Текст книги "Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами"

Первый перерыв
Выпить перед битвой

Платон, который научился у Сократа искусству сбалансированно распивать и рассуждать, передал этот навык своему ученику Аристотелю. Лучшим учеником Аристотеля был царь Александр Македонский, который преумножил мудрость Эллады – во всем, кроме выпивки.

Как и его отец, Александр был страстным, сильно пьющим царем-полководцем. Как и его мать, он был ярым последователем Диониса – столь убежденным, что считал тропу своих завоеваний реконструкцией странствий бога вина[18]18
  Имеется в виду миф об индийском походе Диониса. Когда в 327 году до н. э. Александр Македонский отправился в собственный индийский поход, он принял один из завоеванных городов за творение самого Диониса и устроил там празднества в его честь.


[Закрыть]. Каждую ночь он вместе с подданными напивался до одури, а после они отправлялись на поле боя, сражаясь с головной болью так же самоотверженно, как с гунном, и всякий раз одерживали победу. Он полностью доминировал над новым обществом, как вино над водой, – и хотел цивилизовать мир, залив его кровью.

В итоге Александр завоевал больше земель, чем кто-либо из его предшественников, сжигая города до основания, иногда – ненамеренно, если вакханалии выходили из-под контроля. Так или иначе, он привнес цивилизацию в мир и, конечно, способствовал распространению бодуна за его территориальные рамки, хотя далеко не всем нравились эти усилия. Демосфен говорил о его пьянстве так: «Хорошее качество для губки, но не для правителя». И, возможно, он был прав. Именно пристрастие к бутылке погубило не побежденного в бою Александра Македонского, хотя то, что произошло, остается предметом споров – то ли его тело не выдержало излишеств, то ли он умер от шока, отказавшись от алкоголя так же, как он делал все остальное: немедленно и наотрез.

Но, конечно, Александр и его войска – не единственные воины, прорубившие себе путь в учебники истории пьянством и сражениями. Со времен Гомера, чья «Илиада» и «Одиссея» полны описаний пьяных солдат, историки поняли, как важен алкоголь, чтобы выстоять в кровопролитном бою. Скандинавская мифология в значительной мере опирается на военный успех берсерков: воинов яростных, бесстрашных, накачанных божественным пойлом. И не только люди так шли на бой. Марко Поло, который выпивал в разных концах света, отмечал, что в Занзибаре воины дают слонам перед боем ведро рисового вина, чтобы «поднять их боевой дух».

Во время Гражданской войны в Америке, когда Улисс С. Грант подвергся резкой критике за злоупотребление алкоголем, президент Авраам Линкольн пообещал выделить больше выпивки каждому генералу, который «еще ни разу не одержал победы».

Конечно, не все пьяные воины отличались в бою. В «Беовульфе» те, кто решил сразиться с таинственным чудовищем Гренделем, были убиты в чертоге Хеороте, пока спали мертвым сном после того, как выпили медовухи для храбрости. Барбара Холланд сравнивает эту западню с историей о похмельных гессенских наемниках, побежденных Джорджем Вашингтоном, и об англосаксах, слишком долго пивших перед битвой при Гастингсе, и поэтому проигравших Англию более дисциплинированным норманнам, которые, по словам Холланд, были «трезвыми или по меньшей мере не такими пьяными».

В ходе Первой мировой войны наемный солдат, а де-факто журналист Фрэнк Перси Крозье в деталях передал кошмар, творившийся на поле боя, и наброски того, что происходило в стороне: «Я видел полковника, сидевшего у связного окопа, который лично выдавал несанкционированный ром солдатам, проходившим мимо него шеренгой в три часа пополудни этим по-весеннему погожим днем, чтобы в первый раз держать оборону… Страдая от бренди, он думал, что все остальные чувствуют то же, что и он, – уныние и отчаяние. Унылого и всегда такого дифисиль…[19]19
  Difficile (фр.) – привередливый, капризный.


[Закрыть] алкоголика отправили в Англию, где его состояние ухудшилось, и в конечном счете он умер. Безопасность границы перевесила все остальное. Контроль за злоупотреблением алкоголем стал исключительно важным».

