ответила Фатьма и добавила, обращаясь к Бану: – Это они так, вид делают. А сами чуть что – ко мне бегут.

– Ничего не получилось, да? – спросила Бану, не отрывая взгляда от невредимого вольта.

– Нет. Тот, кто это сделал, очень сильный. Мне его не одолеть.

– И что теперь?

– Есть один человек, который сможет. Это только ехать к ней надо. Я ей позвоню, если захочет нас принять – хорошо.

Бану забрала куколку с подноса и повертела в руках: она ей нравилась всё сильнее. Было в ней что-то трепетное, но трепетность эта исходила не от образа Бану, а от самого Веретена, которое слепило её своими тёплыми пальчиками. Бану живо представила себе, как он гладит её грудь, придавая ей форму, создаёт округления бёдер и ягодиц, прорезает ложбинку между ног. Бану не могла отделаться от ощущения, что он видел её голой. Особенно её умиляла маленькая юбочка – и ведь скроил точно по форме, надо же.

– Она согласна. – Фатьма вернулась с радостной вестью. – Сказала, что примет нас. Надо будет ехать в Бузовны. Отдайте куколку, нечего её держать. – Она потянула вольт на себя. Бану вцепилась в него мёртвой хваткой, не желая отдавать творение Веретена. Но Фатьма оказалась сильнее и решительнее. Она всё-таки вырвала куколку из слабых рук Бану и спрятала её в свою потрёпанную чёрную сумку.

Когда они вышли из дома, было почти шесть часов вечера, и звук азана, никогда не слышанный Бану вблизи, вселил в неё тоскливое беспокойство. Возле мечети собирались люди. Кое-кого из них Фатьма знала и рассказывала о них Бану, чтобы отвлечь её от тяжёлых мыслей:

– Вот этот мужик – муж одной моей знакомой. Целыми днями делает намаз. Я ему даже сказала однажды: это как надо было нагрешить, чтобы столько молиться?! А он обиделся. Шуток не понимает. Его жена у меня джаду заказать хотела, на свою сестру, они квартиру поделить не могли. Но я такими делами не занимаюсь. Только если причина серьёзная. Если обидели человека очень сильно или если никакого другого выхода нет. Надо до остановки дойти.

– А может, на такси? – уныло предложила Бану, которой не нравилось, что восковая куколка не с ней.

– Ай, ай, дорого будет в Бузовны на такси!

И они поплелись по предзакатной жаре к автобусной остановке, которая была сделана из стекла, отлично пропускавшего солнце и не оставлявшего ожидающим автобуса ни малейшего шанса уберечься от солнечного удара. Но в этом году Бану не мучилась от жары: она стала неуязвимой в своём душевном страдании. Адское пламя показалось бы ей тёплым ветерком с моря, если бы смогло уничтожить страсть к Учителю.

Поначалу автобус останавливался каждые две минуты, вызывая у пассажиров глухое раздражение, но, по мере того как он удалялся от города, остановки происходили всё реже. Фатьма всё пыталась угостить Бану яблочком, но та отказывалась, и в конце концов Фатьма сказала:

– Ему не будет плохо, если ты умрёшь от голода. Ему будет всё равно.

– И мне тоже будет всё равно, – резонно заметила Бану. Красное солнце светило ей прямо в глаза, и она пожалела, что не села с другой стороны. Но так с ней всегда было. Она всю жизнь садилась не с той стороны. Убаюканная возмущённым бормотанием Фатьмы, Бану задремала на десять минут, а когда проснулась, ей показалось, что прошёл уже целый час.

Наконец они приехали. Бану немного оживилась и шла, с интересом оглядываясь по сторонам. Фатьма увела её в самую глубину посёлка, где теснились старинные дома, облицованные гладко тёсанным известняком, с рядами лучковых окон, дома, похожие на романтические тюрьмы. Улица, по которой они шли, извиваясь, спускалась вниз, к морю. Они миновали нескольких мясных лавок.

Возле них, прямо на дороге, были выставлены отрезанные бараньи головы. Головы смотрели стеклянными глазами прямо на Бану, а ей стало дурно от запаха. За очередным поворотом Бану увидела выросшие из земли остатки купола, перекрывавшего когда-то маленький четырёхугольный в плане храм. Земля под рассыпавшимся куполом была устлана толстым слоем стеклянных осколков, таинственно сверкавших в закатном свете, словно сокровища в гроте.

