Текст книги "Дикие"

КНИГА ПЕРВАЯ
ЗОЛОТОЙ ТРЕУГОЛЬНИК

1

ЧЕТВЕРГ, 25 ОКТЯБРЯ 1984 ГОДА

Дверь растворилась медленно и бесшумно. «Странно», – подумала Лоренца, потому что после той глупой угрозы похищения невидимые системы охраны в доме поддерживались в действии постоянно. Она толкнула тяжелую почерневшую средневековую дверь. Она знала на ней каждую трещинку; ее прабабка перевезла эту деревянную дверь, вместе с остальной обстановкой особняка, семьи Котсволдсов, через всю Атлантику в Пенсильванию. В течение 23 лет – всю свою жизнь – она представляла себе различные фантастические картины в инкрустированной орнаментом двери, ожидая, что ее откроют.

– Да где же все? – позвала она, ступая на старые йоркские каменные плиты главного входа и сбрасывая с ног ярко-красные шлепанцы.

Никто не ответил. Эхо колокольчика замерло вдали.

Босиком, в одних чулках, Лоренца вернулась на улицу и заглянула за свой красный «феррари мондиаль», небрежно припаркованный у подножия лестницы. Она оглядела тихий парк, примыкавший со всех сторон к дому и заканчивающийся лесами в отдалении и рекой Огайо, но никого не увидела.

Лоренца снова трижды нажала на звонок, потом отошла к одному из старинных каменных львов, установленных на вершине лестницы. Она погладила его каменную голову, как обычно делала, возвращаясь домой, потом сняла свое соболье манто и набросила его на льва; хотя стоял конец октября, было тепло.

Она прошла по коридору и посмотрела на портрет своей прабабки в натуральную величину.

– Их ограбили? Изнасиловали? Похитили? Как ты думаешь, прабабушка?

У Лоренцы были такие же пышные, но более тонкие каштановые волосы с красноватым отливом, как и у той взволнованного вида женщины в бледно-сером сатиновом бальном платье, но в талии у нее, конечно, не было 20 дюймов; Лоренца была полноватой – в мать, – а в особенности теперь. Наконец-то она была беременна! Они поженились с Эндрю 16 месяцев назад, в июне 1983, и со дня возвращения после медового месяца ее мать смотрела на нее с надеждой. Лоренце довольно было посмотреть, как ее мать гладит шесть своих черных кошек, – гибких маленьких пантер – чтобы увидеть в ее жестах любовь и стремление покачать на руках внука или внучку.

Ступая босиком, в чулках, Лоренца миновала анфиладу приемных, соединенных двойными дверями; никаких признаков жизни в «утренней» комнате, в салоне, библиотеке или бальном зале, которые уходили в глубь дома и вели в оранжерею.

Проходя через библиотеку, Лоренца заметила очки для чтения, принадлежащие ее матери, лежащие поверх листков бумаги на серебристо-сером ковре. Значит, ее мать бьиа где-то поблизости. Нехотя она подняла с ковра две пригласительные открытии, газету и рекламную брошюру бюро путешествий. Она с интересом посмотрела на нее: на обложке была помещена фотография пляжа в тропиках; пальмы под небом цвета аквамарина, а надо всем этим полные обещаний слова: «На Пауи вы окажетесь в Раю». Лоренца пролистала брошюру и увидела фотографии невысокого современного отеля, тропических садов, темнокожих женщин с розовыми цветками, воткнутыми в волосы за ушами, подносы с напитками, декорированными цветами; молодых, стройных, загорелых белых мужчин и женщин, улыбающихся друг другу в глаза, обедающих под звездным небом, купающихся в лазурном бассейне, размахивающих клюшками для гольфа и теннисными ракетками или наслаждающихся пикником с шампанским на пустынном пляже. «Немного севернее Австралии и южнее экватора вы сможете зарезервировать райский уголок и для себя, – предлагала брошюра. – Делайте заказы по телефону 1-800-545-ПАУИ».