Хотя в те времена еще не было понятия «похмелье» (hangover), конечно, не было никаких оснований, чтобы разбрасываться словечками вроде «дифисиль». Но благодаря промышленной революции массовое представление о том, как связано пьянство с продуктивностью и безопасностью, стало меняться – как и былая незыблемость алкоголя в британской армии. Как объявил премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж, империя воюет «с немцами, австрияками и выпивкой, и насколько мне видится, самый сильный наш противник – это выпивка».

Тем временем русские, казалось, могли одержать победу в бою, даже когда не держались на ногах, и иногда только благодаря этому. В обеих мировых войнах многие дотошно выверенные наступления Германии были отбиты непредсказуемыми и похмельными советскими войсками – те могли потеряться, заснуть или просто опоздать на позиции. Несмотря на эти случайные успехи, Кремль постепенно обеспокоился пьянством, и КГБ разработало средство против пьянства оперативников. В действительности оно помогало не от опьянения, а от похмелья… по крайней мере, так говорится в рекламе RU-21 – первого массового средства от похмелья, которое появилось после холодной войны и добилось успеха, по крайней мере на американском рынке.

В своих захватывающих мемуарах «Зеленые береты сорвались с цепи» Расселл Манн пишет, как служил врачом во Вьетнаме. Важную часть его работы составлял уход за сержантом: «Он любил, чтобы рядом был врач, вроде как на случай, если его ранят, но на самом деле я помогал ему справляться с похмельем… В миру он слыл пьяницей, ловеласом – не самым приятным человеком; но на поле боя он был великолепен».

Призывные пункты тоже повидали немало случаев похмелья – в том числе тех, что приключались со столь разными героями, как Томми Фрэнкс и Брюс Спрингстин. По воспоминаниям генерала Фрэнкса, в 1965 году – будучи отчислен из колледжа, в отчаянной депрессии, в бездне запоя – он решил поступить на военную службу, чтобы получить «встряску» и выйти из «съедавшего душу похмелья». Фрэнксу суждено было стать одним из самых прославленных американских солдат, а впоследствии руководить наступлением на Талибан[20]20
  Международная террористическая организация, запрещена в России.


[Закрыть] в Афганистане и вторжением в Ирак в 2003 году.

У Брюса Спрингстина был обратный случай, о чем он годами рассказывал со сцены перед исполнением песни «The River». Это история о том, как он вырос в Америке 1960-х, в постоянном страхе, что его призовут на войну, а из Вьетнама возвращались одни гробы и молодые инвалиды. Это история вражды в доме, где прошло детство Спрингстина: его отец во время ссор постоянно желал сыну попасть в армию – чтобы они сбрили ему патлы и сделали из него настоящего мужчину.

Когда повестка все-таки пришла, Спрингстин с друзьями уехал из дома. Они не просыхали три дня, пока не пришло время сесть в автобус и отправиться на призывной пункт.

Когда Спрингстин рассказывает эту историю, его голос дрожит на слове «страх». Он не говорит слова «похмелье» – только что явился, прошел осмотр… и его не взяли.

Слушатели аплодируют, хотя Спрингстин бормочет, что радоваться тут нечему.

Потом он вспоминает, как через три дня он вернулся домой и его отец сидел на кухне, залитой солнечным светом. Он рассказывает отцу, что его не взяли на военную службу. После долгой паузы отец нарушает молчание.

– Это хорошо, – говорит он.

А потом Брюс Спрингстин, теперь уже взрослый мужчина, выдает на сцене самое горькое соло на губной гармошке, которое вы когда-либо слышали. Звучит, как труба над маковыми полями; маленькая частичка имперской души болит и жаждет искупления, но бо́льшая ее часть насквозь пропиталась алкоголем и кровью.

Часть вторая
Что происходит над Вегасом

В которой наш герой поднимается в воздух на истребителе, прыгает с крыши здания и продолжает пить. В эпизодах – Чак Йегер, капитан Хэддок и доктор Джейсон Бёрк.

Если пить вполсилы, то недопохмелье испортит не только следующее утро, но и предыдущий вечер.

Клемент Фрейд

Я истекаю потом в самолетном ангаре в невадской пустыне; рядом с забитым под завязку баром стоят бильярдные столы и бипланы. Музыкальный автомат предлагает Кенни Логгинса и братьев Эверли – все это часть программы Top Gun в Школе боевых асов.