– Это «Тарса пири», – пояснила Фатьма, заметив любопытство на лице Бану. – Люди приходят сюда и бьют здесь стекло, чтобы избавиться от страхов и болезней. И ещё от сглаза.

– И что, помогает? – поинтересовалась Бану.

– Наверное, да. Это очень древнее место. Хад-жар живёт здесь недалеко.

И правда: они прошли всего один квартал вниз и остановились перед потрёпанной дверью, выходившей прямо на улицу. Фатьма постучала кулаком по двери – здесь не было ни молотка, ни звонка. Они простояли, наверное, пять минут в ожидании, прежде чем Бану прошептала:

– Она не услышала.

– Всё она слышала, – возразила Фатьма. – Да ей и не надо слышать. Она знает, что мы пришли.

Бану пребывала в сомнениях, но вот за дверью послышались очень медленные шаркающие шаги. Кто-то неохотно отворил гостям, и в щёлочку Бану увидела два настороженных глаза, располагавшихся примерно на уровне её груди. Затем дверь открыли совсем. И Бану увидела очень старую, толстую и низенькую на грани карликовости женщину с волосами, покрашенными хной. Под бесформенной и засаленной одеждой было видно, что у неё нет одной груди. Когда-то много лет назад, когда судьба, носившая Хаджар на своих скользких крыльях, занесла её в армейский госпиталь с диагнозом «рак груди», по всему госпиталю пронёсся слух о женщине, которая готова принять и приласкать всех. В палату Хаджар началось настоящее паломничество, а она навёрстывала то, что ей предстояло упустить в будущем, после того как её тело изуродует скальпель военного хирурга. Она делала это без истерики и без вызова судьбе, как человек, основательно наедающийся перед долгим путём, где ему не представится возможность поесть. Хаджар знала, за что она расплачивается своим здоровьем и красотой, и готова была заплатить такую цену. Когда её левая грудь навсегда покинула свою хозяйку, её похитили из операционной двое бойких пацанов, которые шныряли по всему госпиталю и воровали всё, что только могло скрасить скуку больных товарищей. Они притащили эту грудь в палату к друзьям, вызвав пару обмороков, одну рвоту и нездоровое оживление остальных. Ампутированная грудь потом долго переходила из рук в руки, пока не надоела им и не была выброшена.

Хаджар и Фатьма оживлённо поприветствовали друг друга. А когда Хаджар взглянула на Бану, она воскликнула:

– Вай-вай-вай! – и дальше, пока вела их в комнату, повторяла без остановки только это. Видимо, колдовство Веретена произвело на неё сильное впечатление.

Обстановка в доме Хаджар была загадочная. Старуха жила одна и, судя по тусклым, будто сделанным из слюды окнам, давно уже не утруждала себя уборкой. В углах потолка всё обросло паутиной, а под буфетом вольготно перекатывались огромные комки пыли, похожие на толстых мышей. Все поверхности были уставлены безобразными безделушками, надаренными благодарными клиентами. Стул, на который усадили Бану, опасно скрипнул под ней, но, к счастью, выдержал её ничтожный вес. На столе валялся кусочек хлеба и нарезанный толстыми ломтями помидор: это был ужин хозяйки дома. Хаджар наконец перестала причитать «Вай-вай-вай» и заговорила деловито. Говорила она с Фатьмой по-азербайджански, поэтому некоторые тонкости ускользнули от Бану, но общий смысл она уловила.

– Девочку сильно обработали. Покажи мне эту куклу.

– Вот.

Хаджар осмотрела вольт со всех сторон, заглянула ей под юбку, хмыкнула вроде как с удивлённой насмешкой и произнесла:

– Вай! Очень сильное колдовство. Не наше колдовство. Посмотреть бы на того, кто это сделал.

– У меня фотография есть. Принесла на всякий случай.

– Умная ты, Фатьма. Давай её сюда.

Хаджар отвела руку с фотографией подальше и воскликнула:

– Ай, красивый мужчина, ай красивый какой! Харизма есть! Но душа тёмная, как ночь.