Лоренца уронила обратно на пол листки, вернулась в холл и снова позвала, обратив лицо к старинным лестницам. Ее голос эхом отозвался в отделанной дубовыми панелями музыкальной галерее, но и на этот раз ответа не последовало. Она вернулась обратно в холл и посмотрела сквозь двойные стеклянные двери на террасу, где били три фонтана, окруженные цветочными клумбами. Хотя у Грэхемов работали три садовника, ее мать можно было частенько найти подстригающей траву в «итальянском» садике, за которым лужайка спускалась прямо к реке Огайо. Сегодня здесь не было видно ни души.

Лоренца направилась налево по коридору, ведущему мимо столовой и кабинета отца в крыло для прислуги. В кухне никого… В кладовой никого… И в гостиной для прислуги… И в цветочной комнате. Но в этом доме находились дворецкий, повар, три горничных-филиппинки и личная горничная ее матери. Где же все они?

Гладильная комната находилась напротив гостиной для прислуги. Перед кучей смятых простыней сидела в кресле-качалке бесформенная женщина в белом рабочем халате, рукава которого были закатаны и обнажали ее худые руки с хорошо развитыми мускулами и вздутыми синими венами.

Лоренца подкралась на цыпочках, пощекотала ухо женщины и гаркнула:

– Чао, Нелла!

Женщина вскрикнула и вскочила на ноги, схватившись за сердце.

– Ох! Вы очень плохая девочка, мисс Лоренца! Лоренца обняла ее, и Нелла добавила приглушенным голосом:

– У меня будет удар, и готовить еду будет некому. Неллу вызвали из Рима, когда мать Лоренцы впервые прибыла в Питтсбург в качестве миссис Артур Грэхем.

– Где мама? Где все? – прокричала Лоренца. Нелла была туговата на ухо. Она использовала свою глухоту как очень удобное извинение, чтобы не слышать того, что ей не хотелось бы обсуждать. Если настаивали на ее мнении, она постукивала по квадратному холщовому мешочку, висевшему у нее на груди и скрывавшему устаревшую модель слухового аппарата, приговаривая при этом:

– Опять эта штуковина сломалась, надо починить. На этот раз Нелла сказала:

– Ваша мама дала всей прислуге выходной после обеда, потому что завтра предстоит работать допозна на приеме по случаю дня рождения вашего отца. А сама она отправилась за покупками.

– Что покупать?

– Одежду.

– Но мама всегда покупает себе одежду в Риме. Нелла смутилась.

– Ну, может быть, и не одежду, но это – секрет.

– Скажи же, Нелла.

У Неллы был заговорщицкий вид, но какой итальянский повар способен долго хранить тайну?

– Ваша мама пошла за покупками вместе с декоратором, чтобы выбрать вещи для ваших комнат наверху. Ваша мама переделывает ваши комнаты из-за ребенка.

– Но мы с Эндрю живем в Нью-Йорке, и ребенок будет жить с нами там, а не здесь.

– Ваша мама говорит: на всякий случай.

– Какой случай?

Внимание Лоренцы переключилось, когда она услышала вдалеке негромкий ровный рокот двигателя. Она распахнула окно, высунулась наружу и помахала белому «ягуару Ван дер Плас», который медленно приближался по гравиевой дорожке.

– Мама, должно быть, единственный человек во всем мире, который водит шестицилиндровый «ягуар» со скоростью 15 миль в час.

– Ваша мама часто попадала в аварии на своих машинах. Хоть ваша мама и не ездит быстро, но водит неосторожно. Она всегда думает о чем-то другом. Ваш папа хочет нанять для нее шофера, но ваша мама не хочет никого беспокоить.

Но Нелла уже говорила эти слова в воздух. Лоренца выбежала навстречу матери.

Сильвана Грэхем взбежала по ступенькам, бросила наверху лестницы два свертка в подарочной обертке и обняла свою дочь.

– Обуйся, дорогая! Тебе нельзя простужаться – это вредно для ребенка.

У нее был низкий напевный голос, похожий на голубиное воркование, тембр, характерный для жительниц Рима, но редко слышимый в Пенсильвании. Этот размеренный голос Сильваны постоянно раздражал ее мужа, потому что ему казалось, что она пытается все время успокоить его и тем самым напоминает ему о его повышенном кровяном давлении.