Пилот Ричард Коул по прозвищу «Техасец» рассказывает, что мы будем делать. Он толкует о хаммерхедах[21]21
  Фигура высшего пилотажа, в которой самолет свечой уходит вверх, зависает в воздухе и, развернув нос к земле, резко падает вниз.


[Закрыть] и отвлекающих маневрах, о том, как лучше пристроиться противнику в хвост: «На самых быстрых в мире американских горках вы испытываете ускорение в три с половиной же. Но эта малышка потянет на десяточку!»

Все это не вызывает во мне никакого энтузиазма: ни ухарский инструктаж, ни эта псевдомачистская болтовня, ни воздушные бои, как настоящие, так и мнимые, ни аэробатика, ни ускорение, ни «бочки» на высоте двух тысяч метров над высохшим ложем озера. Не говоря уже о хаммерхедах. Я ведь даже американские горки не жалую.

Ради укрепления командного духа нам предлагают дать друг другу позывные – скажем, Ледоруб или Гусь. Для этого надо снять с доски на стене соответствующую табличку. Калифорнийский фрилансер берет «Токсин» и радостно вручает его мне.

Сегодня пробуждение далось мне тяжелее, чем вчера, что, по Кингсли Эмису, очень хороший знак. Больше того, самый первый из его одиннадцати шагов по преодолению «физического похмелья» гласит: «Сразу по пробуждении начинайте повторять, как вам свезло чувствовать себя так паршиво. Здесь скрыта важная истина: если после столь тяжкой ночи вы чувствуете себя сносно, значит, вы все еще пьяны и трезветь придется на ногах, а похмелье настигнет вас позже».

Так что мне, видимо, повезло. Но повезло бы гораздо больше, подумай я об этом вчера – до капельниц, гоночных болидов, лимузинов, обеда, до шеренги маргарит и стрельбы из автомата. А теперь у меня отходняк второго дня. Ту же ошибку мы совершаем, пытаясь вернуть спортивную форму: утро после зала может быть еще ничего, а вот на следующий день больно даже с постели вставать, не то что летать на истребителе.

Утром, когда я полез на сайт уточнить детали, я прочел следующее: «Самая распространенная причина воздушной болезни во время полетов в Школе боевых асов – это похмелье. Мы понимаем, что Лас-Вегас создан для веселья, но накануне приключения в Школе боевых асов постарайтесь лечь пораньше!»

Восклицательный знак после слов «лечь пораньше» ставить совсем не обязательно, но в целом совет разумный. Я так и поступил: пораньше отправился на боковую по их рекомендации и проснулся в отвратительном состоянии по завету маэстро Кингсли. Но теперь я торчу в ангаре посреди пустыни – здесь адское пекло, во рту у меня пересохло, и в поединке с физическим похмельем я, кажется, пропустил важный шаг.

Вслед за перечислением одиннадцати предписаний Эмис предлагает два средства, которые могут помочь от похмелья теоретически, однако «проверить их на практике не так-то просто»; во всяком случае ему не доводилось. Первое – это спуститься в шахту, о чем, по-моему, даже подумать страшно. А второе: «Подняться на полчаса в небо в аэроплане с открытой кабиной (разумеется, за штурвалом должен быть тот, у кого нет похмелья)».

Именно это и предлагается в брошюре Школы боевых асов: 45-минутный полет над плотиной Гувера в классическом биплане с открытым кокпитом, где позади тебя сидит опытный пилот и управляет самолетом. Что ж, звучит неплохо, к тому же это отличная возможность испытать одно из не проверенных Кингсли Эмисом средств.

Однако техасец говорит: «Не-а. Ничего не выйдет». Для полетов над плотиной Гувера слишком сильный ветер. Займемся-ка лучше фигурами высшего пилотажа, параллельно пытаясь сбить друг дружку в небе; видимо, для этого ветер ну просто идеальный.

Прежде чем надеть летный костюм, я зашел в сувенирный магазин, где среди прочего продавался драмамин[22]22
  Таблетки от укачивания на основе действующего вещества дименгидрината.