Бану беспокойно поёрзала на своём стуле.

– Ай, Фатьма, а я его помню! Приходила тут одна ко мне, молодая. Приносила его портрет. Только он тогда помоложе был. Говорит: хочу на любовника приворот сделать, чтобы ко мне совсем навсегда ушёл. А то завёл, говорит, шашни с какой-то заезжей танцоркой украинской, которая вокруг палки без штанов крутится! А я его как увидела, сразу поняла: никакое колдовство его не возьмёт, и ещё спасибо скажи, если сама жива останешься! Я ей говорю: у тебя, Сева, трое детей, о них думай, а этот мужчина тебе не нужен. И не мужчина он даже, а это… Существо такое, может и так, и эдак. Да не смотри, Фатьма, так, я не то имела в виду, что ты подумала, стыд тебе и позор! А то, что в нём как бы больше одного человека сидит. А она вот, женщина та, упёрлась и говорит: нет, хочу его, и всё! Тут мне, мне, Хаджар, пришлось врать и сказать, что на нём защита непробиваемая от приворота стоит и я слабая, чтобы её пробить. Вот та женщина и ушла. Я ещё ей в спину смотрела и думала: не дай Аллах когда-нибудь с этим мужчиной встретиться в бою. Но чувствовала, что придётся. И вот… – Она внимательно посмотрела на Бану: – Когда это у тебя началось?

– А? – тупо переспросила Бану. Фатьма быстро перевела ей вопрос на русский. Бану назвала точную дату, когда ей приснился тот самый сон. Хаджар нахмурилась и что-то забормотала себе под нос, став и правда похожей на настоящую ведьму. Так, бормоча, она склоняла голову всё ниже, её бормотание становилось всё глуше, пока не перешло в звериное посапывание. Бану подумала, что старуха уснула, но не посмела возмутиться вслух. Они с Фатьмой молча наблюдали за тем, как шевелились под веками глазные яблоки колдуньи: очевидно, она смотрела сон. Глядя на Хаджар и её жилище, Бану поняла, почему её собственные попытки разрушить колдовство были обречены на провал. Чтобы заставить реальность измениться, нужно уметь выбросить из головы всё, кроме мысли о своей цели, а мысли в голове Бану толкались, как чернь на площади во время казни, их было слишком много, и каждая из них обладала известной самостоятельностью и требовала к себе внимания. Хаджар была существом настолько примитивным, что её самоуверенность не знала границ, её мозг, казалось, был соединён непосредственно с Космосом, а инстинкты были поистине животными, не забитыми никаким образованием и не подавленными разумом. Эта особенность, эта первобытная примитивность и делали их обоих – Веретено и Хаджар – такими сильными колдунами.

Так продолжалось полчаса или, может быть, целый час – Бану потеряла счёт времени. У неё разболелись ягодицы от долгого сидения, но Фатьма не шевелилась, и Бану на всякий случай тоже не вставала с места.

Вдруг голова Хаджар затряслась, словно через неё пропустили электрический ток, вместе с нею заплясала и кукла на столе, а потом вспыхнула ярким оранжевым пламенем. Глаза Хаджар широко раскрылись, и она откинулась на спинку стула. Оранжевый огонь погас, оставив вольт невредимым, и Бану осмелилась шёпотом спросить:

– Не получилось?

– Получилось, – ответила Хаджар по-русски. Грузно поднявшись на ноги, она взяла со стола вольт и убрала его в нижний ящик комода, затем из верхнего ящика того же комода достала маленькую бутылочку с широким горлышком, заткнутым пробкой. После этого Хаджар отлучилась на кухню, где долго гремела какими-то банками. Вернувшись, она поставила на стол солонку, кривую восковую свечу, спички и какие-то травы, камушки и прочие предметы, которые Бану приняла попросту за мусор. Взяв пальцами щепотку соли, Хаджар покружила её вокруг головы Бану, затем ссыпала в бутылочку, туда же насовала всё остальное и залила пробку воском со свечи. Подвесив бутылочку на красный шерстяной шнурок, Хаджар протянула её Бану и сказала:

– Надень на шею и не снимай, даже когда спишь. Девять дней не снимай, а потом сними и закинь в море. Тогда будешь защищена от всякого колдовства. – Фатьме опять пришлось выступить в роли переводчика.