Лоренца поцеловала мать в губы. Именно за эти восхитительные губы и полюбил Сильвану Артур Грэхем, встретив ее впервые, когда она сидела и смеялась в приморском кафе в Санта-Маргерита на итальянской Ривьере в 1956 году. Образованный космополит Артур удивился собственной реакции на чувственность и беззаботность большегрудой, веселой семнадцатилетней девушки с громким смехом. Спустя 28 лет от прежней Сильваны остались только те же губы. Большие темные глаза утратили свой блеск, густые черные волосы не вились больше по плечам, а были собраны в тугой седеющий пучок.

Обе женщины направились в библиотеку. Босая Лоренца ступала важной походкой беременной женщины; по-королевски медленная поступь ее матери отличалась тяжеловатостью, которая грозила перерасти в грузность, и даже ее высоко поднятая голова не могла больше прятать намечающийся второй подбородок. Женщины находили Сильвану Грэхем элегантной, но неприступной; мужчины считали, что для нее уже все позади, лишних 25 фунтов веса не располагают к заигрываниям. Сильвана двигалась по жизни в летаргическом сне, поддерживаемая только своим расписанием.

«Мы не должны заставлять слуг ждать», – было постоянным наставлением в маленьком римском палаццо, неподалеку от садов Боргезе, где родилась Сильвана и где по-прежнему жили ее родители.

В библиотеке Лоренца подняла с пола рекламную брошюру.

– Что это значит, мама? Ты убегаешь в конце концов? Сильвана рассмеялась их старой шутке.

– Нет, это деловая поездка. На следующей неделе мы уезжаем в Австралию. В этом году «Нэксус» проводит свою ежегодную конференцию в Сиднее. После нее у нас будет обычная поездка для высшего руководства. Твой отец выбрал Пауи, потому что никогда еще не рыбачил там, и, очевидно, потому что там полно акул. Ему никогда не удавалось поймать акулу.

– Да, для президента корпорации, это кое-что значит. Лоренца присела на отделанную серебром софу, задрала ноги и принялась с увлечением обсуждать свою беременность, не думая о том, что месяца через два эта тема может наскучить и ей самой. Хотя ее ребенок должен родиться не ранее конца февраля, Лоренца смотрела сейчас на свою жизнь словно не с того конца телескопа: она сузилась до размеров кружка, включавшего только ее мужа и еще неродившегося бесполого ребенка. Сильвана прислушивалась к болтовне дочери.

– Эндрю считает… Эндрю знает… Эндрю хочет, чтобы я ушла с работы… Эндрю думает, что ему следует приглядывать за моими деньгами. Кстати, об этом-то я и хочу поговорить с папой. Эндрю говорит, что смешно поручать кому-то еще инвестировать мои деньги, когда он сам брокер… Эндрю говорит…

– Зачем тебе уходить с работы? Я считала, она тебе нравится. Хотя я никогда не понимала, почему ты вообще пошла работать.

– Разве ты не помнишь? Бабушка сказала, что мне будет интересно.

Лоренца помнила, что мать Артура также не хотела, чтобы Лоренца пошла по бесцельному пути своей матери, просто проживая свои дни. У бабушки всегда были эксцентричные идеи.

Лоренца рассмеялась.

– Да я всего лишь «подай-принеси» в «Сотбис». Эндрю говорит, что я не узнала о живописи так много, как ожидала бабушка, и не использую свой диплом историка. Я вежлива с людьми по телефону, помогаю составлять каталоги картин и иногда принимаю по телефону заявки во время аукционов… У меня будет полно дел дома – присматривать за Эндрю и ребенком.

Сильвана подняла с подноса, который Нелла поставила перед ней, тяжелый серебряный кофейник.

– Сестра Неллы приезжает из Варесе, будет у тебя няней. У тебя будет множество прислуги. Тебе повезло больше, чем кому-либо из женщин. У тебя будет время заняться делами, продолжать быть кем-то.

Лоренца казалась удивленной.