[Закрыть]. Я знаю, что от него может клонить в сон, но во время воздушного боя лучше зевать, чем блевать. Я выхожу на летное поле, шлем под мышкой, очки-авиаторы поблескивают на солнце, и как раз в этот момент путешественник из Нью-Йорка вылезает из своего самолета. Спрашиваю, как прошло. Он показывает большой палец, но в глаза не смотрит. Вчера после ужина на представлении Cirque du Soleil он попросил мальчика в переднем ряду не шуметь. Маленького мальчика. В цирке. Лучше б я дрался с ним, чем с этим дружелюбным фрилансером.

Я залезаю в кабину. В наушниках слышен голос инструктора с позывным «Голливуд» – он сидит позади. Неудивительно, что говорит он больше про выгодные ракурсы на экране, чем про управление полетом. Оказывается, в кабине есть камера, которая фиксирует все мои визги и гримасы. Фрилансер Бёрбанк (из Калифорнии, но не из одноименного городка) выруливает на полосу перед нами.

«Очки лучше снять, – говорит Голливуд, – чтобы мы видели белки твоих глаз». Не уверен, что белки у меня белые. Драмамин уже подействовал, но лучше мне не стало, даже наоборот – я еще больше потею и дрожу, а нервы натянулись еще туже. Я становлюсь раздраженным. Да что там, меня бесят все вокруг, даже те, кто мне обычно симпатичен: Кингсли Эмис, Том Круз, Том Вулф… а тут еще и пропеллер закрутился…

Лишь несколько месяцев спустя, по причинам, никак не связанным с боевыми полетами, я окажусь в больнице и мне откроется важный факт: у меня аллергия на драмамин. Симптомы этой аллергии похожи на сильнейшее похмелье: тошнота, потливость, тревожность, мышечная боль, а еще спутанное сознание, учащенное сердцебиение и галлюцинации.

«К взлету готов? – раздается голос в моей голове. – Прием». Я поднимаю вверх большой палец, прямо как Мэверик[23]23
  Главный герой фильма «Лучший стрелок» в исполнении Тома Круза. – Прим. пер.


[Закрыть].

В книге «Костры амбиций» Том Вулф описывает журналиста, чья голова поутру была как яйцо без скорлупы – «пленчатый мешок», а в нем «ртутный желток, эта ядовитая масса» его мозгов. Любое резкое движение – и масса «переместится, перекатится, пленка разорвется». Это одно из самых прославленных описаний похмелья в современной литературе.

Однако книга Вулфа «Парни что надо» – подлинная история американских летчиков-истребителей (а впоследствии – астронавтов) – пропитана алкоголем не меньше. Вулф описывает утреннюю рутину простого американского аса: «Подъем в 5:30, и после пары чашек кофе и пары сигарет он тащит свою несчастную, дрожащую печень на поле, чтобы провести очередной день в небе».

Наверное, впервые преодолевая звуковой барьер, великий Чак Йегер[24]24
  Чак Йегер – американский ас Второй мировой войны, летчик-испытатель, в дальнейшем генерал военно-воздушных сил США; первым в истории преодолел звуковой барьер в горизонтальном полете.


[Закрыть] чувствовал себя примерно так же, как я сейчас. Если верить Вулфу, за пару дней до исторического полета Чак, будучи в изрядном подпитии, свалился с лошади, поэтому к историческому полету он подошел со сломанными ребрами и похмельем второго дня. Он не мог даже протянуть руку, чтобы захлопнуть дверцу кабины, и использовал для этой цели подпиленный черенок от швабры. А чуть позже Йегер со сверхзвуковой хлопком влетел в историю.

Наконец мы в воздухе. Голливуд передает мне управление. Теперь я чувствую себя немного лучше. Как бы там ни было, полет по сути своей – подлинное освобождение, здесь ничто тебя не достанет. Я мог бы стать пилотом. Твою мать, да я и есть пилот, чертов ас в голубом и ясном небе. Но тут я понимаю, что небо не должно быть настолько чистым. И вспоминаю слова Техаса в комнате для инструктажа: «Из виду потерял – битву проиграл».

Где же, черт его возьми, Бёрбанк?

«У тебя на хвосте», – отвечает Голливуд, прочитав мои мысли. После чего говорит: «Прием», что меня слегка подбешивает. Мне бы уклониться, но почему-то именно в этот момент я решил снять очки, чтобы камера все же запечатлела белки моих глаз, и, пока я пытаюсь прицепить свои «авиаторы» к комбинезону, Бёрбанк уже готов вступить в ближний бой.