Бану надела амулет. Он оказался очень тяжёлым. Бану подумала, что за девять дней грубая шерстяная нить натрёт на её нежной шее кровавую полосу, вроде странгуляционной борозды. Она уже начала жалеть о том, что так поспешно решила избавиться от сладостного марева любовного приворота. Теперь из её сердца словно вытягивали с мясом вросшие туда намертво ленты, и это было больно.

– Это всё? – спросила она.

– Да, – кивнула Фатьма. – Теперь ты свободна.

– Теперь такой вопрос, – Бану приняла деловитый вид. – Сколько я вам должна?

Фатьма почему-то нервно посмотрела на Хаджар, а та не отрываясь смотрела на Бану, но взгляд у неё был нездешний.

– Нет, – сказала она наконец по-русски. – С тебя я деньги не буду брать. Пусть хранит тебя судьба. – Фатьма посмотрела на Хаджар широко раскрытыми глазами, но Бану этого не заметила: она косилась на тот ящик, в котором упокоилась ее маленькая восковая копия, и снова ощутила щемящее чувство где-то в желудке.

– Ну спасибо вам. Спасибо. Спасибо, – в смущении бормотала она, потихоньку пятясь к выходу.

– Я тут задержусь, если вы не против. Доберётесь до дома одна? – спросила Фатьма.

– Да, конечно. Спасибо вам! До свидания.

Бану выскочила из дома и побежала в ту сторону, где, если память не подводила её, находилась главная дорога.

– Ну как? – спросила Фатьма.

– Тяжело было. Хорошо, что я не успела много поесть. Он сильный, его питает любовь тех, кто его знает.

– То есть его колдовство питает само себя?

– Можно и так сказать. Почти. Ты правильно сделала, что сразу ко мне пришла. Дай чай налью тебе.

Фатьме пришлось ждать, пока вскипит чайник. Когда Хаджар вошла в комнату, чашки в её руках тряслись и позвякивали, и сама она еле волочила ноги, но Фатьма и не подумала ей помочь: она знала, что этим только оскорбит старую ведьму до глубины души. Чашки у Хаджар оказались грязноватые, но Фатьма не хотела обидеть её, поэтому стойко отпила чаю и склеила себе зубы вареньем из непонятно чего, за давностью приготовления полностью утратившего какую-либо индивидуальность.

– Ей бы влюбиться теперь, – задумчиво сказала Фатьма.

Хаджар неопределённо хмыкнула.

– Хотя в кого ей здесь влюбляться. Здесь каждая девушка несёт на себе свой собственный монастырь. А тупость и высокомерие наших мужчин берегут наше целомудрие лучше, чем любые стены.

– Не нужны они нам, – проскрежетала Хаджар. – Они делают нас слабее. Питаются нашей силой. Я стала сильная, только когда перестала с мужчинами водиться. И ты тоже, как я помню, себя бережёшь.

Две ведьмы, молодая и старая, посмотрели друг на друга с уважением. Хаджар налила себе и Фатьме ещё чаю, и они выпили его в тишине, думая каждая о своём. Наконец Фатьма сказала:

– Как хорошо, что мы спасли эту девочку. Она какая-то… необыкновенная.

– Угу, – хмыкнула Хаджар в глубину своей чашки.

– А ты, прости за вопрос, конечно, почему с неё деньги не взяла? Мы же знаем, сколько стоит твоя работа.

– Нельзя с неё деньги брать, – недовольно буркнула Хаджар, намекая, что расплатиться с ней следовало бы Фатьме, не деньгами, так подношениями.

– Это почему же?

– Она из другого мира. Я увидела перед ней что-то большое. Очень большое. Чувствую я, если жива буду, ещё увижу её. А ну как она и вспомнит: в таком-то году я старой колдунье Хаджар заплатила за то, что приворот сняла? Позор мне будет. Эта змеюка Чимназ надо мной смеяться будет, чтоб ей собаки на могилу нагадили!

– Хм. Ясно. Но, конечно, на этом всё не заканчивается. Я вот думаю, как нам остальных освободить…

– А они хотят, чтобы их освободили?