– Мама! Так говорили женщины-феминистки в 60-х! Тебе потребовалось двадцать лет, чтобы прийти к этому.

– Нет, мне понадобилось двадцать лет, чтобы заметить.

– Что заметить?

Сильвана покрутила на шее нитку жемчуга – знак легкого волнения. Запинаясь, она произнесла:

– Не многие женщины счастливы в браке настолько, насколько они ожидали.

– О чем ты говоришь, мама?! – в тревоге воскликнула дочь, а сама продумала: «Только не говори, что ты собираешься развестись с папой!» И вслух добавила: – Разве ты не счастлива? Разве не получила все, что хотела!?

«Все, кроме самого главного», – подумала Сильвана.

– Чего тебе еще не хватает, мамочка?

– Мне не хватает ощущения того, что я существую.

– Всего лишь! – Лоренца протянула руку и притянула ладонь Сильваны к своему розовому халату роженицы так, чтобы она почувствовала сквозь тонкую ткань ее округлившийся живот.

– Ты существуешь, мама, так же, как и она. Сильвана печально улыбнулась и сказала:

– Надеюсь, это будет мальчик. – Она сделала какую-то нерешительную паузу и добавила. – Я… Просто я подумала, что ты можешь оказаться в моем положении со временем.

Я не хочу, чтобы твоя жизнь пролетела с такой скоростью, что ты даже не заметишь ее. Однажды ты оглянешься на прожитое и скажешь себе: «Жизнь моя, куда ты упорхнула?» – Она покачала головой. – Не смейся Лоренца. Люди, которых ты любишь, могут проглотить твою жизнь, если ты позволишь им это. Ты даже не поймешь, что это происходит. Не поймешь, как это происходит. А если и поймешь, то не будешь знать, как остановить этот процесс.

– Милая мама, насчет этого не беспокойся, – снисходительный тон Лоренцы не помог скрыть ей свое раздражение. – Я полностью доверяю Эндрю.

Сильвана пожала плечами, вспомнив о том, что когда-то она точно также полностью доверяла Артуру. Она припомнила ту страшную сцену, которая разразилась тогда, когда она со всей возможной осторожностью и даже небрежностью рассказала своим родителям за завтраком о том, что хочет познакомить их со своим американским другом. Это было много лет назад в Риме. Тогда был, как и сегодня, теплый осенний денек… Да, это мужчина. Нет, познакомились на пляже. (Поскольку порывистый белокурый Артур провожал ее от самого кафе и до берега.) Отец тогда еще спокойно перевернул страницу газеты, которую просматривал за столом, и резко заметил ей, что порядочные девушки не знакомятся с молодыми людьми на пляжах и что он, разумеется, не имеет ни малейшего желания знакомиться с этим пляжным юнцом. Тогда семнадцатилетняя Сильвана не сдержалась и крикнула, что Артур вовсе не юнец… Что даже наоборот, это вполне взрослый человек, что ему исполнилось тридцать четыре и что она собирается выйти за него замуж!

Реакция на ее слова была подобна тому, как если бы горящую паклю поднесли к баку с керосином и окунули в него. Отец отшвырнул свою газету в сторону, вскочил со своего стула и вскричал:

– Когда это вы вознамерились?!

Ее мать положила руку отцу на плечо и сказала:

– Тулио, говори потише, а то слуги услышат, – а сама с укоризной взглянула на Сильвану и тоже спросила: – Когда это вы вознамерились?

Будучи несказанно удивленным тем, что его приняли за выскочку, Артур, от которого после ссоры улетела в Нью-Йорк бывшая подружка, оставив его одного на каникулах, позаботился о том, чтобы сделать Сильвану беременной" сразу же после того, как она объявила ему, что является уже в некотором роде невестой молодого человека из семьи, чье отлично ухоженное поместье в Тоскане граничило с их поместьем. После этого сообщения, не говоря ни слова, Артур завернул на ближайшую загородную лужайку, остановил машину и набросился на Сильвану. Та в ответ набросилась на Артура, и они оба в тот день, как, впрочем, и позже, узнали любовь на задних сиденьях укрытой машины, под изгородью, в виноградниках, в моторной лодке, откуда свешивались их трепещущие ноги, а однажды даже за задней стенкой деревенской пекарни. Сильвану переполнял восторг от осознания того, что она стала настоящей женщиной в объятиях настоящего мужчины, а вовсе не юнца. Она считала, что Артур олицетворяет в себе всю значительность, жизненную энергию и блеск Соединенных Штатов Америки, страны, которую Сильвана до сих пор знала лишь по кинофильмам и рекламным страницам в журнале «Лайф», страны, которая была за тридевять земель, сияние которой не доходило до убогой послевоенной Италии, в которой все незамужние девушки должны были беспрекословно и кротко повиноваться воле своих отцов.