«Твою мать, ты что вытворяешь? Прием».

Пытаюсь взять себя в руки и увильнуть. И наконец начинаю делать то, чему меня учили: разворачиваться и уходить в вираж, пикировать и сбрасывать высоту. Бой в разгаре, и это не шутки. Выполняя штопор, бочку, мертвую петлю, думаю я в основном о том, как бы не блевануть.

Вы, наверное, считаете, что вступать в воздушный бой с похмелья – дело гиблое, и вы, конечно, правы. Зато это одна из немногих профессий, к которой прилагается проверенное средство от похмелья. Вулф пишет: «Некоторые приходили не просто с похмелья, а все еще пьяные и, чтобы выжечь алкоголь из организма, присасывались к кислородным маскам. Уже после полета они говорили: „Я бы не советовал, сам понимаешь, но, в принципе, это работает“ (при условии, что ты сам – парень что надо, жалкий ты салага)».

У меня, конечно, нет всего, что надо: кислородной маски нет, пороха не хватает, да еще и похмелье возвращается из небытия. Сейчас уже трудно понять, что меня доконало: перегрузки, остаточный алкоголь или же (если рассуждать задним числом) проклятый драмамин. Я как будто потею наизнанку – внутрь мозга, а не наружу. Пот застит глаза изнутри. Оказавшись над землей, я заплутал в себе; не знаю, где верх, а где низ. Я – ровная линия на шкале колебаний, жалкий салага; мои вертолеты угодили в торнадо. Я снова потерял Бёрбанка. Потерял землю, сбился с пути. Может быть, ад наверху, а не внизу. Похоже, я теряю рассудок…

Мои очки падают, стекла скачут по всей кабине.

«Это еще что за чертовщина? Прием», – говорит Голливуд, но ответить я не в силах. Я в полном ауте, меня скрутил приступ тошноты. Не хочу, чтобы меня сбили, но еще меньше я хочу блевануть – особенно на камеру. Я закрываю глаза и прямо вижу эти кадры: калейдоскоп из рвотных масс, грязной брани и разбитых «авиаторов». А Бёрбанк меж тем продолжает меня убивать. Он уже дважды в меня попал и снова сидит на хвосте. На одно короткое головокружительное мгновение мелькает мысль, что пора бросать пить. Но – герои не сдаются.

Я открываю глаза и устремляюсь в атаку. Резко набираю высоту, уходя прочь от земли. Лечу на спине, вхожу в вираж, сбрасываю высоту, и вот я уже позади него и подбиваю этого тощего маленького фрилансера.

«Ну наконец-то, – говорит Голливуд, – прием».

«Пошел ты, – бормочу я; впрочем, в кабине, как бы ты ни бормотал, слышно все равно, поэтому я добавляю: – Прием». И снова беру Бёрбанка на мушку.

Кто попадет следующим, победит. Но мне плевать на победу, что совсем для меня не характерно. Я просто хочу вернуться на землю. Я хочу встать на колени. Я хочу покаяться. И пока я думаю обо всем этом, Бёрбанк снова меня подбивает.

«Токсин подбит», – с нескрываемой радостью возвещает Голливуд по открытому каналу. Я рассекаю воздух по прямой, как стрела, затем, поочередно качнув крыльями, пытаюсь привести в равновесие желудок и череп. На горизонте мерцает Лас-Вегас, в небе я вижу стервятников и горящие кактусы. Наконец Голливуд берет управление на себя.

Запой по наклонной

Если попытаться представить себе Древний Рим, нарисуется картина, напоминающая Вегас: разнузданное сборище полуодетых женщин, пузатых мудаков и огромные чаши бухла повсюду. Древнеримский историк Колумелла пишет: «Ночи мы проводим в пьянстве и разгуле, дни в игре или во сне и сами считаем себя счастливцами от того, что „не видим ни солнечного восхода, ни заката“»[25]25
  Цит. по: Катон, Варрон, Колумелла, Плиний. М.-Л.: Сельхозгиз, 1937.


[Закрыть].