– Но как же так. – Фатьма почувствовала, как кровь приливает к щекам: в ней заворочалось желание действовать. – Он убивает их своим колдовством.

– Но кое-что даёт взамен, – возразила Хаджар.

– Мы должны его остановить!

– Мы помогаем только тем, кто просит нас о помощи. Нельзя помочь насильно. И он – наш брат! Мы не должны мешать ему, пока он не мешает нам.

– Он мне не брат! Ты же видела, что он сделал с Афсаной! Я не должна отомстить за смерть племянницы?

– Мсти, пожалуйста, удачи тебе! Но это – дело, которое только ваше. Твоё и его. Афсана сама виновата, ты уж извини меня. Зачем было прыгать? Зачем джаду делать хотела?

– Ладно, а Бану? Она чуть не умерла!

Тут Хаджар, к огромному потрясению Фатьмы, как будто засмущалась и тревожно заёрзала на стуле.

– Бану, да… Хм. Бану. С ней мы хорошо поработали. Я ей одну вещь только не сказала.

– Какую? – спросила Фатьма, предчувствуя нечто сногсшибательное.

– Он приворот на неё сделал два месяца назад.

Фатьма хлопнула себя ладонью по рту.

– Ну да, а ты чего думала, она умирала? Не от приворота же! Не такой он криворукий. Умирала от того, что он приворот сделал на влюблённую девочку!

– Вай-вай-вай! Влюблённую?! Она?

– Она его сразу полюбила, это тебе старая Хаджар говорит. Но не показала виду. Уж больно гордая. Она его любила, а он так и не понял. Нет. Этот вертун хвостом зря на неё приворот сделал. Не та она, на кого можно было приворот делать.

– Я не понимаю, зачем ему вообще понадобилось её привораживать. Он не собирался делать её своей любовницей. А на сальсу эту она и так ходила.

– Эта девочка знает, как быть молодой. Она и сама не догадывается, но она секрет знает. Он почувствовал это. Он очень боится постареть, и она ему была нужна, чтобы всегда была рядом с ним. Вот молодость из неё, как из других, высосать не получается.

– Да, это я заметила. Уже помирала, а всё равно на двенадцать лет выглядела.

– Зато пока она рядом – он сможет вечно оставаться молодым. Но вот будет ли она рядом? Мы спасли её от смерти, но от любви спасти не сможем. Пусть всё идет как идёт, само уладится.

Сказав это, старуха откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Она задремала, а Фатьма с грустью подумала о том, что есть в мире дикие силы, над которыми не властны даже они с Хаджар. И тогда, впервые за много лет, что она не позволяла себе вспоминать свою первую и единственную любовь, на дне грязной чашки старой колдуньи Хаджар перед ней возникли серые, как океан под тучами, глаза её потерянного возлюбленного. Фатьма долго смотрела в их глубину, а затем встряхнула головой и погребла эти воспоминания далеко под землёй кратковременной памяти, ибо иногда воспоминания об утраченной любви бывают страшнее радиоактивных отходов.

В ту ночь Бану не запомнила ни одно из своих сновидений. Проснувшись, она ощутила такой аппетит, которого у неё не было уже очень давно. С удовольствием выпив чашку кофе с молоком и сахаром, густого, словно карамель, и съев целых три булочки с корицей, Бану поняла, что больше не страдает. Солнце заглядывало в окно, свет преломлялся в хрусталиках люстры, и его радужные росчерки лежали на стене. Наконец-то Бану это заметила.

Весь день она бродила по дому и напевала, как безумная. Вечером позвонила Лейла и первым делом сказала:

– А Веретено о тебе спрашивало.

– Веретено пусть идёт… – Бану рассказала всё, что произошло с ней за вчерашний день.

– Значит, больше не будет ни стихов, ни выносов мозга мне? – уточнила Лейла. – И на танцы ты больше не придёшь никогда?

– Нет.

– А как я без тебя?

– И ты не ходи.

На том конце телефонного провода Лейла завздыхала, а затем призналась:

– Знаешь, а мне там нравилось. Они как-то не похожи на всё, что здесь есть.