Отец, меча молнии и сыпля из глаз огненные искры, умчался из столовой. За ним семенила мать и все умоляюще повторяла:

– Тулио, но он по крайней мере католик…

Всхлипывающая Сильвана была тщательно обследована незнакомым врачом – это был не их домашний доктор – после чего заперлась в своей спальне и сидела там, заткнув уши, чтобы не слышать яростных родительских споров за дверью. Нелла, кухонная служанка, которая принесла Сильване поесть, взяла от нее записку к Артуру. Тот прочитал это печально-отчаянное письмо, улыбнулся и позвонил своей матери в Питтсбург.

Миссис Грэхем не удивилась тому, что ее сынок готовится стать отцом, она удивилась тому, что на этот раз, кажется, Артур всерьез решил жениться на девушке, которую он сделал беременной. Она вздохнула, позвонила в «Нэксус Тауэр» и распорядилась относительно места в Рим. В течение всего восемнадцатичасового полета она размышляла о своем бессилии отговорить сына от того, что он задумал. Садясь по прилете на место назначения в темно-бордовый «роллс-ройс», поджидающий ее в аэропорту, миссис Грэхем утешала себя мыслями о том, что «она по крайней мере католичка».

Наскоро устроившись в своем обычном номере в «Гранд-отеле», она черкнула коротенькое письмо с приглашением, адресованное родителям Сильваны, и собственноручно передала его в ветхий палаццо Кариотто, который находился сразу же за боргезскими садами.

Граф Кариотто отправился на встречу с трагически овдовевшей миссис Грэхем один. Для такого случая она надела темное платье от Мэйнбочера и пустила на грудь одну длинную нитку шестнадцатимиллиметрового жемчуга, ей почему-то нравилось сознавать тот факт, что людям никогда в голову не приходило вообразить, что это могут быть настоящие жемчужины, и, наконец, надела свое обручальное кольцо с бриллиантом, крупнее которого графу в жизни видеть не приходилось. В продолжение их разговора, выдержанного в официально-вежливой манере, о неумолимо приближающемся событии миссис Грэхем несколько раз имела случай заметить, как граф скашивал взгляд на ее руку с кольцом. Постепенно договаривающиеся стороны пришли к соглашению о том, что их адвокаты должны встретиться между собой и обсудить вопросы относительно предложенного щедрого приданого, даваемого за Сильваной. Удовлетворенный граф вернулся домой и сказал жене, что все могло быть значительно хуже, что мать жениха могла оказаться не леди, но что тут им повезло.

Прием, посвященный помолвке, состоялся на закате залитого солнцем сентябрьского дня во внутреннем дворике палаццо Кариотто, причем освещение было устроено таким образом, что следы обветшалости дворянского гнезда были практически незаметны постороннему глазу. Белые атласные ленты свешивались с гладких стволов темно-зеленых тисовых деревьев, мраморные статуи были увешаны гирляндами из белых цветов, слуги были одеты в ливреи с жилетками в темно-зеленую и желтую полосы – фамильные цвета Кариотто. Все изысканное угощение: форель, огромные куски ветчины, окорока, прочие дымящиеся деликатесы, фрукты и вино, поступило из поместья Кариотто в Тоскане. И хотя все деловые начинания графа неизменно заканчивались неудачей, а люди, которым он верил, всегда почему-то надували или просто подводили его, его фермы традиционно процветали и приносили доход. Хозяйство Кариотто вел умелый управляющий, унаследовавший эту. должность от своего отца, а тот в свою очередь от своего отца.