Но прежде чем Рим стал первозданным Городом Грехов, там двести лет действовал негласный запрет на спиртное. Бескрайняя, не знающая пощады пустыня, а не оазис разврата – вот чем был Рим; поклонников Диониса считали неблагонадежными, ограничивали в правах, преследовали и тысячами вырезали[26]26
  Вероятно, речь идет о постановлении Сената о вакханалиях 186 года до н. э., призванном покончить с культом Вакха (Диониса) в Древнем Риме.


[Закрыть]. По сути это была первая попытка общества ввести полномасштабный сухой закон, и в дальнейшем она привела к тем же последствиям, что сегодня: коррупции, запоям, помешательству и совершенно новым формам похмелья.

Переход Рима от воздержания к распиванию, а затем и к злоупотреблению объясняется ранними успехами. По мере расширения империи росла и армия, продвигавшаяся все дальше и дальше. Несмотря на изначальный аскетизм, римляне знали, как важна выпивка для боевого духа. Новые победы вели к новым войнам, требовавшим больше вина, и наконец – без закулисного влияния виноделов, конечно, тоже не обошлось – вино полилось рекой в кубки высшего сословия. Вскоре, как подросток, который дорвался до ящика пива, ненасытная империя распрощалась с наскучившими идеалами платоновского симпосия – умеренностью, балансом, здравомыслием – и окунулась в эпоху запойного пьянства.

Плиний Старший описывает помпейских виноделов, которые томятся в общественных банях, прихлебывая собственное пойло: «Нагие, тяжело дыша, хватают они огромный кувшин… и, словно демонстрируя свою силу, опустошают его целиком… моментально изрыгают выпитое и принимаются за следующий. Так они делают раз, другой, третий, будто рождены, чтобы изводить вино, и единственный способ распорядиться вином – это пропустить его сквозь себя».

Если говорить о физических аспектах похмелья, на такое поведение есть две точки зрения. Одни считают, что, пропотев в джакузи или сауне, можно избавиться от токсинов; а кроме того, ничто так не очищает организм, как обратная перистальтика. С другой стороны, перегрев лишь усиливает обезвоживание, а возлияния после рвоты – лучший способ получить полноценное алкогольное отравление.

Как бы там ни было с физическими аспектами, на метафизическом уровне ущерб очевиден. Вот как Плиний описывал похмельное утро: «От них несет, как из винной бочки, а все, что было вчера, они позабыли – их память мертва. Они называют это „наслаждаться жизнью здесь и сейчас!“, но если, засыпая, мы всякий раз утрачиваем день прошедший, эти люди теряют еще и завтрашний».

Как ни странно, вызывать рвоту в Древнем Риме было модно даже среди трезвенников. Первый император Октавиан Август делал это, чтобы избежать опьянения, если повод требовал от него выпить больше полулитра вина. Однако ко времени правления третьего императора трон превратился в насест для пьяных безумцев.

Возвысившись до претензий на римское владычество, Марк Антоний превратился в знатного пьяницу и харизматичного ловеласа: проснувшись после ночи с Клеопатрой, он мог наблевать себе в сандалии, отряхнуться и повести армию на войну. Неудивительно, что, отправляясь в свою последнюю битву, он нарядился Дионисом.

Садист и пропойца Калигула заставлял людей смотреть, как он занимается сексом с их возлюбленными, а еще назначил своего коня римским сенатором. Следующий за ним император предоставил столь плодородную почву для изысканий психиатров, что они и по сей день пытаются разобраться с его проблемами. Доктор Фрэнсис Р. Франкенбург в 2006 году составила такой психологический портрет: «Я, Клавдий – параноик, гипоманьяк, заядлый пьяница и страдаю острыми болями в животе. У меня неблагополучная семья, а жена пытается меня убить. В чем моя беда?»

А беда, по мнению доктора, состояла в душевной и физической болезни, причиной или по крайней мере катализатором которой стало запойное пьянство и отравление свинцом. Ее рекомендации: препараты лития, психотерапия, «образовательный курс по здоровому питанию и консультации по вопросам чрезмерно рискованного поведения, связанного с алкоголизмом».