– Я этого не замечала, – холодно ответила Бану.

– Потому что, кроме Веретена, ты вообще ничего не замечала, – резонно возразила Лейла.

Следующая ночь тоже прошла спокойно. Ложась спать, Бану взглянула на часы: они показывали самое обычное время, а не сдвоенное или зеркальное. Призраки в доме угомонились. Покойный кот вернулся на своё место под мойкой.

За следующие восемь дней Бану вернула свой прежний вид. Она поправилась (хотя талия так и осталась тонкой, что её очень радовало). На месте выпавших волос появились новые, синяки под глазами поблёкли, из взгляда исчезла затравленность. Бану больше не просыпалась в четыре часа утра, чтобы отдышаться после мучительно-сладких снов про Веретено. У неё даже появились новые замыслы для книги, и мир заиграл новыми красками. Амулет с каждым днём как будто становился тяжелее, словно набирал вес одновременно с его владелицей. Иногда Бану думала, что он тяжелеет, впитывая в себя зло, поразившее её. И вот наконец настал тот день, когда она должна была избавиться навсегда и от оберега, и от своей ужасной страсти.

Бану шла по бульвару, щурясь от солнца, которое уже опустилось и светило прямо в лицо (а надеть тёмные очки она, как всегда, забыла). Воскресный день выманил в центр города весь народ с окраин, люди, нарядившись в свои самые красивые одежды, с возлюбленными под ручку и детьми под мышкой, толпились, медленно продвигаясь по аллеям в сторону нового торгового центра, и людской поток был как загустевшая кровь, а торговый центр – медленно пульсирующее сердце. Бану плыла против этого потока, немного задержалась возле женщины с волнистым попугайчиком: за небольшую плату птица вытаскивала бумажку с предсказанием из стакана, полного маленьких свитков. Поборов в себе мимолётное желание снова испытать судьбу, Бану решила, что с неё всё же хватит сверхъестественного, и пошла к морю.

Подойдя к ограждению, Бану с изумлением увидела, что море подступило к самому краю, море снова тёрлось о колени города, не осталось нигде ни клочка суши, ни отмели, ни возвышающейся из воды изъеденной ржавчиной арматуры. С юга дул горячий Гилавар, и волны ударялись о берег, их гребни взлетали выше парапета и разбивались сверкающими осколками на плитах, устилавших набережную, которые стали скользкими и тёмными. Чайки с весёлыми криками летали над водой. Море вернулось, чтобы Бану могла отдать ему амулет, утопить в горькой воде под тонким слоем разноцветного мазута всю свою печаль и боль.

На самом конце эстакады людей не было вовсе, только старик, сидевший на скамейке, кормил хлебом ленивых голубей, среди которых затесалась и пара чаек, – туда и направилась Бану. Толстые голуби, как самоубийцы, бросались ей под ноги, но она не замечала их. Подойдя к самому краю, Бану облокотилась на перила. Старик впился в неё пристальным взглядом. Она торопливо стащила с шеи амулет, посмотрела на него на прощание, взмахнула рукой и зашвырнула амулет далеко в открытое море. Он упал в воду с тяжёлым всплеском.

– Зачем мусор в море кидаешь? – сварливым голосом спросил старик и плюнул себе под ноги. Бану даже не повернула головы в его сторону. Она смотрела на чаек и вспоминала время, когда размах их крыльев был похож на губы Веретена.

Она возвращалась домой лёгким шагом, мечтая о новой жизни после года отчаянного барахтанья в трясине колдовской любви. С удовольствием глядя на своё отражение во всех витринах, Бану радовалась свой расцветшей красоте, своей гордой осанке, исправившейся после того, как с её спины сняли груз тяжёлой наркотической зависимости от эгоистичного и бесполезного учителя танцев. Всё казалось Бану прекрасным: лицемерные попрошайки, шумные плачущие дети, парни, бормотавшие ей глупые комплименты, пожилые пары, весёлые девичьи компании будущих старых дев и неудовлетворённых жён, галдящие в уличных кафе. И вдруг она услышала до дрожи в сердце знакомую мелодию кизомбы и слова:

 
You took more than I could give you
Now my arms are too weak
I can’t hold you anymore
Northen wind will carry you away
To somewhere you can find youself
Another prey
But I will never look for anyone else…
 

Под неё они делали разминку почти на каждом занятии, и в ней Бану могла разобрать только последнюю строчку. На миг она остановилась и смотрела, как мимо неё проезжает машина, в которой почему-то играла эта песня. А затем она скрылась, словно дилижанс, полный привидений. И Бану постаралась забыть о ней.