Свадьба последовала за помолвкой настолько быстро, насколько позволяли элементарные приличия. Графине пришлось объяснять своим подругам, что у жениха-де какие-то не терпящие отлагательства деловые обязательства и ему необходимо поскорее покончить со всеми формальностями, относительно своего брака. Подруги понимающе кивали. Едва отгремела пышная – в традициях Рима – свадебная церемония, как Сильвана и Артур улетели в Индию, где договорились провести медовый месяц. Через полчаса после остановки в Карачи у Сильваны случился выкидыш. Первый из многих, которые ее еще ожидали. Это происшествие весьма огорчило весь персонал первого класса, начиная с официантов и заканчивая санитарной службой. Быстренько включили громкую музыку, чтобы заглушить крики боли роженицы, а в делийском аэропорту уже суетились врачи «скорой помощи», ожидая прилета самолета с больной. В индийской столице Сильвану определили в госпиталь короля Георга, где она провела три утомительные недели, после чего была со всеми предосторожностями отправлена в Питтсбург.

Сильвана убедилась в том, что Артур настоящий муж, во время ее болезни он был на высоте, и еще больше влюбилась в него. «Артур говорит…», «Артур считает…», «Артур хочет, чтобы я…», «Артур настаивает на том, чтобы я…». На ее мать сыпался целый град подобных реплик, когда она слушала голос дочери, с помехами доносившийся до нее почти с другого конца света. Сильвана звонила домой сначала регулярно, потом систематически, потом часто и наконец стала звонить очень часто. Ее мать вскоре сумела поставить верный диагноз этому явлению и отправила Неллу в Америку, чтобы та помогла Сильване подавить в себе ностальгию и свыкнуться с обстановкой фамильного дома Артура в Сьюикли. Но это служанке почти не удалось. Сильвана так и не смогла почувствовать себя полностью счастливой без веселой суеты Рима, без безмятежности тосканских окрестностей, где она выросла. Дочь стала часто прилетать навестить своих родителей. Дважды в год она отмечала, что ее мать и отец все больше седеют, становятся все меньше ростом и тщедушней. Поначалу она на минуту боялась отойти от своего Артура, всегда ощущала потребность в поддержке и безопасности, которые она получала в объятиях его рук. Но потом она решила, что эти сильные и мускулистые, покрытые мягкими белыми волосками руки могут не только обнимать, но и сдавливать, ограничивая свободу. Вскоре она поняла, что может делать все, что ей заблагорассудится… если только это не идет вразрез с желаниями супруга.

Мать Артура переехала из своего помещичьего дома в Англии в Сьюикли еще до возвращения молодоженов из Индии. К счастью, она не поселилась вместе с ними, а заказала Филиппу Джонсону построить ей высоко в горах длинный и низкий дом из стекла, она всю жизнь мечтала о таком жилище. Она говорила, что не может дышать полной грудью в «этом мрачном тридцатикомнатном муравейнике» с узкими, будто грани алмазов, окнами, которые никогда не дают достаточно света, и тяжелой резной мебелью. Предполагалось, что обстановка в фамильном доме была антикварная и в основном относилась к шестнадцатому веку, со своими выцветшими гобеленами, парчовой драпировкой, которая создавала угрюмые тени в помещениях, и, наконец, с этими тяжелыми и темными бархатными шторами.

Оправляясь после своего первого выкидыша и лежа в своей огромной, с четырьмя шишечками, супружеской постели, Сильвана целыми днями расписывала на бумаге свои планы переделки мрачного жилища. Но когда однажды она случайно проговорилась мужу о своих занятиях, он перестал одеваться, ненадетый галстук застыл у него в приподнятых руках, сурово взглянул на нее и сказал:

– Этот дом один из лучших во всей Пенсильвании. Я вырос здесь и не хочу, чтобы производились какие-либо переделки. Ты можешь, конечно, переставить что-то из мебели, если появится такая необходимость, но перестановка мебели не означает переделки всего дома.