По сути проблемы Клавдия были типичны для всей Римской империи: редкий патриций отказывал себе в удовольствии осушить изящный свинцовый кубок, который рабы тут же услужливо наполняли вновь. К тому времени, как Нерон, выступая в образе жрицы и одновременно невесты, сочетался браком с одним из своих воинов, самый воздух в Риме, должно быть, представлял собой горючую смесь безумия, святотатства и алкоголя.

Когда же город наконец вспыхнул, Нерон впал в легендарный запой: все вокруг полыхало огнем, а он бренчал на лире, пока солнце не осветило тлеющие руины его похмелья. Впрочем, так обычно и происходит: нужна чертова прорва бухла, чтобы построить империю, – и лишняя капля, чтобы ее обрушить.

Что происходит над Вегасом (когда ты прыгаешь с очень высокого здания)

Я стою на самом высоком балконе в США и взираю на огни ночного Лас-Вегаса. Мне пора прыгать. Ветер очень сильный, только его и слышно. Если в голове что-то и осталось, то это страх.

Этот прыжок с башни «Стратосфера» называется «контролируемое свободное падение» – оксюморон, взаимоисключающие части которого подогнаны друг к другу плотно до последнего леденящего душу дюйма. Ты отрываешься от платформы, обвязанный страховыми тросами. Потом ты падаешь и падаешь до тех пор, пока не начинаешь замедляться. Теоретически ты можешь даже приземлиться на ноги. Среди подобных аттракционов по всему миру этот – самый высокий.

Когда мы поднимались сюда, среди пятерых пассажиров лифта была девушка года журнала Playboy. Ее пиар-команда решила, что для саморекламы ей было бы неплохо сигануть со здания в присутствии репортеров. Если вам знакомо чувство неловкости в лифте, представьте себе, что ощущали мы, поднимаясь наверх, куда никому из нас не хотелось.

Но пока коллеги пытались поддерживать непринужденную беседу, мне все еще было тяжело после утреннего воздушного боя, и голова была забита всякой всячиной. Я думал о выпивке, о гонках, о полетах; о том, что пишу и что читаю, о своих интервью; о подружке, которая хочет замуж; об отце, который боится высоты; о сынишке, который уверен, что умеет летать, но в первую очередь я думал о Леви Пресли.

В 2002 году шестнадцатилетний Леви Уолтон Пресли перемахнул через два ограждения на сто девятом этаже башни «Стратосфера» и прыгнул вниз, навстречу смерти. В 18:01:43 он спрыгнул, в 18:01:52 – приземлился. Таких сводок я прочел предостаточно – все потому, что я шесть лет трудился над романом о парне, который сочинял предсмертные записки на заказ. Но только здесь, в лифте я вдруг сложил два и два: я вот-вот прыгну с той же точки, что и Леви. И тут я задумался о своих не столь драматических потерях – о том, что так и не научился жить полной жизнью; и даже когда делаю то, о чем мечтал, – гоняю на болиде или управляю истребителем, – мне всегда так херово, что я просто не могу отдаться ощущению момента.

Где-то в районе шестидесятого этажа я прислушался к себе, чтобы понять, насколько я здесь, но так и не понял. Может быть, всему виной перегрузки, как вчерашние, так и сегодняшние, или стопроцентный кислород, или пилюли, таблетки и прочие средства, или то, что я не могу дозвониться до сына, или оружие, или здешний сухой воздух, или – черт его знает – может, даже выпивка?

А потом что-то случилось. Где-то в районе восемьдесят пятого этажа лихорадочная болтовня застопорилась. Светская беседа иссякла. Наступил момент тишины. И тут наши герои подали голос: «Я пойду первым», – буркнул Мелок из Айовы, почти в унисон с калифорнийцем. «А как насчет пропустить даму вперед?» – спросила девушка года.

Все снова притихли. Лифт остановился. Двери открылись. Далеко под нами простиралась земля. Перед нами один за другим прыгнули молодожены. Мы видели их впервые. Жених оглянулся и пристально посмотрел сквозь нас. И тут на всех нас снизошло: неважно, кто пойдет первым; так или иначе, каждый преодолеет инстинкт и совершит прыжок. Но быть последним – смотреть с нарастающим страхом, как прыгают другие, и в итоге остаться на площадке одному – вот это было бы самое тяжкое испытание, через которое вовсе не обязательно проходить, но только так я смогу что-то прочувствовать.