Когда Бану пришла домой и включила компьютер, на глаза ей попалась папка под названием «Сальса». Там она хранила видео с уроков и кое-какие фотографии. Решение оборвать все связи потянуло руку Бану к кнопкам Shift и Delete, но потом что-то её остановило. «В последний раз. Только один раз посмотрю на него, чтобы убедиться – с наваждением покончено». Она включила видео – не смотренную ею раньше запись с семинара по кизомбе, который вело Веретено, болтая в своей обычной манере и топая ножками.

И вот Бану увидела его – глупый, безграмотный, нетактичный, со смешной обтекаемой фигуркой, холодными карими глазами, похожими на два погасших уголька, и непропорциональным фиолетовым ртом. Наконец пелена спала с её глаз, и Бану смогла оценить Веретено трезво – как в тот вечер, когда увидела его в первый раз. «Но почему я не чувствую злобы и ненависти к нему?» Нежность, безграничная нежность, растворяющаяся в светлой печали по нему, по Веретену со всеми его странностями и страхами, по существу, которое так отчаянно желало, чтобы его все любили, так боялось старости, что билось с ней с отчаянием рыбы, выброшенной на берег, – Бану ничего не чувствовала, кроме обволакивающей нежности. Музыка играла, рассказывая о герое песни, который пытался забыть о своём разбитом сердце, подцепив девушку в ночном клубе, и удушливый поток слёз поднялся из самой глубины, хлынул наружу и затопил глаза, лицо, клавиатуру. Бану казалось, что ей не хватает воздуха, но в душе она уже знала, чего ей не хватает.

И тогда сила, более древняя и могущественная, чем любое колдовство, выволокла её на улицу и погнала в сторону школы танцев. Бану помнила каждый камешек, каждую впадину на пути к школе, она могла бы прибежать туда с закрытыми глазами, чтобы стоять возле окон и слушать его голос, не смея показаться ему. Над ней возвышалась громада здания гостиницы. Решив посмотреть на жизнь с высоты птичьего полёта, Бану поднялась на крышу, где гремело столовыми приборами и щебетало девичьими голосами кафе. Бану рухнула на серый диван и подумала: «Сейчас он там. Ведёт народные танцы. Стоит, скрестив руки на груди, и замечает все ошибки».

И она поняла, что полюбила Веретено настоящей, не навязанной любовью, в тот самый момент, когда впервые увидела его, переступившего порог зала, и ученики встретили его шквалом аплодисментов, в тот миг, когда вечный сквозняк донёс до неё его чарующий запах. Ненависть, которую она тогда почувствовала, была не чем иным, как реакцией на неожиданно вспыхнувшую страсть, так организм, поражённый вирусом, поднимает свою температуру, разжигая инквизиторский костёр. Бану потребовалось пройти через весь этот лабиринт интриг, сплетен, мистики и магии, чтобы убедиться в том, что любовь её – единственная истина, которая имела значение. Освобождённая от оков приворота, она из мелкой и бурной горной реки превратилась в величественный поток, разливающийся в конце своего пути по бескрайним просторам океана. Ничего больше не было важно – ни то, что он никогда не понял бы всех деяний любви, которыми она могла устелить его путь, подобно тому, как победителям под ноги бросали лепестки цветов, ни то, что он не знал толком ни одного языка, ни то, что волей непостижимого случая был женат, ни то, что он был неуловимым, как ветер, как луч солнца, как молния. Любовь, слепая, как несчастный бог Хёд, убивший по ошибке своего брата Бальдра, сразила Бану наповал, невзирая на все её принципы. Бану могла бы и раньше догадаться, что произошедшее с ней и есть величайшее чудо необъяснимой любви, потому что так бывает всегда: ты загадываешь себе человека, наделённого всеми качествами, которые считаешь прекрасными, ты продумываешь каждую мельчайшую деталь его внешности, вплоть до золотых бликов на светлых волосах и веснушек на белой коже – а потом, как безумец, влюбляешься в скопище совершенно противоположных черт. Почти всю свою жизнь Бану была убеждена, что никогда не влюбится в своего соотечественника, это казалось ей таким же невероятным, как полёт на Юпитер. Веретено было, можно сказать, типичным представителем нации, как оно само сказало однажды, обсуждая с Бану вопрос национальности: «Я свой». «Вы больше свой, чем я», – печально ответила Бану, для которой любовь к нему стала единственным патриотичным поступком за всю её жизнь.