Сильвана попыталась возражать, даже, забывшись на минуту, позволила себе заявить, что вся эта роскошная мебель всего лишь искусная подделка или, по крайней мере, сильно «подремонтирована». Артур выслушал жену с ледяным спокойствием, не перебивая, потом, не поворачивая головы, взглянул на нее своими голубыми холодными глазами и заметил:

– Если она и была подремонтирована, как ты выражаешься, то уж во всяком случае не на чужие деньги.

Это был намек на большую часть приданого Сильваны, которое было «одолжено» на ремонт палаццо Кариотто. Целую неделю после этого Артур не разговаривал с женой. В постели он вел себя с ней так, как будто они не были даже знакомы. Они, конечно, помирились, но жизнь пошла уже не такая, как до этого.

В романтической фантастике, которую Сильвана очень любила, герой навечно одержим своей героиней, в то время как в жизни страсть постепенно блекнет и проходит, а. жена занимает в жизни мужа второе место по важности после его карьеры. Сильвана не могла смириться с тем, что ее романтические мечты несбыточны. Мало-помалу, незаметно для себя, она стала все глубже и глубже погружаться в депрессию – странное состояние духа, которое само по себе спровоцировало вскоре смертельную скуку и усталость от жизни.

Нормальная беременность у Сильваны наступила лишь после четырех лет замужества, причем она практически все это время была в положении, переживала выкидыши и тяжело оправлялась от них. Артур давно уже не восторгался ее розовым и влажным лоном, и его интерес к ней как к женщине рассосался очень быстро. Совсем как тот утренний туман, который каждое утро поднимался над рекой, протекавшей под окнами их спальни. Первые двенадцать ночей после рождения их дочери Сильвана вынуждена была проводить в одиночестве. («Тебе надо отдохнуть после всего», – говаривал Артур.) На тринадцатую ночь Сильване пришло в голову, что Артур, возможно, дарит предназначенные ей восхитительные ласки другой женщине. Она попыталась было заговорить с ним на эту тему, но вместо этого ее ждало открытие: когда Артур не имел желания разговаривать о чем-либо, разговора не получалось. Его работа в «Нэксус Майнинг Интернешнл» (компания была основана его прадедом) была оправданием для всех отлучек из дома. Если Сильвана решалась позвонить в его офис в «Нэксус Тауэр», ей всегда отвечали, что ее муж находится либо в пути с завода, либо в пути на завод. Если Артур отправлялся в командировки в представительства «Нэксуса» в Нью-Йорке или в Торонто, его невозможно было поймать целыми днями, а по возвращении вечером с работы в отель он отдавал распоряжение, чтобы его не беспокоили звонками.

И хотя Артур не утруждался уже скрывать потерю своего интереса к жене перед ней самой, он тщательно скрывал это перед Питтсбургом. Никто и никогда не видел его с другой женщиной, он часто появлялся с Сильваной в обществе (настаивая при этом на том, чтобы жена соответствующе наряжалась). Однако от любопытных глаз не могло скрыться то обстоятельство, что супруги Грэхемы что-то уж очень редко переговаривались между собой, сидя в своей малинового цвета ложе в Хейнц-Холле в ожидании Питтсбургского симфонического оркестра или Питтсбургской Балетной труппы.

К тому времени Сильвана уже окончательно поняла, что не сможет говорить с мужем о себе и об их взаимоотношениях, слова не придут к ней. Поначалу она боялась спрашивать Артура о горькой правде, а теперь она боялась услышать ее от него. Ее страшила мысль о том, что однажды Артур разведется с ней. Она боялась проснуться в одно прекрасное утро и услышать, как внутренний голос вкрадчиво нашептывает: «И что теперь?» В ее душе поднималась настоящая паника при одной только мысли о том, что она может остаться без мужа, что ее могут отослать домой, в Рим, как какой-нибудь экспортный бракованный товар. Она боялась услышать усмешку отца и его страшные слова:

«А я что говорил?» Поэтому, после того как несколько ее робких попыток завести дискуссию на эту неприятную тему было умело отведены Артуром, Сильвана смирилась и закрыла глаза на отсутствие в своем сердце семейного счастья. В конце концов, спустя два года после женитьбы страсть всегда трансформируется в спокойную привязанность, разве не так?