«Я пойду последним», – сказал я.

И вот я стою – один на один с собственным страхом. Он пронизывает меня, как этот ветер из пустыни. Рядом парень в наушниках с микрофоном суетится со страховочными ремнями и орудует длинным багром с абордажным крюком на конце. Он пытается ухватить стропу, болтающуюся в темноте. И пока он этого не сделает, я вообще ни к чему не привязан. Все остальные уже там – на земле. Окрыленные, напуганные, с переломанными костями, хихикающие, мертвые – понятия не имею, что с ними стало. С высоты в триста метров гигантские казино кажутся размером с отели в «Монополии». Я могу заслонить каждое своим большим пальцем.

Ветер бушует с ураганной силой, и парень ревет в гарнитуру то, что перед прыжком с самой высокой башни к западу от Миссисипи хочется слышать меньше всего: «Последний прыжок! Больше никого не берем. Этот парень последний!»

Когда борешься с ветром, миг кажется вечностью. И снова в моей голове: сын и Леви Пресли, король рок-н-ролла и Кингсли Эмис, мысли о браке и смерти; о том, что никогда мне не напиться и никогда не протрезветь, о последнем прыжке на сегодня и последнем прыжке вообще, о решенном и предрешенном. Я на высоте 300 метров над землей, и сейчас я просто пытаюсь дышать.

Наконец человек с крюком цепляет стропу. Теряя равновесие, он поворачивается ко мне, а я к нему. Я при этом ни за что не держусь. Он пристегивает меня и отходит. И вот уже порывы ветра раскачивают меня на краю вселенной – и каждая клеточка моего тела сопротивляется прыжку. Но это, конечно, всего лишь инстинкт – дурацкий страх высоты и/или смерти. Наверняка столь искусно сконструированное падение безопаснее, чем поездка в магазин за продуктами. Я слегка напрягаю икры, поджимаю пальцы ног, чувствую привкус страха, а также похмельной желчи во рту и обозреваю Лас-Вегас. Умственная деятельность свелась к трем отчетливым мыслям:

Да упокоится несчастная душа твоя, Леви.

Как тебе такое, Кингсли?

Жизнь, черт возьми, штука стоящая.

И прыгаю.

Если как следует оттолкнуться и, вытянувшись в полный рост, кинуться навстречу ветру, то, прежде чем падать, на мгновение взлетишь. Именно в этот момент все и происходит. Мозг в ужасе вырывается наружу в надежде зацепиться, кувыркается и затем вновь возвращается в тело, которое паникует и пытается перегруппироваться…

И вот – ты есть, ты существуешь. Как никогда прежде. Ты одновременно падаешь и летишь на огни Вегаса.

И вот что ты видишь: перед тобой проносится вся твоя жизнь; модель журнала Playboy на билборде в десять этажей взмывает, как гигантское привидение; за ней рекламный щит с «Мальчишником 3»; весь мир со свистом летит вверх. Ты вопишь, и смеешься, и знаешь, что все будет хорошо. Остановиться невозможно ни на мгновение, но тело и мозг уже смирились; ты растворился в этом восхитительном падении.

Вот к чему, должно быть, клонил Кингсли, когда советовал шахту и открытый аэроплан. Та же теория, что с икотой: верно подобранная шоковая терапия моментально выбьет из тебя все похмелье. В этом определенно есть смысл. Мощный выброс адреналина способен превозмочь практически любое физическое состояние человеческого тела, особенно в ситуации «бей или беги». Но чтобы все не обломилось, как только адреналин отработает свое, нужно что-то еще – это должна быть встряска такой физической и метафизической силы, чтобы система перезапустилась целиком.

Приземляясь на ноги, я тут же отскакиваю от земли, ору, хохочу, вою.

И вот так запросто я перезагрузился. Перезагрузился на все сто, потому что сейчас мне хочется только поужинать и выпить.

И здесь мы задаемся ключевым вопросом: как понять, что похмелье прошло? Сразу возникает соблазн пуститься в эзотерику, как это случается, когда мы говорим о любви: когда придет, поймешь сразу и спрашивать не придется. Но я пришел к убеждению, что все проще и напоминает скорее любовь несчастную: похмелье прошло, по-настоящему прошло, когда ты готов повторить этот опыт.