Просто он всем приносил несчастья. Может быть, здесь действовали законы равновесия, и на одной чаше весов была его радость, его бьющая ключом энергия, его самодовольство, а окружающим приходилось уравновешивать это своими печалями, комплексами и бедами. Бедняжка, иногда он был бы и рад поделиться своей силой, но не знал, как это делается, необработанный интеллектом врождённый магический талант так же удачно подходил для работы над тонкими человеческими душами, как рашпиль – для полировки ногтей.

В своих воспоминаниях она начала уходить в детство и, созерцая события далёкого прошлого с высоты своего осознания, поняла вдруг, что всё произошедшее с ней случилось только для того, чтобы привести её в итоге к неровным ступеням подвала, где её, подобно чудовищу, притаившемуся во мраке пещеры, подстерегала любовь, неотвратимая, как радиоактивное излучение. Жизнь перестала быть протяжённой во времени, и Бану казалось, что всё происходит с ней одновременно: вот она на тренировках по гимнастике, и ненавистная женщина-хореограф бьёт девочек палкой, и в этот же момент она, Бану, стоит на сцене, и яркий свет бьёт ей в глаза, мешая видеть зрителей, и она же среди других учеников школы стоит на разминке, играет такая привычная музыка, и Веретено, плотно вросшее в её плоть, въевшееся в её кость, танцующее у неё в крови, в своей чёрной майке поднимается на носочки и опускается, и она жадным взором глядит ему в глаза через зеркало. Во всех эпизодах, которые могла припомнить Бану, Веретено мелькало двадцать пятым кадром, маячило призрачным миражом на горизонте сожжённой солнцем пустыни. Не стало ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, Бану чувствовала себя маленькой испуганной девочкой, волей рока попавшей во власть зрелого мужчины, она ощущала себя взрослой женщиной, от которой требовалось принимать быстрые и жёсткие решения, которая ещё могла бы повоевать за свою любовь, Бану была старухой с навеки иссушенным сердцем, погрязшей в одиночестве и цинизме, полной воспоминаний об утраченных надеждах, о своей самой большой любви, похожей на прекрасное, удивительное дерево, приносящее бесконечные плоды необычайной сладости, но растущее на необитаемом острове посреди пустынного океана.

Вся жизнь, прошедшая и будущая, навалилась на неё нестерпимым грузом. Если бы можно было уничтожить её одним махом, так же просто, как стереть все данные с компьютера!

– «Пина Колада», сделайте крепкий, – сказала Бану подошедшему наконец официанту. Затем она прикрыла глаза и вспомнила запах Веретена, так отчётливо, что у неё захолонуло сердце. На мгновение ей показалось, что он стоит рядом, и если она откроет глаза, то увидит его любопытную хорёчью мордочку совсем близко от своего лица. Бану позволила этому чувству заполнить её и наслаждалась им до тех пор, пока не явился официант с коктейлем, в котором украшений было больше, чем ингредиентов. Не чувствуя вкуса, Бану потягивала коктейль и думала об учителе танцев. «Я не видела тебя уже три недели. Я скучаю по тебе. По тому, как ты ведёшь урок. По тому, как считаешь на разных языках. По тому, как ты повторяешь одни и те же слова, одни и те же шутки, по твоей привычке подкрадываться к ученикам и пугать их, по твоему мягкому телу, по твоим пушистым волосам и длинному носику. Я скучаю по музыке, под которую ты танцуешь, по зеркалам, в которых ты отражаешься, по сводам, под которыми ходишь ты, тихий и быстрый, как блаженная смерть».