Правда, в случае с Артуром и речи не могло быть о привязанности. Он был попросту равнодушен к жене. Постепенно он стал считать свою Сильвану незначительной и безнадежной личностью. Ему казалось, впрочем, это было недалеко от истины, у нее дрожит голос, когда она говорит, и что сам процесс беседы является действием, для которого ей приходится прикладывать огромные усилия. Для остальных людей Сильвана была рассеянной, всегда погруженной в свои думы и сторонящейся общества женщиной. Она сама чувствовала, что между ней и жизнью как будто воздвигнута прочная стеклянная стена. Но она не – могла понять: в аквариум ли она смотрит или из аквариума? Она никому не поверяла свои переживания и свое унижение, так как предчувствовала, что жалость постороннего человека сделает ее муку еще невыносимее.

Она очень привязалась к своей малышке, круглолицей Лоренце, которая постоянно пускала пузыри и мочила свои очаровательные ползунки, которые шили для нее итальянские монахини. Всякий в «Нэксусе» отлично знал, что Артур вновь вернул себе все свои холостяцкие привычки и в последнее время стал все чаще пользоваться своей старой квартирой в отеле, которая всегда была готова для приема высокопоставленных лиц из «Нэксуса».

Удивительно, но он был преисполнен огромной гордости за себя, когда увидел перед собой крохотное красное и все какое-то сморщенное личико малютки Лоренцы и услышал ее крик.

– Она пошла в тебя, сказала Сильвана, и Артур при этих словах весь так и засветился от радости.

В течение трех месяцев после рождения Лоренцы старая детская Артура, которая состояла из четырех комнат, была отремонтирована и декорирована в бледно-розовый цвет. С того момента Сильвана поняла, что может получить все, что ни попросит… при условии, что это «все» требуется Лоренце. Все, кроме денег.

Артур никогда не допускал, чтобы у Сильваны была хоть какая-нибудь наличность. Все финансы в доме находились под строжайшим контролем. Туристские счета (Сильвана часто ездила в Рим к родителям), счета от «Валентино» и «Элизабет Арден» с Пятой-авеню, где Сильвана покупала все свое «кристиандиоровское» белье, оплачивались неизменно секретарем Артура. И дело вовсе не в том, что муж был скуп. Как раз наоборот. Если, скажем, Сильване хотелось иметь новую машину, ей нужно было всего лишь напомнить об этом Артуру в сентябре, когда он заказывал новые модели на следующий год. Будучи воспитанным матерью, Артур имел хороший вкус на драгоценности и любил приобретать их. Поэтому у Сильваны были в шкатулке настоящие россыпи изумрудов, жемчуга, сапфиров и бриллиантов (рубины Артур никогда не покупал, так как считал этот камень вульгарным). И все же, что касается наличных денег, у Сильваны их не было.

Артур прекрасно знал, что наличные деньги – это свобода. Достаточно было подкопить совсем немного, и можно было смело уезжать в любом направлении. Артур не очень-то был заинтересован в том, чтобы Сильвана оставалась с ним, но он не хотел также, чтобы она оставила его. Сам факт присутствия в его доме жены давал ему козыри перед любовницами, которые могли стать слишком требовательными. К тому же он был католиком и поэтому для него не существовало понятия «развод». Следовательно, он не давал Сильване ни одного шанса, чтобы она смогла избавиться от своей скуки и своего унижения. Она была полностью зависима от мужниных прихотей и мужниных денег. Сильвана стыдилась своего беспомощного положения, чувствовала шаткость и убогость своей внутренней жизни. Она отвернулась от мира. Она пыталась сделать так, чтобы с ней ничего не случилось, в этом случае ничто и не приносило ей вреда. Ее тело жило, но в душе она ощущала могильный мрак. К тому же Артур больше не интересовался даже ее телом. Она шла по жизни вяло и апатично, будто лунатик, и всякий раз умело скрывала за изящными манерами назревавший внутри нее гнев на мужа.